Они не разговаривают.

Совет прошел в безмолвии: обсуждать было нечего. Город предписано уничтожить, но почему-то никто не спешит озвучить приказ. Они будто вовсе не помнят, что следует его отдать.

Они не смотрят друг на друга.

Она едва ли уже понимает, что за доклады пишет. Он не видит города, карта которого расплывается у него перед глазами.

Вместо громких фраз они обмениваются записками — словами на белом листе, подчас бессмысленными. Это может быть хаос знаков, цифр или даже оставленный пустым лист. Но они понимают друг друга.

Молчание едва ли тяготит их. Вокруг них время замерло, это вечный день двенадцатый, который будет тянуться очень долго и никогда не закончится.

— Мы обречены.

Произносит она неожиданно.

— В столице сейчас хорошо.

Отзывается он.

Никто из них не поднимает головы.

Полководец чувствует не скверну негасимых кострищ, а шлейф сентябрьского вечера в столице и медовый аромат спелых груш. Перед взором Инквизитора вместо напитавшейся кровью веревки — мокрые от дождя яблоневые цветы в городском саду.

Она комкает записку и опостылело запускает в его сторону. Бумажный шарик падает, не долетев до цели. Приходится сделать шаг, чтобы его поднять.

Почему-то написанное заставляет его улыбнуться.

***

На эту половину «Горнов» редко кто заходит, и звук захлопнувшейся двери оглушает, удивляет его. То не поступь дочери, не каблуки докторов — моровым поветрием занесло сюда инквизитора. Она не заявляет о своем присутствии, а ему не требуется оборачиваться, чтобы узнать ее, не нужно слышать ее голос — он и так чувствует, как изменилась с ее появлением атмосфера в доме. Будто вступают в противостояние две странные силы.

Он затылком ощущает, как взглядом она ощупывает всю комнату, делит ее на квадраты и кусочки и мысленно складывает каждый в свою папку.

Он уже был на допросе и знает, что именно ей нужно, раз пришла лично, сюда. Он лучше, раньше нее самой знает, что она хочет спросить. Как раненая собака намертво вцепляется в своего обидчика, так она все эти годы не может отпустить подол сестры.

— Я ничего не скажу, ни слова не скажу о ней.

— Почему только она, почему все время она? — И в громком шепоте ее злость мешается с плачем. — Чем я хуже? а? чем это хуже?!

Она берет его за плечи и заставляет повернуться, хватает его за руки, до боли сжимая запястья, лихорадочно водит по своему лицу, шее, груди.

Взгляд его равнодушный, он смотрит поверх ее плеча — но рук не отнимает.

В какой-то момент она вдруг явно чувствует, как сжимаются его пальцы.

***

От нее пахнет землей.

Но это не тяжелый гнилостный прах — а шорох босых ножек, ступающих по скошенной траве.

Она плоть от плоти степной — и вместе с тем сестра ей по судьбе. Обе они жертвы по крови.

Они танцуют вокруг костра словно стая обожженных светлячков. Она следует за мелодией, что взывает к ней из самой толщи земли, и на какой-то момент ей кажется, что она начинает понимать и этих людей, и их веру. Звучат нежданные, чуждые не те ноты, которые заставляют ее разум тонуть и барахтаться посреди злой степи.

Им неведом стыд, и ее не страшит собственное бесстыдство.

— Не трогай, — шепчет Нара, отводит протянутые руки. — Лишь только Мать-Земля вправе.

А сама подносит к шершавым губам ее пальцы. Руки у нее цепкие словно стебли, цепляются за подол, не отпускают, обвиваются вокруг. Травы щекочут губы, и липкий их сок проливается на руки.

«С этим я передаю тебе… Прими же от меня и радость, и тоску, и печаль, и мою кровавую жертву…»

В ее черные волосы она вплетает косточки, осколки чьей-то жизни, чужие судьбы, которым уже не суждено сбыться.

От них пахнет землей. Они заполняют собор и увлекают ее за собой.