Она просыпается до того, как активируется будильник. Лежит в кровати, пока в комнате не раздается синхронный грохот.

Сакура отключает часы и откидывается обратно на кровать. Нагретое место слишком уютное и спокойное, чтобы покидать его так быстро. Она дает себе минуту.

Этой ночью снов не было. Сплошная черная яма, в которую она провалилась после того, как закрыла глаза. И это прекрасно. Сакура не чувствует себя разбитой, каким-то чудом. Сакура себя никак не чувствует.

Просто что-то отключили в голове.

Зажатый в пальцах край одеяла мнется, когда в голове всплывает разговор с Ханой.

Время кончилось.

Но разве она не добилась, чего так хотела? Она хотя бы знает его имя. Она смогла к нему прикоснуться. Она имела возможность перекинуться с ним парой слов.

И — черт возьми, какой позор! — просто разревелась в его боксе.

Сакура кривится, натягивает одеяло на голову и шепчет мысленно самой себе: это неважно.

Все, что важно сейчас, — это спокойно позавтракать и провести обход. Так, чтобы случайно не сорваться взглядом на Учиху Мадару.

Ей приходится буквально заставлять себя встать и пойти в душ. Изуми уступает ей первой.

Вода — жидкий лед — приводит обрывки мыслей в порядок и вселяет уверенность. Сакура зачесывает волосы ладонью назад, смотрит на себя в зеркало и поддергивает уголки губ вверх в попытке нейтрально улыбнуться.

И у нее все получается.

На завтраке к ней снова подсаживается Карин — такая же невыносимо раздражающая, как и вчера. Сакура медленно прожевывает листья салата, сбрызнутые оливковым маслом и лимонным соком, смотрит в тарелку и думает: каким образом начать разговор?

— Тебе никогда не хотелось отсюда сбежать? — Карин неприязненно осматривает стены и одинаково-белые фигуры. — Бр-р-р-р, ну и обстановочка. Как думаешь, хорошо бы смотрелось на двери граффити?

Сакура смотрит на белую стеклянную дверь и неоднозначно ведет бровью.

— Почему нет? — отвечает на оба вопроса она, опуская глаза снова в тарелку.

Карин не говорит больше ничего. Она многозначительно усмехается и пододвигает к Сакуре ближе стакан с кроваво-красным густым томатным соком.

— Мы похожи, — замечает она и первой встает. — Ну что, удачного дня.

Сакура чует эту ее двойственность, скрытую в словах, и усмехается самой себе. Сакура думает о невозможном. Она знает, что попытаться — можно. В лучшем случае сбежать смогут, но смогут ли пережить волну облав? Неофициальных, конечно же.

Сакура ничего не ждет ни от Мадары Учихи, которого спасти хочется больше, чем выжить самой. Ее любовь не нужна даже ей, так какой смысл об этом волноваться?

Сакуре будет достаточно его жизни. Где-то там, в не подконтрольных правительству выгоревших окраинах города он будет жить — и это единственное, на что она надеется.

Если он будет дышать — это уже счастье. Если он будет любить — это тоже счастье. Даже если не ее. Пускай только живет, пожалуйста.

Она — блеклая. Цветное битое стекло. Треснувший розовый стакан из-под традиционно вечернего молока.

Кто станет клеить разрозненные кусочки, собирая мозаику?

Пускай не ее. Пускай.

После завтрака идут традиционные обходы. Сакура берет в руки кейс, стараясь не смотреть на внимательную Хану, и неспешно выходит в белый коридор вслед за порывистой Ханаби.

Она проходит бокс за боксом, не видя и не чувствуя. Руки уже в который раз делают все на автомате. Сакура приходит в себя, когда Куроцучи проходит мимо нее к сто сорок первому боксу.

Сакура чувствует подступающий к горлу ком горечи. Она сглатывает его с усилием, приподнимает подбородок и идет до конца коридора, безразлично ведя взглядом по прозрачной двери.

