Мне показалось, твердит она себе и запрещает надеяться.

Но волчонку все равно, что она там себе запрещает, он дергается и рычит, готов сорваться и перегрызть глотку нежданному чужаку.

Фигура приближается. Сакуре слышно, как под ногами человека шуршит трава и трещат ветки. В горле замирает колкий и ядовитый ком. Руки трясутся и стоять сложно, она не удерживается на ногах, оседая мягко в траву, цепляется за волчью шкуру в полном отчаянии. Волчонок дергает головой в ее сторону, скулит, тыкает ей в висок лбом.

— Я немного устала, малыш, — хлопает его по боку другой рукой она и понимает, что если волчонок сорвется, у нее не получится его остановить.

Фигура пробирается сквозь темноту чащи ближе к поляне, и Сакуре непонятно страшно, ей совсем не хочется, чтобы эта тень показалась на свет. В груди тонко-тонко по шву трещит сердце: вдруг не он?

— Волки для тебя — малыши? — низко и гулко спрашивает плавно вынырнувший из леса Мадара Учиха, и изнутри Сакура рассыпается на сотни блестящих звезд.

Их много, они колются, жгутся, но одновременно и греют просквоженную льдом грудину. Просто по одному щелчку, по звуку чужого голоса все вдруг замирает, оставляя в гулкой подвешенности остановившееся сердце. Что-то подступает к горлу — слезы, кашель — неважно. Под его взглядом все это исчезает.

Это странно и одновременно так удивительно, что надежда, давно утихшая и спрятавшаяся на самом дне сознания, вспыхивает искристо и бьет вверх столбом рыжего яркого огня. Губы расползаются в улыбке, и что-то Сакуре подсказывает, что глупее улыбки мир еще не видел.

Ее человек смотрит на нее непрерывно, разглядывает худые ноги, выглядывающие из-под задравшегося платья, разглядывает ее плечи, шею, скользит черным взглядом по лицу. Сакура не может не ответить ему тем же, вспыхнувшая изнутри от накатившего счастья.

Он все такой же лохматый, с кругами под глазами, только теперь его левая щека перечеркнута уродливым жженым шрамом, и на свету кажется, что шрам свежий. Шрам этот — будто кусок дубовой коры, вшитый в человеческую кожу, и Сакура с дрожью отмечает, что он переходит на шею и идет ниже, за ворот черной одежды.

— Ты больна, — говорит он с напряжением, подходя к ней на расстояние протянутой руки, смотрит на взрыкнувшего на него волчонка внимательно и тяжело, так, что волчонок прижимает уши к голове.

Сакура пожимает плечами, убирает с лица прядь потускневших волос и боится признать себя бессильной.

— Как вы смогли вернуться? — прячется за вопросом она и запрокидывает голову, чтобы лучше видеть его лицо.

Злые осенние ветра, сорвавшиеся с ветвей деревьев, вьются рядом, швыряются рыже-желтыми листьями, треплют волосы, продирают холодом. Она поводит плечами, чувствуя, как морозец струится по спине. Но Мадара Учиха берет ее игру за нить и сам уже уходит от ответа, зато протягивает ей руку, затянутую в черную перчатку. Сакура скорее инстинктивно, чем осознанно хватается за нее и пытается встать. Ее придерживают за спину, наклоняясь, и она мягко оказывается на ногах.

Около него не чувствуются холодные прикосновения ветров, и она оказывается в тепле его тела. От Мадары Учихи приятно пахнет дымом костра, примятой травой и чем-то еще, едким, тем самым запахом, который иногда приносили осенние ветра в прошлом году. Сакура принюхивается, поддавшись вперед. Запах щекочет горло и пробивается в больные легкие. Внутри першит, колет и сжимается в преддверии кашля, и он наступает.

Сакура вздрагивает, зажимает рот, почти оседает обратно, но ее человек осторожно придерживает, накрывает своей одеждой, гладит успокаивающе по затылку. Тело бесконтрольно содрогается, а внутри что-то нещадно колет и дерет. Сложно держаться за что-то, но ее человек рядом. От него веет теплом и приятным запахом, это помогает панике утихнуть.

Таких мощных вспышек не было давно. Грудь болит на вдохе, Сакура хрипит, еще покашливая, прижимается щекой к груди Мадары Учихи. Он молчит, и сердце у него бьется гулко и ровно. Волчонок рядом подвывает, тыкается носом в сгиб колена, и Сакура недовольно дергается.

— Малыш, все в порядке, — бормочет она и вслепую пытается его оттолкнуть. — Все хорошо.

