Во мне темнота и тихо ковыль

Качается в такт

Моему бедному нежному сердцу.

Над Конохой поднимается солнце. Саске смотрит на него из окна резиденции — разглядывает позолоченные крыши, розоватую кайму облаков, плывущую у горизонта. На улицах тишь и благодать: утро уже настало, но никто не рискует высовываться наружу и привлекать внимание.

Хорошо.

— Рядом с деревней были замечены…

Мальчишка у двери распинается с докладом: что-то там про очередную попытку восстания. Саске плевать, если честно — каждый день тот говорит одно и то же. Недовольные схвачены там, недовольные схвачены тут. Надоело.

Неподалёку поёт птица, и разум Саске цепляется за её трель — лёгкую, мелодичную. Кто это? Певчий дрозд? Чёрный?

Наверное, всё же чёрный.

— Сейчас все повстанцы в темнице. Ждём распоряжений, Хокаге-сама, — пацан кланяется, подобострастно глядя Саске в лицо, и Саске ухмыляется в ответ.

— Когда говоришь с хокаге, смотри на него, а не на меня.

Парень вздрагивает; напряжение и ужас, исходящие от него, практически можно потрогать. «Так точно, советник», — бормочет он и послушно отводит глаза в сторону.

Саске переводит свой взгляд тоже. Итачи сидит в кресле — с ровной осанкой и непроницаемым лицом, холодный, недосягаемый. Красно-белая шляпа на его голове сияет в нежных солнечных лучах.

Саске смотрит на него, и волна раздражения мигом поднимается в груди. Гнев затапливает его — горячий, вязкий, оглушает и обжигает все внутренности.

Он спрыгивает с подоконника и шагает к двери.

— Где эти ублюдки? Я лично их казню.

***

От «повстанцев» одно название — всего лишь горстка коноховских чунинов. Жалкие отбросы. Ради них и руки-то пачкать лень, но Саске всё равно пачкает, старательно кромсает на части одного за другим.

Вскоре он стоит в окружении изрезанных тел, весь раскрашенный алым. Пламя гнева и не думает затухать.

— И в чём твой план, Учиха? — спрашивает его последний оставшийся. Ему бы вопить от ужаса, так нет же: сидит и ухмыляется, словно победил. — Перебьёшь всех недовольных? Будешь править костями и пеплом?

Голос выродка звучит так, словно ему правда любопытно. Саске ухмыляется в ответ.

— Да хоть бы и так.

Если честно, ему плевать, как и чем править. Не то чтобы его хоть когда-то это прельщало — быть лидером, вести за собой, заботиться о других. Он всегда лучше справлялся в одиночку.

К тому же, Саске ничем не правит. Хокаге стал тот, кто хотел эту проклятую красно-белую шляпу. Тот единственный, кто мог бы сделать всё правильно, если бы только выжил, если бы ему только дали чёртов шанс.

Саске подарил ему всё, что только смог: титул, деревню, собственное сердце. Жаль, что Итачи всё равно.

«Ты не единственный, кто страдал», — сказал ему как-то Какаши, прямо перед тем, как Саске вогнал ему чидори в грудь. «Дай мне шанс тебя понять», — сказала ему как-то Сакура, и сразу после этих слов Саске вскрыл ей горло.

«Хватит разыгрывать трагедию». «Такова жизнь шиноби». «Мы все кого-то теряем».

— Да пошли вы все, — отвечает Саске голосам в голове, занося катану над головой.

Кровь брызжет ему в лицо, и чужая голова падает на каменный пол с отвратительным хлюпающим звуком. Саске пинает её ногой, но легче не становится.

Эти ублюдки никогда его не поймут. Все они жили счастливой жизнью, пока не началась война. Все они жили в спокойствии и сытости, веселились, любили, заводили друзей и семьи. Они радовались, пока его брат страдал в одиночестве, использованный и запятнанный. Они смеялись, пока сам Саске страдал в одиночестве, разбитый и жаждущий мести.

Все эти улыбки, весь этот смех — никто из проклятых выродков этого не заслужил. Их счастье было куплено болью Итачи, и Саске позаботится, чтобы все заплатили по счетам.

Будет править костями и пеплом? Пусть. Его вполне устраивает.

Саске пинает дверь камеры, и та почти срывается с петель. Охранника, смотрящего на него с нескрываемым ужасом, очень хочется огреть чидори.

— Приберитесь там, — цедит он сквозь зубы и шагает прочь.