Она кусает внутреннюю сторону щеки, до крови, до легкого болезненного ощущения. Это приводит ее в чувство.

Мадара Учиха остается за спиной.

Сакура возвращается в комнату одна из первых, падает на свою кровать и роняет голову на подушку. Ей больше всего хочется расплакаться. Но ей до сих пор слышится это:

«О, какие слабонервные пошли врачи».

И почему-то едко-соленые слезы удается сдержать внутри.

— Эй, ты что, спать? — Карин бесцеремонно просачивается за плотную штору и падает на кровать рядом с ней, тихо шепчет на ухо. — Ну что, не передумала?

— Нет, — бесцветно шепчет в ответ Сакура, смотря в белый потолок. — Только… почему ты берешь меня с собой? Не боишься, что сдам?

— Зачем? Ты ничем не отличаешься от меня. Я уже говорила. Мы слишком похожи, Сакура, — лицо Карин, побелевшее, пропитано ненавистью. — Нас сюда не перевели, не порекомендовали. Нас сюда всунули, потому что убить, вроде бы, и не за что. А пользу извлечь можно.

Сакура кусает губы, потупив взгляд. Их разговор прерывает громкий вскрик Куроцучи, обдавший эхом комнату до самого потолка. Сакура машинально прислушивается с какой-то иррациональной надеждой на… на что-то.

На что она может надеяться?

— Я больше к этому придурку не зайду, ясно?! — вопит Куроцучи.

— Да что случилось? — Куренай спокойна, пускай в ее голосе и звучат нотки раздражения. — Живая, не битая, чего там еще?

— Знаешь, что?! Да он… он как взглянул, так у меня чуть сердце не выскочило. Я оттуда сбежать была готова! А он еще такой: «куда же делась та, другая»? Эй! — занавеску одернули. — Харуно Сакура! Какого хрена он знает твое имя?

Куроцучи смотрела на нее зло, темные глаза так и сверкали от распирающей худое и маленькое тельце энергии.

Сакура приподняла брови, смотря в бешеное лицо коллеги. Зачем ей это знать? Куроцучи, видимо, понимает, что ничего ей не скажут, и швыряет в Сакуру толстым журналом смен.

— Раз он тебя знает, ты к нему и ходи! — рявкает она так, что Сакура едва не подпрыгивает. — Эй, Хана, что за несправедливость?! Для нашей маленькой Харуно-чан что, теперь, правила не писаны? Может, ты у нее вообще половину пациентов остальным раздашь? Она же такая особенная!

К горлу подступает тяжелая злость, смятая в плотный ком. Сакура скрежещет зубами, смотрит на отвернувшуюся к Хане Куроцучи исподлобья и готова как следует оттаскать ее за волосы.

— Истерику прекрати, — вмешивается Изуми, вставая на защиту Сакуры. — Хана говорила, что ей было плохо вчера. Поэтому ей и дали пациента попроще.

— Я думала, ты справишься с ним, — негромко замечает Хана, в ее обычно теплых глазах только разочарование.

— Да плевать! — на тон ниже цедит Куроцучи и притопывает ногой. — Меняемся обратно. Я не стану делать за нее всю работу!

Сакура не может сдержать кривую ухмылку прямо в лицо Хане. Хана смотрит ей в глаза с тяжелым предупреждением. Она знает, что никто не возьмет на себя сто сорок первый бокс. Хотя бы потому, что все помнят, какое «ожерелье» из синих пятен было на шее Шизуне. Сама Хана сейчас ведет сразу два тяжелых случая, ей попросту не на кого их спихнуть.

Хана смотрит Сакуре в глаза с тяжелым предупреждением. Сакура опускает взгляд. Ладонь Карин хлопает по спине.

— Идем-ка погуляем до обеда, — грубо смеется она, щуря красновато-карие глаза.

