Под утро тяжесть с сердца никуда не сползает. Изуми, подошедшая проверить, как состояние Сакуры, результатом не удовлетворяется и вручает какую-то крохотную таблетку.

— Витамины, — коротко поясняет она, вкладывая белый кругляш в безвольную ладонь Сакуры, и накрывает своей ладонью. — Об этом не надо никому знать.

— Спасибо, — жмурится и шепчет почти неслышно она. — Спасибо…

Изуми не очень хороша в выражении поддержки — она хлопает по плечу и уходит в ванную первой.

Сакура не ежится, когда ледяные струи хлещут по макушке, ползут по спине или огибают контур груди мелкие капли. Сакура знает, что именно холодная вода способна выбить из нее лимонно-кислотную тревогу и землистый страх. На некоторое время.

Она смотрит во встроенное в дверь и покрытое слоем прозрачного пластика зеркало и видит трясущуюся от холода фигуру.

Когда ее уверенности в будущем дне не стало? Когда она стала такой жалкой?

Сакура прислоняется мокрым лбом к прозрачной дверце душевой кабинки и бессильно шлепает по ней ладонью. От ладони остается след на запотевшем пластике. Сакура ведет ладонь вниз и обрывает след, мазнув по прохладной поверхности пальцами.

У нее нет ничего, что могло бы спасти человека. А если бы и было… кто даст ей его спасти? Собственной смелости напополам с обожженной любовью тут недостаточно.

Сакура открывает глаза и смотрит, смотрит сквозь зеркало, сквозь собственное отражение.

Отстраняется.

На пластиковой дверце остается след ее лба — очень неровный овал.

Она кутается в полотенце, стирает с пепельно-розовых (какой странный выверт генетики) волос влагу вторым полотенцем и спешно хватается за белую ручку фена.

До начала завтрака не так мало времени — целых двадцать минут. Но Сакура привыкла быть готовой всегда, пускай в этом иногда нет нужды.

Их держат в удобных условиях. Жесткого распорядка нет. Кроме трехразового обхода — проверять утром и вечером, а после обеда просто пройти мимо — и лечения особо забитых заключенных у них нет занятий.

Каждый занимается тем, что находит интересным. Шизуне вышивает гладью морские пейзажи, Хана — лентами цветы, Изуми прячет ото всех свои блокноты с рисунками, а у Самуи толстая стопка книг по продвинутой химии.

Связь с внешним миром односторонняя, но есть. Есть даже доступ в интернет. Сакура заказывает в конце недели у их начальницы — равнодушной Мабуи — научную фантастику, и в вечер понедельника получает несколько книг. Их, конечно же, можно найти в интернете. Но Сакура считает, что ничему не сравниться с шелестом настоящих бумажных страниц.

Завтрак проходит в общей столовой. Все пятьдесят медиков собираются в одном помещении — широком, невыносимо белом, со столом раздачи и множеством небольших столиков на двоих-троих-одного человека.

Сакура считает, что тут могло бы быть уютнее. Только если лампы вдруг станут светить желтым, стены перестанут быть бесцветно-белыми, а окажутся зелеными или розовыми.

Сакуре нравился зеленый цвет, розовый, а еще бежевый и голубой. Но все цвета пропали для нее в тот момент, когда дверь ее крошечной квартирки под крышей вылетела под напором блюстителей порядка.

Цвета выжгли током, бегущим по беспомощному телу, пробирающим до костей.

Сакура жует овощно-рыбный салат, запивает его густым томатным соком. Ее столик всегда на одного человека — маленький, круглый, на толстой ножке. Сакура гладит его серую поверхность ладонью, чувствует шершавость пластика под кожей и скребет по нему ногтями.

Никто не замечает ее. Все заняты либо тихими разговорами, либо едой, либо всем этим сразу.

Сакура заливает в себя томатный сок и почти давится, когда по плечу постукивает чужая легкая ладонь. Она готова ко всему когда оборачивается, но за спиной стоит не суровый дознаватель, а всего лишь Изуми. В одной руке Изуми жестяной блестящий поднос с составленной на нем грязной посудой, а вторая до сих пор лежит на плече Сакуры.

— Шизуне взяла отгул, ты помнишь. Нужно поделить оставшихся без ее присмотра пациентов. Ты можешь взять кого-то? — Изуми не давит, у нее просто такая манера разговора, и это уже даже не раздражает.

Сакура смотрит, как об поверхность ее подноса бликует свет, и грызет нижнюю губу.

— Могу. Кто остался? — она поднимает уголки губ, демонстрируя спокойствие, но внутри трясется, надеясь на что-то.

