Она плачет навзрыд, не зная, от чего. Зажимает шею ладонями, забивается в угол душевой кабины и плачет так, как не плакала здесь никогда. Сердце — глупое, нежное — с болью восстанавливается, становится снова целым.

Номеру сто сорок один не порвать его так просто, всего парой слов. Сакура убеждает себя в этом и слизывает соленую воду с губ.

Слезы не останавливаются. Внутри все то ли зудит от обиды, то ли сжимается от счастья. Это абсолютно сумасшедше, но Сакура чувствует это самое счастье даже кончиками пальцев.

Она слышала его, касалась, осталась цела и невредима, в конце концов. И от этого слезы благодарности сами собой просачиваются сквозь смеженные веки.

Сакура раскачивается под холодным градом капель воды и надрывает без того ноющее горло.

Ее лицо красное, а глаза явно заплаканы. Сакуре долго приходится смывать с себя следы истерики. Вспомогательным средством работают пощечины.

Сакура вспоминает, что сказал дознаватель перед осмотром. Номер сто сорок один исчезнет через неделю. Сердце заходится болезненной судорогой.

Губы сгрызены до мяса, но Сакура все равно впивается в них зубами. Нельзя плакать снова.

— Ты в порядке? — как по заказу, в дверь стучится Изуми.

— Да, — хрипло откликается Сакура, сдерживая рвущееся «нет».

Белый комбинезон обтягивает влажное худое тело, принося какое-то стабильное успокоение. Сакура выходит из ванной с покрасневшим (это от воды, честно) лицом, усталой и вымотанной. Сталкивается с прищуром темных глаз.

— Выглядишь плохо, — холодит тон Изуми, а ее пальцы цепко берут под локти. — Это из-за пациента Шизуне? Он обидел тебя?

— С чего ты взяла? — Сакура стирает каплю воды, поползшую с брови вниз. — Просто позавтракала плохо, теперь придется ждать до обеда…

— Ты всегда завтракаешь салатом, — Изуми не прекращает щурить глаза и смотрит так, будто готова тащить правду клещами.

Сакура усаживается на край своей постели, держа сапоги в руках, и пожимает плечами.

— Наверное из-за снотворного такой аппетит разыгрался, — она легко приподнимает уголки губ. — Но зато я выспалась.

Изуми не верит ее словам — ее бровь скептично дергается. Но больше добиться от нее ничего не пытается. Уходит.

Сакуре не хочется ей врать, но какая тут правда? Изуми не поймет, покрутит пальцем у виска и, не дай Бог, поменяет ее местами с той же Ино.

И бокс номер сто сорок один снова окажется вне ее предела.

Сакура не может этого допустить. У нее есть всего день. Всего один осмотр. Не надо забирать у нее это, пожалуйста.

Всего еще один раз. У нее не будет шанса потом.

Место Изуми занимает Хана — она сначала задвигает темно-зеленую штору, после деликатно присаживается рядом с Сакурой и легко гладит по спине.

Сакура смотрит на нее вопросительно. Хана добрая, она умеет помогать людям, но она не просила помощи.

— Я могу привести тебе достаточно примеров любви здесь, — ее глаза, обычно теплые, сейчас обдают сковывающей серьезностью. — Сакура. Ни один из примеров не оказался с хорошим концом. Ты меня понимаешь?

Сакура бледнеет, сливаясь цветом кожи с тканью комбинезона. Губы подрагивают в попытке сказать «ты ошибаешься». Но почему-то звук пропадает. Сакура отползает от Ханы, чувствуя себя сейфом, который грубо вскрыли.

Сердце заходится истерикой.

— Извини, мне не стоило так резко, — Хана сочувственно улыбается.

— Кто он? — Сакура не отвечает на ее сочувствие благодарностью, смотрит на свои сцепленные руки и дышит глубоко, не давая прорасти в груди панике. — Ты знаешь?

— Один из лидеров сопротивления, — голос Ханы едва звучит, но Сакуре хватает. — Я слышала, как об этом говорили дознаватели.

Сакура механически кивает — она знает, что Хана общается с многими, в том числе и с дознавателями.

Пальцы расцепляются и сползают на одеяло. Сакура впивается ими в ткань, ища опору.

Сопротивленцы не живут больше трех недель. Он тут уже месяц.

— Ты должна от этого избавиться, — Хана смотрит серьезно и тянет ладонь, кладет ее на грудь, туда, где на волю рвется сердце. — Избавиться, а не культивировать. Он жив, пока что. Но рано или поздно… ты знаешь, что его ждет.

