Свет над потолком потрескивает. Наверное, впервые за всю историю этого здания тут проблемы с напряжением — освещение всегда отличное. Иначе не может быть. Но сейчас, после ужина, белый свет почему-то начинает сбоить.

Одинаково бесстрастные лица обрастают тревогой. Дознаватели в своем корпусе тревожатся, на всякий случай усиливают охрану у главного входа. Черт знает, вдруг повстанцы решили заглянуть на огонек. От этих пронырливых ублюдков нигде нет покоя — только успевай допрашивать.

Где-то в комнате «очищения», просторной клети с белыми стенами и массивным стулом с высокой деревянной спинкой, подлокотниками со специальными ремнями для фиксации, звонит телефон. Главный берет черную плоскую беспроводную трубку с опаской, потому что звонят обычно только «сверху», совсем не по пустякам. Мало кто знает нужный номер.

Но сегодня все меры уже проведены. Почему же звонят?

В трубке молчание и дикое потрескивание — плохая связь. Главный терпеливо ждет звука. Но звука все нет и нет. Главный щурит глаза и опускает трубку на телефонный аппарат. Перезвонят?

Телефон молчит.

Главный нервничает. Гаркает в рацию, висящую на поясе, приказ усилить охрану около боксов с заключенными.

Один из руководителей повстанцев — это не шутки. Давно надо было убрать его, но верхам ведь лучше знать! Главный нервно шлепает тяжелыми квадратными ладонями по столешнице — белой, как и почти все здесь.

…а потом наступает темнота. Свет попросту исчезает.

Главный дергает руку под стол, туда, где скрыта кнопка тревоги. Но она не срабатывает. Пальцы нащупывают пластиковые осколки вместо гладкой поверхности. За дверью он слышит нарастающий гомон, чей-то бешенный рев, множество голосов. Неужели…

Неужели заключенные выпущены наружу? Как? Как в их рядах могла оказаться крыса?

Повстанцы?

Главный мечется в кабинете, запрашивает оценку ситуации в рацию. Ему отвечает Седьмой — подтверждает, что заключенные оказались вне боксов. Все.

На главном входе сейчас жарко.

Сюда никто не влезет — комната защищена еще лучше, чем главный вход. На ней кодовый замок, работающий без подпитки энергией до семи суток. Главный матерится сквозь зубы — какой черт мешал верхам вытрясти все запасы и наставить таких замков на боксы? Жадные ублюдки.

Главный матерится прямо в микрофон рации, требует стрелять на поражение.

Дверь сзади с тихим щелчком кодового замка отворяется. Главный оборачивается, собираясь узнать, кто же к нему пришел. Не привыкшие к темноте глаза — какого хрена он оставил фонарик в корпусе, самонадеянный придурок — не сразу замечают очертания трех фигур.

Одна из них плавным, но в то же время очень быстрым движением оказывается около него. Трещит ток, вспыхивает синими искрами, прошивает тело болезненной судорогой.

— Это тебе за нас, — шипит ему в лицо одна из фигур, абсолютно точно женская.

Еще один разряд выбивает из Главного остатки сознания. Падая на пол, он успевает понадеяться, что эти ублюдки срежутся на коде.

***

Сакура не чувствует ни рук, ни ног, но тело уверенно движется само. Сакура шагает по коридорам, ныряет под лестницу, прячась от толпы выпущенных заключенных, и просто не думает ни о чем.

Творящийся вокруг хаос путает мысли — и какое счастье! Лучше не думать, честно.

Сакура прячется в одном из боксов от бегущих с другого конца коридора людей. Это не составляет труда, учитывая, насколько сейчас темно. Свет фонарей проходит мимо ее сжавшейся в самом углу, за узкой кроватью, фигуры.

Сердце рвется наружу от тупого и выворачивающего внутренности страха. Это просто безумие. Но Сакура напоминает себе, что безумие это — контролируемое. И выходит наружу, боясь включить фонарик, стащенный у Мабуи еще утром.

Номера боксов должны идти сплошной полосой перед глазами, но темнота тщательно льнет к прозрачным дверям. Фонарик приходится включить. Внутри что-то дрожит, истерически трясется. Сердце, наверное. Потому что сложно переступать через мертвые или почти мертвые тела, развалившиеся на идеально белом полу.

