***

25 января 1878 года

Обычно частной аудиенции в Елисейском дворце добиться было крайне непросто — чаще всего такого рода протокольные встречи были предусмотрены лишь для министров, послов и представителей иностранных государств. За редким исключением, такая возможность изредка предоставлялась влиятельным представителям высшего сословия из числа имеющих положение в политической и культурной жизни Парижа, а то и Франции в целом. Поэтому факт того, что Кристин Даае получила официальное приглашение от президента Французской республики, сам по себе говорил о весьма многом.

Кристин тщательно подошла к выбору туалета для сегодняшнего официального мероприятия. Она не представляла, какие именно наряды носились в стенах правительственной резиденции главы государства, но, ориентируясь на свой вкус, остановилась на строгом изящном платье глубокого изумрудного оттенка. Высокая прическа открывала точеную шею, и Кристин дополнила образ изысканными серьгами с опалами. Золотистые вкрапления в глубине камня напоминали всполохи, что лишь дополнительно выгодно подчеркивало цвет глаз Даае.

Кристин изрядно нервничала перед грядущей встречей. Мсье де Мак-Магон, конечно, был частым гостем в их опере, но, меж тем, это ничего не говорило о его лояльном отношении к Гран Опера в целом. Граф старался посещать любую премьеру, когда у него только появлялась такая возможность. Но за то время, что Кристин являлась примой Парижской оперы, она не имела чести побеседовать с ним лично: в большинстве своем любые диалоги с президентом вели непосредственно распорядители театра, мсье Андре и мсье Фирми, если быть точной. Эрика же по возможности старалась избегать всех этих официальных свиданий, не слишком лестно отзываясь о политике текущего правителя Франции в приватных беседах — ее вольнодумству категорически претил факт того, что республику снова пытались свести к единоначалию, просто переименовав первое лицо из «монарха» в «президенты».

Еще Даае прекрасно помнила первую даму Франции, Элизабет де Мак-Магон — невысокую темноволосую женщину, всегда одетую по последнему слову моды. Поговаривали, что она имела значительную власть над своим супругом, а также, в отличие от него, занимала противоположную позицию в вопросах монархии и легитимистских настроений молодой Французской республики. Это стоило учитывать при встрече. Также графиня не поддерживала монархистских настроений мужа и все больше выступала на стороне графа Шамбо́ра, ратовавшего за свободу образования, всеобщее избирательное право и децентрализацию власти.

Даае была крайне далека от политических вопросов, новостей и обсуждений — все имена, названия партий и движений сливались для девушки в один бесконечный шум. Но даже ее не обошла новость о правительственном кризисе в мае прошлого года, когда текущий президент оказался в противостоянии с палатой депутатов. Даае понятия не имела, чем завершилось это противоборство политических сил, но крайне тревожилась о том, чтобы шаткое положение текущего первого лица государства не повлияло на его решения в отношении просьб, что девушка планировала озвучить во время их грядущей встречи.

И вот без четверти полдень прима Гран Опера прибыла с визитом в Елисейский дворец. Кто бы мог подумать, что любившая петь девочка, живущая со своим отцом где-то на северном побережье Франции, в какой-то момент удостоится столь высокой чести? По правде говоря, от такого голова шла кругом!

Экипаж остановился у центрального входа со стороны улицы Королевы Гортензии, и Кристин на секунду замерла, не решаясь выйти. Обычно, проезжая мимо дворца, она даже не задумывалась о том, насколько монументальным являлось это строение. Во время одной из пеших прогулок по городу Эрика увлеченно рассказывала ей, что изначально, будучи особняком Бурбонов, здание было возведено в стиле классицизма и лишь в период правления Наполеона II обрело тот облик, что имело и сейчас: с двумя боковыми крыльями, балюстрадами и новым монументальным входным порталом.

Лакей открыл дверь и услужливо подал руку гостье. Пройдя в его сопровождении через внутренний двор, отсеченный одним из крыльев дворца, Кристин оказалась внутри здания и с любопытством осмотрелась по сторонам. Внутри, конечно же, оказалось множество золота, классических картин в массивных рамах, гобеленов, фресок, старинной мебели, но при этом, с учетом высоких окон в пол и множества великолепных хрустальных люстр, помещение не напоминало нарядный склеп. Совершенно точно это место было наполнено жизнью.

Они минули главный вестибюль, вымощенный белым каррарским и красным бельгийским мрамором. Кристин заморгала от ослепившего ее на мгновение солнечного луча, отразившего от золота лепнины. Взглянув наверх, девушка увидела, что свет напрямую лился через стеклянную крышу помещения.

— Прошу Вас ожидать здесь, мадмуазель. Я уточню, готова ли Вас принять мадам де Мак-Магон, — учтиво пояснил встречающий Даае дворецкий. Кристин любезно улыбнулась и осталась ждать, не без любопытства изучая открывающийся из окон вид на главный двор. Даже несмотря на зиму, кусты были аккуратно пострижены в форме геометрических фигур.

Но буквально через минуту дворецкий вернулся, почтительно поклонившись и указав направление дальнейшего движения:

— Прошу Вас, мадмуазель Даае. Графиня ждет Вас в Салоне портретов.

Даае проследовала за слугой и, минув несколько коридоров, они приблизились к резной двери. Учтиво постучав и дождавшись ответа, дворецкий отворил дверь, пропуская гостью внутрь.

Мадам де Мак-Магон как раз поднялась из кресла, когда девушка вошла в салон. В свои сорок четыре женщина выглядела замечательно — невысокая, но статная, облаченная в черное с золотом платье, пошитое руками лучших французских мастеров, она излучала радушность и авторитет одновременно. Кристин сделала короткий книксен, на что графиня улыбнулась и, приблизившись к гостье, жестом пригласила ее присесть:

— Мадмуазель Даае, крайне рада нашему знакомству. Проходите, устраивайтесь поудобнее. Пока Патрис завершает неотложные дела, я буду крайне рада составить Вам компанию в беседе.

— Благодарю Вас, мадам, — улыбнулась Кристин, опускаясь на вычурное кресло светлого дерева.

Элизабет де Мак-Магон подспудно изучала пришедшую. В каких-то чертах мадмуазель Даае она узнавала себя в молодости. Крайне миловидная и приятная особа, которая непостижимым образом без должных связей и протектората сумела в своем столь юном возрасте добиться головокружительной славы за счёт своего таланта, при этом не потеряв человеческий облик. Божественное провидение, не иначе!

Кристин окинула комнату быстрым изучающим взглядом, не укрывшимся от внимания графини. В стенах дворца случалось большое количество приемов, но не так много людей, оказывавшихся в резиденции, были столь неприкрыто и невинно заинтересованы происходящим вокруг. Посему на правах хозяйки женщина решила пояснить:

— Этот салон — бывшая музыкальная комната маркизы де Помпадур, затем она стала кабинетом Наполеона I, а позже, при Наполеоне III, сюда поместили медальоны с портретами всех самых значимых правителей.

Кристин взглянула на картины, но узнала лишь несколько лиц. За счет белых стен, а также светлой деревянной мебели, инкрустированной золотом и украшенной резными драконами, весь салон казался наполненным светом. По сравнению с монументальным центральным вестибюлем, помещение казалось камерным, а из высоких окон открывался обзор на дворцовый сад. Летом, должно быть, отдельное удовольствие составляло открыть окна и любоваться изумительным видом на цветущую зелень.

— К своему стыду, я не столь хорошо осведомлена в политике и истории, мадам. Посему я узнаю лишь немногих из запечатленных правителей, — признала Кристин с несколько виноватой улыбкой.

Эта искренность и непосредственность подкупали.

— Ах, милая, я первая дама Франции, а тоже знаю от силы лишь половину из всех этих помпезных и грустных лиц, взирающих с картин, так что не волнуйтесь, — рассмеялась женщина, отчего Даае испытала облегчение. — Лучше расскажите, над чем Вы сейчас работаете? Какой сюрприз ожидает нас в этом театральном сезоне?

Говорить об опере и музыке было легко и приятно. Да и графиня, судя по всему, спрашивала не для того, чтобы заполнить возникшую паузу, а выказывая неподдельный интерес.

— Совсем скоро Вы сможете услышать «Осуждение Фауста». А, быть может, Вам станет интересна балетная постановка «Сильвия», — оживилась Кристин, с радостью делясь ближайшими театральными планами. Что ни говори, но она настолько сроднилась с театром в целом и Гран Опера в частности, что уже не представляла жизни без каждодневных хлопот, репетиций на сцене, выступлений. Казалось, что все это давало ей силы и жажду к жизни. Особенно сейчас, когда рядом не было Эрики.

— А что касается Вашей загадочной оперы, написанной именно для Гран Опера? Когда ожидается ее премьера? — полюбопытствовала хозяйка дворца, но тут же заметила скользнувшую в глазах гостьи необъяснимую печаль.

Кристин на мгновение задумалась, а затем, огладив подол платья, вздохнула.

— К сожалению, об этом судить я не возьмусь. Быть может, она увидит свет к концу театрального сезона, — кратко ответила Даае, едва совладав с эмоциями от одного только упоминания «Фантома Оперы». Меж тем, похоже, сейчас было самое время, чтобы попытаться заручиться поддержкой первой дамы Франции в дальнейшем диалоге с ее супругом. — Но все это будет иметь место лишь при условии, что Гран Опера продолжит свое существование, мадам.

Графиня де Мак-Магон непонимающе и удивленно вскинула брови, отчего ее лоб пересекли неглубокие морщинки.