— Я не могу, — Сакура мнет в пальцах пододеяльник и запрокидывает голову, — честно. У меня ни разу не получилось.

— Не ходи вечером. Передай его бокс мне, — Хана смотрит внимательно и кладет свою ладонь поверх ее напряженной руки, добавляя: — Ты не представляешь, что бывает потом. Я это уже видела.

Сакура представляет. Сакура пережила это утром. На пару секунд, но пережила.

Но в груди ничего не поменялось. Глупое сердце не переставало тянуться в белый коридор, к дверям бокса номер сто сорок один.

— Одним посещением больше, одним меньше, — губы больно кривятся, разодранные до крови. — Завтра все закончится. Пожалуйста.

Хана молча качает головой и встает с кровати. Сакура смотрит ей в прямую спину.

Грудная клетка — плавленое стекло. Нажми легонько — изойдет трещинами, осыплется прозрачной крошкой и острыми осколками.

Почему так страшно?

Хана промолчит, никому не скажет. В руках Ханы много чужих секретов, она ими ни с кем не поделится.

Сакура откидывается на кровать, сжимается в комок. Задернутая занавесь отгораживает от общей комнаты. Сакура бесшумно плачет — от безнадежности, от неизвестности, от оказавшимися правдивыми слов номера сто сорок один — и мочит подушку. Дышит тяжело.

Шею жжет прикосновение фантомных пальцев.

Перед наступлением обеда они проходят около боксов, присматриваясь к своим и чужим подопечным. Обычно сразу видно, кому плохо, а кому нет. У таких, как они, на это развита интуиция.

Сакура движется уверенно, подбородок вверх. Бокс сто сорок один сегодня официально в ее пределе, поэтому вместо трех она дает себе пять секунд.

Какое-то злое и болезненное ощущение вцепляется в горло, когда Сакура встречается с ним взглядом. Его губы растекаются в полуусмешке — меньше, чем на секунду, но она замечает. Сакура заставляет себя отвернуться и вминает коротко обстриженные ногти в ладонь.

Его взгляд прожигает ее профиль, и игнорировать это невыносимо.

Но Сакура справляется.

Обед она проводит с Карин, которая сегодня особо нервная. Ее красные волосы сегодня не как обычно рассыпаются по плечам, а собраны в высокий конский хвост.

Карин наглая, вспыльчивая и скрытная. В ее темно-карих с красноватым оттенком глазах читается ожесточенность, а в движениях ощущается агрессия.

Рядом с Сакурой она обычно ведет себя сдержанно, но вот терпеть не может Ино. Ино отвечает ей взаимностью.

— Ты прямо прозрачнее и прозрачнее, — хмуро замечает Карин, гоняя по тарелке ломтик помидора, и смотрит прямо в лицо.

— Спасибо, — Сакура запивает раздражение горячим шоколадом.

— Я тебя такой только в первые дни видела, — Карин бестактна в своем любопытстве. — Что случилось? Снова током кто-то шибанул?

Сакуре интересно — почему же всех так волнует ее состояние. Но потом вспоминает, что тут не о ком по-настоящему заботиться, кроме как друг о друге.

На языке, не смотря на сладкий привкус шоколада, вяжет горечь.

Карин смотрит поверх стекол очков, потягивает из трубочки ледяной кофе и ждет.

— Просто очень устаю, — зная, как очевидна ее отговорка, Сакура старается придать голосу безразличности.

Карин откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди и грубо хмыкает.

— Ты кому-нибудь это другому расскажи.

— Тогда… что мне для тебя еще придумать? — Сакура невозмутимо выгибает бровь и прячет подрагивающие губы за чашкой горячего шоколада. — Чтобы ты поверила.

— Ну раз правда — это не вариант, — Карин ухмыляется тяжело, будто понимающе, — то не говори ничего.

Сакура допивает шоколад и составляет грязную посуду на блестящий поднос. Встает.

— Если что, ты можешь положиться на меня, — Карин подмигивает ей мельком, будто просто ресницами взмахнула, но Сакура замечает.

Сакура с задержкой кивает.

У нее есть время до ужина. Оно свободное, а значит, его можно потратить на попытку привести мысли в порядок.

Сакура берет из стопки книжек Брэдбери, которого правительство почти запрещает, и поднимается на четвертый этаж. Там корпуса дознавателей. И небольшой сад.

Туда редко поднимаются врачи, потому что соседство с дознавателями не нравится никому. Они грубы, рвано шутят, в свободное время пытаются заговорить и намекают девушкам на собственные постели.

Сакуре без разницы. Ее, как и Карин, стараются лишний раз не трогать. На лицах дознавателей в нерабочее время при виде них только растерянная неловкость.

