После задымленного помещения ночного клуба, где все плавится от душного жара, где свет — липкий синий неон, на улице непривычно легко. Дышать, смотреть, смотреть на раздраконенного Саске…

Пока она глотает холодный воздух, остужая внутренний мир и вытравливая падающими на язык снежинками сигаретный привкус, Саске трясет ее за плечи, что-то негромко, неэмоционально, но внушительно выговаривает.

Ей вся эта тряска взбивает восприятие. Голова идет кругом. Сакура не может сфокусироваться на лице лучшего друга и не может оттолкнуть (да иди ты со своими нравоучениями) — мажет. Рука уходит в «молоко».

Саске догоняет, что у нее сейчас не все в порядке с вестибулярным аппаратом, тормошить прекращает.

Вовремя. Кашель подкрадывается тяжелым комом, мнется в горле. Напрашиваться на приступ сейчас — это очень плохая идея. Они у какого-то ночного клуба в непонятном районе, куда Сакура забрела совершенно случайно, таблеток тут взять неоткуда…

Она запрокидывает голову, сквозь слабо мерцающий неоново-розовый свет вывески видно черное небо. Оно высокое, ледяное, и снег сквозь него пробивается благословенной крупой, крохотными белыми пятнышками.

Дышать нужно ровно, спокойно, иначе — расползется.

Саске ждет недолго. Вскоре сцапывает ее локоть и тащит к незамеченной ранее машине. Сакура пробегается взглядом по ее черному боку, тонированным стеклам, узнает.

— А-а как т-ты меня н-нашел? — язык ворочается в сухом рту с трудом, но она упорно давит из себя звуки, надеясь, что объяснения друг вывалит прямо тут. Даст отсрочку.

Но Саске упорно тащит ее по размокающему снегу, серо-бурой слякоти, плюхающей под ногами отвратительно, к этой машине. Ругается. Высказывает ей все, что думает, но вопрос игнорирует.

Сакура не хочет в нее садиться. В ней целый цветник — в легких — и цветник этот готов вырваться наружу. Не самое приятное зрелище, а уж какие ощущения…

Дверь открывается, и Саске впихивает ее в салон, аккуратно страхуя голову, падает рядом и дверь с негромким хлопком закрывает.

Холодный запах окутывает ее легкие. Цветам не нравятся искусственный бриз и горчащий пряный привкус на самом кончике языка. Сакура надрывно кашляет в ладонь, содрогаясь всем телом.

Саске протягивает ей мятный леденец, которые всегда носит с собой, от которого она отказывается жестом.

— Тебя неподалеку отсюда знакомая Ино видела, — невозмутимо поясняет он, убирая леденец обратно, и перегибается через ее колени, пристегивает. — Скажи «спасибо», что дядя согласился помочь.

Сакура знает, что друг совсем недавно потерял одну из подработок, что денег на такси нет, что он ненавидит просить о помощи, и сжимается изнутри.

— Спасибо, — покорно говорит она, встречаясь взглядом с глазами, смотрящими на нее через зеркало заднего вида. — Здравствуйте, Мадара-сан.

Изнутри горло щекочут лепестки — нежно, ласково: вот подожди, только выйди наружу, мы о себе напомним.

Взгляд Учихи-старшего примораживает ее к дорогому кожаному сиденью.

— Здравствуй, — сухость в густом и низком голосе внушительная.

Это больно обжигает где-то под левой грудью. Сакура опускает ресницы, тихо смеется себе под нос, рассматривая колени, обтянутые полупрозрачно-черным слоем колготок.

Саске пользуется возникшей паузой, накрывает ей ноги своей курткой — вот от нее пахнет сладко: мандаринами, кофе и, почему-то, корицей.

— А почему корица? — вслух спрашивает она, принюхиваясь.

Бледные скулы Саске розовеют, но в салоне этого почти не видно.

— Потому что Карин, — бормочет он, раздраженно хмуря брови.