— Даже он не верит, что все хорошо, — иронично говорит ей Учиха Мадара, берет за плечи, отводя от себя и разглядывая снова. — Я вовремя.

— Вы вообще не должны были сюда попасть, — хрипло покашливая, говорит ему Сакура и смотрит исподлобья. — Как вам это удалось?

Это просто невероятно, настолько, что она даже готова к тому, что сейчас проснется. Хотя, кажется, от такой доли восторга давно должна была открыть глаза.

— Учихи держат слово, — уклончиво отвечают ей, приводя фамилию как эталон, и ей даже интересно, насколько это правда.

— Я верю, — кивает она и посматривает на все еще напряженного волчонка.

Волчонок щурит желтый глаз и пытается прихватить человека за локоть зубастой пастью. Мадара мгновенно заводит другую руку за спину. Это не обещает ничего хорошего.

— Малыш, хватит, — Сакура это замечает и сердито хмурится, ей совсем не хочется, чтобы волчонок пострадал по своей же глупости. — Ты не хочешь сегодня спать в доме?

— Ты впускаешь в дом волка? — с непередаваемой интонацией спрашивает Мадара Учиха и смотрит на нее нечитаемо.

Почему-то его волнует это, а не то, что волк слушается и сейчас выглядит как нашкодивший щенок. Сакура вздыхает. Волчонок опускает морду, но посматривает на нее виноватым желтыми глазом. Вот-вот землю передней лапой заскребет или носом в колено ткнется.

Она все понимает. Волчонок не дурак — тоже все понимает, вот и старается подлезть поближе, чувствует, что скоро их теплая дружба оборвется. Сакура не знает, за что хвататься — с одной стороны она безумно рада, что человек сдержал слово, но с другой стороны ей придется покинуть лес.

— Я впустила в дом вас, — Сакура натянуто улыбается и разводит руками, чувствуя внутри только горечь.

— Человек не животное, — черные глаза неприятно щурятся.

— Вы правы, — Сакура честно кивает. — Человек хуже. Не обижайтесь, — добавляет она, замечая, как по бледному искореженному лицу скользит тень, — я не имею в виду вас. Я говорю в целом. Животные ведь никогда не вредят без надобности, если у них, конечно, не бешенство. А у некоторых людей просто сплошная непрогнозируемая чумка.

Последняя фраза нагло позаимствована у бабушки. Она всегда говорила смешно, и маленькая Сакура запоминала все, что слышала.

— Звучит интересно. Темнеет, — губы человека вздрагивают в короткой насмешливой ухмылке, и он кивает на небо. — Тебе придется впустить меня еще раз.

Хоть сотню раз, думает Сакура.

Она согласно кивает и придерживает обиженно завывшего волчонка за загривок.

Идти до дома всего сотню шагов, может, меньше, но Сакура, сделав всего два, чувствует подкатившую к ступням ленивую и парализующую волну усталости. Она придерживается за подставившего загривок волчонка, чтобы не упасть.

Человек с ней равняется, коротко смотрит в лицо и плавно нагибается. Осторожный рывок под коленями, стиснутые плечи — и Сакура с тонким вскриком оказывается в воздухе, намертво цепляется за его шею скорее от неожиданности, чем от страха.

Это странное беззащитное чувство, от которого дрожат колени.

— Ты слишком легкая, — замечает Мадара Учиха, и в его голосе ей слышится оттенок недовольства.

Он даже слегка подбрасывает ее вверх (на самом деле только приподнимает руки чуть выше). Сакура впивается ногтями ему в одежду и отрывисто требует прекратить.

— Кашель, слабость, что-то еще? — спрашивает невозмутимо он и посматривает на нее сверху-вниз.

Укачиваемая темпом его шагов Сакура не сразу понимает, о чем он. Сложно что-то понимать, если обнимаешь своего человека за шею и болтаешься у него на руках как охапка травы.

— Я быстро устаю, — запрокинув голову назад, она смотрит в медленно темнеющее васильковое небо. — Иногда не могу встать. И больше хочу есть.

Дом приближается с каждой секундой, а Сакура жалеет о том, что не может находиться на руках у Мадары Учихи дольше. Она уже пригрелась и теперь совсем не хочет терять это ощущение. Украдкой она трется щекой об его плечо, делая вид, что пытается устроиться удобнее.

— Сколько это продолжается? — интересуется он, не обращая внимание на ерзание у него на руках.

— Я не помню… около года? — неуверенно подсчитывает время она.

— Бывает, что кашель с кровью? — Мадара Учиха неспешно поднимается по ступенькам на крыльцо и ногой поддевает скрипучую дверь.

— Нет, — удивленно отвечает она и сразу чувствует, что жесткие руки, держащие ее на весу, чуть расслабляются.

