"Мельхиор".

Голоса на фоне звучали всегда, не прерываясь ни на мгновение, однако в Элим Аате становились такими громкими и четкими, что их совсем не получалось игнорировать.

"Мельхиор, пожалуйста..."

В прохладных каменных коридорах воцарился огонь; он танцевал на фитилях каждой из тысячи свечей и игриво приглашал поиграть с собой, уничтожая все вокруг.

"Выпусти нас, Мельхиор, ты хочешь этого ничуть не меньше, чем мы!".

А вот тут они ошибались.

Он брел по крепости, особо не замечая ни времени, ни места, пока ноги наконец не вывели его, почти что сами собой, к галерее с портретами. Дальше он уже шел осмысленно и остановился прямо напротив большого полотна, изображавшего предыдущую королеву; от вида ее глаз на сердце стало немного теплее.

"Пожалуйста, Мельхиор! Мы так страдаем..."

Некоторые из них умели подражать голосам людей, как попугаи; в сказках Морани до сих пор остались истории о джунглях, зовущих детей голосом их матери, вот только стоило несмышленым малышам пойти на зов, как из тени на них набрасывалось чудовище и рвало на части, чтобы полакомиться нежным детским мясом. Никогда не иди один в джунгли. Особенно если тебя зовут. Особенно если просят о помощи.

"Мельхиор, мы горим заживо!".

Голос предыдущей королевы они знали очень хорошо.

Вздохнув, он уставился на картину и попытался сосредоточиться на выражении лица изображенной женщины. Она задумчиво улыбалась, так, краешком рта, ее голубые глаза посматривали на живописца из-под полуопущенных густых ресниц, по плечам рассыпались волнистые золотые волосы, яркие, как Нами, а голову венчала массивная корона с несколькими крупными сапфирами, уступавшая по красоте лишь короне короля. На ее колене сидел Мельхиор, в тот момент всего лишь трехлетний малыш, а рядом, положив руку на подлокотник трона, стоял Бальтазар, тогда пятилетний; три года спустя королева умерла, и, признаться, Мельхиор желал порой, чтобы это случилось раньше, и чтобы единственным его воспоминанием о ней остался образ с картины.

К сожалению, в шесть лет он был достаточно взрослым, чтобы хорошо запомнить ее и обстоятельства ее смерти.

"Мельхиор, я так рада, что ты мой сын", — заговорил демонический голос в голове, — "такое счастье, что ты появился в моей жизни! Мельхиор, мальчик мой, я горжусь тобой так, как никогда..."

Она бы ни за что такого не сказала.

Он всматривался в лицо на портрете, пристально изучал каждый миллиметр ее кожи, каждую морщинку на еще молодом лице. Эта улыбка, эти полуприкрытые глаза — не было в ее выражении ни томления, ни кокетливости, ни даже нежности, которые зрители любезно ей приписывали, разглядывая картину. Вместо этого художник запечатлел на лице королевы страх, тщательно скрываемый и сдерживаемый, но все-таки страх; на самом деле она была в ужасе оттого, что ей на колено посадили Мельхиора, и мечтала, чтобы сеанс закончился как можно скорее. И у Бальтазара такое серьезное, почти взрослое выражение по той же причине — он боялся за мать.

"Спустись и выпусти меня, Мельхиор", — уговаривал голос давно мертвой королевы. — "Тебе ведь это ничего не стоит. А я наконец-то вздохну свободно. Неужто тебе совсем не жалко меня, Мельхиор? Я... я так хочу тебя увидеть. Так хочу увидеть..."

Она была прекрасна, как рассвет, весела, как ручеек, и окружала себя всем самым прекрасным. Белоснежные палаты Ку Дерли отчасти ее заслуга, поскольку отец изначально хотел переделать все интерьеры дворца на новый лад, а королева воспротивилась и настояла, что Морань должна ценить свою историю и уважать культуру. Она же собрала коллекцию фарфора, по признанию экспертов, одну из самых достойных во всей Анэзии, она изобрела несколько фасонов модных платьев и шляп, стала законодательницей моды, научила женщин Морани носить жемчуг и улыбаться даже в самый безумный зной; когда родился Бальтазар, ей было всего восемнадцать, а через два года на свет появился Мельхиор, и если это нельзя считать преступлением против человечности, то что тогда можно?

А спустя девять лет после рождения сына она умерла.

"Я люблю тебя, Мельхиор", — нашептывал голос, — "мой мальчик, я так тебя люблю..."

Ни разу в жизни она не сказала этого, и вряд ли действительно испытывала к нему какое-то тепло.

"Мельхиор", — голос в голове вдруг зазвучал точь-в-точь как Абигейл, резанув по сердцу еще сильнее — демоны невыносимо быстро обучались. — "Что ты здесь делаешь?".

Вообще-то странный вопрос; делает все, чтобы не поддаться на уговоры и не спуститься в казематы!

— Мельхиор? Ты меня слышишь?