***

Саске возвращается домой за полночь, уставший и вымотанный. Под вечер начались очередные волнения, и ему пришлось подавлять их лично: сталью и огнём. По идее ничего сложного — режь и жги себе, просто…

Бесит. Всё бесит — ублюдки, решившие, что у них есть право сопротивляться, все эти идиотские слова, брошенные свысока.

«В чём твой план, Учиха?».

Да нет никакого плана. Нет ни цели, ни смысла — одна безграничная ненависть.

Итачи ждёт его на кухне — сидит за столом с идеально ровной спиной, сложив руки на коленях, и смотрит в стену. Только от одного взгляда в его сторону ярость в груди разрастается в сотни раз сильнее, выжигает внутренности дотла.

Бесит. Он, чёрт побери, бесит больше всего.

Саске хватает его за шкирку, поднимает со стула и тащит за собой. Тот не возмущается в ответ на грубое обращение, не пытается остановить — послушно перебирает ногами. От этой тупой покорности хочется кричать.

Саске толкает его на кровать, и Итачи падает, как деревянный, слегка пружиня на матрасе. Саске забирается сверху, придавливает его коленями по бокам.

Он весь в крови, и несёт от тела наверняка жутко — потом, гарью, смертью, страхом. Настоящий Итачи, наверное, скинул бы его на пол и отправил бы мыться. Этому Итачи плевать: он лежит на спине и пялится в потолок своими красными глазами. Холодными, пустыми, мёртвыми.

Саске хватает его за подбородок, и взгляд Итачи сползает ниже. Теперь он смотрит Саске в глаза — всё так же безразлично, всё так же никак.

Равнодушное лицо Итачи не меняется, когда Саске касается его губ своими. Не меняется, когда кулак Саске врезается в щёку — снова, и снова, и снова. Не меняется, когда Саске кладёт руки на его шею и давит всё сильнее и сильнее.

Саске ненавидит его. Эту ледяную физиономию, этот отсутствующий взгляд — он так сильно это всё ненавидит.

Его пальцы сжимают тонкую шею всё крепче. Кожа Итачи — холодная и шершавая, покрытая сетью трещин — ощущается омерзительно. Саске многое бы отдал сейчас, чтобы почувствовать под своими ладонями биение пульса, чтобы услышать хрип, вырывающийся из раскрытого рта. Фантазии об этом заполоняют голову, и гнев мешается с возбуждением — тёмным, болезненным.

Он представляет, как Итачи пытается вырваться из хватки, и пальцы сводит от удовольствия. Он представляет, как Итачи сипит его имя, и в паху вспыхивает блаженство, тягучее и тяжёлое.

Саске трётся о тело, распростёртое под ним, взбешённый и заведённый до предела. Тело не двигается.

«Сильнее, — просит Итачи в его голове, и Саске послушно давит ещё и ещё. — Сделай мне больно, я заслужил, заслужил».

Саске склоняется над ним — оставляет на губах мягкий поцелуй и тут же вгрызается в них зубами. Итачи не отвечает, но это неважно: Саске уже на грани, тонет в удовольствии и не хочет всплывать. Перед глазами мелькают пятна, сердце бьётся в рваном ритме.

«Итачи», — думает Саске.

«Итачи», «Итачи», «Итачи».

Из горла Саске вырывается всхлип. Горячие слёзы, перемешанные с кровью и потом, капают на безразличное лицо напротив. Он неосознанно вжимается в чужое плечо, даже если понимает — Итачи точно не станет его утешать. По крайней мере, не этот Итачи.

— Чтоб ты сдох, — говорит он, и это ложь. Итачи был мёртв, но Саске этого не вынес.

— Ненавижу тебя, — говорит он, и это неправда — он любит, любит, любит.

— Почему ты не мог выбрать меня, — говорит он, и это уже истина. Итачи выбирал что угодно: мир в Конохе, спасение человечества, эфемерное благополучие глупого младшего брата, но никогда — его самого. Никогда не «остаться с Саске», никогда.

Саске плачет — от злости, от грусти, от всего разом, и никто не может ему помочь. Даже он сам больше не может себе помочь. Что бы он ни делал, эти раны лишь становятся глубже.

Саске никогда уже не станет легче, но это неважно. Он больше не ищет избавления. Саске ищет мести — и он её найдёт.

Его боль, его злость, мертвец в его объятиях — во всём виновата чёртова Коноха. Мирная и счастливая жизнь в этой проклятой деревне была построена на костях его брата. Покой её жителей был обменян на тепло Саске, на его улыбку, на его любовь.

Саске их не простит — никого из них. Он проследит, чтобы каждого настигла расплата.