Сакура дышит через раз, но шагает вперед, подгоняемая ужасом. Какое счастье, что никто из заключенных не додумался выламывать дверь в комнату «очищения». Все-таки, им до последнего не говорят, что именно с той стороны они выйдут из этого здания.

Бокс сто сорок первый — она выхватывает черные ровные цифры белым пятном. Ведет им по прозрачной двери.

Свет белит чужое ухмыляющееся лицо.

Дверь приоткрыта, но Мадара Учиха все же ждет ее. Он выглядит так, будто абсолютно спокоен. Стоит у самой двери, выпрямившись во весь рост.

— У меня нет слов, — замечает он, перешагивая почти плоский порог.

— Дайте руку. Браслет отслеживает жизненные показатели помимо вспышек агрессии, — Сакура тянет ладонь вперед, ожидая, что чужая протянется в ответ.

Запястье, тяжелое, обхваченное полосой блестящего металла, зависает над пальцами. Сакура сжимает зубы, достает шокер. Потрескивает минимальный разряд. Она всаживает его прямо в тускло мерцающий экран, отсчитывающий пульс.

От чужого сдавленного воя у нее внутри что-то ломается, отвечающее за хладнокровие. Сакура поддерживает его за плечи, согнувшегося от боли, просит прийти в себя поскорее. Только бы не отключился…

— Твою мать! — рявкают сзади знакомым голосом. — Какого хера вы все еще тут?

Мадара выпрямляется с трудом, опираясь тяжело об плечо Сакуры, смотрит на подоспевшую Карин исподлобья.

— Она со мной, — поспешно влезает Сакура.

— У нас меньше пяти минут, еб вашу… — Карин выхватывает у Сакуры фонарик. — Вперед и бегом!

Передвигаться бегом они не могут — Мадара Учиха двигается с трудом. Ему заметно больно наступать на левую ногу. Сакура помогает, как может. Но ее помощь минимальна — сложно опираться на кого-то, кто едва доходит тебе до плеча.

Дверь в комнату «очищения» требует пароль. Сакура слышит эхо выстрелов — основная масса заключенных достигла главного входа. Значит, волна может хлынуть обратно… К двери пробирается Карин и, чертыхаясь, набирает на вспыхнувшей белым панели цифры.

— Эта херня на аккумуляторах, просто так не отключится, — цедит Карин, когда пароль сбрасывается с беззвучно вспыхнувшим красным огоньком. — Блять!

У Сакуры перед глазами темнеет. Она дышит часто, перепугано, грызет губы. В ее голове их всех уже поймали. Она помнит, что бывало в допросных. Ей не хочется пережить это снова. Лучше умереть. На плече больно сжимается стальная ладонь. Сакура запрокидывает голову, беспомощно моргает и смотрит в прикрытое темнотой лицо Учихи Мадары.

— Дыши глубже, — вкрадчиво цедит он. — Упадешь здесь, и тебе не жить.

Сакура мелко-мелко кивает головой, роняет пару вздохов. Ее вжимают в горячий бок, больно мнут худое плечо. Она готова расплакаться прямо тут, прямо сейчас.

От страха.

Время кажется бесконечным.

Но замок, наконец-то, вспыхивает зеленым.

Карин открывает дверь и скользит внутрь первой. Сакура видит ее выпад, короткий, плавный, как в единоборствах. Слышит треск разряда, удар тела об пол. Но не чувствует ни жалости, ни сожаления.

Дверь за их спинами захлопывается. Открыть снаружи ее некому.

Карин бросается к стене напротив, бьет по ней ладонями, нащупывает что-то и надавливает с шипеньем. Фонарик высвечивает отодвигающуюся панель. Так просто отсюда не выбраться.

Сакура запрокидывает голову, смотрит в потолок и старается нормализовать дыхание. У нее перед глазами плавают цветные пятна, а ноги вот-вот согнутся в коленях. Чтобы не совсем уж далеко от двери падать, она движется ближе к Карин. Напарница сдавленно матерится, набирая код уже второй раз, путает пальцы и разражается такой тирадой.

— Продиктуй мне, — Мадара отодвигает Карин в сторону, опирается одной рукой о стену, а вторую заносит над панелью. — Ну?

Карин хочет возразить и выразиться, как следует, но Учиха Мадара осаживает ее одним взглядом. Шум рации, погребенной под телом дознавателя, подгоняет.

