Дыхание прерывистое — Сакура минует последние дома едва не бегом. Дорога, вытоптанная и на месте ям выложенная плоскими булыжниками, обрывается на подходе к лесу. До темных и высоких сосен еще минут пять-семь пешком, но их придется проделать сквозь тонкую проплешину между миром леса и миром человеческой деревни.

Минуты быстрого пружинистого шага, и под ногами расстилается плотный шуршащий ковер из потемневших от сырости и холода листьев. Над головой смыкаются голые ветки, похожие на ведьмины пальцы, обросшие корой.

Деревья сначала растут негусто, охотно пропуская между стволов, но стоит пройти дальше, и лес вдруг становится опасной и почти непролазной чащей. Человеку тут сложно — множество оврагов, высоких подъемов и опасных низин, где под кучами листьев могли прятаться ямы. Охотничьи. Старые. Напоминание, что есть в мире и кто-то опаснее волков.

Пропитанный поздней осенью сладковато-пряный воздух рвет легкие, привыкшие к смогу и дыму города-паука. Сакура дышит полной грудью, оставляет тепло рук на шершавой коре деревьев, где-то поросшей плесенью. Неосторожный шаг — и настил из листьев, пускай и влажный, зашуршит. Она старается ступать аккуратно, как в их с Казумой детской игре. Зашуршишь — и охотник тебя найдет.

Старое место, которое они с Казумой облюбовывают тоже в детстве, под огромным деревом с вывернутыми из земли корнями никем не тронуто. Ствол успел подгнить, теперь на нем уже не посидишь, как раньше… Долго продержался старик.

Сакура прислушивается на всякий случай. Но лес вокруг живет едва слышным птичьим писком и шорохом ветвей, и никаких посторонних примесей вроде звука чужих шагов нет.

Чутье ее не подводит — сейчас безопасно.

Молния на рыжей куртке разъезжается с треском. Куртку Сакура скручивает в плотный валик, убирает в прихваченный дома пакет. Мягкая светло-желтая водолазка, майка на тонких бретельках, джинсы прячутся там же. С застежкой бюстгальтера приходится повозиться, но вскоре Сакура избавляется и от него.

Белье отправляется на самое дно пакета, а сам пакет — под выступающий из земли корень. Он широкий и темный, высохший от времени, под ним когда-то они с Казумой вырыли небольшое углубление.

Босые ноги — ботинки спрятаны там же, под корнем, — холодит влажная листва и липнет к пяткам. Сакура хрустит шейными позвонками, потягиваясь, ловит россыпь солнечных лучей на плечи и вскидывает тонкие белые руки к голубому небу, клочками виднеющемуся за деревьями.

По обнаженной коже ползет холодок. Вразрез ему в мышцах разгорается тепло обращения.

Ноги отталкиваются от земли. Воздух становится горячим, врезается в хрупкое человеческое тело душной волной. Метаморфозы срываются безостановочным быстрым потоком.

Рыжевато-серое длинное и мощное тело приземляется на четыре лапы. Внутренняя волчица в Сакуре ликует, хоть и скользит левой задней лапой по какому-то торчащему из земли скользкому корню. На тишину меланхоличного леса обрушивается торжествующий вой.

Одно мощное движение — и спустя несколько секунд тело набирает почти крайнюю скорость. Сакура мчится вглубь, дальше, старыми тропами, с наслаждением внюхивается, вслушивается, вглядывается…. Под лапами — земля, покрытая листьями. Над головой виснет нестерпимо-высокое небо. Запах осени щекочет глотку.

Сакура несется еще быстрее, выходя на край способностей, лавирует среди деревьев. Прыжком преодолев глубокий овраг, она поскальзывается на глинистой почве и прокатывается на боку, обмазавшись в прелых листьях. Но не останавливается.

Это лучше сна, лучше торжества от сданной сессии, лучше, чем… что угодно! От эйфории в теле нет ни накапливающейся от такой гонки усталости, ни осторожности.

