Человек оказывается опасным, и Сакура понимает это сквозь призму жгущих глаза цветных солнечных лучей — и над ней нависает тень. Вчера такие тусклые темные глаза сегодня опасно щурятся, смотрят насквозь.

— Ты кто? — у него вкрадчивый и низкий голос, от которого где-то в легких кончается воздух.

Опасен. Опасен — и все вокруг это чувствует. Ветра за стенами дома ревут так, что снег испуганно бьется в стекла. Заснувшая на полу, рядом с ним, Сакура чувствует себя невыспавшейся, закаменевшей и совершенно не способной сейчас дать отпор кому-либо.

Вчерашний человек — абсолютно беспомощный, едва передвигающий ноги, цепляющийся за ее плечо замерзшими пальцами. Сегодняшний человек — с наледью на радужке опасно-черных глаз, с тонким ножом в гибких пальцах, с уже подзажившим за ночь шрамом.

— Сакура, — представляется она, смотря на него снизу-вверх спокойно, надеясь, что нож он уберет сам. Откуда вообще его достал?

— Где я, Сакура? — вкрадчиво, с неявной угрозой, интересуется человек, и нож в его пальцах прокручивается со свистом.

— В лесу, — она медленно садится, опирается ладонями об пол и понимает, что в глазах человека мелькает темное опасение. — Как вас зовут?

Брови человека приподнимаются вопросительно. Он если не растерян, то очень удивлен. Впрочем, с лицом он справляется очень быстро, и Сакура теряет возможность хоть немного его понимать.

— Ты живешь здесь одна? — нож в его пальцах обвисает и вскоре прячется в голенище кожаной обуви на шнуровке.

Человек вдруг перестает видеть в ней угрозу и теперь ее, Сакуру, не видит вообще — поворачивает голову к окну, проводит взглядом по висящим над их головами пучкам трав, по стеклянным банкам с тертыми корнями и сушеными плодами ярко-красных ягод (Сакура очень любит добавлять их в травяной чай).

Он встает — все это время нависать над ней ему удавалось сидя. Но что-то внутри него протестует, организм еще не выправился и не готов к нагрузкам — человек шатается и чуть не падает обратно. Сакура успевает подскочить и поддержать, обхватив рукой пояс. Человек жутко сверкает на нее глазами, дышит с хрипом, цепляется рукой за край стола (и чуть его не опрокидывает), находя равновесие.

— Вам не стоит так резко напрягаться, — Сакура старается говорить мягко и спокойно, как с осенними ветрами, когда они вокруг взметывают костер из пряно-рыже-красных листьев. — Рано вставать.

— Я и так пролежал слишком долго, — ее руку стискивают, как охотничьим ржавым капканом (бывали тут и такие), заглядывают в лицо жутко.

Вторая ладонь мажет по всей длине шрама, прощупывая.

— Всего ночь, — Сакура похлопывает его по руке, надеясь, что ее отпустят.

Темные, как ночные, глаза впиваются в ее лицо. У человека дергается бровь. Он закрывает глаза, открывает их снова, спрашивает:

— Ты надо мной смеешься? — и пальцы снова обводят шрам.

Сакура смотрит на багровую вывернутую наружу полосу, ползущую по белой коже, и не видит в этом ничего смешного. С такой раной он бы умер, не успей она донести его до дома или не найди вовремя.

— Я не смеюсь, — она осторожно касается шрама, и человек пошатывается, отпускает ее запястье, чтобы ухватиться за стол. — Видите? Вам нужно восстановить силы.

— Кто ты такая? — и под взглядом осенних черных глаз Сакуре становится жутко. — Как я попал в лес? В том районе… не было никакого леса.

— Но когда-то он там был? — она, отошедшая к деревянной бочке с водой, чуть поворачивает голову и смотрит на гостя косо.

— Только река. Пересохшая река, — человек закрывает лицо рукой, запускает ее в волосы.

Его взгляд мечется по сторонам, пытается за что-то уцепиться.

Сакура зачерпывает воду из бочки, протягивает глиняную чашку (с отбитой ручкой) человеку и чувствует его настороженность. Настороженность с горьковатым привкусом, вьется в воздухе, проникает во все углы… Сакура хмурится. Этот человек просто наполнен эмоциями до самого края — вон, выплескивается. Она понимает: когда появилась здесь сама — у бабушки долго болела голова. Лес путает мысли, тянет силу эмоций наружу, выворачивает наизнанку. От этого невозможно защититься, только если привыкнуть.

В окно снова бьются зимние ветра, просят: «дай защитить, впусти», — чувствуют опасность. Насколько же они встревожены, если готовы рваться к ней в дом?

Им вторит множеством звуков лес: «человек-человек-человек, отдай, наше».

