Она однажды просто падает с неба. Ровно в тот момент, когда он нуждается в ней невыносимо.

Это не звук. Шевеление губ — пустое, бесполезное — не оставляет ему надежды. Не в этот раз. На что он может надеяться? На кого? На кланового лекаря, который пророчит Изуне скорую смерть?

А он пророчит, опустив глаза, просит дребезжащим голосом прощения за то, что не может ничего сделать.

Мадара смотрит сквозь фигуру лекаря — сутулую и скорбную, будто Изуна уже умер — и не может осознать: чем ему должны помочь извинения? Брат его оставит — и это он осознать тоже не может.

Сейчас бы на поле боя — рвать воздух огнем, растить в глазах врага страх, сносить чужие головы наотмашь. Но бой кончен, и никто не выиграл.

…но он потерял.

Изуна еще жив, одергивает себя Мадара и с тяжестью в груди вспоминает предложение Хаширамы.

Это то, от чего он отказался.

Не надо искать смерть, она уже тут — едкий газ в груди, откуда точно выкачали воздух. Смерть вот-вот подтянет тебя поближе, макнет в черную воду времени и напомнит: я забираю его, и ты, Учиха Мадара, кем бы не был, не помешаешь мне.

Лекарь все еще тут, трусит — вот-вот и зубами застучит — и чего-то ждет. Отмашки? Нечего сказать. Это не чей-то друг или брат сейчас умирает в пропахшем мертвечиной доме — его.

Оцепенение осенним буйным дождем рвется от ладоней к горлу, селится там грозовым сгустком и жалит-жалит-жалит…

Мадара — мощь своего клана, то самое пламя, поджигающее даже воду. От его взгляда спасаются бегством даже стойкие враги, а Сенджу — кроме Хаширамы — напрягаются до звона в воздухе.

И он бессилен, как новорожденный.

— Мадара-сама?.. — лекарь синеет с лица, смотрит на него со страхом в мутных темных глазах, и Мадара вдруг понимает, что не может даже его убить.

— Прочь, — срывается сквозь зубы, и хорошо, что не во весь голос.

Смотря в спину улепетывающего от него старика, Мадара просчитывает варианты, пытается найти решение, думает, где найти человека…

Но это нерешаемо. Времени — нет. Где искать? Кого искать? Как проверить, что потратили время (не существующее) не зря?

Мадара у дверей госпиталя — на самом деле люди тут чаще умирают, чем излечиваются — и не может сдвинуться ни на шаг. Дверь за его спиной — вход в другой мир. Там умирает Изуна, часть его самого, тихо и в беспамятстве. Но Мадара в другом мире — в солнечном дне. На небе ни облачка, оно синее и бескрайнее, безнадежно далекое. И глаза от вида на него режет, режет то ли от перенапряжения, то ли от солнца — но режет нещадно.

Рвать себя еще больше — стоять и чувствовать кожей, как из-за двери сочится мерзостный запах, который ему — вдруг? — чудится.

Он пережил смерти младших братьев, смерть отца, но Изуна — это его. То, без чего Мадара не может, как огонь не может без ветра. Кусок под ребрами, в который метят при ударе, безнадежно отмирающий. Вот сейчас.

Шум листьев и шум сворачивающейся в горючий уголь крови Мадара не переносит, разворачивается лицом к двери и приоткрывает ее. Изуна — единственный человек, находящийся внутри. Грудная клетка, скрытая бинтами, поднимается тяжело и рвано. Следя за ее колыханием, Мадара не может войти внутрь и упасть рядом на колени, ждать, пока он проснется.

Времени нет — нет ни на что. Но что-то внутри него подгоняет, рвет куда-то назад, подсказывает: ищи.

Терять нечего.

Мадара полнится пеплом — серым, жирным и липнущим к одежде, волосам, телу. Им станет и Изуна.

Глядя в солнечный день из ледяной тени госпиталя, Мадара смотрит и не видит. Глаза, и так утратившие остроту, подводят окончательно. Что-то жуткое, темное, ползет внутри к голове, и рукам становится так неуютно, так непривычно без сжатой в них рукояти катаны или гунбая.

Стоило ли слушать Изуну и отказываться от предложения Хаширамы?

Кожа перчаток скрипит — ладони сводятся в кулаки.

Это то, что сводит на «нет» все самообладание. В голове что-то гудит, и гул только нарастает тяжелым и невыносимым фоном. Невыносимо, нестерпимо до крайности, и Мадара только и может, что гореть заживо, вот сейчас, не пропуская огонь наружу.