В крови бурлит адреналин, бьющий по голове лучше любого кофе, энергетика или зеленого чая.

Лес и она — части чего-то одного, цельного и правильного. Он, мощный и старый, взрастивший не одно поколение волков, лениво шелестит над головой ветвями, пока она мчится под его кронами.

Это и значит вернуться к корням.

Между двумя сознаниями держаться сложно, еще сложнее держать себя на пределе возможностей. Но оно стоит того. Человеческий разум и звериное тело — идеальное сочетание.

Только слишком выматывающее. Поэтому Сакура спустя время все-таки сбавляет скорость и трусит до небольшой полянки, оказавшейся близко. Пристроившись на свежеповаленном (гроза, что ли, прошла?) стволе, она опускает голову на лапы и собирается немного полежать…

Дышится легко, воздух приятно щекочет нос. И вот теперь никакой разницы, что через пару недель официально зима. Снег? Пф-ф-фыр. Чихать.

Сакура дремлет, уткнувшись носом в лапы, мягко укачиваемая шорохом подрагивающих от ветра ветвей. Под прикрытыми веками другой солнечный день: блики-квадратики лучей на деревянном полу, горячие мамины руки, запах пекущегося в старой-старой духовке яблочного пирога.

Но все это, прекрасно-сладкое, давно прошедшее, но не забытое, а впитавшееся под кожу, стирается тяжело рявкнувшим чутьем. Сакура зевает нехотя, разлепляя остро видящие волчьи глаза, поднимается на все четыре лапы и прислушивается. Даже оглядывается. Принюхивается.

Ничего.

Но если интуиция трещит, то стоит принять намек. Сакура, вдобавок вспоминая, что обещала бабуле гулять недолго, добавляет это в копилку.

Она несется обратно резво, торопится, потому что чутье никогда ее не подводит. В спину ее гонит запах чего-то неуловимо-удушающего. Ближе к окраине, к их с Казумой дереву, чудится вонь разложения. Сакуре это не нравится. Лес уже не кажется таким родным и безопасным.

Вывороченное с корнем дерево уже виднеется, и Сакура замедляется, прислушивается, ведя носом. Снова ничего. Собственный иррациональный полу-страх кажется далеким и полупрозрачным.

Перекидываться обратно в человека не хочется. Но появляться в таком виде на деревенской улочке, где за исключением пары особенных семей живут обычные люди… не все же пьяницы, как Ватанабэ, на алкоголь не свалишь.

Плавное ленивое движение — прыжок. Обратная волна метаморфоз отдает неприятным потрескиванием в натруженных мышцах. Ступни мгновенно подмерзают на влажной и холодной листве. Судорога от скачка температуры пробирается по плечам. Сакура вздыхает и лезет вытаскивать вещи из-под корней. Не зря бабуля советовала переодеться… слишком долго на себя все это натягивать, замерзнуть можно. Бюстгальтер можно, например, и дома оставить. Пока его застегнешь… Она справляется, на удивление, быстро, пускай и пальцы начинают терять чувствительность — холодно.

Прохладная ткань майки липнет к влажной спине. После белья Сакура тянется к аккуратно сложенным джинсам, но так и не берет их в руки. Что-то не так. И она напрягается, замирая, принюхивается и прислушивается. Но слабые (по сравнению с волчьей ипостасью) органы чувств улавливают только слабый-слабый запах мокрой стали.

Этого хватает. Волосы на затылке встают дыбом.

Тело выбрасывает из оцепенения. Сакура лихорадочно оглядывается, ища. Темный силуэт в просвете деревьев едва заметен. Что-то в голове отключается. Она почти бесшумно цепляет пакет с одеждой и ныряет за разлапистые и торчащие корни поваленного дерева, забивается под ствол и почти сливается с ним, насколько позволяют возможности тела.