Карин диктует.

Его пальцы уверенно набирают код, жмут на белое «подтвердить». Замок вспыхивает зеленым на секунду. Тяжелая дверь в несколько слоев брони отворяется.

Снаружи несколько человек– первого сносит током Карин. Второй пытается насесть на Сакуру, но ее отпихивают в сторону и вырывают зажатый в кулаке шокер. От треска у нее закладывает уши. А когда Сакура приходит в себя, то оба охранника лежат на бетоне без движения.

— Сакура, мать твою, приходи в себя! Ты не хочешь остаться тут, поверь мне! Или забыла, как здорово поджаривают в допросных, а? — Карин рывком хватается за ее запястье. — Эй, ты, скажи ей! Она тебя послушает!

Но ей не нужно ничего говорить. Она сама справляется с этим и подставляет Мадаре Учихе плечо. Он не слишком доволен тем, что приходится на кого-то опираться. Сакуре сейчас немного плевать на все это.

Для нее существует бетонный забор впереди, а точнее, маленькая дверца в нем. Двор не слишком широкий, зато тут камеры. Сакура не знает, сколько прошло времени, и оборачивается на здание сзади. В окнах нет света. Значит, генераторы пока не заработали.

Она знает, что камеры могут работать на собственном заряде. Знает, что их побег не останется незамеченным. И что их всех будут искать. Не дай Ками-сама, найдут.

Именно для того, чтобы не нашли, Сакура сейчас почти перебегает этот чертов двор. Мадара Учиха дышит тяжело. Ее тревожит это. Утопленный в герметичный пластик замок тоже на коде. Но код совпадает с тем же, что был на двери комнаты «очищения». Карин набирает его с легкостью, не сбившись.

И дверь открывается, выводя на задворки этого ужасного места, а захлопывается уже за их спинами, отрезая напрочь.

***

Белый цвет в ее жизни теперь самый недостижимый. Потому что жизнь вдруг раскрашивается. Не совсем тем, чем хочется, да… Совсем не салатовый и не розовый. Никакого бежевого.

Сплошной темно-серый, охристо-рыжий, мутно-коричневый, черно-красный. С редкими проблесками нежно-голубого — единственной радости.

Сакура живет, каждое утро поднимая голову к небу. Бескрайнему, раскинувшемуся полотном над головами тех, кто оказался на окраинах города. Не контролируемых никем, кроме повстанцев. Окраины — это та еще помойка, на которой по какой-то ошибке вынуждены жить люди. Обычные люди, ничем не отличающиеся от городских. Просто всем им однажды не повезло.

Сакуре не привыкать к враждебной среде, Сакура справляется.

В небольшом вагончике, бывшем прицепе, она живет вместе с Карин, ее тетей — строгой Мито и братом, Наруто.

Здесь стены заклеены газетами, здесь стол — крошечный, потемневший от времени, за ним даже не сесть вдвоем (не то, что вчетвером), здесь посуда из нержавейки. Но здесь Сакура чувствует себя в безопасности. Отряды карателей сюда даже не думают лезть, они охотятся за повстанцами прямо в городе. Здесь карателям оторвут их головы, и они знают об этом.

Правительство давно утратило контроль, но Сакура даже не могла подозревать, что настолько.

К ним часто приходят раненые. Врачей не хватает и тут — такая же текучка. Что Сакура, что Карин — обеих прибрала к рукам Сенджу Цунаде, главная в местной ассоциации врачей. Ассоциации… Три с половиной калеки, зато сколько гонору.

Повстанцы часто бывают у них, притаскивая на себе раненных. Сакуре невыносимо принимать новых людей, вглядываться в лица с холодком, давно поселившимся внутри.

Они разминулись тогда с Мадарой Учихой. Им было попросту в разные стороны. Сакура не смогла тогда пересилить себя и попроситься с ним. Несколько слов — и, возможно, все сложилось бы по-другому.

Но тогда, разглядывая бледное испещренное синяками лицо, она чувствовала только всепоглощающую робость и пальцы Карин, сжимающие запястье. Смотря, как исчезает в темноте хромающая фигура, Сакура глотала собственные слезы и честно старалась не плакать вслух.

Карин спасла ее дважды. Первый раз — это когда подсела в столовой. Второй раз — это когда потянула за собой. Ведь Сакуре некуда было идти.

