Кашлять ей больно — натруженная грудина ноет. Сам кашель уже не похож на звук, издаваемый человеком. Сакура думает, что из нее получилась бы отличная водосточная труба.

Это, конечно, не совсем смешно, но. Но что же делать еще, если не держать себя на поверхности воды? Расслабься — и корни, склизкие, рыхло-мягкие, но прочные, затянут тебя вниз.

Сакура не хочет умирать.

Но сейчас она настолько равнодушна к своему состоянию, насколько паниковала и билась в истерике первые дни. Тогда были мысли: «почему я?», «как это возможно?», «как теперь?». Тогда не верилось, что это с ней, что это не изменится, что, проснувшись, она снова найдет на простыни лепестки.

Когда узнает, кто этот человек, из-за которого внутри расползаются корни паразита, почти умирает от новой истерики. Это несправедливо, неправда, ошибка…

Но вот теперь уже все равно.

Сакура отвечает на звонки Ино, отказывается праздновать вместе со всеми, говорит, что ужасно простыла, что бронхит, что кашляет так, что умереть уже хочет. Ино удовлетворяется объяснением, а не возмущается из-за лжи. Значит, Саске никому не рассказал.

Она перестает выходить из дома, меняя постель на ванну — оттуда проще смывать кровь и цветы. Приступы учащаются настолько, что голос пропадает окончательно, а глубоко дышать становится больно. Сакура думает, что вместо легких у нее какая-то кружевная рванина.

Внутри не перестает саднить и ныть, драть горло на лоскутья, пробиваться наружу, прорастать глубже.

Сакура боится, боится вырезать из себя эти корни. Прийти в себя однажды в больнице с целой серией свеженаложенных швов и пустотой, холодной и звонкой, внутри — это вот ее новый самый страшный кошмар. Иногда он ей снится, и бинты под кончиками пальцев почти реальные, на ощупь — марлевые.

У нее кроме этих цветов в груди, розовато-сиреневых, мягких и ароматных, если найти их в цветочном, но с лепестками-лезвиями, если попробовать их вытащить изо рта, ничего нет.

А, стойте, была же улыбка. Но Сакура уже не совсем уверена, что улыбка эта существовала. Чем чаще вспоминаешь что-то далекое, тем больше оно искажается. Может, и не ей это было? Может, этого и не было вообще? Может, это так лег на лицо мягкий отблеск? Может?..

Как там, снаружи, за пределами квартиры, Сакура не знает. Уже неделю сидит внутри, изредка заглядывает за жалюзи, раздвигая легко гнущиеся желтые пластины, смотрит на хлопья снега с жалостью и отходит от окна.

Еда не заканчивается около недели. Это не потому, что ее много, это из-за того, что ест Сакура мало. Просто есть — больно. Пить — тоже. Обезболивающее заканчивается.

Заканчиваются и идеи, как жить дальше, зато появляются, как умереть безболезненней. Но все они какие-то грустные. Сакура по приколу ищет в интернете, находит смерть от переедания шоколада и больше не ищет.

Новогодняя гирлянда не слишком прочная в качестве веревки, штор нет, простыни тонкие, на одеяле повеситься — это даже смешно.

Выходить из окна страшно, как-то ненадежно, (вдруг выживет? Этаж-то четвертый) а становиться кляксой у подъезда и смешаться со слякотью — унизительно, что ли.

Снотворного попросту нет.

Из-за газа могут пострадать другие люди.

Вскрывать себе артерию — мокро, кроваво и вообще, ей что, сейчас этого не хватает? Крови, то есть. Крови-то как раз достаточно — вон, вся ванна загажена.

Так и получается, что ни жить, ни умереть самостоятельно. Сакура вспоминает Таюю, отвратительную в общении, и думает, что пошло все это нахер. И все ведь идет.

Она забрасывает телефон за маленький и уютный диван на кухне, куда почти не заходит, раскидывает по полу блестящий дождик, падает сверху и смотрит в потолок. Часами.