Сакура фыркает, запрокидывая голову, и тут же давится собственным кашлем. Снова.

Саске ругается, что она так легко одета, что вместо свитера на ней эта полупрозрачная ошибка, а вместо теплой куртки — легкое пальто.

— Кашляешь ужасно, — заключает он и отвешивает ей шуточный подзатыльник.

Сакура от него дергается, стукается головой об стекло окна, снова вздрагивает в приступе кашля и понимает — приступ близко.

Кашляет, конечно, из-за простуды. Она рвет лицо ухмылкой, горячей и липкой, понимая, что губы-то дрожат.

Из узкого пространства зазеркалья на нее опускается еще один внимательный взгляд, уже второй за сегодня.

— Воды? — пронзает неуютную тишину, пропахшую холодно и остро, Учиха Мадара.

Сакура отрицательно мотает головой, отчего перед глазами пространство вдруг раздваивается обычным и неоновым слоем. Она приваливается головой к стеклу. За стеклом — темнота, снежинки, полупустая трасса и желтый призрачный свет, проникающий в салон нехотя.

В машине тепло, на ней дополнительный слой одежды (куртка Саске), но от чужого запаха едко жжет горло, леденеет кончик языка, а влажные ресницы покрываются морозной пылью.

Зато цветы внутри затихают с опаской. Так и понятно — почему.

Тот, из-за кого они в ней растут, рядом. Ему пары слов хватит сказать, и все прекратится. Сакура же знает, что в здравом уме никогда об этом не расскажет.

Цветы в легких — это совсем не то, в чем хочется признаться. Что он ей ответит? Посмотрит с брезгливой жалостью и, возможно, посоветует специалиста?

Она касается влажной щекой прохладного окна и дышит глубже.

Наконец, машина тормозит около подъезда ее дома. Сакура чувствует, что в груди больно-больно, словно что-то впитывается и тут же щерится иглами. Приступ уже тут.

Дверцу она распахивает немедленно, трясущимися руками отстегивается, сбрасывает куртку на сиденье.

— Спасибо, извините, до свидания, — сдавленно бормочет она, выпрыгивая наружу.

Саске выходит вслед за ней, ловит у самой двери подъезда. Изображение от резкого разворота смазывается. Сакура зачесывает обрушившуюся на лицо пелену волос ладонью и смотрит на друга нетерпеливо.

— Это все? Спасибо? До свидания? Сакура, что происходит? — он настойчиво смотрит в глаза, держит руку.

Она пытается вывернуться, потому что горячая волна подкатывается к горлу и там застревает. Его не проигнорируешь. Кашель прорывается сквозь линию плотно сомкнутых губ.

Сакура зажимает рот, дрожит, горбится. В груди лопается огромный пузырь давления. Горло раздирает изнутри, и она впивается в него пальцами.

Ноги в коленях складываются. Саске пытается ее поддержать, но она отталкивает руки, отталкивает помощь, обрушивается в слякоть коленями. Лепестки, сами по себе нежно-розовые, с сиреневым отливом, но в буро-серую слякоть они шлепаются уже красными, осклизлыми и кровавыми комьями соцветий.

Хочется вскрыть горло, вырвать их оттуда, чтобы не застревали и не царапались. Скукожиться еще сильнее нельзя — спина трещит.

Кто-то трясет ее за плечи. Сакура не видит, у нее в глазах сплошные пятна и какая-то чернота.

Пик приступа наступает резко и не дает подготовиться. Сакура почти теряет сознание от боли, мнет в пальцах колени, слякотную массу, скребет ногтями по асфальту. От хрипов, как в водосточных трубах, внутри все стынет.

Ее вздергивают на руки. Запах мандаринов снова оказывается в легких. Сакура бессильно шлепает сведенными судорогой пальцами по чужим плечам.

Не хватало только, чтобы он заразился…

Саске громко кричит Мадаре, чтобы тот вызвал скорую. Это отрезвляет. Она трясет головой. Зрение восстанавливается почти сразу.