Сакура и сама расслабляется — ее успокаивает приятный теплый запах древесины и трав. Мадара осторожно усаживает ее на кровать, а сам идет закрывать дверь. Мимо него в дом просачивается волчонок и сразу забирается к Сакуре, на кровать, устраивает длинную морду с кожистым влажным носом у нее на коленях. Она гладит волчонка между ушей и фыркает, когда он блаженно задирает голову и подвывает.

Мадара Учиха смотрит на это косо, подергивает подбородком, вдруг ведет носом, почти по-звериному, а потом сдавленно чихает.

— Странный запах, — замечает он неприязненно, прикрывая нос рукавом одежды.

Сакура сходу определяет полынь — задетый макушкой человека пучок покачивается под потолком — и прячет улыбку, опуская голову. В ее доме хватает полыни. Мадара Учиха это тоже замечает и раздраженно ругается сквозь зубы после очередного приступа. Сакура советует ему открыть дверь, а сама пытается встать и приготовить что-нибудь съедобное. Но ноги будто деревянные и держаться на них сложно. Хорошо, если есть обо что опереться.

Но Мадара Учиха мигом пресекает ее попытку приготовить еду самостоятельно.

— Это гораздо питательней твоих клубней, — говорит он ей и достает из своего заплечного мешка какие-то круглые и приплюснутые банки.

Сакура не сразу понимает, что это такое. А потом вспоминает. Консервы. Почти сразу же вспоминает их острый запах и папу, который, подмигивая, протягивает ей вторую пару палочек.

— Я ела их иногда, — тихо говорит она, смотря, как ее человек вскрывает одну из банок ножом, и добавляет: — Папа давал.

Мадара Учиха смотрит на нее всего секунду, но ничего не говорит, только вытряхивает содержимое в одну большую глиняную миску. Пока он открывает вторую банку, Сакура тянется сделать поддерживающий силы отвар.

Пока в глиняном кувшине медленно нагревается вода, Сакура добавляет к траве горсть сушеных алых ягод, придающих приятную кислинку. Они почти заканчиваются — этой осенью еще не успели дозреть — но ей не жалко.

Ладонь, замершая над кувшином, мелко дрожит. Человек это замечает, но молчит, только смотрит пристально, ждет, пока ей надоест упрямиться. Сакура не может прекратить упрямиться, потому что трясет ее больше от раздражения на свое бессилие, чем от слабости. Он — самый обычный человек! Но смог за ней вернуться! А она не может подогреть дурацкую воду до кипения.

Видела бы ее бабушка! Со смеху бы, наверное, лопнула.

Консервы на вкус приятные, но с очень резким вкусом. Сакура вспоминает, что в них кладут соль и перец, как раз то, от чего она давно отвыкла.

Он наблюдает за ней недолго, ждет, пока она доест свою порцию.

— Я не могу остаться здесь надолго, — наконец говорит он и морщится, когда волчонок, задремавший на ее кровати, тихо скулит. — Война кончилась, и теперь нужно восстанавливать то, что было разрушено. Прошло два дня из пяти, которые я взял на… хм… больничный.

— Вы больны? — вздрагивает Сакура, поднимая взгляд.

— Не как ты, — Мадара Учиха смотрит на нее внимательно из-под полуприкрытых век, и в медленно гаснущем закатном свете это выглядит жутковато. — Чтобы вернуться вовремя, я должен выйти завтра утром.

В повисшей неуютной тишине, горько пахнущей полынью и древесиной, она не может отвлечься от боли под ребрами.

Ни за что, ни за какие просьбы он не останется с ней тут, видит Сакура. Может, она и знала это глубоко внутри себя… даже когда мечтала, что он вернется и навсегда останется с ней тут.

Иначе почему эти мечты были такими горькими?

— Твои силы кончаются. Сейчас ты серьезно больна, — говорит он ей серьезно, и на его скулах проявляются желваки. — Однажды ты спасла мне жизнь. Позволь мне вернуть долг.

В его глазах Сакура видит тот самый белый отблеск звезд. Мадара Учиха открыт сейчас перед ней настолько, насколько может быть открытым. Она смотрит на него и видит только стальную честность, уверенность и непоколебимость. К горлу подступает жар.

— Я это все знаю. Силы стали пропадать не вчера, и бабушка говорила, что придется вернуться, — устало говорит она, мнет в пальцах светлый подол и опускает глаза. — Но если я вернусь, вдруг вообще…

Она не договаривает, представляя, как однажды поднимает голову к небу, но звезды так и остаются белыми точками в черном небе. По пальцам бежит судорога.