Розовый цвет в лесу заметить гораздо проще, чем ее натуральный, и Сакура с хлестким сожалением вспоминает, как красит перед приездом сильно отросшие волосы…

Дышать старается бесшумно и медленно, чтобы у осколочно-острой паники, готовой вот-вот прошибить голову, не оказалось и шанса.

Сжавшись до судорог в мышцах, она разглядывает темную влажную землю с редкой пробивающейся травой. Бедро, прижатое к старой и трухлявой коре, неприятно саднит.

Чужие шаги в привычном для леса многоголосье звуком едва слышны. Сакура, растерявшая от навалившегося ужаса сосредоточенность, не может понять: в какую сторону охотник двигается?

Может, он уже так близко к ней, что стоит прямо над поваленным деревом? Смотрит сверху? Вот-вот раскроит ей позвоночник на две части одним четким ударом?

Образовавшийся внутри пульсирующий вакуум заставляет ее медленно-медленно повернуть голову. Сердце останавливается в тот момент, когда начинается движение.

Но над стволом, буро-зеленым от плесени и мха, только полоса неба и кроны деревьев…

Сакура облегченно выдыхает, на секунду прикрыв глаза.

Хорошо, не рядом. Но тогда — где? Ушел?

Она осторожно, стараясь не издать ни единого шороха, поддается вперед, чтобы посмотреть: может, впереди?

Впереди только изгибы стволов и кустарники, плохо видимые за мощными широкими корнями. Как и сбоку.

Внутри Сакуры дрожит медленно нарастающая надежда.

Которая раскалывается, стоит вывернуть голову назад.

Темный силуэт, мелькавший за деревьями, гораздо ближе, теперь мелькает меньше, чем в десятке метров от вывороченного корнями кверху дерева. Сакура перестает дышать, понимая, что охотник движется так, что пока не может ее заметить. Но стоит ему слегка — всего чуть-чуть — повернуть голову, и периферийное зрение даст ему мишень.

Он повернется. Обязательно. Ему нужна пара секунд, чтобы это сделать.

Сил на трансформацию нет. В панической белой пустоте нет ни одного наставления отца насчет встречи с охотниками. Голова наполняется инстинктами, и Сакура знает, что делать. Левая сторона тела отделяется от коры беззвучно. Сердце, уменьшившееся до размера букашки, колотится у горла, когда она медленно поддается назад.

Под коленями и ладонями рыхлится земля.

Зашуршишь — и охотник тебя найдет. Старая детская игра, в которой Сакура выигрывает гораздо чаще Казумы… Ох, как была права бабуля, предлагая не идти одной!

Несколько вязких и четко выверенных движений задом-наперед она проделывает с огромной осторожностью. Нужно еще немного. Совсем. Только бы скрыться за корнями, а там — нырнуть за ствол дерева с другой стороны…

Пакет. Чертов брошенный пакет.

Сакура забывает про него напрочь, а когда вспоминает — уже поздно. Вспышка снимает концентрацию. Когда под коленкой оказывается острый корень, она болезненно вдыхает.

И фигура охотника, темная и большая, смазывается от резкого движения.

Короткий свист обжигает уши. Вскрикнувшая Сакура отшатывается назад. Взметнувшиеся к голове руки защищают, но закрывают вид. Но это уже не имеет такого большого значения. Вошедший в трухлявое дерево почти по рукоятку нож она успевает заметить и так. По плечу бежит горячее.

Шаги — хруст примятых листьев — приближаются.

— Я-я не чужачка! — выкрикивает она, поджимая ноги к груди и почти сворачиваясь в дрожащий от паники шар. — Моя семья живет в деревне! Я Харуно, Харуно! Вы не можете их не знать!

Врывающийся в тело мелкими порциями воздух густо насыщен запахом палой листвы и гниющей коры. Это что, последнее, что она почувствует?..