— Я подошла к тебе первой, — говорит Изуми и смотрит пристально, не моргая. — У тебя есть выбор. Тебе все равно?

Молчи.

Сакура открывает рот и снова закрывает его, хватая губами воздух.

Скажи, что не можешь.

Сакура рассеянно оглядывается на Шизуне, черным пятном выделяющуюся среди Самуи и Карин.

Ты сделаешь себе больно.

— Сто сорок первый, — срывается с губ само собой.

Сакура смотрит прищуром сквозь Изуми и немеет изнутри. Зачем? Надо было отказаться. Сдержаться. Она себя этим только что убила.

— Идти недалеко, — поясняет она с циничной полуулыбкой, потому что хочется сказать что-нибудь.

— Практично, — замечает Изуми и отвечает сухой усмешкой.

В пальцах ручка кейса с медикаментами, кажется, начинает жечь. Шаги разносятся по длинному коридору низким гулом. Сакура идет, широко расправив плечи и смотря вперед бесстрастно. Сакура делает все на автомате — осматривает, дезинфицирует, мало концентрированный регенерирующий укол, легкое укрепляющее (чтобы могли открывать рот при вопросах), перевязка, если надо. Худые гибкие пальцы проделывают это без поддержки мозга — это ведь совсем несложно.

Пациент должен жить, но не слишком хорошо.

Сакура делает свою работу отлично, как и требуется от медика. Она умеет абстрагироваться от пропитанных землистым страхом лиц, от деланно кривых усмешек, от отчаянно дрожащих пальцев. За всем этим прячется безнадежность, и от нее абстрагироваться Сакура тоже умеет.

Ее сердце остается целым после того, как очередной бокс остается за спиной. Разве этого мало?

Но привычная уверенность в себе растворяется где-то в животе, когда Сакура вспоминает о боксе номер сто сорок один. Она дышит глубоко, ведет тело вперед, по белому коридору, и останавливается напротив прозрачной двери с мерцающей панелью трехуровневого электронного замка.

И замирает с разрастающимся в глубине грудной клетки ледяным ужасом.

Сакура смотрит через прозрачный пластик и замерзает изнутри. Лед ползет по венам вместо крови и разрывает капилляры, вены, добирается до артерий. Сердце, глупое, слабое, бьется о створки крепких ребер.

Бокс пуст.

Она открывает рот, пытается вдохнуть, но вместо этого из глотки вырывается болезненный всхлип. Что-то злое и болючее клокочет в горле, царапается и рвется наружу. Сакура мелко трясется и отступает назад. Ее выводит из почти-истерики чья-то тяжелая ладонь, рухнувшая на плечо.

— Отойдите, Сакура-сан, мешаете, — низко басит за спиной дознаватель.

Она следует указанию и послушно отшатывается в сторону. Ноги подгибаются в коленях, а само понимание того… того, что сейчас ей придется лечить кого-то другого…

Сакура обрывает мысль и сжимает свободную ладонь в кулак.

Это было делом времени, разве нет? Разве не этот сценарий всплывал каждый вечер перед сном? Разве не к этому она готовилась?

Харуно слышит пиканье отпираемого замка, оборачивается на нового заключенного, но натыкается на тяжелый взгляд черных глаз. Облегчение затапливает все ее тело изнутри и топит лед, окутавший грудную клетку.

Сакура провожает его фигуру с заломленными руками взглядом, ждет, пока за его спиной закроется дверь, и только после этого делает нерешительный шаг вперед. Ей хочется и плакать, и смеяться, но под подошвами сапог красные разводы.

— Да Вы не бойтесь, Сакура-сан, — истолковывает ее замешательство по-своему дознаватель, не успевший еще уйти. — Ему не больше недели осталось. Потерпите немного. С Вами побыть? — его квадратная челюсть подрагивает от смешка.

— Не волнуйтесь за меня, — Сакура скромно улыбается и собирает остатки своей решительности.

— Если что, кричите, — серьезно предупреждает дознаватель. — Он буйный. Может ударить. Датчики у него неплохо получается обманывать. Иногда.

Сакура задирает рукав белого халата, демонстрирует ему крепление с шокером. Шокер похож на авторучку, да, но разряд дает в три Ватта. Им легко вырубить человека.

Она никогда не использует его на номере сто сорок один, но дознаватель об этом не знает.

Сакура шагает вперед, к двери, отпирает замок. Дверь открывается и сразу же закрывается, как только оказывается пересечен порог.

Сакура смотрит в лицо заключенного номер сто сорок один, встречает ответный сканирующий взгляд и ровно двигается к его кровати. Серая простыня под ним в темных кровавых пятнах. Сакура находит в себе бесстрастный профессионализм, давя сочувственные слезы, и раскладывает кейс на две части.

