— Съебись.

Сайори так удивлена ​​самим выражением, девушкой, которая сказала это вслух, и тем, что это даже не было в её списке пятидесяти самых важных выражений, которые она ожидала услышать, пройдя полторы мили до жутко тихого дома Моники, что она даже не замечает, что дверь захлопнулась у неё перед носом, пока не прошло около минуты.

— Ты в форме? — выдавливает она у закрытой двери и чувствует себя немного глупо из-за этого — не в последнюю очередь потому, что да, Моника совершенно очевидно была в форме, целиком в ней, кроме обуви. Её пиджак был застёгнут на все пуговицы.

Это было бы не так странно, если бы Моника не отсутствовала в школе две недели подряд.

Сайори слишком сбита с толку ситуацией в целом, чтобы сильно обидеться на вульгарность Моники. Она снова стучит, и на этот раз дверь дребезжит в ответ, как будто кто-то пнул её изнутри.

— Я сказала «съебись»!

Ладно: это задело.

— Я беспокоюсь о тебе, Моника! — вот что отвечает Сайори — э-э — кричит, довольно громко, в жилом районе, в закрытую дверь. — Ты заболела? Ты забыла про все свои домашние задания, и тот тест по истории, и литературный клуб!

И нас, добавляет она молча, — но у неё было смутное предчувствие, что это могло быть причиной того, почему Моника вообще ушла.

И затем наступила тишина.

Хорошая долгая тишина. Сайори обеспокоена тем, что Моника, возможно, только что отошла от двери, и она будет стоять здесь неделями, ожидая ответа, который так и не получит,

До тех пор, пока Моника снова не открывает дверь с испепеляющим взглядом, бормоча что-то, и не машет рукой в ​​сторону Сайори. Не как удар кулаком, или шлепок, или пощечина, или даже оплеуха, нет, как будто она пыталась выветрить какой-то особенно неприятный дым или пар — раздражённый взмах запястьем, который почти не причинил боли, когда он бесцеремонно толкнула Сайори в грудь, хотя та всё равно сказала «Ой!», пусть и инстинктивно.

Моника становится ещё бледнее, чем была до этого, глаза мгновенно расширяются, и её входная дверь остаётся широко открытой, когда она поворачивается и вбегает внутрь.

***

Господи Иисусе, что здесь делала Сайори?

Моника в своей спальне, её сердце колотится, а дверь заперта и захлопнута за ней, она прячет голову под подушку и зажмуривается. Блядь. Блядь. Сайори не должна была здесь быть. Сайори должна была делать фальшивую домашнюю работу по математике, пока Игрок нажимает на случайные слова. Какого хрена Сайори здесь? Это неправильно. Моника снова где-то облажалась. Она не знает, где могла облажаться, учитывая, что она ни черта не делала, исключая, может быть, дыхание, последние (по крайней мере) четырнадцать дней — но она явно где-то, чёрт возьми, облажалась, потому что Сайори больше не говорит свои реплики, Сайори стоит перед её дверью, и она просто зарычала на неё, чтобы она отвалила, и ударила её в грудь. О, Боже.

Никто больше не стучит во входную дверь.

Может, это была не Сайори.

Может быть, это была та Сайори, которая сидит на краю кровати Моники, весело болтая об узлах, и та, с которой Монике стоит познакомиться поближе. Может быть, это та, которая показывает Монике, как здорово нажимать на кнопки на электрической плите, пока тошнотворный запах гари не заполнит воздух, и демонстрирует свои упругие белые косточки, пока Моника бездумно ковыряется в быстро завариваемом рамене. Может быть, это та, что любит падать назад в ванну с хрустом и смеяться, когда у Моники кружится голова от удушья, которая любит напоминать Монике, что она, чёрт возьми, убила её, когда Монике становится плохо из-за того, что она сидит дома весь день и не ходит в школу, та, которая молча висит на потолочном вентиляторе Моники и ухмыляется, пока Моника пытается заснуть.

Та, что выглядит как отвратительное человекоподобное месиво, наклоняется над ней, когда она лежит в постели, мило хихикая и спрашивая, куда делась счастливая, смелая, всемогущая Моника, куда делась президент клуба Моника, и шипит, что она надеется, что все её зонтики будут дырявыми, когда дождь начнёт лить ещё сильнее.