Сакура кожей ощущает его приближение. Она сжимается так, как и не могла себе когда-либо представить, когда осознает движение совсем рядом. Запах мокрого металла и жар обдает ей выставленные вперед локти. Короткий вибрирующий звук раздается слева. Она зажмуривается, готовясь к чему угодно.

Но ничего не происходит. Ни спустя пару секунд, ни спустя гулко отстукивающую внутри минуту.

Сакура приоткрывает глаза. Опасливо опускает руки. Около ее поджатых и сведенных судорогой ног она видит черные высокие ботинки на шнуровке с налипшей на них листвой и грязью…

Блик бросается в глаза, и она машинально вскидывается.

Охотник, оказавшийся панически близко, смотрит на нее сверху-вниз непроницаемо и холодно. Будто решает, что с ней делать. Черноволосый, белокожий, пахнет сталью — все, как и описывает бабушка…

Надо что-то придумать. Срочно его убедить — это же правда, она не чужачка!

В голове крутятся слова, обрывистые мысли, скачущие с конца на начало, и Сакура попросту не может ничего сказать. Потому что ничего умного и убедительного у нее не получится.

Таящийся в земле холод поздней осени пробирается по коже вкрадчиво. Сакура понимает, что трясется не только от подступающей истерики, но еще и от замораживающегося тела. Она неловко обхватывает себя руками, впиваясь пальцами в плечи. От контакта — только бы не моргнуть — слезятся глаза.

Охотник молчит. Рассматривает ее руки, мажет равнодушным взглядом по волосам. В пальцах проворачивается блестящий и острый нож.

Когда охотник отступает на шаг и разворачивается в другую сторону, Сакура задерживает и без того поверхностное дыхание. Но он и не думает оборачивается. Его спина отдаляется с каждой секундой. Сакура, смотря вслед, сдерживает позорные слезы облегчения и впервые за всю жизнь возносит благодарственные молитвы.

Вся ее небольшая и не слишком насыщенная чудесами жизнь вдруг кажется калейдоскопно-цветной и праздничной, самой настоящей, той, которую в дальнейшем лучше не откладывать.

Когда звук шагов стихает, а темная фигура исчезает в глубине леса, она выходит из судорожного оцепенения. Найденные силы помогают сначала расслабить напряженное тело, а потом, пошатываясь, встать. Сакура механически стряхивает с себя налипшие листья и землю, растирает коленку — всего лишь ссадина — и смотрит, что с плечом. На плече багровеет кровоточащая царапина.

Эмоции прорываются, когда она закутывается во всю имеющуюся одежду и наконец-то отогревается…

По щекам текут горячие слезы, то ли от обиды, то ли от пережитого страха. Она утирает их гладким рукавом куртки, мелко всхлипывая.

Она же не чужачка! Разве стал бы чужак прятать вещи на чужой территории? А пакет с одеждой ему было отлично видно!

Поцарапанное плечо ноет и тянет. Сакура зажимает его сквозь куртку, оставляя грязный след на оранжевой ткани.

Охотник даже не извиняется! Он ее убить этим броском мог!

Она яростно фыркает сквозь слезы, пытаясь вспомнить, как он выглядел, но черты лица расплываются. Остается только ледяной и расчетливый взгляд… По коже заново бегут мурашки. Она с подступившей к горлу злой энергией вытирает щеки еще раз.

Если бабуля узнает, то от этого охотника и костей не оста-а…

Ками-сама, а она ведь узнает. И если один из охотников пропадет, другие уже не отвяжутся.

Сакура с холодком внутри понимает, что бабуле о случившемся лучше не говорить. Вообще, радоваться надо, что жива осталась…

Домой она возвращается без умиротворенности и покоя, на которые надеется до пробежки. Натертая пахучей травой одежда должна притупить запах крови, который смыть попросту нечем.

На пороге ее встречает брат — видимо, поджидает давно, слишком уж быстро распахивается дверь. Сакура прячет мелко трясущиеся руки в карманы и создает самое спокойное выражение лица, на которое способна.