Узкая койка неудобная — матрас тонкий, пружины впиваются в кожу.

Сакура ловко перебирает содержимое кейса и достает плоский пакетик с сухим льдом — это для багрово-синей гематомы, тянущейся от скулы и до виска. Она устраивает поудобнее его в ладони и прикладывает к чужой коже.

Кончики пальцев щекочут темные волосы. Сакура старается смотреть исключительно на пакетик, накрытый собственной рукой, внутренне сотрясается и считает секунды.

— Держать вот так, — коротко сообщает она, наконец позволяя себе встретиться с ним взглядом.

В груди снова что-то бьется, горит и дрожит, но Сакура внешне спокойна. Его тяжелому внимательному взгляду, будто выворачивающему душу насквозь, на нее не повлиять.

Ленивый жест — и широкая горячая ладонь ложится поверх ее собственной.

Сакура содрогается от контраста, но молчит. Скорее упрямо.

Темные глаза смотрят ей в лицо, не моргая. Она хочет вжать голову в плечи, потому что от заключенного сто сорок один разит тяжелой уверенностью в своих силах.

Когда-то такое эмоциональное давление на нее обрушивалось в допросной. Оно перемежалось с побоями, ударами током и обидными пощечинами.

Рука сама собой дергается к затылку. Туда, где прикрыт короткими волосами уродливый шрам. Сакура отводит взгляд и спешно хватает бутылочку с дезинфицирующим раствором, капает на ватный диск немного и протягивает ему.

— Это к губам, — бросает коротко и отрывисто, надеясь вернуть себе позицию командующего. Но парадокс в том, что эту позицию никто у нее не отбирал. Ее просто приглушили одним-единственным взглядом.

Тонкие губы разбиты в хлам. И эти самые губы кривятся так насмешливо и так болезненно (для нее), что перед глазами все начинает расплываться. Сакура кусает внутреннюю сторону щеки, когда его пальцы забирают у нее ватку.

Она не позволяет себе расслабиться и тянется к пуговицам на мешковатой черной рубахе. Расстегивает их не без труда и легко прощупывает ребра, покрытые старыми и новыми гематомами, но переломов не находит. Зато ожогов от тока на нем столько, что пальцы начинают трястись.

Ей ужасно смотреть на это, поэтому глаза сами собой зажмуриваются.

— Профессионализм, — презрительно цедят низким голосом.

Сакура приходит в себя, как ни странно, и тянется за ампулой с регенерирующим составом. Отламывает кончик, зажимая стекло ватным диском. Набирает в шприц жидкость, выпускает воздух. Черные глаза, внимательные, прожигающие ее в районе шеи, удается игнорировать.

Сакура мельком видит, как его пальцы сминают пакет со льдом. Он трещит.

Крепление надежно удерживает шокер. Но она думает, что такие, как номер сто сорок один, не боятся легких ударов током. Сакура берет его за запястье руки, которая держит пакетик с сухим льдом, и тянет на себя. Заставляет расправить вдоль тела и протирает сгиб локтя ватой, смоченной спиртом.

Синяя выпуклая вена отлично видна, делать в такую укол — проще простого.

Сакура старается действовать осторожно и задается вопросом: почему номер сто сорок один не нападает?

Шизуне при первой встрече с ним чудом отделалась одними только следами пальцев на шее.

Может, у него просто закончились силы.

Она зажимает прокол на бледной коже ваткой с тем же спиртом и не своим голосом приказывает держать так пару минут. Но ее указания игнорируются. Вторая рука, вместо того, чтобы прижимать вату к коже, тянется вперед — показательно медленно, давая на осознание и реакцию пару секунд.

Но Сакура не оправдывает его надежд, она просто опешивше застывает, округляя глаза.

Что-то в груди бьется, орет — нет, нельзя, будет больно!

Его пальцы небрежным жестом захватывают прядь розовых, не забранных сегодня в хвост, волос и растирают. Сакура испуганно моргает, смотрит в черные глаза и не может заставить себя шлепнуть его по руке. Эта тяжелая давящая аура кутает ее фигуру, пригибает к полу и обдает мышцы оцепенением.

— Дрожишь, девочка, — пальцы тянутся еще дальше и задевают шею.

Прикосновение обжигает, приводит в чувство, и Сакура шарахается в сторону. Поспешно собирает кейс, стараясь не выпускать из вида руки номера сто сорок один, и спешит к двери.

— А твоя предшественница покрепче была, — несется ей в спину насмешливая и обидная вещь.