Легкое движение рукой — в воздух стреляет сиреневое пятно. Бумажный самолетик. Он реет над землей недолго, закладывая опасный вираж, бороздит тупым носом воду в фонтане.

Сакура недовольно дергает плечом, вылавливает своего летающего друга за размокшее крыло. Помимо него на серой водной глади дрейфуют размокшие и потемневшие старые листья. Предвестники глубокой осени.

Что глубокая осень, что идущая за ней зима, Сакуре не нравятся. Зиму, конечно, она не любит больше. Это ведь время шапок, от которых ее короткие волосы электризуются, время льда под подошвами ботинок, обмороженных пальцев и нескольких слоев одежды…

Зима приносит с собой белый и потрескивающий ранними утрами холод, топит город в снегу, который либо тает к середине дня, либо становится мерзкой серой кашей под ногами.

Мир уже сейчас начинает готовиться к зиме — обесцвечивается. Румяные красно-рыжие листья под ногами становятся сплошной бурой массой. Без гроздьев желтых крон — вместо них теперь только голые ветки — очарование узких аллей исчезает.

Может, из-за этого в парке немноголюдно. Тут совершенно не остается ничего яркого — только размокший самолетик, розовые волосы Сакуры и ее же рыжая куртка.

И хочется ведь куда-нибудь в лес — носиться по еще оставшимся там сухим листьям, которые хрустят под лапами, охотиться на воображаемых охотников, просто пугать легким завыванием забредших слишком далеко людей…

Но родной лес остается за плечами. Довольствуйся крохотной съемной квартирой на окраине города, разве не сама хотела?

В квартире, конечно, не надо прятать одежду под слоем листьев, в корнях старого поваленного дерева. Но развернуться ведь совсем негде. А если и развернешься — хвост непременно собьет лампу, стоящую на низком столике, или зацепит какой-нибудь провод.

Сакура со вздохом оставляет самолетик в мусорном баке, решает больше не переводить бумагу и не испытывать судьбу — небо становится грозно-серым, намекая, что вот-вот пойдет дождь. Пряча замерзшие руки в карманах куртки, она бредет к выходу из парка, ежится и надеется, что дождь не обрушится на нее ледяной моросью. Зонта с собой нет.

Дождя пока нет, зато есть ветер — пробирающий до судорог.

Ни холод, ни судороги Сакура не любит — от морозца кожа краснеет и становится чувствительной, от тремора из рук падает все, что в них попадает. Поэтому хочется вернуться скорее домой. Она ностальгически вздыхает.

Вот если бы сейчас перекинуться, взвыть радостно в серое унылое и преддождевое небо, сорваться в бег… Но вместо этого ее несут вперед слабые человеческие ноги.

Бабуля в такой ситуации погнала бы ее сбрасывать излишки энергии в лес. Но она далеко, за десятки километров от шумного города, где с идеальным слухом и нюхом жить едва возможно…

Дом Сакуры — квартира на окраине города. Четыре бетонные стены, пара перегородок, восьмой этаж с видом на дорогу и противоположную улицу, одна комнатка, крохотная кухня, совмещенный туалет и ванная.

Обживается недолго, устраивает себе уют, ставит в вазы цветы, букеты из кленовых листьев, вешает мягкие занавески, но… все равно не то. Иногда хочется открыть настежь все окна-двери — душно.

Но после пропахшего людьми и пылью метро тут сплошная благодать. Дверь хлопает — и желание выть или рычать пропадает. Появляется личное пространство. Плюс этой крохотной квартирки — отличная звукоизоляция.

Первым делом Сакура переодевается в мягкое домашнее платье, потом раскладывает продукты по полкам гудящего от старости маленького пузатого холодильника. Думая, что можно приготовить, она просто хочет сбежать к бабуле. У нее всегда всё получается вкуснее.

Но как тут сбежать, если есть подработки, незакрытые долги в университете, да те же цветы на узком подоконнике кухни… Город затягивает, опутывает связями как сетями, выпускать не хочет.

Сакура вздыхает, захлопывает дверцу холодильника, тянется за телефоном — он где-то в рюкзаке, найти бы еще.

— Ну и чего ты хотела? — ворчливо спрашивает бабуля после семи гудков, когда Сакура уже успевает устроиться на полу с комфортом и даже передумать разговаривать.

На заднем фоне слышится хохот младшего брата. Сакура, прислушиваясь, недовольно ощущает ползущий по внутренностям лед одиночества.

Где-то там, далеко, в старой деревне живет ее семья. Все они пьют травяные сборы бабули, ругаются по мелочам каждый день, зато каждый вечер собираются за ужином, устраивают из поездок в город целое событие и смеются совсем не так, как смеются люди тут, в городе.

— Ты как, бабуль? — осипло шепчет в микрофон Сакура, чувствуя грозу, и подтягивает колени к груди.