— Эй, ты чего такая… Это что, грязь? Заходи давай, дурища! Там тебе бабуля ванну хотела…. Э. А чем от тебя так воняет?

Сакура закатывает глаза и прорывается в прихожую, надеясь быстро раздеться и прокрасться мимо ванной в сторону лестницы, ведущей на второй этаж.

Но маневр не удается с самого начала. Навстречу выплывает бабуля, и ее сведенные в одну сплошную линию брови сигнализируют: провалено.

— Кровью, — отвечает она на вопрос Казумы звенящим голосом. — Что произошло?

Если где-то убывает, где-то прибывает, и Сакура очень надеется, что после встречи с охотником хоть где-то ей должно повезти. Но, кажется, даже духовные законы не срабатывают там, где Цунаде Сенджу хочет что-то узнать.

— Да так… перепутали, — нерешительно бормочет Сакура, — с чужаком… Бабуль, а мама с папой еще не дома?

— Я кого предупреждала? — рявкает бабушка и вмиг оказывается рядом, выкручивая ухо. — Кого? Кому говорила: не ходи одна? Ну?! Запомнила его морду?

— Не запо-омнила, — подвывает Сакура и привстает на цыпочки, цепляется за крепкое бабулино запястье. — Ба-а-а-а! Ну всего лишь порез!

Только разборок не хватает, на которые бабуля всю деревню поднимет. Меньше всего Сакура хочет, чтобы из-за ее самоуверенности кто-то из местных пострадал.

Бабушка отпускает ее резко, а взамен отвешивает такой подзатыльник, что искры из глаз летят.

— Одет был во что? Запах какой? — спрашивает она резко, параллельно закатывая Сакуре рукав. — Ах ты, правда, царапина…

— Бабуль, забудь, — она виновато надувает щеки, смотря на пышущую яростью бабушку из-под ресниц. — Не будем связываться, я и сама виновата… Можно мне чая? Я так замерзла.

Бабушка смотрит на нее немигающе. В янтарных глазах горит жуткий огонь.

Она всегда заступается за нее в детстве. Даже если Сакура делает что-то опасное или глупое, бабушка защищает ее от родителей. Правда, потом, выкручивает ухо и проводит беседу сама. Но по сравнению с наказаниями мамы — крики, отъем плеера и книжек — это не так страшно.

Но вот сейчас Сакура готова выслушать мамину истерику, чем стоять под пристальным жутким взглядом и надеяться, что бабуля все-таки к ней прислушается.

Если она соберет отряд инквизиции и пойдет на охотников с огнем и мечом, о спокойных пробежках по лесу можно будет забыть. К тому же, Сакура отсюда скоро уедет, а охотники тут останутся…

— Ба, да завари ты ей чаю. Подумаешь, на охотника наткнулась и поцарапали. Ты еще вилы возьми, — топчущийся сзади Казума находит момент, чтобы влезть между ними долговязой разделительной линией.

Сакура высовывает голову из-за его плеча и активно кивает.

— Покомандуй тут еще! — бабуля рявкает снова, но уже не так, что вибрируют стены. — Вырастила на свою голову! А ты, — она упирает взгляд в Сакуру, — набирай себе воду сама!

Сакура кивает снова, замечая, что опасный огонь в глазах бабули гаснет.

Нагревательная колонка была старой, поэтому температура воды могла то повышаться, то понижаться. Напор воды нужно было регулировать почти с математической точностью. Сакура терпеть не может эту систему, и бабуля об этом прекрасно знает.

Когда она уходит на кухню, нарочно громко сообщая невидимому и сочувствующему собеседнику, как ей не повезло с внуками, Казума поворачивается к Сакуре лицом. Она едва уворачивается от подзатыльника.

— Эй! Обалдел? — шипит, отступая на шаг. — Кто тут старше?