— Нет, не ваше, — бормочет она сердито и подходит к окну, выглядывая наружу.

Выбеленные ветви деревьев дрожат под напором взбесившихся ветров. Они тревожились так же, когда бабушка ее нашла?

— С кем ты говоришь? — спрашивает человек, и явно пытается встать — трещит столешница. — Кто там?

— Никого, — честно говорит Сакура, разворачиваясь, и видит, что человек на месте сидеть не собирается и словами его не убедить.

Он отводит ее в сторону от окна, выглядывает сам, цедит сквозь зубы что-то непонятное.

— Действительно, — добавляет он после заминки, всматриваясь вглубь леса остро, с напряжением. — Пока никого.

Интересно, что он хочет там увидеть?

— А должен прийти кто-то еще? — она подлезает ему под локоть и тоже щурится, ища нечто на бело-сером частокольном горизонте — деревья смыкаются стеной.

Сакура вскидывает брови, поворачивается к нему лицом и смотрит вопросительно. Если придет кто-то еще — ей нужно быть там, снаружи, а не здесь.

— Лучше бы, если нет, — человек снова щурится в окно и отходит. — Идет война, гости ни к чему.

— Война?.. — Сакура оборачивается ему вслед, растерянно моргает. — Но почему?

На нее смотрят тяжело, непонимающе. Будто она сказала такую глупость, что теперь стоит сгореть со стыда. Она все равно не понимает. Война — страшное дело, так говорила бабушка. Уж бабушка в этом понимала.

— Не живется людям хорошо и просто, нужно везде грязь найти, везде влезть, — бормотала она иногда по вечерам, когда ее суставы болели, а сила от этого совсем не помогала. — То в кризис, то в войну…

Сакура, маленькая, с торчащими и криво обрезанными волосами, только попавшая в лес, слушала ее внимательно, кутаясь в теплое лоскутное одеяло. Война для нее была страшным горбатым зверем, ревущим громко и выдыхающим пепел.

Пепел кружился над ее головой, когда она тонула в ледяной и глубокой речке с быстрым течением.

Человек подходит к ней медленно, все еще пошатывается, цепляет левую руку, задирает свободный рукав белого заляпанного кровью платья, рассматривает недолго.

— Как давно ты тут живешь? — спрашивает он спокойно, руку отпускает и поводит плечами, закрытыми плотной тканью верхней одежды (она так и не смогла ее с него снять), осматривается по сторонам снова. Обходит углы, задирает голову к потолку, растирает между пальцев пахучий стебель фиолетового цветка.

Человек выглядит непринужденным, но Сакура видит, что его широкая и чуть сгорбленная спина напряжена — готов развернуться в любой момент. Он напоминает ей зверя, попавшего в ловушку, вот-вот покажет зубы оскалом.

— Одиннадцать весен, — отвечает ему она дружелюбно и мягко растягивает углы губ, давая понять — она не охотник.

— Лет, — утверждает человек и опускается на табуретку плавно, опирается ладонью об колено.

«Лет» звучит скользко. Но Сакура не спорит.

— И ты за одиннадцать лет ни разу, — он поводит подбородком, — не была снаружи? Вне леса, — уточняет, щурясь.

Она мотает головой и опирается спиной об стену, смотря на него с интересом. Почему спрашивает, это важно?

— Как ты сюда попала? — человек смотрит пристально, что-то ищет в ней, но постоянно сбивается взглядом на окно.

— Прибило течением, — Сакура пожимает плечами и клонит голову набок.

Сквозь окно на светлый деревянный пол струится жидкое солнце, блестит на валяющихся там ножницах — бросает пятно на потолок, шуршит в подвешенных к нему травах. Тихо потрескивают деревянные балки. Сакура прислушивается к повисшей тишине с улыбкой, человек — с напряжением.

За надежными стенами дома воет голосом леса волчья стая. Сакура слышит в этих отголосках: «человек-человек-человек, отдай, наше».

— Больше трех дней вам тут нельзя, — прерывает повисшее молчание она. — Лес для вас опасен.

— Что это значит? — он чуть клонится вперед, блестит темным прищуром, требует ответа всем своим видом. — Кого ты зовешь Лесом? Для тебя он не опасен?

— Да, — Сакура подходит к нему вплотную, скользя босыми ногами по выбеленным временем доскам, замечает, как напрягается чужое тело. — Лес — это то, что вокруг. Не больше и не меньше. Меня он не тронет. Но вы чужак.

— Что за чушь? — человек кривит губы и смотрит на нее с непонятной (и неприятной) эмоцией. — Хочешь сказать, что лес живой?

— Вы не заметили? — Сакура наклоняется к его лицу, рассматривает вблизи, замечает, что он напрягается до крайности. — Вы его не слышите?