Когда лежишь, чувствуя, как по прохладному линолеуму тянет холодом из приоткрытого окна, приступы проходят как-то проще. Без драматичных подкошенных коленей, без выпученных от удивления глаз, на виду которых — кровавая ладонь, без всех этих атрибутов страдания.

Даже плакать не тянет.

Но, конечно, в ванной было гораздо удобнее. Тут ведь полы мыть надо.

Сакура хихикает бесшумно, не тревожа горло, но тревожа грудную клетку, переворачивается набок и закрывает глаза.

В глазах прилипчивый неон — розово-синий — и откуда он тут вообще взялся?

Чужая поступь проходит грохотом под ухом. Что-то падает.

Сакура думает, что это галлюцинации, и глаза закрывает.

Но ее встряхивают, соскабливают с пола, кажется, вместе с дождиком и куда-то тащат.

Ледяная вода брызжет в лицо.

Галлюцинация странная, какая-то слишком материальная. Может, подсознание решило сделать подарок к наступающему празднику?

Сакура хихикает бесшумно, улыбается обкусанными губами и открывает глаза. Лицо застывает, как высохшая маска из гипса, и улыбка сползает по ней медленно.

Черные ограненные куски камней в чужих глазницах жгут ее, цветы внутри вбивают в состояние паники. Сакура пытается сделать вдох и даже делает. Без кашля. Но с присвистом, как после тяжелой болезни.

Учиха Мадара в бешенстве.

— Как я вовремя, — на белизне его лица нет улыбки, губы плотно сомкнуты, но ощущение, что оскал.

И бьет по лицу.

Сакура врезается виском в край ванны. Голова безвольно болтается, а по коже, кажется, бежит кровь. Щека горит, ноет и ощущение, что ее приложили к раскаленной поверхности электрической плиты.

Он приходит в ее дом, поливает ее холодной водой и бьет по лицу.

Эта мысль приводит Сакуру в состояние Саске, нашедшего ее в клубе. Она трясущимися ладонями упирается в края ванны и встает во весь рост (и даже так он выше).

Ладонь проходится по виску, стирает мокрое. Все-таки кровь.

— Пришла в себя, — холодно и невозмутимо, будто это нормально, так поступать, отмечает Учиха. — Сейчас…

Что там за «сейчас» он сказать не успевает. Потому что ответный удар сбивает с него всю холодность. Сакура трясет отбитой ладонью и с наслаждением наблюдает, как его дернувшаяся голова снова поворачивается в ее сторону. На бледной щеке расползается меткой след ее руки.

— Справедливо, — говорит она одними губами в вспыхнувшие нехорошим огнем глаза. — Вон отсюда.

То ли он умеет читать по губам, то ли просто понимает, что можно сказать в этой ситуации, и еще раз не бьет. Хотя очень хочет.

— Ты, я смотрю, потеряла остатки ума, — от сдерживаемой ярости его голос не дрожит, но зато обрушивается на нее ледяным пластом мурашек. — Девочка, ты считаешь, что я здесь потому, что очень этого хочу? Мой племянник одурел до невозможности. Его лучший друг, этот Узумаки, туда же. До тебя не дозвониться…

Он замолкает, потому что Сакура смеется. У нее внутри щекотка острыми гранями цветов, движение по дыхательным путям вверх, новый приступ — вот что.

Ноги по-дурацки, драматично, складываются в коленях, как и тогда. Сакура вся складывается, по кускам падает в эту ванну, облизывает губы и чувствует привкус крови на языке. Тыльную сторону ладони — к губам с надеждой. Но нет.

На тонкой коже влажный отпечаток, как от любимой красной помады.

По подбородку течет, и Сакура брезгливо прижимает манжет черной рубашки ко рту.

Учиха держит ее за плечи, что-то спрашивает, но в голове все расплывается — она его даже не видит. Еще один пик — и позвоночник хрустит, подбородок вжимается в грудь, от боли все внутри мутнеет и рвется.