Он разворачивается, прикрывая дверь. Нужно начать поиски. И — челюстью сводит судорогой — разложить на части предложение Хаширамы.

Изуна глуп, если думает, что своей смертью он ему поможет.

Соклановцы, встречающиеся ему на пути к собственному дому, замирают и прячут глаза. Мадара «не замечает», ему и все равно. Ему нужен Тоширо-сан, его подчиненные и…

И лекарь.

Но из плоскости оцепенения Мадару выводит какой-то странный взвизг, а не встреченный Тоширо-сан. Сверху. Он мгновенно определяет: не птица. Вскидывает голову.

Нестерпимо яркое солнце режет глаза. Что-то падает прямо на Мадару. Зеленый отблеск жжет по больному.

Он и сам не понимает, почему вместо одного рефлекса работает другой, и выброшенные вперед руки ловят теплое и легкое тело.

Как-то отсутствующе Мадара разглядывает шальные зеленые глаза, заплаканное лицо с парой синяков, высокий наморщенный лоб, накрепко стиснутые — добела — губы.

Девчонка, упавшая на него с неба, на первый взгляд не представляет никакой опасности — перепуганная (им?), белая — чуть ли не в синеву, таращится.

На второй взгляд — она шиноби: рваная водолазка, ожоги на плече, перевязь на бедре с креплением для кунаев, пояс для подсумка.

Второй рефлекс приводит тело в движение. Мадара «укладывает» девчонку на землю, фиксируя руки и ноги.

А она — как просыпается, заходится таким криком, что в ушах звенит.

— Отпустите! Уберите руки! Отстаньте! — визжит она, вертясь в пальцах змеей, царапает его запястье цепкими пальцами.

На шум реагируют соклановцы.

— Мадара-сама, кто это такая? — Широ-сан, отвечающий за безопасность внутри клана и на его границах, пучит глаза с горящим в них шаринганом и смотрит на вырывающуюся девчонку дико.

— Это я должен спросить у вас, — Мадара надавливает на точку на тонкой бледной шее, и девчонка обмякает. — Как вы смотрите за границами, если на меня среди бела дня падает… женщина-шиноби?

Что-то внутри нещадно сдавливает — у самого сердца, впивается иглой, и Мадара едва удерживается на ногах. В глазах темнеет.

Что это? Неужели она что-то успела сделать, эта девчонка?

— Мадара-сама!.. — охает кто-то.

— Я в порядке, — рявкает он и выпрямляется.

Запястье, оцарапанное вторгшейся на территорию клана Учиха гостьей, горит и дерет, будто обожженное. Мадара машинально растирает его второй рукой, отодвигая рукав плотной ткани кланового одеяния. Замирает, смотря на черную тисненую на его коже надпись.

Росчерк кисти для туши, легкий — одним-двумя мазками.

Предназначенная.

Девчонка, упавшая на него с неба, его судьба.

Опуская взгляд на маленькое и худощавое тело, лежащее под ногами, Мадара рассматривает ее уже по-другому. Он никогда не видел эту девчонку, иначе бы запомнил (какой странный цвет волос). Но в ее глазах — уверен — было узнавание. Не попыталась напасть, не попыталась сбежать (только вырваться). Знала, что бесполезно?

Широ-сан стоит навытяжку, на лице играют желваки — готов ко всему, даже к мгновенной расправе. Невиданное дело — на главу клана свалилась неизвестная женщина-шиноби!

— В карцер ее. Придет в себя — немедленно доложить, — приказывает он и смотрит, как Широ-сан отвешивает ему поклон, а после сам кидается поднимать девчонку.

Ее голова безвольно мотается.

— Осторожнее, — добавляет мрачно он.

Широ-сан мгновенно перехватывает девчонку так, чтобы болтаться могли только худые ноги, и исчезает в тот же момент.

Мадара смотрит на то место, где только что лежало тело его предназначенной, вспоминает дикий взгляд блестящих зеленых глаз и не может понять: откуда она все-таки взялась?

Предназначенные не редкость. Одно прикосновение к человеку, которого дали тебе Боги, и на теле появится его имя. Предназначенный — это часть тебя, оторванная еще до рождения, дополнение, тот, ради кого можно отдать жизнь — и цена будет не такой большой.

Кем бы он ни был — ты не сможешь нанести удар.

Ни Учиха, ни Сенджу не пытаются дотронуться друг до друга голыми руками — только лезвиями.