— Зато ты останешься жива, — человек перебирает в пальцах что-то невидимое и смотрит ей в лицо прищуром.

Сакура проводит ладонью по лицу, глубоко делает вдох, пропуская сквозь себя почти выветрившийся запах полыни.

— Вы правы, — убито соглашается она, стараясь смириться. — Мне ведь повезло, да? Я вернусь домой. Вдруг мои родители все еще меня ждут?..

Мадара Учиха смотрит на нее коротко, недолго, всего пару секунд, но от этого взгляда внутри Сакуры тухнет все, что может надеяться.

— Вы что-то знаете? — едва слышно спрашивает она, надеясь, что он ответит отрицательно.

От солнечного сплетения по телу растекается сплошной лед, потому что человек все еще молчит, смотря на нее жутко, словно насквозь. В собственном доме становится невыносимо страшно и неуютно. Если бы она могла бежать, то давно бы сбежала отсюда, от этого взгляда и давящей вкрадчивой тишины.

Она совсем не скучает по ним все эти годы, мало что о них помнит, но до сих пор, если прислушается к себе, слышит голос отца, называющий ее Пуговкой. До сих пор внутри и холодно, и горячо, и черным-черно, стоит только попытаться вспомнить, что произошло в ту ночь.

— Я знаю немного, — Мадара Учиха смотрит на нее, не мигая, проворачивает в ладони острый тонкий нож. — Тринадцать с чем-то лет назад Кизаши Харуно подорвал военную лабораторию с какими-то засекреченными исследованиями, когда ее попытались взять штурмом левые. Он получил награду посмертно. Насколько я помню, ее передали в союз ученых, членом которого он был.

— А… мама? — это звучит так по-детски и жалко, что на глазах выступают слезы.

— Обычно посмертные награды вручают родственникам, — ее человек поводит плечами, опираясь локтями о стол. — Это все, что я знаю.

Сакура помнит едкий запах, помнит папин громкий смех, помнит мамину улыбку, когда папа возвращался домой и сжимается изнутри. Ей холодно так, что не спасает даже собственный самоконтроль. Внутри закладывает, как бывает, если вода попадает в уши. Что-то теплое течет по щекам, и Сакура совсем не может это остановить.

Она даже не может спокойно дышать. Воздуха не хватает.

Волчонок тычется носом ей в бедро, подвывает и цепляет зубами платье, тянет в сторону двери. У него побегать и поиграть — средство от любой болезни.

Сакура отпихивает его рукой и сама пытается встать.

Успевший подняться и обойти стол Мадара Учиха поддерживает ее под локоть, когда она чуть не падает обратно, на табуретку. Удержавшись на ногах, Сакура не знает, что дальше — куда пойти или что сделать, и замирает напротив человека растерянно. Перед глазами все мутное и плывущее. Она почти не видит его лица и только поэтому может расплакаться вслух. Мадара Учиха чуть помявшись, осторожно прислоняет к себе, держа на затылке ладонь.

Сакура прижимается к нему сама, ища опору, скребет пальцами по его плечам, тонко и навзрыд плачет. Твердая ладонь поглаживает ее между лопаток, осторожно похлопывает по плечу, но не пытается отстранить. Мадара Учиха укачивает ее в руках, как маленького ребенка, осторожно приглаживает волосы, дает в себя выплакаться и не пытается ее отодвинуть. Хотя немного пришедшая в себя Сакура понимает, что ему сейчас крайне некомфортно.

— Если у меня никого нет… — икая от слез, говорит она и задирает голову кверху, чтобы взглянуть ему в лицо, — к кому мне тогда возвращаться?

Может, это того не стоит? Зачем ей это, если возвращаться не к кому? Сакура, вспыхнувшая этой мыслью, каменеет.

— Ко мне, — спокойно отвечает ей человек.

Словно это он давно решил. Может, и решил, потому что лицо у него ровное и невозмутимое. Вопрос не выбивает его из колеи, потому что он на него давно ответил.

Сакура всхлипывает, щурится и непонимающе переспрашивает:

— К вам?..

— Я помогу тебе научиться жить среди людей и смогу защитить, если возникнет такая нужда, — отвечает ей Мадара Учиха и смотрит сверху-вниз уверенно. — Ты… не самая обычная. Я не хочу, чтобы ты из-за этого пострадала.

Сердце внутри останавливается. Сакура чувствует острое желание разреветься снова и снова спрятаться у него в руках.

— Ты согласна? — спрашивает он и блестит темным прищуром.

— А… а если я захочу сюда вернуться? — растерянная, выведенная из равновесия, Сакура хватается за свое условие, нервно облизывает соленые губы. — Вы меня отпустите?