— Я не совсем понимаю, о чем Вы, мадмуазель? Мне казалось, что в стенах Гран Опера на каждом из представлений буквально яблоку негде упасть.

Кристин лишь грустно покачала головой. В самом деле, всегда было именно так, пока Парижскую оперу не начали смешивать с грязью вместе с ее распорядительницей. Пока семейство де Шаньи не решило уничтожить все, что было столь дорого сердцу Кристин.

— К сожалению, мадам, судя по всему, Вы не были на наших постановках в начале этого года. Но Вы, должно быть, и без того наслышаны о событиях, произошедших в стенах оперы в новогоднюю ночь. Уверена, что даже Вас не обошли стороной все эти крикливые заголовки столичных газет, — Кристин внимательно взглянула на сидящую напротив женщину в попытке ненавязчиво выяснить, что именно известно ее собеседнице. А также, быть может, попытаться понять, как та относилась к возникшей шумихе вокруг столь резонансной истории. — Боюсь, что если дела продолжат идти так, как сейчас, то Гран Опера будет вынуждена отказаться от ряда постановок.

Мадам де Мак-Магон поджала губы и понимающе кивнула, а затем вздохнула, чуть глубже усаживаясь в кресло. Несмотря на то, что Даае не могла до конца понять, какие именно эмоции отражались на лице графини, ей показалось, что в глазах женщины мелькнула искра сопереживания.

— Я наслышана, что на Парижскую оперу обрушилась критика. Но я и представить не могла, что положение дел настолько серьезно, — призналась женщина наконец. Она еще несколько мгновений подумала и уточнила. — Скажите, дорогая, а что за история возникла с мадмуазель Гарнье? При нашей встрече она показалась мне искренней и весьма разумной девушкой. А ее щедрые пожертвования французскому Красному Кресту всегда заставляли меня верить, что у нее большое сердце.

— Так и есть, мадам, Вы можете не сомневаться в отношении мадмуазель Гарнье ни на секунду, — горячо заверила ее Кристин, чуть подавшись в направлении собеседницы. — Но все дело в том, что она пала жертвой интриг и грязных домыслов. Уверяю Вас, все обвинения в адрес мадмуазель беспочвенны и являются не более чем клеветой в отношении нее. И я уверена, что все еще непременно убедятся в этом. Да вот только пока мадмуазель Гарнье восстановит свою поруганную честь, боюсь, что Гран Опера не переживет столь непростые для нее времена в отсутствие зрителей или же стороннего финансирования. А если и переживет, то за это время мы растеряем половину своих самых талантливых исполнителей.

Женщина задумчиво кивнула и слегка прищурилась, глядя в окно, из которого лился холодный зимний свет. За стеклами пролетали редкие снежинки, напоминавшие о том, что на дворе стоял январь, не желавший впускать хоть капельку тепла на обледенелые улицы Парижа.

— Я Вас прекрасно понимаю, мадмуазель Даае. Безусловно, пренеприятнейшая ситуация. И я уверена, что ее стоит обсудить с моим дражайшим супругом. Не зря же он является заядлым театралом, — подытожила графиня участливо. Она поправила бриллиантовое колье на своей шее. — Поверьте, ему будет небезразлична судьба Парижской оперы.

— Именно в надежде на это я здесь, — призналась Даае, с облегчением осознав, что ей удалось заручиться хоть какой-то поддержкой графини де Мак-Магон.

Дамы разом примолкли, услышав как едва заметно скрипнула дверь, впуская в помещение плотного седого мужчину в парадном мундире маршала. Несмотря на свое положение и статус, граф так и не отказался от своего военного прошлого, предпочитая мундир фраку при любой удобной возможности.

— А вот и он, — улыбнулась графиня, поднимаясь навстречу своему супругу.

Даае также спешно встала со своего места, совершив вежливый реверанс в адрес главы государства. Находиться на сцене, зная, что президент Франции расположился в одной из лож, было, безусловно, волнительно, но стоять перед первым лицом республики с целью представлять интересы Гран Опера заставляло сердце Даае тревожно биться где-то в районе горла.

— Мсье де Мак-Магон, это огромная честь для меня, — вежливо произнесла Кристин, опустив взгляд.

— Мадмуазель Даае, поверьте, для меня это не меньшая честь, — произнес граф де Мак-Магон низким мягким голосом, проходя к креслу и присоединяясь к компании двух присутствующих дам. — Присаживайтесь, присаживайтесь, оставьте этот церемониал.

Он с неприкрытым интересом рассмотрел приму вблизи. Прежде он наблюдал за Даае лишь издали, когда та блистала на сцене, отмечая насколько лёгкой и грациозной девушка была, и при этом сколь глубоким тембром обладала. Все же Гран Опера несказанно повезло с этой особой — юна, красива, да еще и с таким редким ангельским голосом. Любой театр Европы и Нового Света должен был биться за обладание таким бриллиантом! Нет, что ни говори, но французская земля была богата на таланты, в этом Патрис де Мак-Магон был убежден.

— Ума не приложу, и почему мы с Вами не имели удовольствия встретиться и побеседовать вплоть до этого дня? — в голосе графа звучала искренняя доброжелательная озадаченность. — Быть может, что-либо из напитков? Или, если пожелаете, я могу распорядиться накрыть обед?

— Нет, нет, что Вы, не стоит утруждаться, — тактично отказалась Кристин, не намереваясь затягивать встречу. Сегодня она хотела бы успеть нанести еще один визит.

— Как пожелаете. Прошу простить мою вынужденную задержку. Я что-то пропустил в свое отсутствие? — поинтересовался мужчина, удобнее располагаясь в кресле и блаженно вытянув ноги. Во всей его позе читалась расслабленность.

Кристин решила тактично промолчать, предоставив слово графине. При этом она все еще размышляла и никак не могла прийти к ясному ответу на вопрос, стоит ли в беседе с графом упоминать лишь Гран Опера? Либо имело смысл попытаться воспользоваться имеющейся возможностью и неким образом повлиять на положение дел и в отношении идущего расследования тоже?

— Мы с мадмуазель Даае всего-навсего сплетничали, мой дорогой. А также я не смогла удержаться от искушения узнать из первых уст о грядущих премьерах и сюрпризах, что ожидают нас в текущем театральном сезоне.

Граф заинтересованно посмотрел на гостью и, улыбаясь в густые седые усы, с совершенно мальчишеским азартом полюбопытствовал:

— Так-так, это интересно! Так какие же премьеры нас ожидают в ближайшее время?

— Если мы не вступимся за доброе имя Гран Опера, то, судя по всему, никакие, мой дорогой супруг, — тяжело вздохнула графиня, многозначительно глядя на притихшую Даае, с неприкрытым интересом наблюдавшую за маленьким представлением, что творилось не на подмостках сцены, а в официальной резиденции главы государства.

Произнесенные женщиной слова явились словно ведром холодной воды для графа. Было ощущение, что у него поникли даже усы.

— А в чем же дело? — искренне изумился тот, переводя удивленный взгляд обратно на супругу. — Неужели столичная публика стала столь невежественна, что не заинтересована в театральном искусстве? Поверить не могу! Я сам был на постановках «Сапфо» и «Сицилийской вечерни» в Парижской опере буквально в конце прошлого года, и на каждом представлении был аншлаг.

— Но в этом году в многотысячном зале едва ли наберется и несколько сотен зрителей, мсье, — тихо произнесла Кристин, переключая на себя все внимание присутствующих.

Мужчина свел кустистые брови и недоуменно заморгал. Но несколькими мгновениями позже в его светло-голубых глазах отразилось осознание.

— Так вот в чем дело. Хотя после столь грандиозного скандала… Я не удивлен, что так вышло. К сожалению, люди, вхожие в высшее общество, чаще идут на поводу общепризнанного мнения, нежели пытаются придерживаться своей позиции. Прошу их простить, мадмуазель Даае, — произнес он с досадой. — Но ситуация, конечно, возникла прескверная, что ни говори.

Момент настал. Размышлять более не имело никакого смысла, и Даае, набрав в грудь побольше воздуха, все же решилась озвучить все то, что она так тщательно выверяла последнюю неделю. Она должна, нет, просто обязана попытаться воспользоваться этим единственным эфемерным шансом.

— Мсье, я смею обратиться к Вам как к гаранту справедливости во французском обществе. Вы, как человек прошедший через жерло войны, множество интриг и россказней со стороны недоброжелателей, а также не понаслышке знающий, что же такое человеческая хитрость и подлость, должны поверить, что мадмуазель Гарнье невиновна. Я была в ее обществе на протяжении всего того вечера, чтобы заверить Вас в одном — она никуда не отлучалась и не была способна на совершение тех злодеяний, которые ей приписывают, — Кристин с легкой дрожью перевела дыхание, но лишь затем, чтобы продолжить. — Все обвинения в ее адрес — лишь результат интриг и необоснованной клеветы. И я уверена, что если бы Вы только…

— Мадмуазель Даае, — мягко прервал ее пламенную речь мужчина, покачав головой. — Я лично знаком с мадмуазель Гарнье и, несмотря на ее порой излишнее вольнодумство, в моих глазах она была и остается талантливой и уважаемой особой, семья которой на славу потрудилась на благо Французской республики. Но при всем моем уважении, сфера следствия полностью находится в ведомстве столичной жандармерии. И если я каким-либо образом буду вмешиваться в их работу, то лишь подорву всяческий авторитет служителей правопорядка в глазах простых людей. Посудите сами, о каком доверии французской системе защиты законных прав и интересов граждан может идти речь в таком случае?