Но девчонка — не Сенджу. Харуно. Мадара никогда не слышал об этом клане и вообще не был уверен, что он существует. Но… если нет, кто мог научить обычного ребенка управлять чакрой? Почему она появилась сейчас? Откуда?

Ноги, едва гнущиеся — и от этого муторно, несут его обратно, к госпиталю.

— Тоширо-сан ко мне, — приказывает он попавшемуся под руку юнцу.

Мадара оставляет сандалии у дверей, входит в комнату смерти ее предвестником, чем пугает лекаря до дрожи. Но ему нет дела до трусливого старика. Мадара видит только Изуну, бледного и едва дышащего.

Когтистая лапа ненависти впивается под ребра. Руки чешутся схватить гунбай и сорваться с места, к границам Сенджу — перекосить всех, кто станет на пути, добраться до ублюдка Тобирамы и вырвать ему позвоночник, сжечь живьем…

Глаза обжигает подступающей чакрой, но все-таки он сдерживается. Он не может. Он — глава, опора для соклановцев, не может такой, как он, сорваться. Только если потом с ритуальным вскрытием. Позор отца.

И Мадара сдавливает челюсти до хруста, шагает к Изуне. Его лицо бледно, тускло, обезображено подступающей смертью — у нее тут и запах, и тени, и отблеск лезвия на лбу брата. И Мадара не может биться за его жизнь, потому что Изуна просит: «нет».

Мир с Сенджу, бьется от виска к виску болезненным импульсом, и брат бы жил.

Мир… Далекая и старая мечта. Еще детская.

Не так, все не так, так не должно быть. Мадара снимает перчатку, опускает на лицо ладонь, вжимая накрепко, позволяет себе слабость: закрыть глаза и ослабить контроль.

Темнота ползет по углам помещения, пропахшего смертью, и Мадара теряет счет времени, замирая над братом сторожащей покой статуей, как вытесанный из причудливого камня для украшения дворца какого-нибудь обрюзглого дайме.

Темнота сочится из углов и жрет пространство, жрет свет, подбираясь тенями к спине. Мадара чувствует это — прикосновения — но и также знает, что за спиной нет никого. Никого, кто мог бы протянуть руку и посметь его потревожить.

— Мадара-сама! — приглушенно шипят сзади голосом Широ-сан. — Женщина-шиноби пришла в себя.

Так быстро, первой мыслью, лучше бы и не приходила, второй.

На нем доспех — сталь и оковы воспитания, сдержанности, непоколебимости — и Мадара стягивает его на себе крепче, чтобы не пролить впитавшуюся в него темноту туда, где ей не место.

Девчонка видит в нем врага: вжимается спиной в камень небольшой камеры без окон и щелей (только если под дверью). Горящая желтым и неровным пламенем свеча не дает Мадаре как следует рассмотреть предназначенную еще раз. Но это и не требуется. Ее лицо под веками со всеми деталями, стоит только закрыть глаза, а порыв рассмотреть — не большее, чем попытка взять под контроль. Потому что под контролем тут пока только он сам и не пропускающие чакру веревки, которыми связали девчонку.

Мадара видит тени, мечущиеся около нее, подбирающиеся к хрупким девичьим плечам, заползающие на горло, но не хочет подходить ближе.

Мифическая предназначенная — вот она, под рукой, подойди, протяни пальцы, коснись еще раз, вдруг, полегчает, вдруг, отступит темнота? Для чего же еще они нужны, эти предназначенные?

Сейчас ему не до нее. Тронешь — и окончательно поселится внутри, пустит там корни…

— Ты знаешь меня, — он дергает подбородком, и Широ-сан понимает все сразу, исчезает и прикрывает за собой дверь.

Она кривит и кусает бледные губы, вся какая-то полупрозрачная в грязно-желтом пламени свечи, смотрит на него и на вид — готова. Умереть. Натянутая струна — дерни — лопнет.

— Откуда ты взялась? — шаг, и хрупкое тонкое тело напрягается так, что вот-вот затрещат веревки-жгуты.

Но она молчит, блестит на него безумными от страха глазами и сжимается, позволяя теням накрыть плечи плащом.

Не видела своего запястья — руки стянуты за спиной. Мадара собирается этим воспользоваться. От затравленного выражения на землистом от желтого света лице у него что-то дергается — как нарыв — в горле.

Он знает это выражение. Привкус насмешки на языке от осознания чужого бессилия — это его.

