Сакура тянет руки к черному бархатному отрезу неба, ловит пальцами спускающиеся к ней искры звезд, греет и отпускает их горячими обратно, чтобы они прожгли собой ткань и накрепко вжились в высь до следующего раза.
Вокруг на многие километры нет ни одной живой души, сплошные стволы дряхлеющих деревьев, живущие в их кронах птицы и прячущиеся под их тенями звери.
Над потолком ее крохотного домика, который прячется в самой середине глухого и мощного старого леса, висят гроздья сухих пахучих трав, висит тяжелый густой запах от испарений отваров и тихое потрескивание деревянных балок.
Домик остается от бабушки. Сакура по ней скучает. Бабушка была гораздо предусмотрительнее, хитрее нее. У нее и жизнь была запутана, как волосы в сложной косе.
Не ей, Сакуре, жить сложно. Она молода, ей всего лишь девятнадцать весен. Она ловит звезды. Она дает ветру жить среди тяжелых шапок-крон и пускает в воду силу, давая ей бежать дальше, а не цепляться за мелкое дно блестящей лужей.
Но даже и не думает, что сможет лучше.
Бабушка часто говорила ей, пока была жива:
— Это не твоя судьба. Однажды тебе придется уйти. Зачахнешь. Лес силу твою будет пить, долго не выдержишь. Не твое это, милая моя, не твое. Выбор человеческий должен быть, осознанный, а тебя сюда маленькой прибило. К месту прибило, скажу честно, но не то.
— Так я же сейчас выбираю, — возражала в ответ Сакура и обиженно надувала губу.
— Выбирать, милая моя, надо, если выбор есть. А какой у тебя выбор? Не видела ты другой жизни. Нельзя так, — качала седой одуванчиковой головой бабушка, но хитро щурила узкие полумесяцы черных глаз. — Однажды уйти придется.
Бабушки нет. Но Сакура остается. Ведь лес — ее родное. Он живет, разрастается, скрывает свое сердце за замками, за вывороченными мшистыми корнями старых исполинов, образуя контур.
Самое важное, самое беззащитное и самое опасное в этом лесу одновременно — это она.
Она — сердце. Ей нельзя наружу, не зря холодные осенние злые ветра предупреждают ее хлесткими ударами в спину, стоит только прикрыть за собой скрипящую деревянную дверь.
Сакура думала подружиться с ними со временем, но время идет, а они все такие же.
Просто они осенние, решает она, как будто это все объясняет, и в такие дни накидывает на плечи шаль.
Шаль осталась от бабушки. Бабушка уходит однажды вглубь леса, когда уже почти не ходит, а ковыляет, и больше не возвращается.
Спокойна ли она сейчас? В последние дни была сама не своя. В ней словно метались те осенние ветра, просочившиеся бурой мутью внутрь.
Сакура надеется, что где бы бабушка ни была, в ее груди живут только весенние теплые порывы.
Сейчас начало зимы, и снег постепенно просачивается сквозь тяжелые корявые голые ветви, нависшие над поляной. Снег укрывает тонким слоем жухлую серую траву, льнет к босым ногам, прячется в волосах. Звезды сложно искать по ночам — холодные крупинки опадающего снега колют глаза.
Сакура ночью всегда накидывает бабушкину шаль и шагает за порог, вглубь неопасной и привычной темноты. Всегда, как и в этот день.
Ничто не может намекнуть ей на перемены, на сюрпризы, на неожиданности. Холодные меланхоличные зимние порывы только начинают забираться под опустевшие кроны, неся с собой изморозь и снег. Сакура не удивляется, когда чувствует морозные пальцы у себя на затылке. Зимние ветра всегда стараются втянуть в себя побольше. Жадные до тепла.
В темноте проглядывает серебро — луна, не смотря на зиму, все равно показывает лицо из-за мутно-дымных сизых облаков. Небо чуть светлеет.
Оставляя цепочку следов, Сакура неспешно переставляет ноги, слыша, как шуршит под ногами снег. Ветры гонят его к реке, засыпая шаль крупными белыми хлопьями. Ветры и скрывают чужой запах.
Она чувствует его только когда оказывается совсем близко. В ледяном воздухе звенит тяжелый запах — кровь, сладковатый гной, чужая яркая обреченность. На тонком белом налете снега Сакура отчетливо видит большие рельефные следы. Около них тянется красный замерзший ручей.
