Внешний мир настойчиво не хочет отпускать ее и оставлять одну в скорлупе квартиры — Сакура убеждается в этом после того, как выплакивает все слезы по своей собственной жизни. Снова.

Неприятная черта наступать на одни и те же грабли.

Наруто колотит в дверь настойчиво. Даже, наверное, ногой. Соседи вот-вот вызовут полицию. Сакура, раздраженно морщась, впускает друга только из-за этого.

Наруто врывается внутрь вихрем запахов и оттенков. На шее — сбившийся шарф, черно-рыже-синий, подарок дорогого отца. В волосах — загадочно мерцающие хлопья снега. Куртка — расстегнута, в руках — пакеты.

Несуразно длинный, выкрашенный в какой-то пшеничный блонд (она не разбирается в оттенках), Наруто представляет из себя смесь. Смесь взрывных эмоций, громкого тона и умения создать апокалипсис на ровном месте. Последнее у него общее с Ино.

Он ощупывает ее лицо, не спрашивая разрешения, с подкупающим ужасом в узких с недосыпа голубых глазах рассматривает ее тело, вертит в руках куклой за плечи.

— Эй, скажи мне, кто это! Я ему башку оторву! — искренне возмущается Узумаки Наруто, щурясь опасно — ну, это ему так кажется. Белесые ресницы производят умилительное впечатление. — Как можно не любить такую потрясающую девчонку, как ты, Сакура-чан?

Можно.

Он возмущается по пути на кухню — сначала вручает ей пакеты, но тут же отбирает (тебе же тяжело, ой) — и, заглянув в холодильник, распаляется только сильнее.

Наруто выкидывает на небольшой стол, усеянный отпечатками от днищ кружек, продукты, что-то распихивает по полкам холодильника. Пока она стоит немного растерянная, он сооружает ей громадный бутерброд, но тут же с сомнением смотрит на ее горло — даже снаружи у него ужасный вид — и достает из холодильника только что поставленный туда йогурт.

Впихивает ей в ладони, бессильно разводит руками и тут же обнимает Сакуру.

В этом весь Наруто.

— Сакура-чан, тебе нужно обследоваться, — шепчет он ей в макушку, зарываясь лицом в волосы. — Через неделю конец года… но мы все равно найдем специалиста! Мадара поможет.

Сердце пропускает укол — точный и резкий, прошивающий что-то помимо сердца, возможно, позвоночник. Сакура, чувствуя слабость в ногах, мотает головой. Запрокидывая голову, шепчет в лицо другу: не надо, никого просить не надо, все в порядке, поверь.

— Я... ты это, Сакура-чан, подожди. Сейчас телефон достану. Лучше напиши. Я ж по губам не читаю, — Наруто суетится, хлопает по карманам ладонями и наконец-то выуживает тонкий и уже битый смартфон, вручает ей.

Сакура трясущимися пальцами набирает сообщение в гугл-доках, показывает Наруто и видит, как на его лице сгущается непонимание.

— Эм… — Наруто чешет затылок, читая. — Сакура-чан, но Мадара — нормальный дядька! Ты с ним поссорилась, что ли? Он когда вернулся, ну… после того, как мы его… ну ты поняла, неважно! Короче, он в таком бешенстве был, — он передергивает плечами и вдруг прищуривается. — Сакура-чан, а что у тебя со щекой? И с виском… да ты вся в синяках! Это что?.. Это кто?!

Сакура ему не отвечает и даже вдохнуть боится. Только бы не дать намека. Какие там синяки? Пара на запястьях и щека чуть-чуть сиреневым отливает.

Наруто взрывается во второй раз. Он нарезает круги по маленькой комнатке кухни, сбивает со стола бутылку с молоком, пинает ее в стену, где она благополучно рассыпается осколками и брызгами.

Сакуре надоедает это быстро — она безмолвно, через гугл-доки, просит помочь достать телефон из-за дивана. Наруто отвлекается и помогает охотно. Перегибаясь через высокую бело-синюю спинку, он почти падает внутрь, но спустя некоторое время перекидывает ей запыленный смартфон.

— Во, — он показывает ей пальцами знак «победа» и тут же тыкает ладонью в бутылочку с йогуртом, все еще зажатую в ее руке. — Так, пей!

Сакура не хочет расстраивать его — и получать третий по счету взрыв — и послушно раскручивает бутылку, по маленькому глотку проталкивает внутрь себя густую и гладко обволакивающую горло жидкость. Сладко.

