— Доброе утро! — тремя голосами в унисон звучит в наполненной аудитории.

Взмыленный Арсений оглядывается на запыхавшихся Зайца и Гороха, которые чуть ли не выбили собой дверь и застыли в проходе; оно и понятно — Арсений никогда до сего дня не опаздывал на занятия. Они смотрят друг на друга и хлопают глазами, но Арсений быстро приходит в себя и принимается стягивать пальто. В аудитории звучит вялое «доброе утро, Арсений Сергеевич», потому что никто, даже сам Арсений Сергеевич, не хочет проводить пару в девять утра. Особенно, когда накануне ты поспал четыре часа, и то очень поверхностно, потому что Арсений давно отвык лежать с кем-то. И он не большая ложка и не маленькая, но сто процентов алюминиевая, кривая и с дыркой по центру. Но в итоге они укладываются спина к спине, и Арсений засыпает так крепко, как давно не спал. Остальное время они с Антоном спорили по поводу реальности астрологии и предсказаний по таро.

И целовались, впрочем, потому что могли себе позволить.

Их отношения напоминают Арсению ту игру, которую за него с Серёгой теперь проходил Шастун — потому что они познакомились и сцепились языками сарказма и любовью к прозябанию на диване. По правде говоря, и Арсений любил прозябать на диване, но это не любил его неподготовленный доклад на конференцию. Поэтому они прыгали по заброшенным крепостям, а Арсений — по чужим диссертациям и статьям. Учёная лягушка-девственница, мать её.

Но, продолжая аллегорию, всё это довольно забавно и необычно для него — прыгать по высоченной крепости с камня на камень, на нечеловеческие расстояния, до этого просто бегая по травушке-муравушке столетие. Проще говоря, они внезапно стали существовать так, будто встречались то же самое столетие — и это прошло только десять дней с их первого (и единственного) настоящего свидания. Как будто трава пугала их больше, чем крепость — господи, там же гусенички, великие и ужасные! А по камням на тридцати метрах над уровнем моря ползать — говно вопрос.

И Арсений прыгал — с большим удовольствием. Потому что, право, ему уже не двадцать и не двадцать пять. Антон ему нравится, он Антону нравится, они поломались для вежливости, красиво поцеловались в первый раз, а дальше можно продолжить быть дураками. Потому что иначе — неискренне, как говорил Антон. Они друг друга знают всякими — нажравшимися, как Пузик на помойке, спящими, злыми, нытиками; как-то долго они, выходит, шли к откровениям. Лохи педальные — дикая природа удивительна.

И сейчас Арсений был счастлив в отношениях, как никогда. В тех, которые они не обсуждали, но в целом всем всё понятно. Наверное — Арсений не слишком верит в свои мощности в делах любовных. Сейчас он точно счастлив — но не в конкретный момент, конечно, когда Антон врывается в кабинет следом за Горохом. Неловкая атмосфера и повышенное внимание к Арсению теперь пробивает стратосферу, и даже, возможно, края галактики — все чувствуют, что профессор растерян. Где-то пищат «Здравствуйте, Антон Андреевич» — и эти вопросы Арсений оставляет на потом. У него в голове всё гудит от суеты, от чужих взглядов — его злит, что опоздание воспринимается как что-то диковинное. Ну не прибежал же он с козодоем за пазухой — все они люди.

А вот Шастун лупит глаза так, как будто он и есть козодой — это какой-то цирк, честное слово. Но тот, к счастью, отмирает и протягивает ему папку — Арсений начал думать, что сошёл с ума.

— Вы забыли, Арсений Сергеевич, до…

…"лбоящер ты, Шастун» — заканчивает в мыслях Арсений.

— Деканат. В деканате забыли, — заканчивает Антон на самом деле.

— Спасибо, Антон Андреевич, — отвечает он и, кинув на стул пальто, буквально падает на него следом.

Ножки издают истеричный скрежет.

— У вас всё в порядке? — уточняет Антон, потирая шею так активно, будто он — сосуд для джина.

Сим-сим, откройся.

— Да, — выдыхает Арсений в буквальном смысле, а сам пишет ему сообщение коротко, чтобы зашёл после пары. — Ладно, господа, — он бьёт ладонями по столу. — Извините за опоздание, транспорт зимой, однако, неважный, город стоит. Давайте начнём занятие.

Транспорт совсем неважный, особенно когда вы, опаздывающие, решаете пососаться в машине — потому что нет лучшего кресла, чем товарища чресла. Сиденья долго прогреваются. Антон тихо скрывается за дверью, губами что-то ему шепнув, но Арсений не понимает — он пытается сосредоточиться на шушукающихся студентах и унять стук в голове от спешки.

— Господа, — повторяет он. — Мне самостоятельную провести надо, чтобы вы успокоились? Второй курс, ну.

Все чуть притихают, явно заспанные и неготовые к занятию, но Аня на первой парте тянет руку робко.

— Да?

— Арсений Сергеевич, у вас на шее… как бы вам сказать…

— Синяк, — неловко усмехается Даша рядом. — Алый.