— Я даю тебе слово.

В его словах Сакура слышит звонкую искренность, похожую на тонкий укол. Мадара Учиха смотрит ей в глаза и, кажется, делится с ней звездным светом, который когда-то увидел по судьбоносной случайности. На его радужке нет наледи из высокомерия и снисходительности, потому что сейчас он клянется. И лес, давно притихший и уже давно не тревоживший Сакуру, ревет за окном сотнями голосов, трещит древесными ветвями, требует: «остановись-остановись-остановись».

Будто только сейчас лес осознает вместе с ней самой — Сакура принимает его слово.

— Я согласна, — тихо говорит она, смотря ему в глаза, и верит, что он сдержит обещание, если понадобится.

Тонкие губы вздрагивают, но не улыбаются. Что-то внутри Сакуры больно екает, и она мгновенно опускает глаза.

— Раз так, — ее отпускают и пододвигают к ней ногой табурет, — подумай, что бы ты хотела взять с собой. Но не очень много. У меня всего один рюкзак.

Сакура опускается на твердое сиденье и задумывается. Сквозь шум в голове ей приходит на ум только собственная стопка старых-старых тетрадей, исчерканных вдоль и поперек. На них росчерки бабушкиных ровных строк, показывающие, как нужно.

Он листает их с удивлением, рассматривает на просвет желтые страницы, щурится как-то странно, словно плохо видит, словно пытается вчитаться в ровные бабушкины строки. Сакура знает эту тетрадь, там столбики из дат, причины и следствия, старые государства и древние войны. В самом начале, на первом листе, одинокая строка: «все это было не просто так». Это не бабушкин почерк, Сакура знает, потому что сравнивала. Но бабушка никогда не говорила ей, кто расписался в этой тетради, был ли этот «кто-то» тут и с ней. Бабушка унесла эту крохотную тайну с собой.

— Куда делась твоя бабушка? — спрашивает ее Учиха Мадара, убирая тетрадь к стопке остальных, к себе в рюкзак.

Сакура по его взгляду видит, что вопрос задан не просто так.

— Однажды она просто ушла. Не сказала, куда, — говорит Сакура безразлично и давит в себе все всколыхнувшиеся версии, потому что это неважно.

Потому что не хватало только вспоминать бабушку. Внутри и так только-только укладывается рыжий осенний ураган из слез, безумной обиды на мир и полной несправедливости.

Сакуре сейчас все равно. Ей хочется куда-нибудь забиться, выплакаться снова, потому что первого раза ей не хватило, потому что внутри осталось столько, сколько ей не закопать в себе. Перед глазами папа, протягивающий ей вторую пару палочек и прячущий от мамы консервную банку глубоко в мусорном ведре.

— Когда я вернулся на то место, где два года назад должен был умереть, никакого леса там не было. Была высохшая река. Я ходил там, пока не стемнело. Когда начало темнеть, появился туман, — Мадара Учиха застегивает рюкзак одним плавным движением и выпрямляется, отряхивая руки. — Не знаю, что это был за туман, но я видел в нем кого-то. Я даже не понял, почему за ним пошел. Постепенно мне начали встречаться деревья. Я забрел в чащу и выбирался из нее почти сутки, наткнулся на контур… Но у меня было стойкое ощущение, что кто-то вел меня за собой.

Потрясенная Сакура смотрит на человека растерянно. Нервно передернув плечами, она только удивленно качает головой и закусывает губу. Этого не может быть, бабушка же… просто исчезла?

— Но я бы знала… — шепчет Сакура, хватаясь ладонью за край стола, потому что перед глазами снова все становится размытым. — Я думала, что она… умерла. Неужели…

В голове столько крутится, но она ни за что не может зацепиться. Только если за обиду. Почему бабушка показалась ему, а не ей? Почему Сакура все это время была одна? Почему бабушка просто не осталась?

— Не вздумай снова плакать, — сухо предупреждает ее человек и разворачивается к открытой двери.

Сакура сквозь слой налипших на глаза слез видит, как он закрывает скрипнувшую дверь и возвращается к ней, предлагает руку.

— Ложись спать, — советует ей Мадара Учиха и помогает подняться, почти на руках доносит ее до кровати.

Сакуре хочется ухватиться за него как можно крепче, спрятаться за ним от все еще бушующего за стенами дома леса, выплакать все слезы ему в плечо и долго-долго засыпать, чувствуя, как ее гладят по волосам. Но она настолько обессилела за сегодняшний день, что едва может создать несколько желтых светлячков. Куда уж ей за кого-то цепляться…

Светлячки вьются под потолком и пускают силуэты теней по полу и стенам. Мадара Учиха, привалившись к стене спиной, наблюдает за ними лениво и вдруг впивается во что-то взглядом. Она, укрытая одеялом, наблюдает за ним с густеющим внутри интересом и вдруг понимает, что он заметил.