Выводя пальцами свободной руки узоры на выцветшем линолеуме, она знает, что бабуля сейчас ей все выскажет. И тем не менее, может, это то, чего ей сейчас не хватает? Хотя бы голоса. Можно позвонить маме, но мама обязательно захочет навестить. Сакура не дает ей повода сюда приехать, потому что… потому что в этой квартире мама поймет, как она скучает по дому, и постарается уговорить вернуться. Мама бы тут жить не смогла, а по себе судить она умеет.

— Пока не померла, — ехидно отвечает бабуля. — Чего у тебя случилось, Листочек?

От старого детского прозвища в груди дрожит марево трогательного тепла.

— Бабуль, ну мне же не десять, — смущенно фыркает Сакура и смотрит в светло-розовую стену устало. — Ничего не случилось. Просто… плохо немного.

— В лес тянет? — пропуская в тон едкую и горловую нотку, бабуля усмехается. — Не вышло-то, с людьми слиться? Не вышло, раз звонишь. Раз плохо, чего не приедешь?

— Затянуло, — признается честно Сакура и надеется, что предательская тоска через километры бабулей останется не замечена. — Как мама?

Зря, конечно, надеется.

— Скучает, — голос у бабули многообещающе тяжелеет, становится не громче, но раскатистей, — и братец твой дурной скучает, и отец места себе не находит, думает все — позвонить тебе лишний раз на неделе или нет? Сама же ты у нас птица важная, городская! Потыкать пальчиком и номер набрать сама не можешь!

Права бабуля — и в защиту сказать нечего. Но не может же Сакура, в чьих венах бурлит густая и древняя волчья кровь, признаться в трусости? Не может. А трусость есть. Стоит только подумать о звонке, как острый угол одиночества упирается в гортань.

Одиночество — пустое и серое, в нем нет места чужим голосам, Сакура к нему привыкает. Но стоит только вспомнить, что так было не всегда, и все внутри хочет вернуться. И вот этого желания Сакура боится больше, чем провалиться на сессии.

— Прости, бабуль, прости. Я тоже очень скучаю, — Сакура ведет пальцами по полу со скрежетом, обтачивая ногти. — Но как ни позвоню, так потом… потом… знаешь…

— Да знаю, знаю! — бабуля рявкает, перебивая, так громко, что связь трещит, а сама заходится приступом сухого кашля, добавляет, когда он проходит категорично: — Знаешь-ка, что? Делай, что хочешь, но чтоб к вечеру пятницы у нас была. Не приедешь — и не звони больше, и денег не отправляй! Ты меня поняла?

Облегчение падает на плечи лавиной. Виски слегка сдавливает, пока внутри бушует твердое и ясное спокойствие от проложенного пути. Каждое важное решение, принятое кем-то другим вместо нее, вызывает это ощущение. Возможность сбросить ответственность со своих плеч на чужие всегда дарит ей радость.

— Я постараюсь, бабуля, — соглашается Сакура, прикусывая губу у самого угла, чтобы не улыбаться.

— Поторопись, — хмыкает бабуля и сбрасывает без предупреждения.

А Сакура, у которой короткая радость, схлынув, заменяется трезвым рассудком, откидывает голову назад и беззвучно спрашивает в потолок: ну и как?

Ну и как сдать долги в университете, выбить отгулы у работодателя, оставить на кого-то квартиру — цветы же надо поливать!.. Бабуля ведь не на день — на неделю, как минимум, требует. И до пятницы ровно два дня.

Эти два дня она носится так же, как и в своей волчьей форме, — резво. Поговорить с руководителем, сдать запущенные предметы, вернуть вредному старосте долг, чтобы в случае чего прикрыл, поплакать перед работодателем (только бы дал отгулы, жмот!), найти подарки родным…

Все для того, чтобы утро пятницы встретить с легким походным чемоданом, рюкзаком за плечами и полной головой надежд.

Дорога — покачивающийся на рельсах скоростной поезд. Внутри стоит густой запах человеческих тел и едва заметные нотки чего-то химического. Хочется прочихаться, опшикать вагон освежителем воздуха, но Сакура себя успокаивает — ей недолго тут находиться.

Прилипая носом к окну, она наблюдает, как город постепенно остается позади. Сначала центр сменяется окраинами, потом высотные дома врастают вниз, потом исчезают совсем. На их места приходят окрестности, плывут выцветшие редкие деревья и проблески желтых полей. Сакура смотрит в окно недолго, она знает маршрут, пусть следует ему реже, чем хотелось бы.

За час пути она успевает прочесть около четыре десятков страниц книги, взяться за которую не могла больше месяца, и выпить весь свой запас яблочного сока. Еще — известись от внутреннего нетерпения. Как давно она не была дома.