Кристин досадливо поджала губы. Девушка, безусловно, понимала, что надежда была крайне мала и что, с высокой долей вероятности, она неминуемо должна была столкнуться со стеной непонимания либо сопротивления, но все равно досада кольнула сердце ядовитой иглой. Впрочем попытаться стоило.

— И все же мадмуазель Гарнье не совершала того, в чем ее обвиняют, мсье.

Мужчина глубоко вздохнул и поправил ворот мундира прежде чем продолжить.

— Я все понимаю, мадмуазель Даае. Но если это действительно так, то наша доблестная жандармерия обязательно во всем разберется, и, убедившись в справедливости Ваших утверждений, при помощи отработанных законных мер обязательно снимет все обвинения в адрес мадмуазель Гарнье, ведь верно? — улыбнулся граф, вероятно, искренне веря в собственные слова.

«Если бы все было так просто».

— Безусловно, Вы правы, мсье, — улыбка Кристин вышла натянутой и горькой, что не скрылось от цепкого взгляда графини де Мак-Магон, сидящей напротив, но обошло внимание президента. — Но, кроме того, я хотела бы обратиться к Вам и как прима Гран Опера — лицо и голос Парижской оперы. Результатом чудовищной ситуации, произошедшей в стенах театра, стало то, что добрая слава Гран Опера меркнет из-за заблуждений и ничем не обоснованных предубеждений со стороны публики.

— Вы искренне ратуете за свое дело, — не преминул отметить граф, искренне восхищаясь упорством и порывистой преданностью, коими в этот момент была преисполнена сидящая напротив собеседница.

— Это мой дом. Мой единственный дом, мсье. А когда в мой дом приходит беда, я готова сделать все, лишь бы защитить его от невзгод, — со всей откровенностью произнесла Кристин. И в этом бесхитростном признании заключалась безоговорочная верность и самоотверженность тому делу и тем людям, с которыми Даае была связана.

— Чем я могу Вам помочь, мадмуазель? — поинтересовался мужчина при этом неподдельно желая, что озвученную просьбу он будет в силах исполнить.

— Просто окажите честь прийти на ближайшую премьеру? «Осуждение Фауста». В следующий четверг.

Мужчина не успел что-либо ответить, как в диалог вступила графиня:

— Я надену свое новое платье, а также приглашу графиню де Анри и мадам Санти. Уверена, что им также не помешает хотя бы иногда отвлекаться от своих дел и выходить в свет. Насколько мне известно, это ведь про любовь, да?

— Про трагическую любовь, мадам.

Мужчина еще несколько секунд взвешивал все «за» и «против», а затем, склонив голову в учтивом утвердительном кивке, искренне заверил приму:

— Всенепременно, мадмуазель. В этом вопросе я полностью готов быть к Вашим услугам.

***

— Вы, простите, что сделали? — адвокат ошарашенно воззрился на сидящую в его гостиной девушку. От удивления он даже снял и протер очки, прежде чем вернуть их на переносицу. Нет, это была определенно мадмуазель Даае, хотя ему и не верилось, что перед ним та самая Кристин Даае, которая при прошлой их встрече чуть ли не в обморок рухнула от новости о возможном наказании для его крестницы.

Сейчас же мадмуазель сидела напротив него с выражением торжественной решимости на лице и сосредоточенно, скорее по привычке, прокручивала мизинцем обручальное кольцо на своем пальце. Адвокат снова бросил внимательный взгляд на золотистую полоску металла — нет, в прошлый раз он не ошибся. Ажурное, изящное, узнаваемое.

Во всей позе и движениях Кристин читалось осознание собственного достоинства. С момента их последней встречи без малого месяц назад она словно стала старше на несколько лет. Но это отражалось не в ее все столь же юных чертах, а в том, как она смотрела, насколько глубоким и оценивающим стал ее взгляд, как она научилась держать себя, сохраняя невозмутимость. Просто поразительное преображение в столь короткий срок!

— Пообщалась с мсье де Мак-Магоном. Он был крайне мил и обходителен, а также вошёл в положение в отношении моей просьбы по посещению Гран Опера, — вернула его к сути их беседы Кристин.

Мужчина, все ещё не отойдя от крайнего изумления, откинулся на спинку кресла.

— Как Вам это удалось?

Прима тонко усмехнулась и, выдержав паузу, все же ответила.

— Он давно является большим поклонником оперы в целом и моего творчества в частности. Я искренне рассчитывала на его помощь, и мсье не смог мне отказать, — очаровательная улыбка мадмуазель Даае свидетельствовала о ее гордости своей маленькой победой в этой запутанной истории. Девушка немного помолчала и сдержанно добавила. — Я не могу позволить, чтобы все то, что Эрика так долго выстраивала, рухнуло одним разом под грузом всей этой отвратительной лжи.

— Вы очень вовлечены в судьбу Гран Опера и Эрики, — мужчина внимательно наблюдал за эмоциями девушки, стремительно сменяющими друг друга — по ее лицу словно пробежала легкая рябь. В прошлый раз Кристин не высказала ничего такого, что можно было толковать сколь-либо однозначно. Но та тревога и иные детали, что не укрылись от цепкого взгляда адвоката, а также фраза, брошенная перед уходом, свидетельствовали лишь об одном — мадмуазель Даае была крайне близка с его крестницей. И потому становилось очевидным, насколько тяжело ей давалась эта беспрестанная тревога за судьбу оперы и Эрики. И это еще вопрос, о ком девушка волновалась больше.

— Она даёт мне силы не просто петь, а жить. Вся моя жизнь напрямую связана с ней. С Парижской оперой, — бесстрастно уточнила собеседница, пытливо глядя Фернану прямо в глаза. Она словно проверяла допустимые границы искренности с этим человеком, но пока так до конца и не смогла определиться с этой задачей.

— Понимаю, мадмуазель. Она, безусловно, того стоит, — медленно кивнул мужчина, отвечая Кристин столь же пристальным взглядом. — Парижская опера.

Часы на камине пробили четыре по полудню.

Двадцать пять дней гнетущего, удушливого неведения в отношении судьбы Эрики. Кристин едва заметно перевела дыхание. Каждый из этих нескончаемых дней давался ей крайне непросто. Она старалась сохранять выдержку и отсекла любые эмоции даже в молчаливых диалогах с самой собой. Но едкая фоновая тревога непрестанно преследовала ее, застыв тяжелым давящим доспехом на хрупких плечах. И оттого Кристин лишь больше злило, что никто не пытался сделать ровным счётом ничего, что могло хоть немного выправить ситуацию в нужное русло.

— А еще я пообщалась с капитаном Пьери, — совершено внезапно выпалила девушка, с необъяснимым злорадством наблюдая за удивлением, отразившимся на лице собеседника. Она не пыталась его этим уколоть или задеть, но явственно намекала, что ее мало заботило, с кем сотрудничать, главное было добиться желаемого — чтобы Эрику оправдали, и она вернулась назад. Домой. В оперу.

Мужчина нахмурился и покачал головой:

— Мадмуазель, я бы на Вашем месте не стал совершать столь неосмотрительные действия…

— Давайте начистоту, мсье Лабори, а что за это время сделали Вы? — не выдержала Кристин, бестактно перебивая мужчину. Ей надоело играть в эту сдержанную учтивость. Единственное, что было важно для нее в эту минуту — выяснить, что за все эти бесконечные недели сделал этот человек, которому Эрика доверила заботу о собственной свободе?

Брови мужчины стремительно поползли вверх.

— Видите ли, мадмуазель, я не совсем могу обсуждать с Вами такого рода вопросы.

— А с кем можете? С жандармами? Или, быть может, с самим подполковником Моше? — Кристин зло сузила глаза.

В помещении повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов да шепотом пламени в камине.

Адвокат сдержанно откашлялся.

Горячность мадмуазель Даае была вполне простительна — девушка наверняка не сталкивалась ни с юридической бюрократией, ни со следствием в целом. И ей, конечно же, казалось, что есть лишь черное и белое — обвинение и защита, виновность и непричастность. В ее мире не существовало сделок обвинения и следствия, уступок с какой-либо из сторон и уж тем более выработки совместной линии в отношении ведения дела. Взвешивая, что и в каком объеме можно доверить мадмуазель Даае в этом деле, Фернан задумчиво молчал, оглаживая аккуратный клинышек бородки. Несмотря на то, что Эрика заверяла его в своей полной лояльности к Кристин Даае, сам мужчина не спешил доверять кому бы то ни было — сколько раз в его профессиональной практике все складывалось не лучшим образом, когда его подзащитный полагался на ненадежное лицо.

Молчание давило на нервы, отчего Кристин утомленно прикрыла глаза, досадливо сжав переносицу пальцами. Как же она безмерно устала. Она удручённо посмотрела на примолкшего мужчину и совершила последнюю попытку наладить их диалог. Если мсье Лабори продолжит молчать, ей, судя по всему, не будет иметь смысла продолжать эту встречу, а также являться к нему домой в будущем.

— Мсье Лабори, я понимаю Ваши сомнения в отношении меня, но, поверьте, меньшее, чего я хочу — это навредить Эрике. И если мои поступки Вас не убедили в этом, то, пожалуй, мне нечего Вам больше представить в качестве доказательств.