Человек встает во весь рост, ловит пальцами поблескивающий желтым свой жетон и бросает короткий взгляд на Сакуру. Она не успевает закрыть глаза, чтобы прикинуться спящей.

— Ты говорила, что сюда невозможно вернуться, — человек усмехается тонко, одной половиной лица, искореженной шрамом, — но ждала?

Желтый свет вьется сгустком прямо у его лица, и Сакура с удовольствием видит, как его глаза медленно сужаются, насмешливо поблескивая. Она неловко улыбается и поворачивается на другой бок, прижимает колени к груди и закрывает глаза.

На кровать мгновенно забирается обнаглевший волчонок, тыкается ей в спину теплым боком и подвывает совсем уж довольно.

— Я так понимаю, что это тоже нормально, — иронично утверждает Мадара Учиха.

Волчонок громко тявкает. Готовая расплакаться снова Сакура не может сдержать полувсхлип-полусмешок.

— Нет, малыш, это слишком, — фыркает она, вытирая набежавшие на щеки слезы, и разворачивается обратно.

Волчонок фыркает ей в ответ, показывая, что никуда не уйдет и зевает, оскалив пасть.

— Надеюсь, что это все-таки было ему, — иронично звучит со стороны стены.

Сакура всхлипывает снова, уже по инерции, и получает порцию слюней на лицо, спихивает наглеца ногами на пол. Через некоторое время, когда она уже почти засыпает под гаснущим желтым светом, усталая и совсем безнадежная, на постель снова забираются, только ложатся уже в ногах.

Утро раннее и очень холодное. Сакура открывает глаза и чувствует, как сводит пальцы на ногах. Дверь закрыта, но и одеяла на ней нет. Одеяло валяется на полу, а на одеяле всеми четырьмя лапами стоит волчонок и смотрит одним глазом укоризненно. Что-то тявкает и поворачивает голову к все еще спящему человеку. Глаз у него поблескивает подозрительно.

— Даже не думай, — хмуро бормочет Сакура и вытирает стянутые солью щеки.

От звука ее голоса Мадара Учиха дергает головой, переворачивается с бока на спину и открывает глаза. Спустя секунду он уже садится и проводит рукой по лицу, стирая с него сон. В утреннем холодном и мутном нежно-голубом свете его фигура — сплошная тень. В воздухе стоит запах трав, по стенам пляшут первые солнечные лучи, дрожат, разбиваясь о висящий над потолком медальон.

Сакура обводит дом взглядом и осознает, что сегодня — последний день тут. Внутри все сжимается до тугого комка боли.

Они завтракают молча — сушеными яблоками и консервами. Человек молчит, посматривает на нее остро, словно ищет на лице признаки сомнения, но, видимо, находит там только признаки прошедших ночью рекой слез.

— Может, ты хочешь взять что-то еще? — спрашивает наконец он, когда Сакура разливает по глиняным кружкам вчерашний отвар, которому ночь только помогла настояться.

Она невольно кривится от насмешки. Ей хочется взять с собой весь лес, забрать с неба звезды, которые этой ночью, как и много раз до вчерашнего дня, оставались без внимания, даже прихватить осенние ветра. Но все это должно остаться тут, а она должна уйти обратно к людям.

В груди неприятно щекочет, как перед приступом, и Сакура заставляет себя выпить еще отвара, хотя уже не хочется.

— Нет, — отвечает она с большим отставанием и пожимает плечами.

Лес за окном тихий и непривычно спокойный, хотя осенью это редкость. Сакура смотрит на покрытые медными листьями ветки деревьев, закрывающих собой горизонт, через оконное стекло.

— Пора выходить, — Мадара Учиха закидывает рюкзак за плечи одним движением и протягивает ей свою верхнюю одежду. — Надень.

Сакура покорно кутается в пропахшую им ткань, принимает помощь в застегивании пуговиц, берется за твердую мозолистую ладонь первой, вскидывает голову и вопросительно смотрит. Видимо, что-то есть на ее лице, потому что Мадара Учиха второй рукой приглаживает ей волосы и обещает коротко, что все будет хорошо. Сакура до внутренней едкой дрожи хочет ему верить.