— …Саске ходит злой, но идти мириться не хочет. Ты это, зря его так… Он ведь как лучше хотел, — Наруто, пока она пьет, рассказывает ей новости. — Еле выпытал у него, что случилось! Сакура-чан, ну ты… задница! Главное, уговорили Мадару, чтоб он тебя на обследование… минут двадцать потратили! А он с синяком возвращаетс… так. Так! А это не он случаем тебя избил?

Сакура давится йогуртом, прыскает (через сжатые губы) на майку Узумаки белыми брызгами, тут же болезненно морщится. Внутри вот-вот поднимется кашель.

Наруто ругается снова, снова обрушивает в воздух такие конструкции, что уши краснеют, возмущенно машет руками, вертит ее лицо за подбородок. Но выдыхается быстро.

— Я его сам прибью! — с чувством заявляет Наруто и тут же добавляет: — И если не он, то Карин. Она как раз в крутой медцентр устроилась… недавно… пару месяцев назад. Найдем тебе лучшего дока, я обещаю!

Он лучится этой надеждой, которую сам для себя и выдумал, не зная, что Сакуре не нужно. Не нужно этой операции. Не нужно этих доков.

Наруто сидит у нее недолго, наспех пересказывает новости, обещает зайти завтра и сбегает, унося вместе с собой из квартиры запах арбузной жвачки и растворимого кофе.

Сакура, закрывая за ним дверь, опускает руки и долго стоит в полутемном коридоре своей квартиры. У нее внутри тоже что-то вроде сумерек, которые наступают после яркого дня.

Она чувствует себя заебанной до горла (в принципе, что-то в этом есть).

Что в больнице ей скажут нового? Либо операция, либо взаимность?

Признаться она уже успела. И разве кому-то стало легче?

Сакура искренне надеется, что друзья никогда не узнают, от кого же в груди распускаются цветы. Лучше ее любимому человеку быть для них кем-то безликим.

С внутренней и приятно теплой дрожью Сакура понимает, что впервые назвала его — любимым человеком.

В груди от этого фантомно-больно.

Сакура все еще держит полупустую бутылочку йогурта в пальцах, смотрит на нее остекленело и поджимает гипсовые губы. Сквозь них наружу проскальзывает мерзкий и жалкий всхлип.

Сползая на пол, она зажимает рот рукой, давя сухие рыдания хоть чем, своей ладонью, например. От боли в груди перед глазами пляшут черные пятна с неоново-розовым кантом.

Сакура чувствует себя истеричкой, сидя на полу и рыдая взахлеб — уже и со слезами, и с соплями. Приступ накатывает мгновенно, пускай и слабо. Ее выворачивает кровью, острыми лепестками, собранными в изящные бутоны цветов. Перед глазами временно темнота, и к этому невозможно быть готовой.

Хрип с наслаждением по тонкой линии рвет ее горло, грудную клетку — она же вот-вот взорвется — и стихает. С влажного подбородка капает кровь вперемешку со слюной. Сакура слышит, как разбиваются капли об пол.

Кап. Кап-кап. Кап.

И этот звук еще хуже собственного кашля.

Что с собой сделать? Куда вывернуться? Как далеко она сможет зайти? Не врет ли она сама себе?

Ведь Сакура не готова даже к новому приступу — чего говорить о смерти.

Она отмокает в теплой ванне. Вода — розоватая, теплая и приятно прогревает тело. Влажные волосы тонкими лоскутьями грязно-розового оттенка налипли на плечи, кончики — растрепались в воде. Массивный слой воздушной пены накрывает ноги, льнет к груди, которая не покрыта водой.

Внутри — в противовес — холодно и безумно страшно.

Сакура впервые задумывается о том, что, может… может, лучше попытаться жить без?..

И тут же эту мысль отбрасывает.

Что может быть хуже, чем стать ущербной и бесчувственной оболочкой непонятно от чего? Вместе с цветами из нее выскребут все. Мадара Учиха из нее исчезнет. И его выскребут — в первую очередь! — отдерут с мясом.

Сакура не хочет.

Он, оказывается, тоже не хочет. Исчезать. Сакура выходит из тревожного и ледяного сна, где под пальцами — марля, а в груди звонкая пустота, часов в десять. Под грохот.

Она зачесывает растрепанные волосы назад пятерней, медленно идет открывать, думая, что это снова объявился Наруто.

Открывает на автомате — кто к ней кроме друзей придет? — и сразу же пытается закрыться. Но дверь придерживают.

Узкие хищные глаза обжигают ее вниманием, задерживаются на голом плече — рубашка, расстегнутая на три пуговицы, сползла. Мадара Учиха входит в ее прихожую тяжелой пряной тенью, кажется, что прямиком из какого-то приморского городка.

Сакура с трепетом вдыхает чужой запах, прикрывая глаза, но тут же спохватывается, вздергивает подбородок и безмолвно спрашивает: зачем?

Зачем он пришел?

Конечно же, знает, как без этого. Снова больницы-специалисты-операция… словно ничего он не слышал и не знает. Это ведь так здорово: стоять тут, смотреть больными и заспанными глазами на дядю лучшего друга, чувствовать шорох лепестков в грудной клетке и вызывать своим видом брезгливую жалость.

И что, если в его глазах нечто непонятное, колюче-холодное?

Сакура готова поклясться, что слышит, как растут эти блядские цветы прямо там, в легких, добираются до сердца.

Сакура готова поклясться, что если он сейчас потребует объяснений — она пошлет его нахуй.

Потому что сколько можно? Он и так уже внутри. Осталось только добить снаружи? Нет уж. Так с собой поступить она не даст.

Но Мадара Учиха не спрашивает, он придирчиво рассматривает подсохшую корочку крови под ногами — вчера не нашла сил вымыть — и поднимает на нее жесткий прищур.

Проходит мимо, движется вглубь квартиры медленно. Переступает через раскиданный на полу разноцветный дождик, осматривается. Сакура семенит вслед за ним и готовится выплеснуть все свое ядовитое, что скопилось в дыхательных путях, в чужое холодное лицо.

Когда он небрежно заглядывает в холодильник, она не выдерживает. Тыкает его ладонью в спину, а когда Мадара поворачивается, то обрушивает на него возмущение.

— Вы еще в ящик с бельем залезьте! Чего вам от меня надо? Не собираетесь отвечать? Тогда выметайтесь! — она смотрит исподлобья и пускай говорит беззвучно, но вот-вот готова начать захлебываться. — Чувствуете себя виноватым? Ответственным? Не надо. Давайте начистоту, я не нуждаюсь в подачках. И в вас не нуждаюсь! Никто ничего не узнает! Только уйдите!

Предложения выходят красивыми, но это только потому, что не вслух. Шевелить губами просто. Не нужно контролировать слезный поток и тон голоса.

Сакура может гордиться собой, но в груди так больно, что хочется царапать кожу на ребрах, раздирать ткани, найти и вытащить то ядро, крохотное и болючее, от которого все проблемы.

Она вонзает пальцы чуть ниже левой груди, мнет рубашку и старается дышать ровно.

Ни в коем случае — приступ. Он же может заразиться.

— Когда я вернусь, вас здесь быть не должно, — говорит бесстрашно и стойко в темные и горячие чужие глаза Сакура, отшатываясь от протянутой к ней руки.

И сбегает в ванную, закрывается, включает воду и долго-долго стоит, зажимая рот, ждет приступа. Взгляд вбит в кафельное покрытие — стыки серые, пора мыть стены. Приступа нет. Слез тоже. Внутри — надежда, идиотская и непонятно на что.

Она умывается и чистит зубы, нарочно долго расчесывает волосы, собирает их в потрепанную косу. Все, только бы оттянуть момент возвращения. Ведь Сакура обнаружит в квартире пустоту.

Мадара Учиха промолчал, не выбросил ей в лицо все, что думает о ней, но хамства точно стерпеть не сможет.

Снаружи вроде бы тихо. Сакура заглядывает на кухню и сразу натыкается взглядом на темную фигуру у самого окна. Мадара Учиха сдвигает полосы жалюзи, смотря на улицу.

Она подходит сзади. Заглядывает через плечо. На улице — снег-снег-снег, серое небо и идущие по своим делам люди.

Где-то вместе с ними ходит Чудо. Ведь он все еще в ее квартире.

— Ты выросла, а я и не заметил, — замечает он абсолютно бесцветно и разворачивается к ней лицом так, чтобы загораживать собой окно.

Сакура удивленно поднимает на него взгляд. Смотрит в темные хищно-раскосые глаза, как у опасной птицы, поджимает губы и голову опускает.

Внутри цветы гадко дрожат в насмешке.

Почему его руки вдруг опускаются на ее плечи, ненавязчиво притягивают ближе, к горячему твердому телу — неизвестно. Сакура задыхается от настойчивого запаха морского бриза с перечным оттенком, облизывает мгновенно обсохшие губы и надеется, что ей это не снится.

В глазах двоится, и разглядывать ткань черной водолазки затруднительно, зато очень помогает сосредоточиться. Это ей нужно.

Мадара Учиха, словно стараясь усложнить ей задачу, перебирает пальцами по плечу, поглаживает сквозь ткань рубашки. Он опускает голову, касается ее макушки, наверное, лбом — глубокий вдох, но чей — и накрывает ладонью ее затылок.

За что любить этого человека? За темноту в глазах? За привкус перца на кончике языка? За обнесенные инеем ресницы? Просто за то, что он, черт возьми, дышит.

Сакура оплетает непослушными руками его шею — для этого нужно встать на цыпочки — и прижимается крепко-крепко.

Это ведь совсем не она хотела выгнать его недавно. Это кто-то другой, злой и кусачий, как бешенная собака, случайно попал на первый план. Не она же, да?

В груди растворяется назревающий кашель.

Сакура чутко вздрагивает, замирая, как перед ударом. В груди что-то дрожит, мелко и позорно, зато тепло.

Он заставляет ее приподнять голову и столкнуться с ним лицом к лицу. Ей от этого страшно, неловко, хочется смяться в ком, но кто даст?

Учиха Мадара ищет в ее лице что-то и, видимо, находит, если узкие и обычно равнодушно-сжатые губы оплывают полуулыбкой.

Сакура обмякает, смотря на это чудо, впитывает и запоминает.

Это не просто чудо. Это — волшебство. И в груди от этого тепло-тепло, как в детстве.

— Я люблю тебя, — он заправляет какую-то выбившуюся из косы прядь ей за ухо.

От его взгляда уже не леденеет язык. Мадара Учиха, оказавшийся так близко к ней, теплый.

И Сакура в нем тонет. В чужих руках, крепко смявших талию, в чужих темных глазах, в чужом пряно-холодном запахе, и выплыть уже не может. У нее нет зрения — липнет к зрачку неон, заволакивает отблесками. Или, может быть, это слезы?

Густой сладкий жар собирается в голове, обволакивает гортань, мажет приятно по животу. Сакура выдыхает его с присвистом, неловко прихватывает чужую нижнюю губу. Губы у него твердые и сухие, они отдают ей инициативу (на время, на время).

Пара бесконечных мгновений — Сакура подавлена, стоит с задранной головой, чуть не падает — и это уже ее губы прикусывают, ее нёбо щекочут языком.

Бессвязно и молча шепчет ему в лицо, чтобы не останавливался. Еще.

Губы сами собой шевелятся.

Люблю. Это глупое «люблю» липнет к груди и к пальцам, впивается эйфорией в голову.

Мадара перебивает ее неразборчивый шепот тяжелыми прикосновениями пальцев к губам.

Она и не замечает, как оказывается на своем же столе. Неважно. Важно — это горячая грудина под ладонями, запах бриза, впитывающийся в кожу, скрутившийся жгутом жар в животе.

Сакура жадно гладит чужое лицо, откликается на поцелуи и охотно позволяет гладить свою спину. Учиха Мадара ведет по цепочке позвоночника вверх, клонится к ней еще ниже, прижимается горячими губами к шее. Ворот рубашки становится шире, разъезжаясь, и оголяет острые плечи.

Она вздрагивает, сжимаясь, когда чувствует это.

Мадара целует ее долго, выворачивая наизнанку какой-то болезненной для них обоих лаской, оставляет пятна на шее. Сакура отзывчиво вжимается в его тело своим, дыша поверхностно. Приступ должен бы уже наступить, но его все нет.

Она теряет зрение, связь с внешним миром, ощущение времени, когда чувствует его прикосновения на ребрах. Это ощущение рвет ее на части и впускает в тело слабость, легкую и приятную. Сакура, мелко вздрагивая, уткнувшись лицом в грудь Мадары Учихи, плачет.

Она сидит так долго, вжатая в него им же самим накрепко, вплавленная в грудь грудью, бедрами в бедра, животом в живот. Пытаясь дышать, бесшумно отсчитывает секунды вспухшими губами — прямо в ткань его водолазки.

Мадара держит ее в руках, гладит по спине, щекоча кончиками пальцев позвонки — шершаво водит вверх-вниз — и молчит.

Сакура притирается к его груди щекой и закрывает глаза облегченно. Впервые за огромное количество времени она чувствует себя безмятежно-спокойной.

В груди распускается умиротворение.

…и щекотка?