— Расскажи, — требует он и опускается на корточки напротив, смотря на нее без особой жалости и ненароком цепляя взглядом взбитый ворох коротких розовых волос.

— Я не знаю, — в ее глазах то выражение, от которого у него почему-то холодеет под пальцами, так смотрят после того, как сказали правду, но уверены, что ее не приняли на веру. — Я… — изжеванные губы вздрагивают, — упала.

— Откуда ты могла упасть, если приземлилась на меня? — Мадара смотрит не мигая, перебирает пальцами в воздухе.

Но сзади грохочет дверь, девчонка вжимается спиной в каменную стену еще больше, надеясь, видимо, просочиться наружу через кладку… Мадара вскидывается, разворачивается мгновенно, забывая, что ему нужны ответы. Девчонка заперта, никуда не денется, поспит, когда отплачется…

— Изуна-сама пришел в себя! — ученик лекаря, которого Широ-сан держит за шкирку, делает попытку согнуться в поклоне. — Он просит в-вас срочно прийти и г-говорит, что ум-умирает… — голос затихает, и тени довольно урчат, подступая к подошвам сандалий.

Горячий всплеск — камень, шлепнувшийся об лаву, неудавшимся блинчиком — и свернувшийся внутри жгут чего-то опасного, прилипший смрадный запах лечебных трав…

Изуна-Изуна-Изуна.

Мадара отодвигает взглядом с дороги Широ-сан и лекаря и рвется за порог.

— Стойте, — вскрикивают за его спиной, и тон взлетает к полотку каменной клетки коротким эхо. — Подождите!

Мадаре не до нее. Ему не нужно сейчас тянуться за ответами, они и неважны, впрочем. К чему все это, если прямо сейчас Изуна…

Но почему-то он все же замирает, борясь с желанием открутить розововолосую голову и желанием пустить в себя надежду.

— Я могу помочь! — тонко и с надломом звучит снова. — Послушайте, это правда, я…

Шаринган нестерпимо жжет глаза, Мадара терпит, всматривается в едва различимое за его собственной тенью лицо. Девчонка дрожит — трясутся даже губы — но упрямо таращится.

— Ты считаешь, что я поверю? — рычит он ей в лицо, чувствуя, как внутри разрастается пекло.

— Я ирьенин! Я умею лечить! — рявкает она в ответ и сжимается, словно сама от себя не ожидает.

— М-мадара-с-сама, — тянет сзади испуганный ученик старика-лекаря, — Изуна-сама ждет…

В пальцы скользит лезвие. Кисть дергается, обрывая напряжение свистом. Вой проносится по карцеру диким гулом, заставляя пламя свечи трепетать.

Перепуганная и трясущаяся девчонка смотрит на него круглыми глазами, и Мадара видит в них отражение своего зверского лица. Кунай звякает об стену. Надрезанные веревки опадают.

— Лечи, — выпрямляется Мадара и дергает головой в сторону опавшего на холодный пол ученика лекаря.

Он баюкает ногу, подтягивая ее к груди, подвывает жалобно, как собака, которой наступили на хвост. Такой же трус, как и его учитель.

Мадара не думает о том, что девчонка может разглядеть его имя на своем запястье. Это внезапно становится такой мелочью по сравнению с Изуной.

— У тебя нет времени, — цедит он, видя, что девчонка никак не встанет.

Ирьенин… Если она считает, что может лечить, как чертов Хаширама — руками, то у нее должны быть доказательства. Если не сможет…

Мадара прикрывает глаза и дергает щекой.

Девчонка шевелится, подтягивается поближе к ученику лекаря, косясь на Мадару, и складывает дрожащими руками печати.

Он не боится техник, не боится, что она попытается напасть — Мадара сможет отразить любую атаку. Но вспыхнувшее на тонких ладонях зеленое пламя не пытается захватить собой комнату. Оно сосредотачивается под пальцами, накрывает рану и ровно горит, стягивая рассеченное мясо и кожу обратно.

У Мадары ком подкатывает к горлу.

Это правда. Ирьенин.

— Этого достаточно, или вы кого-то еще хотите покалечить? — спрашивает она, видимо, набравшись смелости из-за своего триумфа.

Ученик лекаря смотрит на нее, как на ожившее божество.

Мадара никогда бы не — будь он, конечно, в здравом уме и в полной уверенности, что сюрприза не случится — дал ей ступить за пределы карцера.

Но сейчас он не в здравом уме, потому что сам вздергивает девчонку за тонкий локоть, поставив на ноги.

— Попробуешь сбежать — убью.