***

Вечер наступает холодной и темной волной за окнами, пробежавшей по стене тенью, усилением освещения в белом коридоре.

Сакуре хочется грызть ногти от того, что через примерно полчаса ей придется зайти в сто сорок первый бокс.

Она не могла представить себе, что увидит Учиху Мадару снова.

Она была готова остаться в стороне, пустить все в руки Карин, которая знала, что делать, знала, как поступить, знала, что будет потом.

Сакуре не хватало этой внутренней уверенности, что была у Карин, а Карин не хватало трезвой оценки, на которую была способна в их тандеме только Сакура.

Они уравновешивали друг друга.

— Я хочу увидеть брата, понимаешь? — это ей сказала после обсуждения плана (который, черт возьми, уже имелся!) Узумаки Карин. Жительница почти-окраин, случайно попавшая под облаву. Старший и самый ответственный ребенок в семье.

И Сакура понимает. Потому что ее родители остались где-то там, снаружи, убитые ее пропажей. Никто ведь не скажет им, что их дочь жива.

Сакура никогда не думала, как же будет выглядеть их встреча — во избежание. Нельзя бередить себе душу еще больше, чем есть. Ей мало? Мало, кажется. Потому что в голове туман.

Сакура делает вдох, делает выдох, придавая себе уверенности. Нельзя без нее.

Уверенность — это самое важное сейчас.

Учиха Мадара должен поверить ей. Даже не так. Не поверить. Довериться.

Сакура представляет себя в такой ситуации и понимает что она — тот еще параноик. Отдаться во власть чужих планов, чтобы получить перспективу выйти наружу? Она бы попросту не поверила. Посчитала бы это ловушкой.

Но Мадара Учиха почему-то с самого начала не настроен к ней агрессивно. Шизуне в их первую встречу обзавелась синим орнаментом его пальцев на шее. Сакуре повезло гораздо больше.

Возможно, он хотя бы выслушает?

Сакуре страшно, отчего-то. Пальцы сами тянутся к шее, ближе к линии подбородка. Туда, где вчера касались твердые и горячие пальцы.

Она ловит на себе сразу два перекрещивающихся взгляда — Ханы и Карин.

Коридор кажется ей дорогой в никуда — белой, стерильной, равнодушной к чужим страданиям.

Сакура идет по нему такой же равнодушной к чужим страданиям белой фигурой. Она смывает подтеки крови с искалеченных тел, всаживает общеукрепляющие и регенерирующие уколы в давно уже исколотые вены, бинтует открытые раны, промывает ожоги. Ее руки умело делают все это, не поддерживая связь с мозгом.

Сакура думает о сто сорок первом боксе — ей хочется открыть ту дверь, но в то же время, она почти панически, совершенно необъяснимо, боится этого.

И когда этот момент настает, пальцы трясутся, набирая десятизначный код трижды.

Она входит спокойно, держа подбородок на уровне. Но ее встречают. Взглядом. Тяжелым, пристальным, выжимающим до предела ее самообладание.

Губы готовы затрястись.

Сакура поспешно движется к его постели, опускается на край. Теперь избегать контакта сложнее. Он внимателен, смотрит почти в душу, пробирает до костного мозга своим леденящим вниманием.

Сакуре становится страшно.

— Когда свет погаснет, а замки разблокируются, — тихо шепчет она, не поднимая взгляда, и со щелчком распахивает аптечку, — оставайтесь на месте. Дождитесь меня.

Она протягивает ему пакетик льда, другой рукой вытаскивая из аптечки дезинфицирующее средство. Сакура смотрит исключительно на арсенал доступных ей средств, прячет лицо за пеленой розовых волос. Он молчит.

Горячая ладонь забирает у нее сухой лед.

Сакура начинает обработку с обожжённых рук. В груди болезненно щемит, когда взгляду открываются наспех смазанные противоожоговой мазью следы от сигарет на его руках.