Повернув голову, он увидел Абигейл перед собой, живую, настоящую, и перепугался, как мальчишка.

— Ой!

— Я, конечно, провела полдня в дороге, но вряд ли выгляжу настолько плохо, чтобы меня пугаться, — засмеялась она; то сексуальное платье уже стало историей, и она позволила себе появиться перед ним в отделанных кружевом брюках, похожих на узкие панталоны, из-за которых открывался восхитительный вид на силуэт ее бедер и ягодиц, и в теплой кофте поверх широкой рубашки, расшитой жемчугом, в которой совершенно терялась ее грудь. Как заставить себя не все время смотреть вниз? — Это ваша мама?

Он медленно перевел взгляд на картину и залился краской, будто бы нарисованная королева могла каким-то образом узнать, какие грязные мысли он сейчас думал.

— Д-да... ну... предыдущая, — язык будто отсох и едва-едва шевелился во рту. — Та, что была до тебя... давно у Морани не было... королевы... Десять лет!

— Ну, — отозвалась она, — зато предыдущая была очень красивой... Ты не думаешь, что она немного похожа на меня?

О том, что Бальтазар не просто так предпочитал блондинок, пошутила, кажется, уже каждая собака, поэтому и новостью данное наблюдение не стало; но в Мельхиоре невесть откуда взялась совершенно ему не свойственная вежливость, и вместо правды он аккуратно сказал:

— Я думаю, вы похожи, как и все красивые женщины. Вот и все.

— Как мило с твоей стороны! — улыбнулась Абигейл. — Ты сегодня вообще явно в хорошем настроении! Не обижаешь никого.

"Убей ее", — шептал голос королевы, — "перегрызи ей горло, напейся ее крови, а затем спустись к нам и сорви замок!".

— И на портрете ты такой сладкий, — она осторожно указала пальцем на малыша-Мельхиора, испуганно глядевшего на художника. — Что-то тебя так сильно напугало...

Мельхиор помнил, что: голос в голове, рассказывающий, сколькими способами можно убить художника и как это должно быть весело. Отец не спускал с него глаз и заставил усвоить, что нет ничего страшнее жестокости. Знал ли он о голосах? Скорее всего нет, даже Тристан не знал, или хотя бы отлично делал вид, что не знает; вероятно, отец просто заботился о благополучии королевства и естественным образом ожидал какой-то подлости от сына, родившегося со склонностью к огню. Со склонностью к магии, характерной для солдат народа наи. Только помноженной на Леружевскую мощь.

— У меня холстофобия, — отшутился Мельхиор. — До ужаса боюсь всего, что тонкое и натянутое. И сейчас я просто в панике из-за того, какая натянутая у тебя улыбка!

Абигейл рассмеялась.

— Ты замечательный, — произнесла она весело. — Отличный парень! Зря все тебя так избегают.

— Я могу сжечь тебя одним взмахом руки.

— Ну, а Бальтазар превратит меня в ледышку, а Тристан... не знаю... да тоже наверняка что-то ужасное умеет, тоже ведь Леруж! Так и что? Их-то не боятся! Все знают, что в Морани живут монстры. Ты видел вообще, сколько снега он насыпал вокруг себя, пока мы с детьми в холле разговаривали?

— Да уж! — "убей ее и принеси нам ее труп". — Это он из-за того, что ты рядом со мной была. Не в детях дело. А ты опять рядом со мной! Почему, кстати?

На щеках Абигейл, и без макияжа имевших приятный свежий цвет, появился очаровательный алый румянец, и улыбка померкла.

— Заблудилась.

— А та девочка, которую смотритель к тебе приставил?

— Убежала ужинать с семьей. А мне ужасно страшно сидеть в одиночестве. Кажется, что за любым шорохом скрывается какое-то чудовище, выбравшееся из джунглей и доползшее до крепости, чтобы убить меня... Поэтому я пошла поискать, где мы все будем ужинать, и заблудилась... Так удачно, что ты мне встретился!

Никто и никогда не радовался встрече с ним так сильно, как Абигейл.

— Сегодня семейного ужина не будет, — дружелюбно разъяснял Мельхиор, сам не понимая, где научился говорить таким тоном. — Бальтазар слишком занят всякими вопросиками... Коронация же... Поэтому каждый едим в своей спальне. Но ты, если хочешь, можешь поесть со мной, я не против.

Если она согласится пойти с ним, то она либо дура, либо бесстрашная, то есть, тоже дура; в комнате он сможет сделать с ней все, что захочет, и едва ли даже Бальтазар, занятый приготовлениями, услышит ее отчаянные крики. "Принеси нам ее голову..."

— Я с радостью, Мельхиор! Так здорово! Не очень-то приятно есть в одиночестве, знаешь.

Мельхиор широко улыбнулся и даже подал ей руку.

Пожалуй, сегодня демоны останутся без крови; сегодня он как-то не настроен на убийство.