Адвокат перевел на нее пронзительный изучающий взгляд, а затем, глубоко вздохнув, все же произнес:

— Все это время я неустанно пытаюсь выстроить защиту в отношении Эрики и действительно в связи с этим общаюсь со следствием. Давайте назовем это негласным пактом в интересах подзащитной. Дело в том, что на текущий момент возникли бюрократические препоны для моего участия в следствии, но я не намерен выходить из дела, хотя, впрочем, de jure фактически я в нем и не участвую. При этом, как я и обещал, я сделаю все, чтобы моя крестница не была подвергнута несправедливому наказанию — я убежден не меньше Вашего, что все дело раздуто и выдумано в угоду заинтересованным лицам. Что же касается мсье Пьери — несмотря на эполеты на плечах, он все же является достойным человеком и проводит свое частное расследование по имеющимся обстоятельствам, хотя также сталкивается со всевозможными сложностями.

Кристин облегченно перевела дыхание.

— Благодарю Вас за откровенность, мсье Лабори, — улыбнулась она признательно. — Для меня крайне важно было это услышать, поскольку порой мне кажется, что я одна безуспешно сражаюсь с бездушным колоссом общественного лицемерия. И прошу меня простить за несдержанность, а также за мои нелепые и необоснованные обвинения в Ваш адрес.

— Это скорее я прошу простить мне мою подозрительность. Должно быть, это профессиональная деформация, знаете ли, — ответил несколько виноватой улыбкой мужчина, отчего вокруг его глаз заплясали морщинки.

— Позвольте последний вопрос — у нас есть шанс, что Эрику все же оправдают?

Фернан ненадолго задумался. Он не хотел давать ложных надежд, поскольку врачи и адвокаты всегда находились в одном положении — пустые упования в случае неудачи всегда повергали клиентов и их близких в пучины отчаяния. Поэтому Лабори всегда старался давать честные, но сдержанные ответы и никогда ничего не обещать.

— Надежда всегда имеется, мадмуазель Даае. А мы с Вами постараемся сделать все, чтобы эта надежда не оказалась напрасной.

***

Кристин стремительно поднималась по ступеням главной лестницы Парижской оперы, спешно направляясь в кабинет распорядителей. Но, проходя мимо щерящихся выломанной щепой дверей, она не сдержалась и заглянула внутрь. Кабинет Эрики встретил ее холодно и неприветливо. Длинные вечерние тени протянулись от рояля и напольного канделябра, перечеркнув пол сизыми росчерками.

Поколебавшись, девушка все же зашла внутрь. Она не стала зажигать свечей и лишь в опускающихся сумерках прошлась вдоль рояля, безмолвно замершего в сатиновом полумраке. Кристин нежно провела кончиками пальцев по лакированному клапу и подняла крышку. В голове тут же всплыли слова:

«До-мажор — ми-мажор септаккорд — ля-минор».

В груди болезненно защемило от воспоминаний о том вечере, когда она всячески пыталась сфокусироваться на процессе обучения, но получалось лишь сумбурно кивать, ощущая горячие ладони Эрики на своих запястьях и ее пленительное присутствие за своей спиной.

Кристин робко коснулась черно-белых клавиш, и музыкальный инструмент отозвался глубоким, несколько печальным голосом, в тон тому, что испытывала стоящая сейчас перед ним девушка — сиротливое одиночество от которого стылой тоской сковывало сердце.

Даае тяжело вздохнула.

Она даже представить не могла, насколько важной частью ее жизни вдруг стала Эрика с момента, как Кристин призналась себе в чувствах к ней. Она была способна все так же петь, спать, дышать без Гарнье, да и в целом вполне себе жить в ее отсутствие. Да вот только не хотела. Теперь это казалось каким-то ущербным. При этом оно не ощущалось так, словно от Кристин отрезали половину, как любили говаривать многие влюбленные хористки или балерины, заламывая руки после очередной малейшей ссоры со своим ухажером. Даае ощущала себя вполне цельной, но, вместе с тем, испытывала чувства совершенно иного толка.

Она никогда не бывала на палубе корабля, но была уверена, что человек, уплывающий в неизвестность и оставивший за спиной все то, что было ему столь дорого, чувствовал нечто подобное — особую разновидность тоски, которую португальские мореплаватели окрестили «сауда́же», тоской о несбывшемся. Минувшим летом она читала об этом в мемуарах известных мореплавателей периода Великих географических открытий, найденных в библиотеке отца. При этом человек на берегу оставался в тягостной неизвестности, наедине с собой и своими жалящими мыслями и воспоминаниями, с незавершенными диалогами, которые прокрутил в своей голове по несколько раз, с не случившимися совместными завтраками и ужинами, с невысказанными порывистыми признаниями. Со всем этим можно было даже жить, заниматься повседневными заботами, подмечая, что будто бы в груди постепенно саднит чуть меньше. Но достаточно было снова остаться наедине с собой, чтобы понять — глупости, ничуть не меньше. Это была «самая светлая и самая сокрушительная разновидность тоски».

«До-мажор — ми-мажор септаккорд — ля-минор».

Кристин тихонько пробежалась по клавишам, как показывала Эрика. В ее голове совершенно точно не отложилось нужное положение пальцев, поэтому мелодия вышла ломаной и фальшивой. Впрочем, как и вся существующая в этот момент действительность.

Кристин прикрыла клап и, глубоко вздохнув, спешно скользнула ладонями по щекам, направляясь к выходу. Ей предстояло сообщить распорядителям новость о том, что президент Франции нанесет им визит и посетит представление уже в следующий четверг, а, значит, пора исключительно по секрету поведать об этом знакомым журналистам, которые в два счета сумеют создать ажиотаж вокруг этой новости в прессе и высшем свете.

Оглянувшись на пороге в сгущающийся сумрак кабинета, девушка прошептала одними губами, обращаясь то ли к роялю, то ли к себе:

— Вот увидишь, мы обязательно встретимся с ней снова.

***

— Мне кажется, Плиний, или ты слегка поправился? — Эрика, улыбнувшись уголками губ, ласково почесала запрыгнувшего ей на колени пепельного кота. Впервые за последний месяц она чувствовала себя в относительной безопасности — дом Лабори своим теплом и уютом вселял ощущение защищенности. То, чего ей так не хватало в последнее время.

Со стороны столовой раздался тихий смех хозяина. Через некоторое время он вышел, держа в руках дымящиеся чашки, и отметил с легкой укоризной в голосе:

— Если мне не изменяет память, в прошлый раз ты наведывалась к нам ещё в августе, и Плиний тогда вылинял. А сейчас у него пышный зимний подшёрсток, поэтому он всего-навсего стал чуть пушистее, а не поправился.

— А мне кажется, что ты просто излишне его балуешь, Фернан, — с улыбкой парировала Эрика, с благодарностью принимая напиток из рук мужчины. Она отпила ароматный чай и скованно повела плечами, словно сбрасывая напряжение всех предшествующих недель.

— Не без этого, — смутился именитый адвокат, не способный противиться желаниям своего желтоглазого любимца. Но, взглянув на гостью внимательнее, мужчина по-отечески отметил. — Выглядишь ты, конечно, не лучшим образом, моя дорогая крестница.

Гарнье криво усмехнулась, продолжая гладить за ухом разнежившегося на ее коленях кота:

— Ты знаешь, изгнание и скитания мало кого красят. За мной охотятся жандармы, журналисты и не удивлюсь, если к поискам подключены еще и частные сыщики, если судить по шумихе, что творится в прессе. Не могу сказать, что это та слава, о которой я мечтала.

Фернан опустился в кресло напротив и тяжело вздохнул, поправляя очки.

— Ничего не говори, я и сама прекрасно все понимаю, — предвосхитила любые утешающие слова Гарнье, не желая, чтобы ее жалели. — Давай лучше к делу, а то скоро вернется твоя домработница. Из письма я поняла, что дела обстоят не лучшим образом. Но расскажи теперь подробно, что у нас там?

Лабори отставил свою чашку на журнальный столик и посмотрел на девушку поверх очков. Он задумчиво замолчал, затем открыл было рот, но снова закрыл, так ничего и не вымолвив.

— Вот только не надо подбирать слова, ей Богу, — вздохнула Гарнье, закатив глаза.

Мужчина, сделав еще один глоток чая, досадливо пожевал губами, прежде чем прояснить сложившееся положение дел:

— Ты теперь обвиняемая по делу, и посему de jure я не могу в него вступить в твое отсутствие, Эрика. Поэтому пока у нас на руках лишь первичные материалы следствия да то, чем изволил поделиться мсье Пьери.

— И что там?

— Сумятица и нелепица. Но, судя по всему, важно не содержание дела, а сколько за него заплатили. Материалы явно подтасовал подполковник Моше, очевидно animo lucrandi, — с досадой констатировал адвокат, осторожно наблюдая за реакцией девушки, но та лишь сдержанно кивнула, словно и не ожидала ничего иного. — Я уже сталкивался с этим, прости Господи, служителем правопорядка. Хотя скорее его можно назвать служителем культа Плутоса. Сколько он уже людей сгубил, и сколько еще, наверняка, сгубит? И все поразительным образом сходит ему с рук!

— Так, говоришь, тебе уже доводилось иметь с ним дело? — переспросила Эрика слегка прищурившись.

— О да, впервые это случилось множество лет назад, когда я лишь начинал свой путь на адвокатском поприще и взялся за одно дело, которое в дальнейшем вылилось в сущую трагедию.

Мужчина прочистил горло, поскольку голос у него внезапно вильнул. Словно туман воспоминаний осел на голосовые связки, сковав их ледком.