Утренний лес, у которого только-только посветлели кроны деревьев, воет и стонет, заливается стаями птиц, тянется ветвями к плечам, опутывает травой ноги и тянет обратно, к дому, толкает в грудь осенними едкими и колючими ветрами. Они забиваются под одежду и жалят шею и ноги, отталкивают, ерошат волосы, завывают вокруг душераздирающе, умоляют остаться. Плетущийся за ними волчонок скулит обиженно. Сакура не может это слышать, она и так идет еле-еле, старается держаться за руку своего человека крепче. Но мольба леса рвет что-то внутри нее, режет по живому и впитывается под язык полынной горечью.

Сакура будто снова захлебывается в ледяном и бурном потоке, несущем ее под черным и безразличным небом в неизвестность.

Контур встречает их подгнившими корнями, пошедшими плесенью, рыжими листьями, укрывшими землю, и целой волчьей стаей. Волчонок, трусивший все это время за ними, подвывает и бежит к самому массивному темному волку, которого Сакура опознает как вожака стаи.

Вожак отделяется от стаи и мягко ступает по сухой листве, подходит ближе к ним. Мадара движется плавно, прикрывая Сакуру плечом. Но она отходит в сторону, игнорируя дернувшуюся, чтобы поймать ее, руку. Краем глаза она замечает, что лицо у него каменеет.

Вожак останавливается напротив, тыкается широкой мордой со шрамами на носу ей в живот и кивает куда-то в сторону, даже прихватывает подол белого платья зубами.

— Хорошо, как скажешь, — соглашается она и осторожно вытаскивает из волчьей пасти ткань.

Старый волк ведет ее около контура, куда-то севернее того места, где они оказались, подходит к скоплению толстых корней и звучно тявкает. Сакура придерживается за его холку, потому что вдруг на ноги накатывает такая слабость, что даже держать колени распрямленными — невыносимо.

На плечи ложатся чужие ладони и оттягивают назад ненавязчиво, но очень твердо. Сакура дает Мадаре подойти ближе и треплет взрыкнувшего вожака по голове, как и волчонка. Волчонок тут как тут — подставляет голову, смотрит отчаянно желтым глазом и поскуливает. Впрочем, как только вожак взрыкивает и на него, волчонок замолкает и вжимает уши в голову.

Корни под руками Мадары с легкостью раздвигаются. Он оборачивается к ней и отряхивает руки (Сакура замечает, что он так и не надел перчатку на правую кисть).

— Мне не придется переносить тебя на другую сторону, — подводит итог он и, даже когда лес вокруг взрывается злобой и воем, не теряет невозмутимости.

Сакура зажимает уши, спасаясь от звериного рева, прозвучавшего совсем неподалеку. Кто-то ломится сквозь деревья прямо к ним. Она не успевает поделиться опасениями. Потому что вожак стаи пихает ее носом — уже в поясницу — и подталкивает к образовавшемуся проходу. К вожаку подтягивается его черно-серая стая. Волки смотрят на Сакуру все как один, и ей на мгновение чудится, что глаза зверей темнеют до карего оттенка.

— Идем, — резко говорит ей Мадара Учиха и берет за локоть.

Сакура в последний раз смотрит на выстроившийся вокруг нее с Мадарой полукруг из волков и замечает своего волчонка.

— Спасибо, — тихо говорит она всем. — Прощай, малыш.

Он, оборачиваясь на вожака, трусит к ней и тычется носом в колени, трется о подставленные руки и жалобно завывает, смотря единственным желтым глазом так проникновенно, что у нее наворачиваются слезы. Но она не может медлить, Мадара крепко держит ее за руку и вот-вот потянет на себя, сквозь лес к ним движется огромная перекореженная тень, и встречаться с ней Сакуре не хочется.

— Прощай, — шепчет она и позволяет Мадаре протолкнуть себя через мягкие корни, пропахшие землей и гнилью.

Оборачиваясь назад, на предполагаемую дыру в контуре, она уже ничего не видит. Корни словно срастаются заново.

Лес потрясает скрежещущий рев с той стороны, распугивает стаи ворон.

Перед ней незнакомая часть леса, где она никогда не была, впереди неизвестно сколько времени пути и полная неизвестность, потому что Сакура не знает, чего ей нужно ожидать. Все, что удерживает ее сейчас в спокойствии, это Мадара Учиха, поддерживающий ее за плечи. И ей ничего не остается, как набраться храбрости.

На этой стороне лес словно умирает, теряет разум и перестает быть агрессивным. Он почти не мешает пробираться сквозь дебри растущих деревьев, не подсовывает под ноги опасные ямы, коварно присыпанные сверху листьями. Этот лес не путает голову и милостиво делится водой из бьющего прямо из земли ключа. И хоть вода у них есть (Мадара набирает полную флягу перед тем, как уйти), Сакура с удовольствием умывает лицо.