На платформе, которая выводит в небольшой город, немноголюдно, никто не встречает, и Сакуре становится легче — что-то в груди отпускает. Она поправляет прядь коротких розовых волос (смешно, но давно отросшие корни весь вчерашний вечер осветляла и подкрашивала в тон), запрокидывает голову к высокому небу василькового оттенка, глубоко вдыхает…

Почти дома.

Ее родная деревня, раскинувшаяся в достаточно гористой местности, небольшая. Можно сказать, крохотная. На постоянной основе живет меньше полусотни человек. Еще два десятка приезжает в летний сезон, в несколько раз меньше — на выходные, навещать родственников. Отсюда рвутся все.

Сакура не одна такая, вырвавшаяся, поступившая в токийский университет, сбежавшая в город. Весь молодняк рвется в город — кто за работой, кто за перспективой. Конечно, большинство — еще и за счастьем.

Но, как и многие, Сакура спустя год учебы понимает, что счастье все-таки тут. Необъяснимо, странно, но стоит шагнуть на серые плиты платформы, окинуть взглядом вокзал и расстилавшийся за его оградой город, как становится легче дышать.

Автобус, отходящий в нужную ей сторону, полупустой. Сакура забивается в самый хвост, накидывает с неожиданным стеснением на розовую голову капюшон, затыкает уши наушниками с гремящей музыкой и с нарастающей нервозностью считает минуты. За окном — серая лента дороги и стволы деревьев, старые, с корой, проеденной морщинами, с облетевшими кронами. Она наблюдает за пейзажем сквозь полуопущенные веки, а когда автобус начинает тормозить — вдруг чувствует, что ладони нервно потеют.

Сакура вываливается под разогревшее полуденный воздух солнце, недолго смотрит вслед удаляющемуся автобусу и спрыгивает с платформы остановки. Деревня скрыта со всех сторон лесами, обильно растущими вокруг. Тут складывается ощущение, что весь внешний мир прекращает существовать, просто тухнет за пределами нависшего над небольшими домиками яркого безоблачного неба.

Идет она единственной дорогой и по единственной улице, узкой и вьющейся между домами. Некоторые дома старые, заброшенные, с пустыми стеклами и темнотой за ними, тяжелым запахом затхлости — мимо таких она проходит с дрожью в груди. За пустыми проемами окон чудятся лица умерших или уехавших за лучшей жизнью владельцев.

На свой дом она набредает спустя минут десять пути. Около невысокого металлического заборчика Сакура останавливается. Едва сдерживает улыбку — ничего не изменилось, даже вон тот рисунок на светлой стене остался. Помнится, как-то с Казумой они тестировали новые фломастеры… Рисунок почти смылся, но очертания волчьей морды, размытые временем, водой и бабулиными стараниями, все-таки остались. Удивительно, но закрашивать его никто не стал…

От запаха тушеных овощей и мяса что-то внутри скручивает. Сакура ведет носом и машинально толкает калитку. Она не скрипит, открывается вовнутрь плавно (видимо, папа недавно смазал петли). К дому ведет широкая и короткая дорожка, всего пара шагов, и можно встать на крыльцо. Чемодан грохочет по камням, и Сакура вдруг понимает, что лучше было бы сделать сюрприз.

— Ба-а! Сакура приехала! — выскочивший на улицу брат чуть не сносит ее дверью и оглушает прямо с порога, но тут же сбавляет громкость: — Давай сюда свой чемоданище… Ох, ну них!.. Чего там у тебя такое?

Но его долговязую фигуру мигом оттесняют с порога. Бабуля, вышедшая на встречу, ехидно называет братца хиляком, на Сакуру смотрит одобрительно. Сакура недолго думает — врезается в бабулю, обтирается носом о мягкую рубашку, прижимается покрепче и прикрывает глаза, когда твердые маленькие ладошки похлопывают ее по спине. Бабуля совсем не меняется — ни одной новой морщины, ни седого волоска. Запах — горчинка трав, осенние ветра и черный жгучий перец. Ни намека на старческую немощь.

Убеждаясь в этом, Сакура как-то случайно всхлипывает…

— Нежности какие, — ворчит бабуля, когда она все-таки тихонько шмыгает носом ей прямо в плечо. — Давай-давай, в дом заходи. Умыться надо, руки с дороги помыть. Ну, хватит уже, плакса…

В голосе бабули звенит недовольное смущение. Она вообще не любит сентиментальностей, нежностей и долгих прощаний. Сакура мельком вспоминает, что в город ее провожал отец, и неловко обтирает мокрые щеки ладошками, фыркает, когда бабуля отвешивает ей мягкий подзатыльник.

— Грязными руками! — возмущается женщина, ненавязчиво заталкивая ее в дом, и захлопывает дверь. — А ну-ка в ванную!

Ну как тут не послушаться?