Цветы выходят наружу, прорезают горло, как кажется. Пальцы бессильно скребут по шершавой поверхности ванной, ломаются и выворачиваются ногти.

Почему-то в нос бьет пряный и острый запах морского бриза, холодного, успокаивающего. Сакуру прижимают к груди, кладут прохладную ладонь на затылок, ерошат волосы. В правом ухе тревожно-вкрадчивый шепот. Сакура тонет в этом сумасшедшем ощущении и приступ отходит. Сама уже льнет навстречу, дышит надсадно, зато его запахом.

Сакура прощает Мадаре Учихе все — и удар, и холодный тон, и вторжение в квартиру. Готова обо всем забыть, только бы не отпускал.

Во рту мерзейший травяной горький привкус — чтобы не выплевывать цветы, она их разжевывает и сглатывает. Он не должен заразиться.

Сакура касается лбом его плеча, давая себе слово, что только на минуту. Учиха Мадара ведь на большее и не даст рассчитывать. Ей нравится его запах, цветам — нет, и от этого становится тепло. Сакура греется об чужое тело, даже не подозревающее, что всему виной как раз оно.

Свитер в просвете расстегнутой, но так и не снятой куртки, дорогой, насыщенно-синий, мягкий на ощупь и совсем неколючий. Зато испачкан ее кровью, и как это отстирываться будет, Сакура не знает. Становится стыдно — за истерику, за удар, за кровь на этом дорогущем свитере.

И она осторожно отстраняется. Крепкая хватка рук исчезает.

Мадара Учиха касается пальцами поврежденного виска, морщится и включает холодную воду в кране. Оказывается, все это время он простоял в сгорбленном, наклоненном положении.

Он ледяной и мокрой ладонью проводит по виску, задевая щеку, потом — по губам, подбородку, смывает кровь. Сакура неотрывно следит за выражением его лица и кроме крохотного отблеска жалости в глазах не видит ничего.

— Как давно ты была у врача? — спрашивает он невозмутимо и оглядывается. Возможно, ищет полотенце?

Сакура у него вообще не была. Ее лечение — это обезболивающие таблетки, которые, к слову, вот-вот закончатся.

Она пожимает плечами, тянет подол черной рубашки вниз, потому что ноги голые, потому что ей очень некомфортно стоять и мерзнуть тут.

— Значит, не была, — делает вывод он и сдергивает с сушилки нежно-сиреневое полотенце и бросает ей. — Скажи мне, этот человек, из-за которого у тебя тут, — палец больно тыкает ее в грудь, — паразит... того стоит?

Сакура замирает, смотря в черные и ледяные глаза, впивается в губу зубами. Стоит. Стоит, и что с того?

— Твои друзья волнуются. Они решили, что меня ты проигнорировать не сможешь. Гордись ими — назойливые и нервные. Беспокоятся, — Мадара складывает руки на груди и щурится, как в прицел. — Сейчас ты приведешь себя в порядок и поедешь со мной.

— К…у…да? — впервые за долгое время она открывает рот, чтобы не выпить порцию воды с таблеткой, а чтобы подать голос.

— В больницу. Тебя осмотрят специалисты. До операции полежишь там же, — вот так, распланированно и сухо, раскладывает ее будущее по полочкам Учиха Мадара.

Его лицо жестокое, холодное, с хищным разрезом черных глаз и тонкими прихотливо изогнутыми сейчас губами. Сакура ему в это лицо смеется, давится кашлем и хватается рукой за стену, чтобы не упасть.

Смех рассекает атмосферу треском, чужие глаза — раздражением.

— Никуда не поеду, — беззвучно, солеными губами шепчет ему Сакура. Изнутри все рвется с треском, мерзким, будто отдирают с кожи присохший намертво пластырь.

Кажется, Мадара и правда умеет читать по губам. Потому что глаза сужает до едко-черных жутких щелей.

— Поедешь. Еще как, — обещает ей он и шагает к ней, рывком вытаскивает из ванной.

