Сакура ненавидит этот залитый искусственным светом широкий коридор.

Справа — сплошной ряд прозрачных пластиковых дверей, ведущих внутрь боксов. Слева — блестящее полотно белой стены.

Сакура ходит по этому коридору быстро, широко расправляет плечи и выглядит бесстрастно. Потому что ее тонкую фигуру провожают десятки пар глаз.

Но ее ноги сами собой замедляют темп, когда в поле зрения появляется бокс номер сто сорок один.

Сакура рвет свое сердце на множество пропитанных кровью влажных скользких комочков и собирает его обратно, когда ловит на себе тяжелый прищур.

Она профессионально быстро осматривает острые скулы, запавшие бледные щеки, всегда случайно натыкается на жгучие черные живые — живые! — глаза, мажет взглядом по тяжело вздымающейся грудной клетке и равнодушно отворачивается.

Сакура приучила себя к правилу трех секунд.

Лицо. Глаза. Дыхание.

Больше не позволять. Ни в коем случае.

Но каждый раз, когда взгляд фокусировался на разлившихся по бледной коже гематомах или на случайно попавшее в поле зрения кровавое пятно, Сакура была вынуждена сдерживать свое глупое сердце.

Отпереть трехступенчатый замок и попытаться помочь хоть бы чем. У нее никогда не хватало смелости поступить так.

Но с другой стороны: чем помочь?

Ее любовь умрет после того, как из заключенного номер сто сорок один выбьют все, что им нужно.

Сакура знает, что сопротивляться току невозможно, что удары по почкам и по лицу выбивают всю отвагу, что вырванные ногти отрастают очень медленно. Сакура знает, потому что когда-то пострадала абсолютно несправедливо. Но ей повезло, если так можно сказать. Живой осталась, но наружу ее никто не выпустил. Никто не даст такому доказательству бесчеловечного отношения к заключенным выйти наружу.

Правительство уже не так хорошо контролирует общественный порядок. Правительство уже не может насаждать всем одни и те же мысли. Правительство теряет контроль над окраинами.

Ее медицинскому образованию, пускай и не законченному, нашли применение. Даже для заключенных нужны врачи. Сакура одна из таких белохалатных и равнодушных фигур, смотрящих пустыми профессиональными глазами на людей в боксах. Глаза напротив всегда полны осознания близкого конца. Совсем близкого. Она научилась игнорировать это.

Сакура обходит боксы со сто тридцать пятого по сто сороковой. Сакура никогда не слышала голоса номера сто сорок один. И разве это не к лучшему? Когда за его широкими плечами закроется черная дверь комнаты «очищения», она не будет искать схожих тембров среди других голосов, она сможет спать по ночам.

И все пройдет. Правда.

Но она дает себе ровно три секунды слабости три раза в день.

Сакура хочет касаться изрисованной ударами кожи, шептать успокаивающие слова и находиться рядом с ним каждый раз, когда его приводят с допросов и оставляют за прозрачной дверью бокса.

Но он не в ее пределе.

Полы в коридоре чаще всего белые, но иногда на них появляются кровавые и подсыхающие очень быстро следы. Под белым светом, опадающим с потолка, они ярко выделяются на общем светлом фоне. Сакура видит такие следы около бокса номер сто сорок один слишком часто. Ей больно проходить мимо них с равнодушным лицом. Ей вообще больно носить на своем лице вечное спокойствие и невозмутимость.

Но если пустить эмоции на лицо хоть на минуту, то обратно, в глухой сейф, их потом не спрячешь.

Сакура просто хочет видеть бледное лицо с неизменно живыми и черными жгучими глазами, провожающими ее фигуру тяжелой и раздирающей ненавистью. Сакура сшивает свое глупое сердце три раза в день и три раза в день рвет его на мелкие части.

Под конец дня, который для них наступает в десять вечера, у нее уже нет сил.

Комната медиков больше похожа на больничную палату — длинную, с желто-белыми стенами, рядом кроватей и тумбочек слева, рядом шкафчиков справа. Над кроватями в потолок встроены карнизы, на них крепятся непрозрачные плотные шторы, давая иллюзию своего угла.

Сакура присаживается на край своей постели и несколько секунд просто пребывает в полной прострации. Потом стаскивает ставшими тяжелыми под ночь сапоги. Они у всех одинаковые — блестяще-черные, доходящие до середины икры.

Она снимает крепление с правой руки. Оно для похожего на обычную авторучку шокера. Это единственное средство самозащиты против заключенных, которое у них есть.

Шокеры они умеют доставать молниеносно. Их этому обучили.

Сакуре было легко. До поступившей на ее имя анонимки она любила играть в баскетбол. Ее реакция отличная.

Их в этой комнате всего десять, как и на отсек.

Шизуне. Хана. Карин. Ино. Самуи. Куроцучи. Ханаби. Куренай. Изуми.

Некоторые, как она сама и Карин, остались здесь после утверждения невиновности.

Некоторые были переведены с других объектов, как Самуи, Ханаби и Изуми. Некоторые были направлены по специальной рекомендации, как Шизуне и Хана.

Кто-то даже не помнит, как тут оказались: Куроцучи и Ино. Они вообще ничего не помнят кроме своих имен.

Нагрузка распределена по отсекам. Один отсек — это пятьдесят боксов. Их отсек третий — с сотого бокса и по сто пятидесятый. Сакура благодарит Бога за то, что в их пределы входит сто сорок первая камера.

Шизуне присматривает за ее обитателем особенно тщательно. Несколько раз получает синяки на шее — отметины цепких длинных пальцев. Пациент не отличается покладистостью характера.