Моника не любит отвечать, потому что это в любом случае бесполезно, но ей нравится, по крайней мере, огрызаться, что не волнуйся, Сайори, у меня в любом случае даже нет грёбаного зонтика. Затем Сайори улыбается и смотрит мёртвыми глазами, и оставляет её одну по крайней мере на полчаса.

Может, это была та Сайори.

Стук прекратился, и Моника глубоко вздыхает, лёжа на матрасе, обдумывая, что это значит. Либо она достаточно разозлила Сайори, чтобы та послала всё к чёрту и пошла домой, следовать сценарию и наслаждаться своей тупой жизнью, ради которой Моника отказалась от своей, либо Сайори была просто Сайори, которая смотрела в лицо Моники, злобно ухмыляясь, что довольно справедливо, учитывая обстоятельства. Моника не потрудилась снова закрыть глаза. Она проиграла.

— Как будто ты когда-нибудь снова увидишь кого-то, кроме меня. Чёрт. Ты лелеяла много надежд в своём гнилом сердце, да?

Конечно, так и было. Конечно. Большинство из надежд были о том, что у Сайори никогда и в мыслях не было ничего такого, чего не могла бы увидеть Моника, о том, что Сайори никогда и ни за что не постучала бы в её дверь и не увидела бы Монику, с красными глазами и всклокоченными волосами, в грязной униформе, в которой она спала, плакала и на которую её периодически рвало, и начала бы чертовски сильно волноваться.

Сайори действительно не должна была нервничать и беспокоиться из-за грёбаного убийцы.

Вот почему Моника была здесь, в своей комнате, а Сайори улыбалась ей самой тошнотворной улыбкой, словно ей нравилось смотреть, как Моника глупо плачет в свою сопливую, заплаканную и пахнущую желчью подушку. Возможно, так и есть, но это не суть. Моника здесь, потому что она грёбаная убийца, убийца, которая слишком много знает, и убийца, которая не хочет видеть, как кто-то другой придёт к выводу, что знает.

Моника всё портит, пытается она сделать что-то или нет. Знание того, что её мир фальшивка, не позволяет ей волшебным образом исправить его; даже когда она не пытается, она всё видит и знает, и говорит неправильные вещи, делает неправильные вещи, и всё внезапно становится хуже из-за её присутствия. Она пробовала быть доброй, пробовала быть самой пассивной, пробовала хранить полное молчание, и однажды она на самом деле буквально заперлась в шкафу, и абсолютно ничего из этого не имело значения, потому что она везде облажалась.

Неважно, что она делала.

И вот она решила руководить литературным клубом из неуютного ада своего собственного тихого, пустого дома. Уединение дало ей возможность хотя бы обставить это место, но никакая практика не могла пресечь мысли о компании. Не то чтобы Моника хотела её изначально. Она бы точно испортила и её.

Так что, конечно, она пришла в компанию без приглашения, потому что ей просто нужно было всё испортить.

— Моника?

Что-то робко стучит в дверь спальни Моники, и, учитывая, что Сайори всё ещё смотрит на неё с другой стороны кровати, Моника может прийти только к одному выводу о том, что это за стук.

***

Дом Моники немного пугающий.

Сайори думала, что её дом плохой — и это только мысли о её комнате и кухне. Дом Моники выглядел так, как будто по нему прошёл торнадо, — по крайней мере, так было, когда Сайори удалось найти выключатель. На полу, даже не возле кухонных шкафов, а на ковре в гостиной рядом с вмятиной в стене, на уровне головы, лежало битое стекло. Книги валялись обложками вниз, страницы были скомканными — везде были заплесневелые покрывала, кроме самого дивана, и всё стало ещё хуже, когда Сайори осторожно поставила ногу на нижнюю ступеньку и увидела плесневелую лужу рвоты в сантиметре от того места, где она стояла.

Всё стало ещё хуже. Всё стало ещё хуже. Сайори перестала думать о странных пятнах для безопасности собственного рассудка к тому времени, как сунула голову в туалет наверху, ища Монику и найдя — нет, те частички Моники, которые она хотела. Она бы предпочла те кусочки, которые только что обрушились на неё, красным пятнам, желчи и всему остальному, чёрт возьми, боже, боже, где же Моника?