— Ты никогда не делился историями из своей практики, — Гарнье заинтересованно взглянула на адвоката, отпивая чай и продолжая гладить шартреза второй свободной рукой, запустив пальцы в его теплую шерсть. И почему она никогда не думала о том, чтобы завести в опере всеобщего любимца? Можно было бы назвать его Берлиозом или Сальери. Как только она вернется в Гран Опера, обязательно обдумает это решение.

В ответ на это замечание мужчина лишь вздохнул. В его практике были и курьезные случаи, и странные. Но в большинстве своем — это были истории трагедий, которые ему порой удавалось лишь отсрочить.

— Отчасти ты, наверняка, знаешь эту историю — без имён она часто звучала в кулуарах на балах. Быть может, ты не предала ей особого значения, посчитав вымыслом, кто знает.

— Так о чем идет речь? На балах, знаешь ли, ежесекундно звучит слишком много сплетен, чтобы запоминать их все.

— О той, где хозяин дома надругался над ни в чем неповинной служанкой, которая забеременела от него и впоследствии свела счёты с жизнью.

Эрика резко нахмурилась, недобро сверкнув глазами.

— Только не говори, что ты защищал этого мерзавца, — холодно уточнила она.

— Что? Нет, конечно, нет! За кого ты меня принимаешь?! — возмутился мужчина. — Я представлял интересы pro bono этой несчастной девушки.

Он до сих пор помнил ту юную, нежную особу, хотя прошло более двадцати лет. Она обратилась к нему без всякой веры в то, что за ее честь хоть кто-то решит вступиться. И мужчина как сейчас помнил, какой надеждой озарились ее глаза, когда он, тогда еще совсем молодой, но уже весьма амбициозный адвокат, согласился ей помочь. Если бы тогда он только знал, что у нее на уме. Если бы он только представлял, какой трагедией все завершится.

— Тогда я не совсем понимаю. Было официальное обвинение, и ты представлял интересы жертвы. Что пошло не так? — отвлекла его Эрика от воспоминаний. Что ни говори, у нее был аналитический и пытливый ум, что не так часто можно было встретить среди представителей творческих профессий.

— Вмешались деньги и нечистый на руку следователь, — голос адвоката прозвучал глухо, словно подернутый пеплом забвения.

— Подполковник Моше?

— Тогда ещё лейтенант Моше.

Эрика провела кончиками пальцев по кромке чашки тончайшего китайского фарфора, разглядывая узор из чаинок на дне и внимательно слушая. Она размышляла над этой историей и делала для себя соответствующие выводы.

— В итоге дело в отношении насильника так и не было заведено — бедняжку обвинили в клевете, а мужчина отделался даже не лёгким испугом, а просто крупным пожертвованием на нужды жандармерии. Хотя уверен, что и непосредственно лейтенант также получил щедрую награду. Ну, а конец истории ты и сама прекрасно знаешь.

Эрика судорожно выдохнула. Она ведь вспоминала эти события совсем недавно в связи с Мэг. Но благо в ситуации в Гран Опера действительно все обошлось без надругательства над девушкой, хотя, конечно же, сам факт домогательств был не менее ужасен. К счастью, Жири смогла оправиться от случившегося достаточно быстро. В отличие от несчастной из истории ее крестного.

— Как ее звали? — почему-то для Гарнье стало крайне важно уточнить имя девушки. Словно это должно было превратить ее из обычной безымянной жертвы в человека из плоти и крови, пусть и давно покинувшего этот бренный мир.

— Мадлен, — ответил Фернан без раздумий, словно бережно хранил это имя где-то на самом краешке памяти.

В комнате ненадолго повисла тишина. По мнению Гарнье, весь ужас ситуации заключался еще и в том, что все участники событий наверняка все еще оставались живы. Все. Кроме самой Мадлен и ее ребенка. Куда же смотрело то самое Провидение? И о какой справедливости в этом мире вообще можно было вести речь?

— Чудовищная история. Искренне жаль и мать, и ребенка.

Лабори перевел непонимающий взгляд на крестницу.

— А что с ребенком? Он-то как раз остался жив.

— Погоди, но, если верить слухам, она свела счеты с жизнью, будучи беременной, — Эрика припомнила все пересказы этой истории, что достигали ее на тех или иных светских раутах. И да, все как один утверждали, что младенец стал заложником и пал жертвой ужасного решения собственной матери. И, к огромному сожалению Гарнье, звучало это зачастую не с позиции осуждения насильника, а с порицанием недальновидности жертвы и ее собственного поведения, якобы спровоцировавшего домогательства мужчины. И это было просто омерзительно.

— Все верно, за тем лишь исключением, что дитя появилось на свет незадолго до этого, — уточнил Фернан, поправляя сползшие на кончик носа очки. — А уже потом она решилась на то, чтобы уйти из жизни. Мадлен приняла решение за себя, не за него.

— И куда же тогда ребенок делся потом? — Эрикой двигало любопытство. Не то чтобы это имело какое-то особое значение либо отменяло трагичность ситуации, но то, что история имела иное окончание, вызывало желание свести все факты воедино в поисках искомой истины.

— Если честно, понятия не имею. Я даже не знал пол младенца. Должно быть, попал в сиротский дом, а, быть может, его усыновили, — мужчина пожал плечами. — Еще чая?

— Нет, спасибо.

Часы на камине пробили семь. Судя по всему, Эрике скоро следовало покинуть этот уютный и гостеприимный дом и вернуться в свою одинокую келью, в которой ей теперь приходилось проводить бо́льшую часть времени. Гарнье никогда прежде не тяготило одиночество, но сейчас ей не давало покоя отсутствие возможности определять собственную судьбу, будучи запертой в четырех стенах.

— И как же звали этого лицемерного и лживого насильника? — решила уточнить она напоследок, чтобы уже, наконец, закрыть эту историю. Слишком часто в последнее время эта ситуация всплывала в ее памяти, чтобы желать возвращаться к ней снова даже в мыслях.

— Эрика, ты же знаешь, что я не имею права говорить о таких вещах absque injuria, — Лабори нахмурился и покачал головой.

— Да брось, Фернан. Кому я расскажу, сидя в своей комнате на чердаке, клопам? Да и это дела давно минувших лет, не думаю, чтобы сейчас это может иметь хоть какое-либо значение.

Мужчина замялся. Он определенно не хотел нарушать адвокатскую тайну, но, с другой стороны, как оказалось, все те события до сих пор оставались столь болезненны для самого Лабори, что он не мог противиться желанию поведать обо всем человеку, который, наверняка, не станет распространяться кому бы то ни было. Эрика уж точно не станет этого делать. Еще немного поколебавшись, адвокат все же ответил:

— Филипп де Шаньи.

Гарнье разом онемела и замерла словно поражённая громом. Она неверяще уставилась на собеседника, а затем напряженно уточнила:

— Граф де Шаньи?

— Он самый.

— То есть ты хочешь сказать, что в то время, как его сын, Рауль де Шаньи, заплатил Моше за мое дело, ты прекрасно знал о том, что его отец ровно тем же образом оплатил молчание и работу того же жандарма много лет назад, и при этом ничего мне не рассказал? — вкрадчиво поинтересовалась Гарнье, в то время как ее глаза недобро сверкнули сталью.

— Но ведь поступки его отца никак не связаны с нашим делом, Эрика. Да и, ты права, это все дела давно минувших дней, — стушевался Лабори, увидев, как собеседница разом изменилась в лице. Похоже, он допустил оплошность. Правда, пока не совсем понимал какую именно? То, что рассказал обо всем крестнице или же, наоборот, что утаил от нее эту историю изначально. — К тому же не забывай, все же я — адвокат и не имею права вот так разглашать детали тех дел, что веду или когда-либо вел.

— Но ты это уже сделал.

— В минуту слабости, Эрика! Я слишком поддался воспоминаниям, и, похоже, рассказал лишнего, — не сдавался адвокат в попытке защититься.

— Послушай меня, Фернан. От собак кошки не родятся. И то, что и отец, и сын пытаются замести следы своих преступлений и обвинить невиновных людей, прибегая к услугам одного и того же человека на протяжении множества лет заставляет о чем-то да задуматься, не правда ли? Кроме того, ты, случаем, не подумал о том, сколько еще мог скрыть Моше в угоду их требованиям в обмен на щедрые пожертвования семейства де Шаньи в свой карман? — Эрика нахмурилась, неотрывно глядя на мужчину, отчего тот испытывал ощутимый дискомфорт.

Лабори изрядно смутился. Вся история с Мадлен была для него столь болезненна в свое время, что он постарался спрятать ее в глубинах памяти и никогда больше к ней не возвращаться. Но вернуться, очевидно стоило. Эрика была права, еще как права.

— Чем я могу тебе помочь в сложившейся ситуации?

Гарнье задумалась. Похоже, законные способы ведения дела они в полной мере исчерпали. Оставалось надеяться на Перса. Сдаваться на милость властям лишь для того, чтобы Фернан мог официально войти в судопроизводство, Эрика не намеревалась, поскольку, очевидно, чем бы все это для нее завершилось. Но теперь у них имелась важная зацепка — давняя тёмная история из жизни де Шаньи. А, значит, необходимо было искать иные рычаги давления. Девушка сосредоточенно размышляла, как вдруг ее лицо озарилось догадкой.

— Скажи, у тебя имеется доступ к архивам и официальным справкам?

— Разумеется. Смотря каким, но, в целом, да, я могу поискать необходимое через свои связи, подключив знакомых, — утвердительно кивнул адвокат, тут же перебирая в голове людей, которых можно было бы привлечь к решению обозначенного вопроса.