Сакуре смешно. Она помнит лица тех, кто выбивал из нее «правду». Они ее тоже отлично помнят. И помнят, что она — ошибка. Ошибка их хваленой системы.

Сакура прячется под зелеными кронами живых деревьев, прислоняется к шершавому стволу и погружается в мир образов, местами неясных, местами слишком ярких для ее осознания.

Сакуре нравится терять связь с внешним миром, погружаться в бумажные страницы, дышать запахом быстро выветривающейся типографской краски, листать кончиками пальцев шершавую бумагу и с замиранием сердца следить за строчками.

Это занятие — единственное, что может отвлечь от номера сто сорок один. И Сакура уходит в него с головой.

Она поднимает затуманенную голову от книжных страниц, когда над ней нависает чья-то тень.

Высокий и широкоплечий дознаватель смотрит на нее хмуро, явно недоволен ее присутствием здесь. Сакура поднимает бровь с высокомерным видом — она научилась этому у Ханаби. Дознаватель как-то сразу теряет половину своей уверенности.

— Вас там… ваши коллеги ищут, — выплевывает он с долей неприязни, разглядывая обложку книги.

— Спасибо, — нейтрально отвечает Сакура и встает, замечая, что взгляда от книжки он не отводит. — Почитать хотите?

Он морщится и уходит, не сказав ни слова. И тут же Сакура замечает Ино, выглядывающую из-за угла.

У нее непереносимость корпуса дознавателей, поэтому сам факт того, что она забралась сюда, говорит о многом.

Ино машет ей ладонью и умоляюще смотрит. На ее лице явно прочитывается желание сбежать отсюда, на привычный и родной первый этаж.

— Что случилось? — Сакура вынуждена подойти, заложив пальцем страничку.

— Хана попросила тебя поторопиться, скоро обход, — Ино неловко обхватывает плечи руками. — Почти семь…

— Спасибо, я сейчас подойду, — Сакура кивает и выразительно смотрит на коллегу.

Коллега все понимает и исчезает по направлению к лифтам.

Сакура тяжело вздыхает. Накатившее волнительное предвкушение током жалит кончики пальцев, напоминая о не самых лучших временах.

Она подходит к панорамному окну, раскинувшемуся за садом. Оно идет на всю стену, открывает вид на серое небо и город. Чистый, вылизанный до стерильности, с одинаковыми домами, безличными улицами, похожими друг на друга людьми.

Сакура смотрит вниз, пытается угадать — кто те люди, что ходят под стенами такого охраняемого объекта. Иногда ей кажется, что тюрьма отгородилась от города тяжелыми бетонными стенами с колючей проволокой поверх, забирая внутрь себя всю грязь, что исчезла с улиц.

И пускай стены белы, а яркий свет к ночам только притухает, Сакуре не по себе находиться в этих коридорах. Учитывая, что к этому она уже привыкла.

Обычно такие мысли наталкивают на меланхоличную волну, легко плывут в голове и так же легко исчезают. Но сейчас от них трясутся руки.

Сакура, дрожа изнутри, думает о невозможном. Ну и о том, что после этого ей придется умереть. Два раза повезти не может. И это если номер сто сорок один не умрет раньше.

Сакура мнет в пальцах обложку книги и разворачивается к лифтам.

Все здание — это торжество хромировано-белого минимализма. Сакура, звонко стуча каблуками сапог, шагает по белым полам, мажет по кнопке вызова лифта, утопленной в блестящую сталь.

Лифт раскрывает перед ней зеркальные стенки спустя полминуты. Сакура заходит и легко выбирает первый этаж.

Сакура смотрит в пустоту. Ее голова — рой планов, столько же выводов.

Если номер сто сорок один умрет, то ее сердце нельзя будет починить. Когда что-то выходит из строя — рушится и все остальное.

Хана встречает ее у дверей комнаты и неловко оглядывается по сторонам. Ей не нравятся открытые места и безлюдные коридоры. Сакуре все равно — камеры тут не пишут звук.

— Шизуне, скорее всего, возьмет еще один отгул, — Хана говорит это, вжимая Сакуру взглядом в пол.

— Хорошо, — она кивает, понимая, о чем идет речь.

— Я поставлю на сто сорок первый бокс Куроцучи.

Сакура ожидала этого. Но сердце все равно пропускает гулкий тяжелый удар. Будто падает с огромной скоростью вниз, резко замирая у самой земли.

Сакура тянет на губы нейтральную улыбку — только бы ничего не выдать. Только зачем? Хана все понимает.