Куроцучи…

Сакура обрабатывает его ожоги осторожно, тщательно, так же тщательно накладывает повязки с мазью, так же тщательно прощупывает ребра.

Мадара Учиха не сводит с нее взгляда, смотрит-смотрит-смотрит, не дает восстановиться хладнокровию.

Сакура готова затрястись, но держится молодцом. Потому что нельзя так. Хватит срывов. Она не имеет на них права теперь.

Взгляд мажет по подтеку крови на виске, засохшему и шелушащемуся. В белом свете, который в боксах отчего-то всегда приглушен, кровь ей кажется черной.

— Наклоните голову, — ее голос не дрогнул.

Взгляд уже никуда не спрячешь.

Мадара Учиха смотрит на нее исподлобья, клонит темноволосую голову вниз и ждет. Сакура через робость прощупывает спокойствие и кладет пальцы на виски, ведет выше, прощупывает и надеется, что не наткнется на влажную и липкую кровь.

Между пальцев скользят жесткие пряди черных волос, щекочут ей обнаженные запястья, не затянутые латексом перчаток.

Она не находит ничего подозрительного и опускает руки.

— Почему? — его глаза цепко рассматривают ее лицо из-под полуприкрытых век.

Потому что нельзя дать тебе умереть.

Потому что хватит давать другим решать за себя — кого любить, кого нет.

Потому что чистой воды эгоизм.

— Потому что не больше недели, — Сакура не пытается прикинуться дурочкой, говорит как есть. — Вам осталось не больше недели.

Ни один мускул на его лице не дернулся. Мадара Учиха будто прекрасно знает об этом, знает и ожидает с равнодушным спокойствием.

— Причем тут ты? — его глаза медленно сужаются, превращаясь в темные пронзительно холодные щели.

— Я? — Сакура поднимает на него голову и мельком улыбается, говоря, как само собой разумеющееся: — Хочу помочь.

— Здесь десятки людей. Почему я? — его пальцы медленно сжимаются на колене, белея.

Сакура улыбается, роняя голову вниз, занавешивая лицо волосами, стаскивает с пальцев латекс, перебирает ими в воздухе. Мадара Учиха не сводит с нее глаз. Сакура выдерживает его прямой взгляд, только жмурится, когда широкая ладонь взметывается к горлу.

Боли нет.

Он касается ее шеи двумя пальцами — их маловато, чтобы переломить ей шею. Прощупывает пульс?

Сакура приоткрывает глаза. В чем дело? Почему?

Горячая ладонь тут же цепляет подбородок и жестко вздергивает. Сакура дергается назад, ошеломленно моргая. Кажется, что кожа на горле сейчас надорвется, так сильно натянута.

— Ты знаешь, кто я? — жесткие глаза смотрят с неуместной насмешкой.

— Да, — хрипит в ответ Сакура, впивается пальцами ему в широкое запястье. — Вы — Мадара Учиха. Этого достаточно.

Тонкие и покрытые коркой крови губы тянутся в грубой ухмылке. Он небрежным движением чуть отталкивает ее голову, убирая ладонь с подбородка.

Сакура собирает использованные материалы с пустой головой и трясущимися руками — скидывает просто все в аптечку с потрясающей для нее неаккуратностью.

— Глупая влюбленная девчонка, — комкает ее чувства одной лишь фразой сто сорок первый номер и похлопывает по щеке, будто дает обидную пощечину. — Ты умрешь из-за своего упрямства.

Это подпаляет крупицы раздражения, которые давно терлись о горло.

— Что вам до меня? — Сакура впервые говорит с ним в таком тоне, презрительно выплевывая слова. — Я сама решу, как распоряжаться своей жизнью.

Она сбегает из бокса, почему-то опасаясь получить удар в спину. Но Мадара Учиха не двигается с места, провожает ее только жгучим взглядом и шлет вслед один-единственный наглый и болезненный смешок.