Она идет рядом со следами, оставляя свои — босых маленьких ног. Следы ведут ее вниз по течению, туда, где летом тянутся стебли острой травы, а сейчас они же, облезшие, побуревшие, пробивают собой белый настил.
Внутри что-то настороженно зудит, толкает обратно, в дом, а зимние ветра вскидываются лесными псами, рычат, рвут подол, швыряют вперед.
Сакура слышала от бабушки, что люди пробираются сюда редко, только если от полной безысходности. Тут они умирают. Но умирать около своей реки ей давать никому не хочется. И она смело приминает ступнями снег, наблюдая с тревогой, как красный ручей постепенно расширяется.
Заросли острой травы доходят ей до пояса. Приходится ступать осторожно. Сакура ищет, принюхиваясь, вертит головой, надеется, что человек еще жив. Она замечает его быстро. Темная фигура лежит у самой воды, примяв собой жесткие стебли. Сакура подходит ближе, стараясь не ступать на обледенелые лужи крови, и приседает рядом. Этот человек гораздо длиннее нее и, скорее всего, тяжелее.
Белый подол платья касается большой руки, впившейся в землю пальцами и будто за нее державшейся. Человек лежит вниз лицом, и под ним целое озеро из подмерзающей крови. Над зарослями зимние ветра снова поднимают шум.
Сакура протягивает ладонь к чужим волосам — черным, длинным, настолько, что накрывают плечи — и стряхивает с них снег. Человек гортанно стонет, пытается шевельнуться. Его рука скребет по земле, сминается в кулак. Человек пытается встать.
Ничуть не напуганная Сакура кладет ему ладонь на плечо, придерживая. Он горячий — гладкий материал, из которого сделана его одежда, теплый.
Человек поворачивает к ней голову медленно. Черный тусклый глаз впивается в ее лицо жадно. Сакуре видно в его глазах тень ненависти, уязвимую беспомощность и ни намека на надежду. И свое лицо. Она прикладывает пальцы под чужой подбородок, туда, где должен биться пульс. Когда человек напряженно дергает рукой в ее направлении, Сакура понимает: умирать он будет недолго. Рывок слабый.
Но испещрённая темными венами рука тянется дальше по выбеленной земле, к ней. Цепляет негнущимися пальцами подол платья.
Глубокий и гулкий вздох рассеивается в звенящем от холода воздухе дымной пылью.
Это похоже на мягкий толчок, какой-то импульс, после которого Сакура решает и решается,
берет ледяную, начавшую костенеть, руку в свои.
За спиной ревут зимние ветра, бьют в спину, толкая в сторону дома. Они, наверное, думают, что помогают, но так только сложнее. Человек настолько тяжелый, что пальцы сначала попросту выгибаются в обратную сторону, когда Сакура пытается его поднять.
Когда с трудом перебрасывает его руку через свои плечи, то ее вжимает в землю — снег мочит платье.
Затягивающий в свой жар человек попросту неподъемный, от него пахнет остывающей кровью. Но не ей сдаваться так просто. Сквозь заросли острой травы, припорошенные снегом, они пробираются медленно и грузно. Под ногами человека снег хрустит, трещит, как проламываемый осенний ледок на луже. Лес вокруг бушует, встряхивает дряхлыми бурыми ветвями, воет голосом зимних ветров.
Сакура слышит:
«человек-человек-человек».
Лес воет потоками воздуха, рычит сотнями звериных голосов, стонет пронзительным воплем какой-то птицы в своих кронах. Крошево снежных осколков режет оголенную шею — ткань платья сползла, стянутая вниз тяжелой и горячей рукой.
Человек цепляется за ее плечо, старается идти прямо, но его носит так, будто он попал в вихрь осенних ветров.
Ему удивительно везет — он все еще может ходить, думает Сакура, и мне везет тоже, потому что иначе я не смогла бы его довести.
Поляна — крохотная белая проплешина среди темных и грозных, высоких деревьев — дарит ощущение наступающего облегчения. Сакура видит темные очертания дома и желтый отблеск в мутном окне. Подняться по скрипучим ступеням — чудо.