Сакура не помнит, что она делала с прошлыми пациентами. Она уверена — на автомате все получается хорошо.

Сто сорок первый бокс остается на сладкое. Сакуре хочется пошутить про горькое, но она не решается даже об этом подумать.

Трехступенчатый замок отпирается при помощи трех комбинаций десятизначного кода. Дверь легко хлопает, но звук кажется Сакуре выстрелом из пневматического ружья.

Черные глаза, полуприкрытые веками, следят за ней с ленцой. У нее снова начинают подрагивать руки.

Но Сакура подходит ближе, садится на край кровати и замечает на его руках странные круглые ожоги с встречающимися крупинками серого порошка. Прямо в ранах. К горлу подкатывает тошнота. Она прикусывает нижнюю губу и дрожащими пальцами распаковывает аптечку-кейс.

Номер сто сорок один — она замечает периферийным зрением — выглядит насмешливо. От него все так же веет тяжелой уверенностью в себе и полным пренебрежением ко всему остальному.

Сакура бы вжала голову в плечи, но она и без этого выглядит жалко, скорее всего.

— Ну и как тебя зовут, девочка? — он щурится, разглядывая ее лицо как в первый раз.

— А Вам зачем? — срывается с языка раньше, чем она успевает подумать. — То есть… Вы скажете свое? Это будет честно.

На тонких разбитых губах змеится сочувственная усмешка, обдавшая не хуже ледяной воды. Сакура прикусывает кончик языка и опускает голову. Ей всего лишь нужно промыть сигаретные ожоги, дать ему новый пакетик со льдом, на всякий случай прощупать ребра снова, посмотреть, что со спиной… последнее она утром сделать забыла.

— Мадара, — широкая сильная ладонь с перебитыми костяшками пальцев тянется вперед. — Учиха.

— Харуно Сакура, — она касается его ладони своей, дрожащей, маленькой, и сдерживается от оха, когда чужие пальцы крепко сжимаются.

— Ну что же, приступай. Харуно Сакура, — он мельком мажет взглядом по пространству за ее спиной и смеживает веки.

Она накладывает пакетик со льдом на ту же, утреннюю, гематому, просит подержать так. И не сдерживает дрожи, когда его ладонь придерживает компресс поверх ее руки.

То ли он не замечает, то ли просто ему все равно, но Сакура справляется на этот раз гораздо лучше. Кроме той позорной дрожи ее не выдает ничего.

Она заканчивает прощупывать ребра и тянется к его правой руке. На ней больше всего ожогов.

Мадара Учиха приоткрывает глаза и даже перетекает в сидячее положение, чтобы ей было удобно обрабатывать.

— Вы… даже не попробуете меня придушить? — сегодня изо рта вырываются какие-то нелепости, Сакуре тут же хочется влепить себе подзатыльник.

Потому что Учиха Мадара вздергивает брови, а потом дарит ей невероятно обаятельный хриплый смешок.

От него в груди мгновенно теплеет.

Но Сакура тут же замирает на месте, смотря округлившимися от страха глазами на замершую около ее лица левую растопыренную ладонь.

В горле застревает ком.

— Боюсь, у меня нет сейчас на это сил, — он опускает руку вниз, смотря ей в глаза серьезно.

Сакура прикусывает язык и берет бутылочку с дезинфицирующим средством. Промывает ожоги. Наблюдая, как пенится жидкость на ранах, она кусает губы и старается дышать не так глубоко.

Глаза почему-то слезятся.

Она промывает, заматывает тонким слоем пропитанных заживляющей мазью бинтов (личная инициатива), не поднимает взгляда.

— Давайте вторую.

На этот раз она кладет его руку к себе на колено, так удобнее промывать рану, удобнее наклоняться.

Рядом с выпуклой веной яркий ожог с алеющим кратером и крупинками пепла. Сакура вымывает его бережно, глотая свои же глупые слезы, ненавидит себя за эту дурость, опускает голову ниже.

Яркие волосы прикрывают лицо. Все в порядке.

Врач из нее никакой, если посмотреть на практике. Возможно потому, что она пристрастна?

Сакура наматывает слой бинта, задевая пальцами горячую чужую кожу, и наконец-то ощущает шаткое спокойствие внутри.

— О, какие слабонервные пошли врачи, — бесстрастно замечает Учиха Мадара, когда случайная капля срывается с ее носа ему прямо на ладонь.

Сакура прикусывает язык, собирает использованные материалы и запихивает все это в чемоданчик, не поднимая головы. Стыд жжет щеки.

Она сбегает, как и утром, не оборачиваясь. Но вслед на этот раз ей не несется ничего.