Сакура сжимается, когда видит следы на горле Шизуне. Ведь это значит, что на теле сто сорок первого заключенного стало на порядок больше гематом.

Сакуре больно, будто бьют ее саму. Она знает, что бывает за нападение на врачей. Ведь их слишком мало для всего этого дерьма. Текучка, как в психбольницах.

Невозможно видеть чужие страдания и дышать ожиданием смерти каждый день, пускай тебе ничего угрожает.

Сакура знает, что преступники тут не все. Здесь есть инакомыслящие, есть идеалисты-бунтовщики, ратующие за свободу слова, есть… да тут много кто есть.

Официально это — центр исправления. Но по сути, тюрьма и дознавательное учреждение в одном флаконе.

Сакура впихивала в свою голову самые ужасные сценарии, представляя, кем может быть номер сто сорок один. Почему его, выглядящего обманчиво спокойно, заперли в боксе и избивают несколько раз в день?

Но желаемого отвращения, которое могло бы погасить глупые сердечные порывы, не наступало.

— Мне не по себе, — Ино рассказывает спокойной Хане о своем новом подопечном вполголоса, но слышат все. — Он… он мне улыбается. Он просто мне улыбается, и это ужасно! Он что, не понимает, куда попал? Сумасшедший.

Хана теплая, добрая и понимающая. От нее пахнет медикаментами и дезинфицирующими средствами, как и от них всех, но ей единственной это даже немного идет.

Сакура помнит, как именно Хана помогала ей здесь освоиться. Теперь в помощи нуждалась Ино. Она здесь недавно, пока не умеет скрывать эмоции, постоянно испуганная, а перед сном крутит в пальцах шокер и беззвучно бормочет себе под нос что-то.

Сакуре ее жаль. Она не предназначена для такой работы.

— У тебя болезненный вид, — замечает присевшая на кровать Изуми и касается указательным пальцем бледной щеки Сакуры. — Стоит попросить отгул.

Сакура до дрожи боится отгулов уже месяц. Ее сердце трещит по кровоточащим швам, когда она представляет, что возвращается с отдыха и видит в сто сорок первом боксе другого.

Не те обжигающие ненавистью глаза, не те четкие скулы, не те сжатые в кулаках пальцы.

Сакура знает, что они все тут умрут. Срок их жизни зависит от выносливости и варьируется в пределах от трех дней и до полутора месяцев. Приговор для всех один. Комната «очищения» в конце этого коридора, делящегося на десять отсеков.

Сакуре до смерти страшно. Страшно увидеть чужие глаза за пластиковой прозрачной дверью. Страшно понять, что его нет, что это все. Он отмучился, отбился в агонии, пристегнутый к электрическому стулу.

Сакура молится кому-то, кто живет за голубизной небес и темными просторами космоса, чтобы еще день. Два. Три. Просто еще. Просто пускай он сопротивляется. Пускай он живет!

Это — чистой воды эгоизм. Ведь каждый новый день продлевает его боль.

Но если однажды черные глаза покроются посмертной пеленой, Сакуре не собрать свое сердце. Оно обожжется, рассыпется по идеальному белому полу пеплом.

— Ты слышишь меня, — Изуми касается ладонью ее плеча. — Ты должна взять отгул.

— Извините, но завтра отгул у меня, — свернувшаяся на своей кровати калачиком Шизуне поднимает голову с подушки и смотрит на них устало. — Я уже отметилась у Мабуи… Но я могу попробовать отменить. Ты, правда, выглядишь плохо, Сакура.

Сакура знает. Она видит себя в зеркале в ванной комнате, которых тут целых пять. По одной на двух девушек. Сакура знает, что ее щеки запали, что под глазами растекаются синие отметины бессонницы и переживаний.

Она тянет пальцы к темно-зеленой шторе, мягко обвисающей с правой стороны кровати, и теребит в ладони. Себя надо чем-то занять.

— Я в порядке. Просто… мне снятся кошмары, — она говорит это негромко, смотря исключительно на свои пальцы, сминающие зеленую штору.

— У меня есть несколько ампул снотворного, — подает голос Хана, до этого о чем-то тихо разговаривающая с Ино. — Я могу дать тебе несколько, чтобы ты смогла пару ночей спать спокойно.

Сакура кривит губы, моргает с надеждой, но капли соленой теплой воды все равно мочат белый пододеяльник.

— Спасибо, — вымученно шепчет она. — Мне хватит и одной.

Жирно блестящая тонкая игла входит в вену, впрыскивает творящее чудеса с режимом сна снотворное и оставляет после себя ноющий прокол. Сакура благодарно улыбается Хане, выглядящей взволнованно, желает всем спокойной ночи и задвигает штору. Темно-зеленая ткань огибает ее кровать ровным полукругом и исключает проникновение чужих взглядов.

Форменный белый халат опускается на тумбочку смятым комом. Белый комбинезон оказывается там же. Сакура лезет под одеяло в одном белье и сворачивается в болезненный комок нервов.

Почему-то именно сейчас в голову лезет номер сто сорок один.

Кем они были в прошлой жизни, если в этой им обоим настолько больно?

Сакура закрывает глаза и роняет на подушку теплые слезы с длинных ресниц. Она растирает на груди собственную кожу узкой ладонью, беззвучно плачет и кусает мокрые соленые губы. Но перед глазами все начинает расплываться. Сегодняшняя ночь будет без кошмаров или бессонницы, но засыпает Сакура все равно с тяжелым сердцем.