— Тогда мне нужно все, что может так или иначе дискредитировать семейство де Шаньи. То, что ты озвучил вполне подойдет для этого, но недостаточно ввиду отсутствия подтверждений. Меня также интересует все, что касается титулов, рождений и смертей в их семействе, странных родственников и их болезней, — улыбка Гарнье стала хищной и острой. Судя по всему, в девушке накопилось такое количество напряжения и неприязни, что она вряд ли оставила бы шанс на спасение хоть кому-либо из семьи графа, узнай о малейшем темном пятне в их истории. — И да. Выясни, куда исчез бастард графа. Она или он точно не мог раствориться в воздухе — должны же быть хоть какие-то бумаги, записи, документы о рождении, смене имени или усыновлении. Ну либо смерти. Они мне нужны, Фернан.

— Ты всерьез решила бросить вызов графу? — осведомился адвокат, ощущая тревогу за свою крестницу. — Это может плохо закончиться, Эрика.

Гарнье невесело и сухо рассмеялась:

— Да куда уж хуже? Меня и так ожидает гильотина, оплаченная их семьей.

— Смирительный дом.

— Это, безусловно, сильно меня утешает, — не преминула съязвить девушка. — Фернан, ты серьезно? Вот, ей Богу, я бы предпочла гильотину.

Они замолчали, размышляя каждый о своем.

Эрика устала. Она безмерно устала все это время находиться в напряжении, внимательно отслеживая каждого человека, который заходил в дом, в котором она сейчас расположилась, либо видя новое лицо, кружившее неподалеку от здания. Она устала раз за разом пытаться ловить обрывки сновидений, но вместо этого сталкиваться лишь с пустотой бессонных ночей. Она чертовски устала все время бежать и скрываться от правосудия, ощущая, как все, чем она дорожила и что бережно возводила всю свою жизнь, разлеталось за ее спиной подобно карточному домику. Она устала терять себя.

В очаге смолисто щелкнуло полено, посылая в дымоход юркую горячую искру и на мгновение отвлекая собеседников от их диалога. Мужчина побарабанил пальцами по подлокотнику. Просьба Эрики не добавляла ему спокойствия, поскольку проведай об этом де Шаньи, и ресурсы, которые смогут задействовать граф и его сын, превзойдут любые возможности Гарнье либо самого Фернана.

— Кстати о Рауле де Шаньи. В своем письме ты подробно рассказала о вашем конфликте. Но не упомянула, что же вы двое не поделили?

Эрика замялась. Она напряженно выдохнула, оттягивая ответ на поставленный вопрос.

— Вот только не надо подбирать слова, ей Богу, — усмехнулся мужчина ее же словами, испытующе глядя на свою крестницу.

Девушка сосредоточенно потерла висок и усмехнулась:

— Давай скажем так, мы не поделили сферы влияния.

— В опере?

— В жизни.

Эрика явственно уходила от ответа. Она поступала так каждый раз, когда речь шла о ком-то кроме нее. Помнится, как в подростковом возрасте иногда она сбегала из особняка на конюшни на краю города, чтобы поездить верхом. При этом Жан-Жак никогда не запрещал ей прогулок верхом, лишь опасался удаленности конюшен от дома. Но детско-юношеская душа Эрики на тот момент требовала бунта, а не дозволения. Кстати, кто из слуг и конюхов помогал ей в этом, так и осталось загадкой — она вот так же до последнего увиливала от ответа.

— Звучит сомнительно, — констатировал Фернан.

Гарнье перевела на него бесстрастный взгляд и уточнила:

— Пусть так и продолжает звучать. Это не имеет никакого решающего значения в нашем деле.

— Не имеет точно так же, как-то, что я не рассказал тебе об истории графа де Шаньи?

Эрика неопределенно хмыкнула — ловкая попытка, но нет, она не увенчается успехом.

— Я не намерена повторять озвученную мной ранее просьбу, — отрезала девушка не терпящим возражений тоном.

— Как скажешь, — Лабори оставалось лишь принять сказанное. В конце концов, если Эрика не хотела о чем-то говорить, из нее невозможно было вытащить это и раскаленными клещами, это он понял еще с детства. Даже в совсем нежном возрасте, она отличалась изрядным упрямством, что обескураживало любого, кто сталкивался с ее норовистым характером. Благо ее отец всегда мог найти подход к девочке.

— Но раз уж мы заговорили о важном. Твоя лучшая подруга буквально вчера была у меня в гостях. К слову, она рассказала, где ты находилась в момент произошедшего убийства.

Эрика вынырнула из своих тяжелых размышлений и перевела изумленный взгляд на сидящего напротив мужчину. Тот многозначительно улыбался, оглаживая аккуратные усы. Гарнье же замерла, не находясь, что ответить. Как много ему стало известно?

— Она крайне мила, — продолжил Лабори, пристально наблюдая за сидящей напротив девушкой. Эрика взяла в руки чашку и аккуратно отпила остатки остывшего чая, и тем самым предоставляя себе возможность выверить последующий ответ.

— Да, Кристин действительно крайне приятная собеседница, — настороженно подтвердила она, не совсем понимая, к чему именно клонит Лабори, а также какие выводы он сделал из слов Даае. В конце концов, Кристин ведь хватило предусмотрительности не доводить все подробности того вечера ее крестному, правда?

— А еще ей так идёт кольцо твоей матери.

Гарнье поперхнулась чаинками и закашлялась, отчего Плиний тут же недовольно спрыгнул с ее коленей и, презрительно посмотрев на девушку, начал неистово вылизываться. Отдышавшись, Эрика перевела тяжелый взгляд на мужчину, который лишь рассмеялся в ответ, видя сконфуженность своей крестницы.

— Ты не… — Эрика сбилась, не находясь, что и сказать. Пожалуй, во второй раз за всю свою жизнь она действительно не могла подобрать слов. Будто бы ей было снова шестнадцать, а отец застиг ее за поцелуем с девушкой в беседке на заднем дворе особняка. Гарнье ощутила, как щеки начинают полыхать.

— Я не что, моя дорогая? — мужчина изрядно веселился, чего даже не пытался скрыть. Уж больно занятно было наблюдать за тем, как обычно резкая и всегда имеющая ответ на любой выпад девушка все никак не может найтись. Но, насладившись моментом, Фернан все же сжалился над крестницей. — Эрика, оставь. Словно я не был вхож в ваш дом и не видел твоих пылких взглядов на юную мисс Салливан на том самом балу. Напомни, сколько тебе тогда было?

— Шестнадцать, — сипло выдавила из себя Эрика, ощущая, как вслед за лицом вспыхнули и уши. Никогда в жизни даже в страшном сне она не могла представить, что ей придется общаться о своих любовных увлечениях с кем-то из старших родственников. И хотя Лабори не был ее родней, но он единственный из всех людей в этом мире действительно знал ее сызмальства.

Адвокат снова рассмеялся, а затем похлопал крестницу по плечу.

— За свою жизнь я повидал столько историй низкого предательства со стороны законных супругов, что я буду последним, кто станет читать тебе нотации и рассказывать о важности института брака. В конце концов, ты видишь чтобы я был женат?

— Да, на своей работе.

— Туше́. Сложно поспорить, что Фемида — действительно моя законная супруга уже третий десяток лет, твоя правда. Но я не могу сказать, что это лучший выбор. Поэтому я, пожалуй, даже рад, что у тебя появился некий человек, кому ты доверяешь — после смерти отца ты совсем закрылась и никого к себе не подпускала, — искренне проговорил адвокат без намека на иронию. Он немного помолчал и добавил. — Она ужасно за тебя тревожится, Эрика.

Гарнье напряженно сглотнула подступивший к горлу ком. Вдали от Кристин внутри нее накопилось такое количество удушающей болезненной, невысказанной нежности. Как же она безумно соскучилась.

Немного помолчав и не дождавшись ответа от собеседницы, мужчина все же счел уместным продолжить:

— Единственное, к чему я хотел бы тебя призвать — будь предельно осторожна с общественным мнением. Особенно с учётом публичности вас обеих, — добавил он уже серьезно.

— Я и подумать не могла, что мне предстоит общаться на тему моей приватной жизни с тобой, крёстный, — закатила глаза Эрика, в попытке за резкостью скрыть все ещё не прошедшее смущение.

— Боже, мадмуазель, что за пошлость? Мы ещё двадцать лет назад договорились, чтобы ты обращалась ко мне по имени. Так вот. Будь осторожна.

— Да меня уже изваляли в грязи так, что не отмыться, — вздохнула Гарнье, пожав плечами, на что собеседник лишь цокнул языком.

— Да брось. Ты сумеешь найти способ, всегда находила. В конце концов, пока кто-то из вас лично не подтвердит факт вашей связи, все останется лишь досужими слухами, не более, — резонно заметил мужчина. — Но прошу тебя, поговори с мадмуазель Даае, дабы она была более осмотрительна в своих беседах. И найди безопасный способ увидеться с ней — похоже, неведение о твоей судьбе невозможно изводит бедную девушку и может довести до весьма сомнительных поступков. Ты бы видела, как ее колотило, когда она услышала о твоем возможном наказании. И это я еще попытался смягчить. Вчера она, конечно, держалась, но все равно устроила мне гневную отповедь, что я бездействую в отношении твоей защиты.

Эрика не удержалась от ехидного смешка — похоже, Кристин вышла на тропу войны. Это было не слишком похоже не нее, но вот то, что Даае периодически страдала от приступов тревоги, не являлось для Гарнье новостью. Хотя Эрика искренне надеялась, что это осталось в прошлом — с момента их знакомства Кристин упоминала о них всего пару раз да и то лишь в самом начале их общения. По словам девушки, затем все постепенно сошло на нет. Но, судя по всему, последние события вновь вернули эти приступы паники.