Ванна (по сравнению с ее городской) была просторной. Блестящей, будто бабуля самолично натирала тут белую плитку до зеркального эффекта.

Сакура снова чувствует себя маленькой, когда смотрит в идеально-чистое круглое зеркало, нависшее над старой раковиной. В нем отражается только лоб, глаза и половина носа.

Да, выше метра пятидесяти одного Сакура так и не выросла. А ведь была мечта дотянуть до метра шестидесяти…

Мечту вспоминает недолго — запах еды просачивается даже сюда. Умывшись, Сакура похлопывает себя по горячим щекам, чувствуя внутри странную робость. Будто в гости приехала, а не домой.

Долго об этом думать не стоит, и она следует этой мысли, выползает из ванной на запах. С кухни тянет розмарином и тушеным мясом, доносится шипящая мелодия — бабуля не меняет радио на телевещание.

— Другое же дело, — мельком замечает бабуля, кося на вошедшую Сакуру карим глазом.

Она пожимает плечами и пристраивается за низкий традиционный стол, упирается в столешницу локтями, наблюдая, как бабуля священнодействует у плиты.

В ее светлых волосах нет седины, а на лице не прибавляется ни одной морщины. Плечи и спина все такие же прямые. За те восемь месяцев, которые они не виделись, бабуля не теряет формы. Волки стареют обычно под самый конец жизни. Бабуля же выглядела на цветочные сорок пять, максимум, на пятьдесят с хвостиком. А ведь ей — шестьдесят два!

— Волосы мои седые считаешь? — хмыкает бабуля, не оборачиваясь, и роняет в кастрюлю щепоть соли. — Не время еще, не трясись.

— Нет у тебя седых волос, — фыркает Сакура, рассеянно отстукивая ритм какой-то популярной песни, которую крутят по радио, прикладывает ладонью о стол, вспоминая. — Бабуль, а я же тебе пальто привезла. Помнишь, ты хотела? Темно-красное такое, зимнее…

— Так я его пять лет назад хотела, — бабуля даже оборачивается, хмуря светлые брови.

— Ну тогда маме отдай, — она хихикает, водя пальцем по отполированной временем столешнице. — У вас размер одинаковый.

Глаза у бабули янтарно-карие, и сверкать она ими умеет так, что что-то внутри закладывает. Сразу хочется извиниться за ляпнутую глупость. Это детская привычка, не выветрившаяся за время. Но крохотная искра ехидства помогает Сакуре сдержаться.

— А где мама с папой? — интересуется она, понимая, что как-то тихо.

Где-то на втором этаже слышен голос Казумы. Опять, наверное, рубится с орками.

— В кино, — бабуля подтверждает ее догадки, но ведет себя так, будто это не ее рук дело. — Сюрприз им будет. Погулять ведь хочешь, м?

— Хитро, — Сакура улыбается, чувствуя теплую благодарность.

Будь тут сейчас родители — усадили бы ее за стол до вечера. А она уже предвкушает свист в ушах, жирную, покрытую разноцветными листьями землю под лапами и одуряющий запах свободы.

— Тогда я пойду, — Сакура выбирается из-за стола, разминает шею, довольно потягивается и вдруг ловит напряженный бабулин взгляд.

— Казуму возьми с собой, — советует она и поджимает губы, как бывает при пересказе какой-нибудь сплетни. — Неспокойно сейчас. Говорят, чужак появился. Ватанабэ на него неделю назад наткнулся. Он-то, конечно, редко когда трезвый… Но и охотников видели. Высокие, чернявые все, лица белые. Заговоренную сталь с собой носят.

По спине бежит холодок. Но Сакура отгоняет его. Что может случиться с ней в ее же родном лесу?

— Бабуль, да что мне днем будет, — смеется она, отмахиваясь. — Чужаки днем прячутся. А я далеко заходить не буду.

— Что за дети пошли… один целыми днями в игрушки свои играет, вторая на рожон прямо с порога лезет, — в прищуренных глазах бабули светлеет рыжими искрами тревога. — Охотники-то как раз днем и ходят!

— Так им чужак нужен, а не я, — Сакура упорно гнет свою линию, дрожа от нетерпения.

Казуму брать с собой не хочется категорически. Ей сейчас не догонялки и грызня нужны. Шумный и энергичный брат весь лес взбаламутит.

— А ты не лучше чужака. Это мы тут все живем, а ты приезжаешь, хорошо, если раз в год! — бабуля упирает кулаки в бока.

— Бабуль, да я ненадолго! Вернусь через часик, ну правда! — Сакура недовольно переминается с ноги на ногу. — Если что, ходы знаю.

Бабуля рассматривает ее тяжело, пристально, но она знает, как нужно выдерживать такие взгляды и смотрит в упор сама.

— Чтоб недалеко, — грозит ей пальцем бабуля и уже вслед кричит: — Переоденься хоть!