Сакура отбивается от его рук, сопротивляется, когда ее закидывают на плечо и тащат к выходу. Это несправедливо, нечестно, не так!

Кричать больно. Тонко, пронзительно, мерзко. Сорванный голос сбоит, а горло словно нашпиговали сотней иголок. Больно даже дышать.

Сакура выворачивается каким-то чудом и падает. Перед глазами снова липкий сине-розовый.

— Думаете, что можете заявляться ко мне домой, бить по лицу, тащить на операцию? А вы кто такой вообще? Что вы о себе возомнили? И как вы вообще вошли? — спрашивает она беззвучно то ли у потолка, то ли у нависшего над ней расплывающегося в фокусе лица.

Над носом звенят ключи. Скорее всего, запасные. Сакура проклинает свою соседку, оказавшуюся дома, проклинает идею хранить запасные ключи не в квартире, проклинает все это дерьмо.

— Я здесь только потому, что племянник с вашим общим дружком в ближайшие три дня может довести меня до нервного тика, — ткань рубашки трещит жалобно и, кажется, пуговиц становится меньше. — Со мной сложно договориться. Но у них перед тобой преимущество. Поэтому, хватит.

— Это не их дело. Это мои цветы, моя жизнь! Это, блять, мой выбор, — если бы она могла говорить, то точно бы шипела.

— Твой выбор — сдохнуть? — интересуется он, кажется, зверея. — Интересно, из-за кого это все? Мой племянник? Его дружок? Может… девушка?

Сакура содрогается от бесшумного смеха, запрокидывает голову и сипит почти весело. Ее отпускают. Затылку вмиг становится больно.

— Впрочем, неважно, — Учиха цедит почти равнодушно, но Сакура все равно замечает в его глазах бешенство. Да, так бывает. — Но в больницу я тебя все равно отвезу.

— Как же я вас ненавижу, — беззвучно смеется она ему в лицо, чувствуя, что по щекам бежит горячее и, наверняка, соленое. — Оставьте меня в покое. Мне не нужна помощь. Особенно ваша!

— Чем моя помощь отличается от, допустим, помощи Саске? — Мадара смотрит на нее с легким недоумением.

— Вс…е и...из-з...за в…ва...с, — звук прорывается с хрипом, случайно, Сакура ведь всего этого не хочет. Честно, не хочет.

Не хочет видеть оцепенение на чужом бледном лице. Не хочет видеть, как чужой взгляд изменится — вот-вот, подожди немного! — и, как в одном из ее кошмаров, станет надменно-ироничным.

Но вот оно — оцепенение. Мадара Учиха понимает, ему не нужно переспрашивать, не нужно долго думать.

Он. Все. Понимает.

Черные глаза кажутся бездонными, страшными.

Ошибкой было считать худшим кошмаром пробуждение в больнице после операции. Вот он — ее худший кошмар.

Сакура собирает себя из разрозненных кусков и садится. Выдергивает из застывшей чужой руки ключи и молча открывает дверь на лестничную площадку. Она не даст сделать себе еще больнее.

— Ты хочешь сказать… — он оборачивается к ней, и на его лице играют желваки.

Она не дает договорить. Выбрасывает руку вперед как в защитном жесте и качает головой. Шлепая босыми ногами по мокрому полу (чертов Учиха, какая религия ему помешала разуться?), Сакура подходит к нему вплотную и подталкивает к раскрытой двери.

— Со мной все в порядке. Я не нуждаюсь в помощи. В жалости тоже, — бесшумно бормочет она в черные изумленные глаза и выпихивает его, растерявшего весь напор и ошеломленного, из квартиры.

И захлопывает дверь. И отключает звонок — вырывает трясущейся рукой проводки. Сползает по двери вниз и закрывает глаза.

В пальцах зажаты ключи.

Ну вот и все, думает Сакура и бьется затылком о дверь, все что могла — натворила, дура, мать мою.