И тут же чуть не впечатывает себе ладонь в лоб. Конечно же, не слышит! Он не такой, как она, он здесь всего ночь. Его прибило точно не к месту, иначе лес бы не требовал его наружу.

— Не слышу, — отвечает сухо человек, смотрит на нее непрерывно. — Я не сумасшедший. Как мне выбраться отсюда?

— Я… я не знаю, — Сакура серьезно об этом задумывается, потирает ладони друг об друга. — Никогда не пробовала. Но пока вам не стоит думать об этом, вы не совсем здоровы…

— Я могу ходить. Этого достаточно, — с той же сухостью в тоне бросает ей человек и встает — как выплавляется из тени, стремясь вверх.

Сакура понимает, что стоит с ним нос к носу (или нос к груди, как посмотреть), и на всякий случай отходит на небольшой шажок назад. Человека это удовлетворяет.

Впрочем, когда он обнаруживает, что его одежда немного разрезана, то удовлетворение с жестокого и холодного лица пропадает. Она только разводит руками и — на всякий случай — отпихивает ржавые ножницы пяточкой поближе к стене.

Его это не останавливает.

— Вам нельзя наружу! — она всплескивает руками, когда ворвавшиеся внутрь через дверь зимние ветра путаются в грязном подоле платья.

Но человек ее не слушает, благодарит одним словом, бесстрашно шагает в белую мглу, взметнувшуюся вокруг дома сплошной стеной. Нет, Сакура знает, что лес может встрепывать и переворачивать разум набекрень, но чтобы настолько?

Оставшаяся открытой дверь со скрипом качается на старых петлях. Ветра засыпают пол снегом, трутся об щиколотки ледяными прикосновениями, поглощая тепло.

Сакура смотрит, как темная фигура исчезает в метельном лесу, смотрит-смотрит-смотрит…

…набрасывая шаль на ходу, несется вслед. Нельзя же бросать его одного там! Лес только и ждет. Она спасла человека, она взяла на себя эту ответственность. Нельзя отдавать его лесу.

Под босыми ступнями приминается снег и сразу же тает. Сакура несется, дыша взахлеб, боится опоздать, боится, потому что слышит отголоски торжествующего свиста какой-то птицы. Лес не имеет своего горла, но может взять любое в его владениях на время.

Метель рвет на ней шаль, сбивает волосы и отталкивает назад, шепчет: «не беги, оставь, опасно».

Она отмахивается, запахивает шаль на груди, тонет в мягком сугробе по колено, замечает большие следы чуть дальше и барахтается им навстречу. Белая муть расступается перед ней бессильно, и Сакура мчит вперед, ища взглядом чужую фигуру впереди.

Огромное и дряхлое дерево, вокруг которого собирается целый снежный вихрь, она видит издали. Замечает движение рядом. Темный мазок у самых корней... Это придает решимости, скорости, проходит по телу горячей волной.

Налетая сзади, она врезается прямо в широкую спину, впивается пальцами в разворот плеч, пропускает теплую и мягкую силу внутрь чужого тела и бессильно упирается лбом человеку куда-то в шею. Дыхание плавит осевшие на его одежде снежинки.

— Говорила же… нельзя… вы сказочный дурак… — шепчет она, но плечи не отпускает.

Вокруг воют зимние ветра, пытающиеся ее образумить. Человек постепенно приходит в себя, даже пытается встать с колен, но замирает. Нащупывает заведенной за спину рукой Сакуру. Она дышит надрывисто, перебирает пальцами по ткани одежды, пытается встать и сама. Но лес — разъяренный, бушующий сотней голосов вокруг — прибивает ее к земле.

— Какого… — человек пропускает целую тираду непонятных словосочетаний, — происходит?

— Возвращайтесь в дом, — хрипит Сакура, чувствуя, как зимние ветра толкают ее в спину (прямо на человека), — я же говорила… Лес вас выпьет!..

У нее пропадает опора, потому что человек встает резко — еще бы, сколько силы в себя принял. Белая метель усиливается. Сакура старается дышать глубоко и сжимается в комок, загребая пальцами тающий снег.

— Вставай, ну, — рявкают у нее над головой и пытаются поднять за локоть. — Босая, раздетая — в метель. Сумасшедшая.

Она честно пытается, но внутри тоже холодно, очень хрупко и, впервые здесь, страшно. Горячие пальцы впиваются ей во второй локоть, отлепляют от промерзлой земли.

— Кто ты такая вообще? — рычит зло человек, вздергивая ее на руки.

Она устало смотрит в занесенное серым небо, чувствует оседающие на лице капли снега. Ее качает, вплавляет под чужую одежду — запах крови, что-то греет. Сакура беспомощно прижимается щекой к человеческой горячей груди, чувствует кожей бугрящийся шрам и засыпает под разочарованный волчий вой.