Человек на удивление крепко для умирающего впивается в расшатанные перила второй, свободной рукой. Дерево под его пальцами крошится.
Сакура заводит его внутрь, пихая локтем незапертую дверь (от кого запирать?).
Внутри тепло, сухо, нет зимних ветров (сюда им путь заказан), пряно и сладковато пахнет травами. Она отпихивает в сторону ногой низкую и круглую табуретку. Та с глухим стуком катится к стене и ударяется об нее.
Человек — ставший живучим лишь на время — обмякает в ее руках, и Сакуре оказывается очень сложно опустить его на пол.
Она старается не уронить (это точно навредит) и не дать ему лечь на бок.
Горящий на столе, в старой мутно-зеленой банке, светлячок — недостаточная замена дневному свету. Сакуре нужно сосредоточиться, придержать в пальцах крохотные желтые шарики, дать им рассыпаться в воздухе. Она делает это только после того, как сама падает рядом с человеком, поджимая под себя мокрые ноги.
...как странно выглядит человек на полу ее домика, растекающийся кроваво-черным по светлой древесине.
Светлячки виснут в воздухе, собираются в несколько шаров, давая свет.
Человек, лежащий на спине, гортанно стонет, старается отвернуться, но голова, скорее всего, кажется ему тяжелой, и он только жмурится. Сакура от волнения не видит практически ничего, сшибает с небольшого выскобленного до светло-орехового оттенка стола ту самую банку. Банка не бьется, но трескается по мутному зеленом боку.
Сакура ставит ее на место, снова мечется, ища, чем разрезать чудную плотную одежду. Старые ножницы, оставшиеся от бабушкиного увлечения срезать ветки и цветы и делать из них букеты, она находит в связке с инструментами. Бабушка растила травы, какие-то съедобные корни, и инструментов у нее было много. У Сакуры все в руках вянет.
Но она сейчас надеется со звездным упрямством, что человек выдержит.
Грудь почти не поднимается — если на первый взгляд. Сакуре тревожно, как за стенами ее дома старому и нетерпимому к людям лесу. Ткань одежды хрустит под ржавыми лезвиями от заскорузлой и подсыхающей крови. Сакура не может избавить человека от одежды полностью (не совсем, только туловище), поэтому как может раздвигает в стороны ткань, пачкает руки попутно в грязи, крови и слякоти растаявшего снега.
В груди заполошно колотится сердце: не получится-не получится-не получится.
Никогда — никогда! — она не пробовала лечить людей (бабушка со своими болячками справлялась сама).
Когда под пальцами серая заячья шкурка с багровым швом поперек мягкого живота не так страшно, как если под пальцами горячая бледная человеческая кожа.
Рана одна, но какая.
Сакура смотрит на неровные слоистые багрово-розовые с вкрадчивыми гнойными прожилками края разреза, прочертившего линию по широкой груди, с тошнотой.
Она может греть в руках звезды, отмахиваться от зимних ветров и не бояться идти искать человека, но не может заставить себя начать что-то делать.
За стенами дома лес шепчет: «оставь его мне».
Сакура не может, поздно. Он уже в ее доме, на ее полу, тянется к ней скрюченными пальцами, смотрит мутно, как из-за стекла треснувшей зеленой банки, и на его черной радужке отражение ее лица. Сакура решает и решается.
Теплая вода, подогретая касанием руки, с добавлением травяного отвара смывает с его тела грязь и с шипением втягивается в светлый пол.
Водя пальцами над горячей грудиной, она шепчет наговоры, как учила бабушка, роняет капли своей крови на белую кожу, дает силы истощенному телу, чтобы на рассвете понять: он спит.
Результат ее стараний — зарубцевавшаяся рана, бугристая, сине-багровая. Шрам будет страшным. Сакура гладит неровно стянутые края кончиками пальцев, пропитывая шов силой. Перед глазами все начинает двоиться.
Рассвет безжалостен, пробивает солнечно-розовыми лучами стекло окна, врывается в комнату вихрем облегчения, и Сакура медленно садится на пол.
Под ее ладонью медленно вздымается и опадает чужая грудь.
Примечание
Знакомьтесь, это мой новый друг на ближайшие две недели, он будет в главы четыре (может, пять).
Мы с другом очень надеемся на вашу поддержку и отзывы.
с моим днем рождения вас с: