Сакура дышит надрывно, вместо легких — снова рванина, снова вверх по дыхательным путям идет всякая цветочная дрянь. Сакура чувствует злорадство мерзких цветов и не понимает, не понимает, в чем дело. В чем же?
Хищный и обычно холодный Учиха Мадара, целующий ее. Усаживающий на стол. Дающий за себя держаться. Говорящий о любви.
И все проясняется.
Руки врезаются ему в плечи, отталкивая. Сакура зажимает ладонью рот, роняет бессильные и злые слезы, ощущает только бесконечное унижение. От ситуации, от своих собственных чувств, от веры в обман.
Захлебываясь, она сгибается пополам с чавкающе-влажным кашлем, трескается по линии позвоночника. Ужасается сама от себя, словно наблюдая со стороны.
В голове — колючее и обидно-мерзкое, нечто жаркое, только, к сожалению, уже припекающее.
Цветы, которые он попытался обмануть, злы и нетерпеливы. Признание — ложь? Им — наверх. Соцветия забивают рот склизкой и неприятно льнущей к влажным стенкам массой.
От прикосновений чужих рук к плечам Сакуру ломает до застывшего в горле хрипа. Дышать становится невозможно.
Мадара пытается ей помочь, говорит что-то спокойным и твердым — такой хочется слушать — тоном.
Сакура теряет связь с телом, и оно желеобразной массой сползает со стола вниз. В глазах темнеет. Пальцы-прутья, стальные, жесткие, вминаются ей в плечи, встряхивают.
Но свет все равно гаснет.
Она не может дышать. Так ей кажется первые несколько секунд. Но потом страх проходит. Сакура видит себя словно со стороны: отвратительно костлявые руки на белом полотне простыни, проводки, окутывающие тело, пульсометр на пальце, что-то пикающее справа от головы.
Давящая на лицо полупрозрачная маска.
Все вокруг светлое, стерильно-блестящее. Одна из стен, которая напротив кровати, прозрачная. Сакура видит снующих туда-сюда врачей в белых халатах, медсестер в синей форме, видит и высокую темную фигуру, стоящую прямо у стены.
Глаза закрывает мгновенно, надеясь, что просто привиделось. Недолго жмурится, чтобы мираж, созданный подсознанием, исчез.
Только он не исчезает.
Мадара Учиха стоит почти вплотную к стеклу, смотрит ей в лицо и бледно, не слишком добро, приподнимает уголок губ вверх.
Из груди рвется птичий клекот, но совсем не смех. Тело затапливает болью, как затапливается корабль, получивший пробоину.
На что же она, идиотка, надеялась? Где было ее критическое мышление? Почему так легко поверила в это «я люблю тебя»? Нет, не так. Почему позволила себе поверить?
Что, решила, чудо случится именно с ней?
Аппарат справа начинает пикать активнее. Прозрачная дверь в палату отъезжает, кого-то впуская. Сакура чувствует привкус крови во рту, но не может остановиться. Смех внутри кажется всесильным, он даже подавляет на время боль в груди, он рвется наружу и оказывается усмирен только уколом.
Укол делают чьи-то холодные руки в латексных перчатках. В нос бьет тяжелый запах лекарств и кофе. Тонкий женский голос буром врезается в виски: «вам сюда нельзя!».
В голове от укола мутнеет, и даже разворачивающаяся воронка приступа смиряется.
— Харуно Сакура, двадцать два года, ханахаки, промежуточное между второй и третьей стадией, как прогноз. Вас нет в официальной базе данных. Вы не обратились вовремя к специалисту, из-за чего купировать болезнь на раннем этапе не удалось, — голос светловолосого и темноглазого врача в белом мятом халате доносится как сквозь вату и звучит монотонным приговором. — Если бы не ваш знакомый, который вызвал скорую помощь, все могло закончиться хуже.
Пока она задыхалась в этой палате одна, без этого врача, было определенно проще.
Сакура кривит губы в улыбке, но они неприятно разъезжаются. Врач смотрит непонимающе, его подбородок с крохотной точкой-родинкой подозрительно напряжен.
— Вам придется подписать некоторые бумаги для операции… — и она перестает слушать.
У нее внутри воронка, но уже не приступа, а собственных мыслей. Их настолько много, что они начинают перебивать друг друга. В голове дрожит белый шум.
— …вы слушаете? Что-то усугубило ваше состояние, из-за чего вы сейчас тут. Время уходит, ваше время, — врач настойчив и пробивается штурмом сквозь белый шум, хмурит лоб по линии ранних морщин.
Ей кажется, что она чувствует холодный привкус бриза на языке, хотя этому запаху здесь неоткуда взяться.
Сакура заторможено моргает, понимая, что говорить даже с запинками и заиканием — слишком больно.
Врач смотрит испытывающе и обещает зайти чуть позже. Сакура облегченно (или все же обреченно?) закрывает глаза, облизывает пересохшие и ставшие бумажными губы. В груди щекочет опасливо. И цветам, и ей заранее страшно.
Самой кажется, что лучше бы она захлебнулась кровью там, в своей квартире. И не было бы в груди этого стеснения — кто сделал его таким колючим и врезающимся внутрь? От него не сбежать, не вывернуться, о чем не думай, а перед глазами — он. На губах — его привкус. На плечах — фантомные ладони, твердо-горячие. В мыслях — «благотворительность».
И если она надеялась, что Учиха Мадара останется снаружи (а потому что, кто он ей?), то абсолютно точно ошибалась.
Запах уже не фантомный, и язык от него жжет только так. Сакура закрывает глаза, сжимает челюсти, не дает себе сорваться в приступ.
Она слышит его тяжелые шаги, от звука которых хочется спрятаться под одеяло, разучиться воспринимать звуковые волны, попросту исчезнуть.
— Мне не жаль, — его голос спокойный и ровный, будто он убеждает сам себя и ее заодно. — Попытаться стоило.
Сакура вздрагивает как от удара и распахивает слезящиеся глаза. Она не знает, как выглядит ее лицо сейчас, но видимо жутко, потому что Мадара Учиха напрягается.
— Зачем? За что вы так со мной? Я не делала вам ничего плохого, — шепчет она беззвучно, чувствуя, как по щекам бегут идиотские слезы. — Что вам мешало просто сделать вид, что ничего не было?
Сакура честно старается не смотреть на него, не разглядывать водолазку, прикрытую белым халатом, наброшенным на плечи, не водить взглядом по скрещенным на груди рукам. Но его фигура прочерчивается даже сквозь мутную пелену слез.
— Что мне мешало? Возможно, тот факт, что ты умираешь, — он усмехнулся совершенно неприятно. — Меньше всего мечтал, чтобы из-за меня умерла глупая и влюбчивая девчонка. Разве попытаться тебе помочь — это плохо?
Сакура смеется беззвучно, сквозь слезы, комкает в пальцах ткань одеяла.
— Помочь себе, — поправляет она его трясущимися губами. — Вам нет до меня дела, не врите хотя бы сейчас…. А если бы я поверила? Что бы вы стали делать? Жить со мной? Трахаться со мной?
— Я был к этому готов, — абсолютно спокойно и чудовищно цинично отвечает ей Учиха Мадара.
Это выбивает из нее воздух. Сакура задыхается снова, кусая губы, пытается сжаться в комок, но ее за плечи впечатывают обратно.
Во рту снова привкус крови, а к горлу подступает горяче-острый ком.
Она чувствует себя раздавленной. Снова оказавшейся в той мерзкой буро-серой жиже слякоти, только уже не коленями — всем телом. И вся эта ледяная дрянь затапливает ее изнутри до самого горла.
И если подо лбом чужая грудь, то это только новый повод для приступа. Сакура бьется в руках Мадары Учихи, плачет навзрыд и хочет просто умереть. Вот сейчас. Еще хочет завопить во весь голос, потребовать, чтобы отпустил, заявить, что ненавидит, до смерти ненавидит. Но голоса — нет.
Пока врачи не отрывают его, он прижимает ее к себе и просит дышать.
Сакура не видит ничего от наступившей черноты, кривит губы в болезненной гримасе и еще некоторое время после укола не может прийти в себя.
Врач что-то говорит, говорит, говорит, но ей его не слышно. Постепенно в голове все проясняется.
Сакура смотрит на поданный ей планшетник с несколькими листками разъеденными солью глазами.
Те самые бумаги. В костлявых пальцах с неровно обстриженными ногтями и посиневшими от синяков костяшками дрожит малиново-розовая ручка. Сакуре нужно либо дать согласие, либо отказаться от операции.
Этот планшетник в ее руках уже минуту. Медсестра рядом откровенно нервничает — вроде бы и стоит на месте, но то поправляет униформу, то барабанит пальцами по бедру. Врач понятливо молчит.
Если не подписать, то через сколько она умрет? Умирать, оказывается, не страшно. Страшно думать о том, что будет после. Есть ли что-то там, за остановкой пульса и смертью мозга?
Может, ты просто заснешь, но больше никогда не проснешься, попросту исчезнув?
Может, навечно застрянешь в беспросветной темноте?
Раньше, до болезни, Сакура не задумывалась над этим. Зачем думать о таком, будучи абсолютно здоровой и не собирающейся умирать ближайшие лет сорок?
Но сейчас вместо крови — жидкий лед.
К этому примешивается ненависть. Он что, был готов зайти так далеко? Как бы она себя чувствовала, узнав об этом позже, после излечения? Если бы… а если бы они переспали?
Сакура впивается зубами в нижнюю губу, запрещая себе думать об этом. Нет. Ни за что.
Он делал это не для нее — для себя. Может, для Саске. Для кого угодно, только не для нее.
И как жить с этим гложущим внутренности чувством омерзения? Сакура не знает. Ему только дай разгуляться — оно сожрет изнутри, начиная разъедать ребра.
В пальцах трещит ручка.
Выбор. У нее выбор прямо перед носом — лист бумаги, полный сухих строчек. Вот она, отсрочка для мыслей «а что там, за гранью?».
В Сакуре две чертовы параллельные прямые, которые никогда не пересекутся (в этом и смысл, к несчастью). Сакура ломается и держится на них, как на костылях.
Она знает, что люди, прошедшие через операцию, живут с притупленными чувствами. Она считает таких людей ущербными.
Но, может, лучше ущербность, чем смерть?
Сакура ведь забудет, если ей станет все равно. Если имя в груди, безнадежное, болючее и чужое, погаснет, ей станет легче. Она ошибалась. Оно того не стоило.
Лучше жить без него, Учихи Мадары, чем умереть с ним внутри.
Придумать себе человека и горько в нем разочароваться — а заодно и в себе — это не похоже на нее. Но когда-нибудь подобное может происходить даже с самыми упертыми реалистами.
Ладонь дергается коротко, как в предсмертной судороге, скрипит случайно большой ноготь по бумаге. На листке расцветает подпись.
Сакура, сквозь тонкий слой налипших на глазные яблоки слез, дает согласие на операцию.
Не хочется боли, не хочется умирать — до трясучки, до истерики, до искромсанных ногтями ладоней не хочется. Сакура не знает, сдается ли она или наоборот своим выбором вытаскивает себя из пучины морской. Она не барон Мюнхгаузен, и за косичку не держится, не совсем в болоте… но почему нет?
Ты мной подавишься, обещает Сакура неизвестно кому, вы все мной подавитесь.
Она что, не заслужила жизнь после такого?
К ней в палату врываются цветные пятна, врываются по очереди, заполняют пространство запахами и звоном встревоженных голосов. Сакура смотрит, моргает заторможено и глазеет на злую Ино, на встрепанного Наруто, до белизны раздраконенного Саске. Все они крутятся вокруг нее, приглушенно ругаются по очереди, а иногда и без очереди, друг друга перебивая.
Сакура нащупывает край простыни и натягивает его себе на голову. Вопли затихают. Но потом соло получает Яманака Ино.
— А ну-ка, прекращай придуриваться! — сладкий голос становится твердым и режет уши почти фальцетом.
Простыню сдергивают вниз. Сакура разочарованно надувает губы, смотря в красное и злое лицо лучшей подруги. Лучшая подруга кричать перестает, но грозит придушить ее подушкой, если сейчас же не узнает — кто.
Лучше никому из них не знать.
Что разрушит это ненавистное (благословенное) имя? Легче знать, что оно не разрушит.
Сакура смотрит на Саске, думает, что это взорвет его. И улыбается тонко, воображая, что идет по трескучему льду.
«Вы не знаете его», — уверенно набирает в протянутом ей телефоне дрожащая рука.
И все вокруг снова взрывается.
Ино недолго злится — она на Сакуру злиться вообще не может — и первой пытается расспросить, кто же вызвал скорую. Приходится рассказать часть правды. Часть-то никому разочарования не принесет. И не приносит.
Впрочем, все решает врач. Он выгоняет друзей из палаты твердым и холодным голосом, грозит, что больше никогда не допустит. Даже из-за особых условий.
Сакура фыркает. Доплатили, понятно. Что за больница, где в реанимацию может влезть кто угодно?
Ее готовят оперировать. Операция пройдет за пару часов до наступления Нового года. У врачей, видимо, не бывает праздников. Особенно, если им неплохо приплачивают. Сакура знает, что приплачивают — очень у Саске вид показательный. Она знает, кто инициатор и чьи деньги. Но внутри все настолько омертвело, что безразличие душит порыв устроить друзьям истерику.
Они все приходят к ней часто, как минимум, раз в день. Ино сменяет гнев на милость и все пытается вызнать, кто.
Наруто волнуется, потому что Сакура становится все бледнее (по его же словам).
Саске нервничает, потому что операция неумолимо приближается.
Сакура иногда думает, что как ей, пустому человеку, попались такие друзья?
Но даже благодарность ей дается тяжело. В ее голове сомнения и каждое из них может развернуть выбор в обратную сторону.
И когда медсестра формально просит снять ее все металлические вещи — например, пирсинг, серьги, может быть, кольца — Сакура с холодным комом в животе понимает: обратного пути нет.
Друзья собираются у операционной, она видит их, слабо машет ладонью.
Ее перекладывают на операционный стол под прожекторами, надевают на лицо нечто, похожее на кислородную маску, просят считать до десяти.
Сакура медленно считает. Голова тяжелеет, язык как-то становится неповоротливым. Глаза слипаются. Сакура в последний раз с замиранием глупого сердца думает: больше любить не буду.
В голове вьется палево-серый туман, жмется к вискам и щекочет лоб. Сакура как варится в киселе — необычный напиток с крахмалом, очень густой — и не может из него выкарабкаться. Вокруг тихо, бело, руки как бескостные — желейные. Это забавно.
Она пытается улыбнуться, но губы сводит холодом, и не получается.
В палату заглядывает врач, прерывая ее гримасничество. Сакура кивает на вопросы о самочувствии — один кивок, значит нормально, повести головой, значит что-то не так. Она только кивает.
— Полежите под нашим присмотром недели две, а там и видно будет, — другая медсестра, тепло-черноглазая, улыбается из-за спины усталого врача.
Врач недоволен такой вставкой, но молчит. Говорит, что при положительных прогнозах ее могут перевести в обычную палату совсем скоро.
Сакура на это надеется.
К ней не пускают друзей, потому что лечащий врач считает, что ей нужен покой.
Сакура чувствует себя совершенно пустой и замерзшей, ей не хватает шумных Наруто, Ино и Саске. Ей не хочется вариться в тишине наедине с собой. Но кто же ее слушает?
И когда ее переводят в обычную палату, одиночную, правда, Сакура готова улыбаться во весь рот. Наконец-то.
Друзья наконец-то получают допуск внутрь. Они оказываются внутри в тот же день. Ино взрывает в воздухе хлопушку, осыпая Сакуру блестящими кусочками разноцветной бумаги. Наруто тут же взрывает вторую.
Сакура с отстраненным и легким восторгом подставляет руки под дождь из блесток и бумаги, смотрит, как пальцы начинают блестеть. Щелчок камеры — это Саске, улыбаясь одними глазами, заносит над ней фотоаппарат.
Она думает, что момент для фото тот еще.
— С новым счастьем, — смеется Ино и падает рядом с Сакурой, на кровать, приминает конфетти, обнимает ее за плечи и тормошит, всхлипывает едва слышно, но Сакуре все равно слышно.
Ино пахнет сладко и — немного — алкогольно. У нее дрожат руки, когда она пытается сделать селфи. Сакура покорно улыбается в камеру, делая счастливый вид.
Сэлка улетает в инстаграмм, Ино по привычке обновляет страничку пару раз в минуту, получает первый лайк и закрывает приложение. Это для нее вроде ритуала. Сакура знает.
— Ты больше так нас не пугай, — подруга тыкается носом в плечо, оказываясь абсолютно беззащитной под слоем своей укладки, макияжа, яркой одежды и красивой улыбки. — Я думала, что сама умру. Дура, дура! Никакой парень этого не стоит!
Не стоит, мысленно соглашается Сакура. В ее груди приятная и прохладная пустота, а дышать получается без страха, что в следующий момент из горла хлынет кровь. Пускай странно — потому что все внезапно притупляется, не хочется ни злиться, ни грустить, ни вспоминать чье-то теперь чужое имя. Действительно чужое.
Сакура поддевает кончиками пальцев уголки губ и растягивает их, гипсовые и неподвижные, в улыбку. Ино фыркает и скидывает свои шпильки, забираясь на кровать с ногами. Впрочем, рядом сразу же приземляется Саске, тут же пристраивается с другой стороны Наруто, и лежать становится тесно.
Но Сакуре уже не страшно и не сумрачно. Рядом нет того, кто жил в груди на протяжении месяца, но зато есть друзья.
Это греет ей опустевшую и подмерзшую грудину.