С того дня, когда дверь в бетонной стене закрылась за ними, прошло несколько месяцев. И Сакура уже привыкла каждое утро шептать наивные и неуклюжие слова молитвы. Ее рациональная сторона нашептывала на ухо, что все это ерунда, что никто тебя не слышит. Но второй стороне, пребывающей в постоянном страхе за чужую жизнь, нужно было на что-то опереться. На что угодно, пускай это и будут слова, адресованные в небо.

Сакура не может отказать себе в надежде на лучшее.

Когда-нибудь… возможно, когда-нибудь, она снова сможет увидеть его. Хотя бы мельком. Живого. Сакура утешает себя этим и прячет страх глубже.

Но страх вырывается наружу, как только революция обрушивается на город неконтролируемой лавиной. Она сносит все привычно несправедливое, заливает кровью улицы, заполняет дома телами раненных и прячущихся. Лицо Мито темнеет с каждым днем — Наруто, этот непоседливый парень с шилом в причинном месте, ушел вместе с очередным отрядом. Его нет три дня.

На четвертый день Мито уходит тоже, «одолжив» у одного повстанца пистолет. Карин не останавливает. Сакура знает — она бы тоже пошла. Но кто же тогда останется тут?

Сакура не спит ночами, следит за раненными, временно переезжает в стихийный госпиталь прямо в сердце окраин. Это небольшой комплекс бараков, в которых для вентиляции нужно держать двери открытыми. Тут не слишком светло, не слишком чисто, но нужно довольствоваться тем, что есть.

Удивительно, но многие повстанцы, которых им приносят, знают ее по имени. Они интересуются, как ее дела, улыбаются одинаково-загадочно, зовут ласково «наш док». У Сакуры от этого смешанные ощущения. А еще такое чувство, будто за ней очень ненавязчиво присматривают.

Но у нее нет времени на то, чтобы как-то проверить это. У нее двадцать коек искалеченных повстанцев, столько же в перспективе на завтрашний день, а медикаменты кончаются.

Даже Цунаде начинает выказывать беспокойство, хотя как раз она среди них самая невозмутимая.

Но все заканчивается так, как и началось. Стремительно. Одним утром Сакура поднимает голову с жесткого стола, на котором кроме ее головы еще инструменты, листы бумаг, целая новая партия бинтов. И понимает, что в палате так громко…

…будто что-то празднуют.

Подождите, но они и правда празднуют!

Сакура тенью бредет между рядов кроватей, смотрит осоловело на летающие в воздухе клочки бумаги вместо конфетти, замедленно оборачивается на радостный клич Карин.

К Карин вернулся брат. Карин, обычно такая грубая и холодная, обнимает всех, кто попадается под руку и рыдает навзрыд. Потому что Мито уже, наверное, не вернется.

Сакура неловко гладит ее по спине, кивает смущенному Наруто на свободную койку, собираясь его осмотреть.

Во время осмотра ее мысли далеко от дела. В голове бьется странная мысль:

неужели они теперь могут не скрываться? Выпрямлять спину, когда подбираются ближе к охраняемой черте города, принимая передачи медикаментов?

И, кажется, да…

Раненных не становится меньше, прежние никуда не исчезают. Но теперь госпиталь разворачивается в центральной городской больнице, неподалеку от главной площади захваченного переворотом города.

Теперь есть полная стерильность, достаточно медикаментов, доступ к технологиям и, следовательно, полный карт-бланш на операции любой сложности. Цунаде, видя все это, стирает скупые слезы.

А еще Сакура встречается с бывшими коллегами. Они работают тут же, теперь на стороне повстанцев. Говорят, сложно спорить, если к голове приставлен пистолет.

Сакура смотрит в глаза Хане, отстраненной и будто сломанной, смотрит на стойкую Изуми, смотрит на матерящуюся при ее виде Куроцучи. Одна Ино, все такая же эмоциональная и пугливая, обнимает ее за плечи и вслух радуется, что Сакура жива.

Неожиданно для себя Сакура становится одной из протеже Цунаде. Ей доверяют, ей пациенты смотрят вслед с благодарностью, а на их лицах нет обреченности. Они знают, что им помогут продолжить жить.