В единственной запертой комнате.

Поэтому она стучит и не ожидает, что немедленный ответ будет хриплым рыданием.

— Уходи,

Это более ожидаемо, учитывая, как ей сказали съебаться.

— Моника? Моника, пожалуйста, открой дверь. Ты в порядке?

Никакого ответа, кроме дрожащего хрипа откуда-то из-за двери. Никто не встаЁт, никто не отпирает дверь; Моника (потому что Сайори уверена, что это Моника, потому что никто другой не может жить в доме, где всё пропитано плесенью, рвотой и кровью, и просто оставить всё это так) молчит, а Сайори расстроена и напугана настолько, что стискивает зубы и ударяет кулаком в дверь.

— Я сломаю эту дурацкую дверь, если ты её не отопрёшь, Моника!

И дверь всегда была открыта, как раз вовремя, чтобы Сайори увидела, как Моника прыгает в никуда, прямо через край кровати.

***

Моника слегка раздражена, обнаружив, что не сломала себе шею.

То есть, когда она снова приходит в сознание. Она уже давно не смущается, что снова видит размытое изображение на полу, а её лицо находится как раз в том положении, в котором оно должно быть под потолочным вентилятором. Сайори, вероятно, перекатила её сюда, пока она была без сознания. Что-то холодное и отвратительно пахнущее периодически капает ей в лицо, безвольные ноги болтаются в дюйме или двух от её носа, и Моника с тоской думает о так и не полученной возможности сломать себе шею. Всё становится понятно. Сайори всегда возвращается к этому, когда Моника действительно решает огрызнуться на неё. Как будто она пыталась заставить Монику почувствовать себя виноватой за то, что она постояла за себя. Ну, балл в твою пользу, Сайори; она уже винит себя.

Но теперь, когда Сайори в таком состоянии, она не хочет вставать. Если быть до конца откровенной, то сейчас, находясь головой аккурат возле её ног, уже подвергнувшихся трупному окоченению, она почувствовала, что её тошнит ещё сильнее, чем обычно. Наклонить голову набок, чтобы избежать капания отвратительной жидкости и экскрементов, и попытаться побороть нарастающую головную боль с помощью прерывистого небольшой сна, кажется ей лучшим вариантом.

Пока она не видит ноги Сайори, очень прочно стоящие на земле рядом с ней, и не вспоминает, что происходит.

— Блядь, — говорит она совершенно красноречиво.

Было крайне сложно обработать то, что говорила ей Сайори; Моника ошеломлённая, с синяками на шее, которую буквально обоссали. Не буквально. Буквально? Она неуклюже поднимает руку к щеке и трёт её, и, судя по выражению лица Сайори, это определённо не буквально. Блядь. Понятно.

— Не включай вентилятор, — невнятно говорит она, опуская руку на глаза со стоном. Слишком много усилий. Слишком много усилий. Сайори уйдёт, как только поймёт, что всё это требует слишком много усилий.

Капание не прекращается.

***

В спальне Моники нет потолочного вентилятора.

В спальне Моники вообще нет никакого вентилятора, на самом деле, но особенно на потолке. Совершенно пустой потолок, на который Моника смотрела полузакрытыми веками в течение полуминуты, прежде чем пробормотала полную чушь, вытирая своё совершенно сухое лицо с нескрываемым отвращением, наклонив голову набок и — уснув? Потеряв сознание? Она, вероятно, слишком сильно стукнулась головой, когда упала с кровати. Ей не следует спать.

Потолочный вентилятор.

У Моники нет вентилятора.

У Юри нет вентилятора.

У друга Сайори нет вентилятора.

У Нацуки, скорее всего, нет вентилятора.

У Сайори есть вентилятор.

Сайори настойчиво толкает Монику в плечо, толкает, пока стеклянные зелёные глаза не останавливаются мутным взглядом на выражении лица Сайори, которое, она уверена, не очень-то спокойное. Моника не должна спать, и Моника кривится, хнычет.

— Сайри, переста… не просыпайся, — умоляет она. — Пжлйста, не просыпайся. Ш-ш, тс-с. Перестань,

— Моника, пожалуйста, проснись, — шепчет Сайори —

Но, к сожалению, Моника уже проснулась.