— Я бы не хотела вмешивать ее в это дело.

Мужчина удивленно уставился на собеседницу.

— Ты серьезно? Эрика, да она сама ввязалась в это дело пуще некуда. Чего только стоит ее ведение переговоров со следователем или посещение президента.

— Какого президента? — Гарнье искренне думала, что удивить ее более прежнего уже просто невозможно, но, похоже, изрядно ошибалась, когда речь заходила о приме ее театра.

— Франции, моя милая, Франции.

Эрика в изумлении откинулась на спинку кресла не в силах вымолвить и слова. В какой момент Кристин из замкнутой, молчаливой хрупкой девушки преобразилась во влиятельную особу, что была способна дойти до самого главы государства в стремлении решить возникшие вопросы? Если бы еще год назад ей рассказали об этом, Гарнье бы ни за что не поверила. Другое дело, что преобразилась ли Кристин? Или в ней всегда имелась эта скрытая, потаенная сила, способная вырваться и стать опорой в самой тяжелой жизненной ситуации?

И Эрика явственно осознала, что это всегда было сокрыто в девушке. Это прорывалось наружу когда та непреклонно боролась с горем после смерти отца, когда не теряла надежду, раз за разом выходя на сцену заурядной хористкой, при этом мечтая о положении примы. Когда она справлялась со своими страхами, когда рьяно отвергла уют комфортной статусной жизни взамен на исполнение своих стремлений и творческих мечтаний. Это читалось в той яростной непреклонности, с которой она встретила Эрику после Англии и в той упрямой борьбе за ее жизнь во время болезни. И, наконец, в неприкрытой дерзости, с которой она вовлекла Гарнье в их первый поцелуй в новогоднюю ночь. Эрика не сомневалась — Кристин действительно способна на многое, и ей еще, наверняка, предстояло не раз в этом убедиться. И, безусловно, восхититься этой мятежной натурой, что скрывалась за обаятельным, а порой даже обманчиво-кротким взглядом пытливых зелено-бронзовых глаз.

Лабори бросил короткий взгляд на часы на камине и с сожалением произнес:

— Прости, моя дорогая, но теперь тебе правда пора. С минуты на минуту вернется Мари. Я ей доверяю, но все же не хотел бы рисковать твоей безопасностью хоть сколь-либо малейшим образом.

Эрика благодарно кивнула и поднялась с места, непроизвольно попытавшись нащупать трость у кресла — старые привычки отступали крайне долго. Досадливо дернув уголком рта, она направилась к выходу и, застегивая на ходу редингот, еще раз напомнила:

— Я буду ждать от тебя вестей по поводу документов. Любые зацепки, Фернан, совершенно любые, даже самые невероятные. У меня есть помощник, который в случае чего сумеет дополнительно покопаться в грязных делах, главное правильно задать направление.

— Ты же не…

— Не волнуйся, я все контролирую, — заверила Эрика и, кратко обняв мужчину, направилась к ожидавшему за три дома экипажу, глубже кутаясь в воротник пальто.

***

Он был терпелив. Проведя все свое детство на путаных, подобно клубку сырой шерсти, грязных улицах Каира, впитавших в себя запахи нечистот и специй, мужчина научился подмечать многое, при этом оставаясь незамеченным. Вот и сейчас он уже более часа ожидал, когда широкоплечий блондин с рассекающим бровь шрамом выйдет из публичного дома. По всему было понятно, что блондин был наемником. Он все ещё считал, что в этой истории было бы проще убрать главных действующих лиц, а затем доказывать невиновность в отсутствие противников. Но она пожелала иного, а он не мог ослушаться. Просто не имел права.

Он задолжал ей гораздо больше, нежели слежка за исполнителем убийства этого оперного рабочего и наблюдение за безопасностью ее примы. Он помнил, как впервые оказался в Париже без денег и связей, ввязавшись в кучу авантюр, обернувшихся не меньшим количеством долгов. Как он, скорее от безысходности, устроился обычным рабочим на возведение здания оперы, где исправно платили пусть небольшие, но все же деньги, которые позволяли купить еду днем и затеряться в подворотнях столицы ночью. Он искренне хотел завязать с ночным миром больших городов, но от себя не удалось убежать даже в Париже. В итоге он завяз лишь сильнее, бесконечно остро нуждаясь в деньгах. И это был уже не вопрос относительно комфортной жизни, а вопрос жизни и смерти. Смерти, если быть точным.

Она же проводила на строительстве здания все свое время. Словно у нее в жизни не было ничего кроме этой оперы. А, быть может, так оно и было — судя по всему, она была точно такой же одиночкой, как и он сам.

Он до сих пор не понимал как, но она безошибочно выхватила его взглядом среди других рабочих и задала простой вопрос о том, что у него стряслось. Какое ей было дело? Они даже не были лично знакомы. Хотя какая разница — на тот момент он настолько устал, что вывалил на нее все свои проблемы, умолчав лишь о некоторых особо нелицеприятных деталях. И она внимательно выслушала его краткое и, должно быть, не до конца связное объяснение, а затем смерила долгим, оценивающим взглядом, сказав явиться на следующий день. Она была совершенно не обязана этого делать, но оплатила его основной долг, с остальными же он впоследствии сумел разобраться и сам. Почему она это сделала — он опять же до сих пор не понимал. Жалость? Желание спасти хоть кого-то после смерти отца? Чувство ответственности за тех, кто связан с оперой? Было сложно сказать наверняка, но на тот момент она буквально спасла ему жизнь, ведь иначе все обернулось бы крайне скверно, в этом не было никаких сомнений.

Он не умел ничего, кроме как следить и вынюхивать. Иногда устранять проблемы, но это случалось крайне редко. Ну и теперь немножко строить. Но последнее ему было совершенно не по душе, и в итоге он все же вернулся к тому, что так хорошо умел. Он не был обязан отчитываться об этом перед ней, да и не стал. Он предложил вернуть ей долг, но она решительно отказалась. Но попросила об отложенной услуге, когда та ей понадобится.

Он без раздумий согласился.

За годы их знакомства, она обращалась к нему лишь пару раз за малозначительной информацией, за которую каждый раз исправно платила. И никогда не вспоминала об обещанном одолжении. И вот, спустя шесть лет, он получил письмо.

Блондина не было слишком долго. Слишком долго для этого места. Он ведь не мог выйти незамеченным, если только…

Иблис его отец!

Он стремительно ринулся в провонявший помоями и мочой проулок, ведущий куда-то в сторону Сены. Конечно же, здесь был черный ход. Как он только сразу об этом не подумал?

Подобно слюги он жадно втянул носом воздух и бросился вниз по проулку. Практически бесшумно пробежав сотню метров, он увидел, как за очередным поворотом взметнулось серое пальто блондина.

Он прибавил скорости, настигая свою жертву. В два широких прыжка приземлился на спину мужчине, подмяв его под себя, и вместе с ним покатился по резко нырнувшему вниз скользкому и влажному от оседающего тумана проулку. Дальше шла крутая лестница отвесно уходящая куда-то еще ниже. Оттолкнувшись ногами от своей жертвы, он уцепился за выступ на брусчатке, предотвращая падение на резком спуске. А вот блондин задержаться не успел и застыл тряпичной куклой у основания лестницы, глядя широко распахнутыми голубыми глазами в пасмурное ночное небо.

Она ему этого не простит.

Болезненно и зло втянув воздух через плотно сжатые зубы, он на ходу подхватил потерянную по пути шляпу и направился в сторону Нотр-Дама.

Он явился к ней уже за полночь. Настороженно окинув взглядом коридор, она впустила его в крохотную комнатку, в которой ютилась все это время, и лишь вопросительно вскинула брови.

Под этим взглядом, наполненным выжидательной надеждой, он вдруг не смог признаться. Он не сумел сказать, что стал причиной смерти человека, который мог спасти ее от эшафота. Он просто сказал, что нашел его мертвым в грязном парижском переулке.

Она не произнесла ни слова. Быть может, догадалась, что он лжет, но ни коим образом этого не выказала — лишь медленно опустилась на колченогий табурет у окна и болезненно прикрыла глаза, напряжённо запустив пальцы в распущенные волосы цвета воронова крыла.

Тонкая, столь искомая ниточка, ведущая ее к возможной свободе, оборвалась. И он чувствовал вину. Удивительно, ведь никогда прежде такого не случалось. А тут вдруг изнутри словно укусила гремучая змея, медленно впрыснув горький яд стыда в его кровь. Похоже, он задолжал ей теперь лишь больше.

Она напряженно выдохнула и перевела на него взгляд, лишенный всяческих эмоций.

— Ты можешь быть свободен. Только присмотри за Кристин.

Внутри него что-то остро кольнуло от этого пустого взгляда и тихого, упавшего голоса, наполненного разочарованием.

— Я не выполнил обещанного, поэтому услуга не оказана.

Она смерила его долгим, пристальным взглядом, словно прочитав все, что было у него на уме. А затем сухо произнесла:

— О мадмуазель Даае я позабочусь сама. Займись подполковником Моше. Он должен прилюдно признаться, что подстроил обвинение.

— Я могу использовать любые методы?

Она на мгновение задумалась, словно предоставляя себе моральное дозволение озвучить свое последующее решение, а затем подняла на него мрачный взгляд. Ее верхняя губа едва заметно дернулась в смеси презрения и отвращения.