И это все прекрасно, отлично, почти идеально! Она и не могла мечтать об этом совсем недавно, каких-то пару месяцев назад — когда вгоняла пациентам слабенькое обезболивающее и перетягивала раны кипяченными бинтами, когда слышала глухие стоны и засыпала под них в полном истощении.

Все хорошо.

Тогда почему же она плачет по ночам, пряча слезы в подушку?

Карин первая замечает это, первая отвешивает оплеуху, льет на голову ледяную воду и кричит так, что дрожат стены. Как Куроцучи, честное слово. Но Сакуре-то что. Одними пощечинами ей из груди Учиху Мадару не выгнать.

И тогда Карин — эта невыносимая и коварная, прости Ками-сама, сука — решает, что может командовать. Намекает, что пора уже навестить родителей. Для Сакуры это — больная тема. Она мучается от сомнений несколько дней, пока вдруг не находит в себе отчаянную смелость на этот поступок.

Теперь все позади, почему нет?

Сакура выходит из-под бетонного козырька больницы в обычной одежде, а не в белом халате врача. Ей не нужно долго вспоминать маршрут, потому что ноги сами ведут в нужную сторону. Над головой безопасное небо, которое вряд ли сможет обрушиться выстрелами. Теперь на улицах абсолютно спокойно. Много людей с оружием — повстанцев, но как без этого поддерживать порядок в недавно образовавшемся новом городе-государстве?

Некоторые салютуют ей пальцами, некоторые здороваются, некоторые благодарят. Сакуре не по себе от того, что чужие на вид люди так обращаются с ней. Возможно, некоторые прошли через их госпиталь, но… не все же?

Под ногами светлая брусчатка вьется широким тротуаром, ведет через улицы, подводит к нужному скоплению высоких многоэтажных домов. Сакура останавливается у первого подъезда дома №122, смотрит на старую домофонную панель с истертыми от времени кнопками. На них нет цифр.

Пальцы не могут набрать нужную комбинацию цифр, потому что рука не поднимается. Сакура стоит у родительского дома без подарков, без сладкого, и думает — имеет ли право появляться вот так? Родители похоронили ее уже несколько лет назад. А тут: здравствуйте, я вернулась!

Разве так можно? У мамы слабое сердце…

Сакура малодушно качает головой, отступая спиной назад. Но упирается в кого-то, вставшего сзади. Она бормочет бесцветные равнодушные извинения — нет никаких сил на выразительность — и разворачивается с опущенной головой. Ей лучше вернуться в больницу. Там все просто: лечи. Всего-то.

Она огибает владельца темных берц с плотной шнуровкой и тяжелой даже на вид стальной палкой-тростью, но… но он почему-то заступает ей дорогу.

— Ну и трусиха, — знакомым низким голосом, от которого у Сакуры бегут мурашки по коже, говорит человек и опускает ладонь ей на плечо. — Боишься набрать неправильный код?

У Сакуры — прорыв плотины. Вода затапливает грудную клетку, наполняет собой легкие, проходит в артериях-венах-капиллярах вместо крови, плещется о горло, стекает горячим потоком по щекам. Ей надо радоваться, что живой, но наружу рвется старый и накопившийся страх, льется растворенной в воде солью, мочит подбородок и капает на светлый бежевый свитер.

— Н-ну и п-поч-чему в-вы з-зд-десь? — через короткие рваные всхлипы выдавливает Сакура, безрезультатно стирая с лица слезы рукавом.

Он ничуть не изменился, только синяков на белом спокойном лице поубавилось, в левой руке теперь стальная трость.

Мадара Учиха коротко усмехается и стаскивает с руки кожаную перчатку без пальцев при помощи зубов.

— Я не стану отвечать, — горячая широкая ладонь, жесткая и шершавая, проходится по ее щеке, стирая влагу. — Прекрати плакать.

— В-вы же ж-живой, — Сакура всхлипывает гораздо реже, вжимается щекой в его ладонь, — к-как не п-плакать?

Лицо Мадары Учихи неуловимо меняется. Но Сакура замечает метаморфозы.

Такое ощущение, что он хочет ей сказать что-то прямо сейчас. Возможно, важное. Возможно, это разобьет ей сердце. Но он почему-то вместо этого подхватывает ее под локоть и разворачивает обратно, к двери.

Сакура, вжатая в чужой горячий бок, не находит в себе сил даже пискнуть.

— Продиктуй мне код.