Но она, несмотря на то, что они вышли совсем недавно, устает все больше. Каждый шаг — преодоление дрожи в натруженных мышцах. Она пытается не замечать это, пока не хватается за дерево, потому что вот-вот осядет в старые начавшие перегнивать листья.

— Ты должна была сказать, — он смотрит на нее тяжело и недовольно, но помогает устроиться на сравнительно ровном месте и заставляет сжевать твердую безвкусную галету.

После еды наступает кашель, и Сакура едва не задыхается. Ее трясет от впившегося в кожу холода, и одежда Мадары ей не помогает. Держаться на ногах ей помогает только собственное упрямство, которого с некоторых пор по макушку.

Он это замечает и подставляет ей спину. Сакура, вымотанная всего парой часов пути, покорно цепляется за него и пытается лишний раз не дергаться. Сколько проходит времени, когда он вдруг останавливается, она не знает — задремывает, убаюканная мерным ритмом его шагов. Пробираться с ней на спине через чащу Мадаре, кажется, совсем несложно. Он даже как-то ориентируется в сплошных одинаково-серых тонких и узловатых стволах, уходящих вверх, и колючей зеленой растительности, доходящей ему до колена.

Но просыпается Сакура не потому, что он вдруг теряет след, а потому, что слышит удивленный вздох. Глаза открываются медленно, и сначала ее ослепляет.

Когда она наконец-то может видеть, то понимает: небо просто огромное, не скрытое кронами деревьев, дышащее на них полуденным жаром. Вокруг колышется золотисто-желтый океан. Сакура потрясенно открывает заспанные глаза во всю ширь, оглядывается, вертя головой, сползает с чужой спины и оказывается по пояс в ярком разнотравье.

— Я добирался до тебя около суток, — говорит вдруг Мадара и поворачивается к ней со слабой усмешкой на тонких губах. — В прошлый раз едва выбрел за пару дней. Но с тобой — меньше восьми часов. Значит ли это, что от тебя хотели избавиться?

Конечно, он шутит, не слишком приятно и впервые так легко на памяти Сакуры, но она все равно смотрит на него с легкой обидой.

Но бескрайнее поле, в котором они оказались, действует на нее воодушевляюще. В лесу были поляны, не скрытые от неба деревьями, как та, на которой был кем-то построен дом. Но такой простор Сакура видит впервые за долгие тринадцать лет. Горячая, наполненная полуденным раскаленным солнцем и запахом трав, свобода бьет ей в голову.

Из груди вырывается сдавленный смешок, потом еще один, снова и снова. Сакура хохочет до слез, запрокинув голову к небу, вытирает дрожащими руками воду со щек и кружится, раскидывая руки. Голова кружится тоже, и Сакура оседает в траву. Мадара смотрит на нее с высоты своего роста как-то странно, то ли с насмешкой, то ли с интересом, снисходительно присаживается рядом на корточки и небрежно стирает с ее щек соленые слезы счастья.

— Ты слишком часто плачешь, — говорит он ей с ухмылкой.

Сакура не следит за тем, что он говорит. Она следит за движениями его рук, за дернувшимися от легкой короткой усмешки губами, смотрит ему в лицо, видя, как за его головой распускается голубым полотном яркое небо. Внутри дрожит что-то нежное, неподвластное контролю, неподвластное даже пониманию, требует: «пусти меня».

Сакура прижимается к его плечу щекой, рвано подавшись вперед, и гладит по черным лохматым волосам, зарывается в них пальцами и ерошит, смеясь и видя, как его лицо приобретает ошеломленное выражение. Внутри нее небо, и оно стремится наружу, видя, что есть кого собой осчастливить. Сакура, сдавленная в чужих окаменелых руках, нежно и осторожно целует чужой шрам, мягко проводя губами по изуродованной коже. У Мадары Учихи лицо становится ровным и жестким. Он поводит челюстью, хочет что-то сказать ей и вряд ли приятное, может, даже едкое, но почему-то только щурится.

— Спасибо, что вернулись за мной, — шепчет ему в плечо Сакура, пряча лицо от пронизывающего взгляда, и улыбается, когда тяжелая ладонь опускается ей на затылок.

Позади нее нет тумана и загадочного леса, в котором она провела большую часть жизни, позади нее только огромное, может, бесконечное колышущееся от ветра поле. Усталость, дикая и придавливающая к земле, отступает. Сакура, чувствуя томное облегчение, прикрывает слезящиеся глаза. Впервые за долгое время внутри нее, теряющей силу и здоровье, царит только полное умиротворение.