— Любые.

Он все понял.

«Лизоблюдов продажных не считай за людей».

***

Пожалуй, отчасти это можно было сравнить с премьерой «Il Muto», когда представители высшего света пришли придирчиво взглянуть на приму первый раз и определить, давать ли ей шанс в дальнейшем? Тогда эта милая юная девушка с волшебным голосом пришлась им по душе. Она искренне отдавалась на сцене всей страсти музыкальной постановки, ведя слушателей за собой по запутанным коридорам эмоций, порождаемых музыкой и ее собственным голосом. Никогда прежде они не слышали и не испытывали ничего похожего.

Сегодня же прима Парижской оперы была совершенно иной. И если театральные завсегдатаи при прослушивании арии Маргариты в «Опера-комик» преисполнялись мягкой печалью, то «Пылкое пламя любви» в исполнении Кристин Даае звучало обличительно. Прима Гран Опера вкладывала в роль Маргариты всю себя, и ее все тот же волшебный голос звенел то неподдельной горечью, то линчующим негодованием. И каждый слушатель «Осуждения Фауста» этим вечером чувствовал себя причастным, вовлеченным в этот диалог с главной исполнительницей, которая нещадно клеймила всех присутствовавших за предательство любви ее лирической героини, хотя складывалось полное впечатление, что речь шла о чем-то совершенно ином. И каждый человек в зале ощущал снедающую тоску по тем моментам, что остались у Маргариты-Кристин в столь недавнем счастливом прошлом, а также свою вину за то, что все рухнуло, оставив за собой лишь пепел воспоминаний

.

«Любви палящий пламень

снедает дней отраду.

Так сгинул навсегда

в душе моей покой.

Ушёл, меня покинув —

и я мертва как будто,

в разлуке этой мир мне

затянут мрака мглой.

Так мой рассудок бедный

столь скоро помутился,

застыло сердце слабое,

тотчас покрывшись льдом»,-

Пела Кристин, ощущая, как покой действительно давно покинул ее душу. Исполняя эту арию, она пристально смотрела в зал и торжествующе-мстительно наблюдала за тем, как во взгляде сидящей в первых рядах дамы с тяжелым изумрудным колье на шее, блеснули слезы, а ее солидный и тучный спутник смущенно спрятал глаза, опустив их в пол.

Кристин играла отчаянно, надрывно, будто бы действительно с минуты на минуту должна была взойти на эшафот, подобно своей героине. Словно не было спасенья ее метущейся от любви обреченной душе. И, поднявшись с колен перед Фаустом в исполнении Пьянджи в последней сцене с замершими на губах финальными фразами мольбы о спасении души, прима услышала, как зал обрушился на нее громовыми овациями.

«Мадмуазель Даае превзошла саму себя, никогда ещё голос её не звучал так дивно. Когда в последнем акте она запела молитву, все присутствующее как один человек, были охвачены таким могучим порывом, что казалось, будь у них крылья, все бы они полетели в этот светлый мир прощения и покоя», - именно так затем писали столичные таблоиды о её выступлении этим вечером.

Это было ошеломительно. Зрители рукоплескали стоя. Но прима, лишь любезно поклонившись, тут же скрылась за кулисами, не выходя более на поклон к зрителям вместе с основным составом, от души и с радостью принимавших цветы и поздравления.

Кристин же задыхалась.

Она стояла, скрывшись глубоко за портьерами кулис, вне поля зрения возвращающихся в гримерные артистов, и дрожала всем телом, не в состоянии сдвинуться с места. Силы покинули ее сразу же после исполнения последних нот финальной арии. И вот теперь она никак не могла собрать остатки своей воли воедино. Столкнувшись в зрительском зале со всеми этими лицемерами, которые поливали Гран Опера и Эрику нечистотами, втаптывали в грязь доброе имя, честь и достоинство каждого артиста на протяжении всего последнего месяца, а теперь радостно аплодировали, Кристин испытала не просто отвращение. Она ощутила ярость и, внутренне пламенея, мстительно заставила всех их рыдать во время представления, свершив тем самым своего рода акт праведного возмездия. Но месть — чувство, которое выжигает изнутри, не щадя всех тех, кто оказался рядом. И уж тем более не щадя того, кто выступает фитилем. И потому к концу выступления, и сама Кристин выгорела дотла и теперь могла лишь рвано дышать, прикрыв глаза и прижимаясь пульсирующим от боли горячим лбом к шершавой холодной стене.

— Кристин, Вы в порядке?

На ее плечо легла теплая крупная ладонь. По голосу Даае узнала Пьянджи.

— Да, Убальдо, не волнуйтесь. У меня просто немного закружилась голова. Должно быть, стало душно рядом с газовыми лампами.

Мужчина неловко помялся рядом с девушкой, но руку не убрал и не отстранился. Он прекрасно понимал, что дело отнюдь не в духоте или лампах. Последний месяц Даае была сама не своя. Нет, ее голос звучал все столь же восхитительно и отточено, что и всегда, она профессионально отыгрывала на сцене свои роли. Но сегодня от того, как она пела, что она пела и каким обличительным негодованием сверкали ее глаза, становилось понято, насколько болезненно Кристин воспринимала сложившуюся ситуацию в Гран Опера.

Но ведь сегодня все изменилось! Благодаря присутствию графа де Мак-Магона со своей супругой (будь благословенен тот, кто их пригласил) и другими именитыми гостями, зал был заполнен под завязку, а зрители рукоплескали, не отпуская артистов со сцены. Прямо как в старые добрые времена! На поклоне не хватало лишь примы.

Но Даае это словно не интересовало. Она спряталась здесь, в темноте кулис, растерзанная и столь неприкрыто беззащитная, что у тенора сжалось сердце.

— Кристин, быть может мне проводить Вас в гримерную?

Девушка отрицательно покачала головой, все так же не поворачиваясь к мужчине и не глядя на него.

Если бы Пьянджи не знал Даае, то подумал бы, что у нее произошла какая-то личная трагедия, которую она сегодня вынесла на сцену. И теперь, вместе с последним отзвучавшим аккордом, прима просто была не в силах выдерживать давящей, непосильной безысходности, что не была способна взять над ней верх все то время, пока Даае была предельно собрана. Но сейчас, в минуту уязвимой слабости, она настигла и сокрушила девушку с невероятной мощью, лишая Кристин всяческих сил и воли.

Сам не ведая зачем, мужчина положил обе руки на плечи Кристин и слегка притянул ее к своей широкой груди, словно в попытке удержать девушку. Будто бы она вот-вот могла покрыться вязью трещин и рассыпаться в мелкую крошку. В этом жесте не было ни интимности, ни вожделения — лишь теплая, не особо умелая, но искренняя забота. Даае не отстранилась и, вздрогнув, лишь начала сдавленнее дышать, укрыв лицо в своих ладонях. Ее тело сотрясли судорожные безмолвные рыдания, которые она не выпускала вовне весь этот месяц. Кристин задыхалась от застывших в горле, но не нашедших выход всхлипов. Но слезы не несли с собой облегчения. Они словно бы просто находили выход из переполненной тоской души этой юной и хрупкой девушки, несущей на своих плечах непосильный груз печалей.

Они простояли так с четверть часа. Мужчина терпеливо и бережно придерживал за плечи дрожащую в его руках девушку, все так же не желавшую повернуться к нему лицом, скрывавшую и проживавшую внутреннюю трагедию глубоко внутри, наедине с собой, даже находясь рядом с другим человеком, готовым помочь облегчить боль.

— Благодарю Вас, Убальдо. Я в порядке, правда. Теперь действительно в порядке. Я смогу дойти до гримерной самостоятельно. Вам тоже следует отдохнуть после выступления, — едва слышно произнесла Кристин, восстановив дыхание.

Тенор кратко кивнул, выпуская ее из своих рук.

— Все будет хорошо, Кристин, не отчаивайтесь. Все обязательно будет хорошо.

Он ушел, оставив Даае наедине с собой. Девушка вытерла мокрое лицо ладонями и, немного отдышавшись, все же направилась к гримерной.

Ей, конечно же, стоило побеседовать с мсье де Мак-Магоном после сегодняшнего выступления и поблагодарить его за оказанную честь и поддержку. Но сил сделать это после выступления у нее просто не хватило — она не была столь же стойкой, как Гарнье, с неизменной несгибаемостью переживавшая все потрясения и сложности. Слишком многие печали подтачивали ее сердце последние несколько недель. Но сейчас Даае стало действительно чуть легче.

К счастью, не встретив никого в оперных коридорах (этим вечером она совершенно точно не была готова вести светские беседы с кем бы то ни было), она дошла до гримерной. Пройдя внутрь, Кристин присела за туалетный столик, чтобы, наконец, снять макияж и распустить прическу. Она скептически посмотрела на себя в зеркало — да уж, часть сценического грима успела уже стереться во время ее истерики за кулисами.

Даае начала снимать украшения с шеи и даже не сразу осознала, почему ее грудь словно бы пронзило раскаленной иглой — сердце сумело быстрее отреагировать на белый конверт с сургучной печатью Гран Опера на ее столике.

Кристин торопливо вскрыла послание. На листе значилась всего одна фраза, написанная таким знакомым порывистым почерком. Даае еще раз пробежалась по ней глазами, ощущая, как внутренние барьеры, возведённые за эти недели, дрожат вместе с запиской в ее тонких пальцах.

«Приглашаю тебя на танец завтра в семь на нашем с тобой месте».