— Точно не ты, дура! — брат отвечает тем же шипением, справедливо опасаясь бабулиной кары. — Чокнулась? В лес одной, когда там охотники как у себя дома шляются? Я тут на что сижу, школу прогуливаю?

— А вот не прогуливай! Я сама хотела пройтись! — возмущенная до глубины души Сакура резким выпадом щипает его за бок и тут же отскакивает. — Думаешь, волосы осветлил — и взрослым стал? Отчитывать меня будешь?

Казума уязвленно фыркает, зачесывая светлую пушистую челку назад длиннопалой ладонью.

— Дохрена хотела! Как тебе знакомство мечты? Иди вон, воду свою контролируй, — отбивает он спустя секунду, щуря светло-карие, так похожие на бабушкины, глаза.

— Больше сказать нечего? — фыркает Сакура и не дожидается ответа, заходит в ванную, раздраженно захлопывая за собой дверь.

Ванну удается принять только через минут двадцать. Провозившаяся с напором Сакура чувствует облегчение, когда наконец-то может залезть в горячую воду. Она приятно обволакивает тело, расслабляя перегруженные мышцы и смывая запахи. Сакура подтягивает колени к груди — во весь рост все равно не вытянешься, а по-другому неудобно — и блаженно жмурится.

Удовольствие длится недолго — в дверь стучит бабуля и сухо советует вылезать поскорее, добавляет, что чай будет ждать ее в комнате.

И Сакура с неохотой тянется к мочалке.

Лестница, ведущая на второй этаж, новая. Видимо, постарался папа. Старая скрипела и щеголяла расшатанными — ей и Казумой и расшатанными — перилами. Новая, с полировкой и идеально молчаливыми ступенями, была крепкой.

Сакура не решается заглянуть на кухню, к бабушке, даже если оттуда тянет одуряюще вкусными запахами. Она малодушно прячется за дверью своей комнаты.

Тут все без изменений.

Сакура шлепает босыми ногами по деревянному полу, оставляя влажные следы. На ее письменном столе гордо стоит большая темно-зеленая кружка. Прежде, чем ее взять, она с ностальгией поглаживает столешницу. Щелкает пальцем по малиновому пушистому брелоку, висящему на изгибе ножки лампы. Он качается вперед-назад как маятник.

Сакура сдерживает улыбку. Когда-то за этим столом она, не очень обычная провинциальная девочка, зубрила уроки, мечтая поступить в токийский университет.

Мечта исполняется.

Рассматривая свои навесные полки, Сакура лениво вертит головой. Никуда не пропадают ее мягкие старые игрушки, которые в подростковом возрасте не поднимается выкинуть рука, на месте стопки дисков с джазовой музыкой и несколько коробочек одинакового розово-выцветшего оттенка. Вспомнить бы, что в них хранится…

Сакура присаживается на край постели. Белье пахнет свежестью…

Взятая со стола кружка приятно греет ладони.

От первого глотка накопивший события день кажется уже не таким ужасным. Чай оставляет привкус лимона, мяты и меда. Есть что-то еще, что Сакура не может и не старается угадать. Бабулины сборы разбирать на ингредиенты по вкусу бесполезно.

Она медленно цедит чай, борясь с желанием выпить его парой больших глотков и все-таки заглянуть на кухню, чтобы попросить еще одну порцию. Внутри согревается и перестает казаться опасно натянутым.

Сакура ставит чашку на пол, рядом с неразобранным чемоданом, и кутается в одеяло. Теплый слой ткани надежно укрывает от проблем и волнений.

Она сворачивается в клубок, как всегда любит, и запихивает ладонь под подушку. У прохлады и тепла приятный контраст.

Глаза закрываются сами собой, но Сакура успевает отстраненно подумать: охотник разглядывает ее почти раздетую.

Это меньшее из зол, но почему-то сейчас от этого воспоминания внутри становится жутковато…

Сакура гонит эти мысли в сторону и зарывается лицом в подушку, намереваясь проспать до вечера.