Шепчет одними губами вверх, в белое и напряженное лицо: «Пусти. Я в порядке».

— Н-не… ск…скор…рую, — сквозь губы проталкивается какое-то сипение. — Н-не на…надо.

Она замечает, что Мадара совсем рядом, стоит с телефоном в руке и вопросительно смотрит на Саске. На его лице нетерпение, во второй руке — бутылка с водой.

Саске отрицательно ведет головой и Сакуру осторожно ставит на асфальт, придерживает за плечи.

— Кто это? Ты знаешь, кто это? — Саске вглядывается в нее болезненно, сверкает глазами, в которых Сакура видит свое жалкое отражение.

Старший Учиха деликатно отходит обратно к машине. И от этого становится немного легче.

— Не т…вое де…ло, — она поводит плечами, скидывая его руку, и предупреждающе выбрасывает вперед мокрую красную ладонь. — Ни…ничье.

Сглатывая, Сакура понимает — в этот раз все серьезнее. Больно даже дышать.

Саске поднимает брови.

— Ничье? Мы друзья. Это для тебя мелочи?

Сакура молча похлопывает по карманам пальто, пачкая его кровью и слякотью, достает ключи и на нетвердых ногах разворачивается к крыльцу подъезда.

— И что это значит? — Саске зол, оскорблен и негодует, что его персоной пренебрегли, что объяснения ему зажали, но вот досада — давать их никто и не обещал.

— То…олько р…ра…скаж…и ко…му-то, — оборачивается она и смотрит в ледяные черные глаза.

И, прежде чем он успевает за ней двинуться, открывает дверь и заходит в подъезд. Ей не нужна помощь, а Саске слишком горд, чтобы протянуть руку дважды.

Ее скручивает уже в квартире. И там как-то страшнее плакать и сипло выть, скрести по полу ногтями и биться в истерике.

Не будет операции. И признаний не будет.

Сакура поджимает мокрые колени к груди, обхватывает руками, вбивается в них лбом, дыша надрывно, кусает губы. Губам едко-солено.

Как это вообще возможно? Из всех неподходящих людей — он. И, главное, когда? Не внезапно, не сразу, не неожиданно. Давно.

Сколько она знакома с ним? Лет сто, наверное. Но если точнее — семь. Мадара Учиха, дядя и опекун ее лучшего друга (до тех пор, пока Саске не стал совершеннолетним), не тот, кто ответит взаимностью, вручит ответное признание, пригладит ей вихры и позволит дышать, наконец-то, свободно. Без лепестков.

Да, он относится к ней гораздо теплее, чем к Наруто и, как иногда кажется, чем к Саске. Может, потому что она — девочка? Потому что она — не разбивала ему плазменный телевизор, не дралась в его гостиной и не обрывала его шторы?

Сакура ведь до некоторого времени идеальна. Что, теперь нет? Она помнит его морозный тон и бьется головой об колени.

Мадара Учиха — это смесь инея, запаха морского бриза и черного угольного песка, блестящего на солнце. Скрипит на зубах. Суровый и холодный человек с тяжелым взглядом.

Тем ценнее его полуулыбки.

Сакура видела всего несколько и одну — целую одну! — получила в подарок. Не было воспоминания лучше.

Чужие тонкие губы, содрогнувшиеся всего на мгновение, расползшаяся по ним тень благодушия, сверкнувшие тепло-агатовые глаза, а не как обычно — стылые просторы ночного неба.

Если бы она не была магглой, то этот момент для патронуса стал бы идеальным.

Сакура до болезненного жадна, впивается когтями в этот незначительный для самого Мадары Учихи момент, впивается и не отпускает. Когда становится уже невыносимо больно, под пальцами влажное расцарапанное и саднящее горло, она закрывает глаза и вспоминает.

Живот сразу наполняется тяжелым теплом.

Сакура кусает губы до крови, проматывает в памяти секундный отрезок множество раз, пока приступ не отходит.