Видимо, она еще не знает, что он не может, косится с опасением.

Изуна мертвенно бел, дышит тяжело, и его рана — не пустяковая царапина, как та, оставленная ученику лекаря (а сколько было скулежа).

Мадара словно просыпается: почему он сделал это? Что, если эта девчонка как-то связана с Сенджу? У кого она научилась лечить так?

И что, что предназначенная?

Но она уже тут, в госпитале, распахивает окна во всю ширь, громко спрашивает, где тут можно помыть руки и вообще — найти воду. Как давно нанесена рана? Много ли потерял крови?

Девчонка преображается — как расправляет невидимые крылья за узкой спиной — и мечется по госпиталю, требует найти чистый перевязочный материал и теплую воду.

Лекарь отвечает на вопросы дрожащим голосом, неловко поглядывая на Мадару, его ученики несут воду в бадье.

Младший брат смотрит на это с удивлением, хмурит брови и пытается подняться. Но девчонка оказывается рядом мгновенно, укладывает его обратно одним плавным нажатием на плечи — Мадара не успевает дернуться, хотя стоит совсем рядом.

— Лежите, не дергайтесь. Я ирьенин. Все с полного одобрения вашего брата, — заявляет она и закатывает один рукав (второй оторван).

Она проводит осмотр быстро, но осторожно, не дает Изуне говорить, предупреждая, что может сделать хуже. Предназначенная знает, что делать, и это чуть ослабляет стянувшуюся в тугой лоснящийся черным жгут безысходности в груди Мадары. Наблюдая, как тонкие пальцы протирают место вокруг раны смоченным в теплой воде куском бинта, Мадара чувствует проросшее сквозь жирный пепел тепло надежды.

— Брат, С-сенджу, — шипит брат, все-таки не выдержав, и смотрит на девчонку так, что на ее месте Мадара бы убрал руки.

— Я не Сенджу, — отвечает она вместо Мадары и демонстрирует запястье с именем, все-таки заметила. – Помолчите, не тратьте силы.

Изуна впивается взглядом в лицо Мадары, и он едва заметно кивает.

На ее пальцах снова вспыхивает то самое пламя. Юнцы от этого замирают, старый лекарь округляет глаза, а Изуна, кажется, белеет еще на тон. Но девчонка не замечает ничего — держит ладони над раной, осторожно водя поверх.

И рана, тяжелая, оставленная Тобирамой Сенджу, поддается. Медленно и неохотно, но поддается. Мадара видит это сквозь призму шарингана и все не может поверить, что это происходит прямо на его глазах.

Сколько времени проходит — он не знает, врастая в пол босыми ногами, но рана под зеленой чакрой постепенно сращивается изнутри, а вскоре стягивается в толстый и глубокий разрез. Чакра горит ровно и уверенно, и это вселяет что-то спокойное в грудь Мадары — будто это его сейчас заращивают.

Разрез сходится в темный шрам. Девчонка гасит пламя чакры и запрокидывает голову устало, выдыхая. Ее вдох разрушает трещащую атмосферу. Старик-лекарь спешит проверить, как Изуна-сама — будто не видит, что больше тот не умирает.

— Будет жить, — говорит она, не собираясь ждать вердикта от местного профессионала, — но на восстановление придется потратить от нескольких дней до недели.

Смотря в зеленые глаза, Учиха Мадара не слышит — читает по губам — и не сразу понимает смысл ее слов. Она словно ждет, всматривается в его лицо, надеется на что-то и в конце концов просит:

— Отпустите меня.

Вместо него — оглохшего, ослепшего, онемевшего от вспыхнувшего внутри жара облегчения — говорит что-то другое. Губы шевелятся без усилий.

— Нет.

Ее лицо — открытый свиток. Удивление, злость, нестерпимая обида и такая яркая — ненависть чуть не сбивают Мадару с толку. Девчонка громко заявляет о чем-то, кажется, о долге и чести, сообщает, что только что спасла его умирающего брата, требует оставить ее в покое и отпустить, иначе она…

— Что ты сможешь мне сделать? — спрашивает он, ощущая только безграничное спокойствие (сродни безграничному терпению), и перехватывает взметнувшуюся на него ладонь, растирает след своего имени на бледном запястье. — А что сделают с тобой за пределами клана Учиха? У нас достаточно врагов, — чего стоят одни Сенджу. — Я не могу подвергать ни свою предназначенную, ни такого ирьенина опасности. Ты спасла моего брата, и я о тебе позабочусь.