Амплитуда стыда, возвращаясь из границ галактики и пробивая собой ад, достигает таких цифр, что все физики полысеют. Да и его опоздание, кажется, тут не при чём. Арсений бледнеет и открывает фронтальную камеру — и бледнеет ещё сильнее, будто из него через трубочку кровь выпили в один глоток. На шее и правда засос, и вот почему Антон так тёр шею — ему бы премию «Лизатель года», а не «Писатель года», шеелиз недоделанный. Антон с Пузиком очень похожи, только пёс максимум сожрёт его — а Антон тщетно пытается всосать и распылить на атомы, видимо, дементор человеческий.

Арсений вдыхает, по ощущениям, весь кислород в мире, признавая своё поражение перед сегодняшним днём — наверное, это Антон порчу на него навёл, потому что Арсений не верит картам. Ладно, Арсений просто педальный лох; сиденечный.

— Барышни, есть у кого-нибудь тональное средство? — спрашивает он у студентов.

Ему повезло, что сегодня первая пара с группой, у которой он куратор, иначе бы он уже писал заявление на увольнение; или явку с повинной за убийство Антона. Они все более-менее ладят, и Даша протягивает ему консилер, а потом все коллективно делают вид, что ничего не происходит.

— А вы что, знаете Антона Андреевича? — спрашивает он, возвращая ей тюбик.

— Да, он у нас в этом семестре «Русский язык и культуру речи» ведёт, — отвечает Оля.

Давай твои студенты не будут умирать от кринжа, Арсений. Они не хотят знать, что их препод пробил себе соски, Арсений. А догадываться, что он долбится в дёсны с другим их педагогом, видимо, очень хотят. Лучше бы соски себе пробил, честное слово.

Но эту мысль Арсений откладывает на потом и, нацепив крайне строгое выражение лица, не терпящее пререканий, начинает лекцию — и никто больше не поднимает тему утренней суматохи; то, что их препод — гей-катастрофа, не значит, что они заслужили лишних контрольных.

Впрочем, до Антона Арсений катастрофой не был, и даже для него самого немыслима такая растерянность — и какая-то подлость в душе злорадно потирает ручки.

***

Антон заходит минут через десять после конца пары, и Арсений благодарен ему за благоразумие — или тот просто шёл из другого крыла. Арсений улыбается ему, хотя хочется изображать самого каменного человека на земле — он справляется с этим лучше, чем лица с острова Пасхи. Но не сегодня — и не с Антоном в принципе.

— Ёбаный дофамин, — бухтит Арсений себе под нос, когда перед ним возникает стаканчик с кофе, а Антон загораживает лампу.

— Злишься?

Арсений действительно прислушивается к себе, и его безрассудная часть хочет закрыть дверь в кабинет на ключ и целоваться, сидя на столе, потому что у него давно такая фантазия вертится в голове — приблизительно с того момента, как он стал аспирантом. Другая часть, которая не выплюнула единственную извилину за влюблённой ненадобностью, говорит, что нужно как минимум повыпендриваться. Арсений не слушает никого, кроме своей усталости.

— Ты навёл на меня порчу?

— Чё?

Антон хлопает глазами с крайне ошалелым видом, и Арсений тихо ноет себе в ладони, а потом стаскивает очки. Глаза болят — потому что сон, вообще-то, очень важная вещь.

— Ты знаешь, что сон влияет на сексуальную активность?

— А ты хочешь сексуальную активность?

— Антон, мне тридцать пять, а не шестьдесят. Конечно, хочу. Но это так, к слову о нашей дискуссии.

— Ты хочешь сказать, что если мы будем меньше спать, то будем меньше хотеть ебаться, а значит будет вырабатываться меньше гормонов. И ты будешь меньше ко мне испытывать? — строит с усердием ювелира Антон логическую цепь.

А лучше бы надел её — он такой горячий с этой штукой из Китая за сто рублей.

— Да.

— И ты прям щас не хочешь трахаться на столе, потому что мало спал?

Арсений сглатывает, но взгляд его держит.

— Да, — врёт он.

— Пиздишь, — кидает Антон.

— Да, — сдаётся Арсений. — Как понял?

— Ты губы облизнул.

— Может у меня засуха.

— У всех мужики как мужики, а у меня целый вялый цветок.

— Хер ли это я вялый?

— Ты ж сам сказал, засуха. И низкая сексуальная активность, потому что меланина мало.

— Мелатонина. С меланином у меня всё отлично, я же мамин симпатяга с чёрными волосами.

— Симпатяга — это правда. Так что ты там про порчу? — усмехается Антон, и Арсений, смутившись, отводит взгляд.

Тупорылая улыбка ползёт на лицо сама.

— День ебланский, ты меня ненавидишь за неверие в карты Таро, — Арсению очень интересны прожилки дерева на столе, который по своей старости явно видел самого Брежнева.

И упадёт он, как советский союз, прямо ему на ноги когда-нибудь.

— Я тебя не ненавижу за неверие в карты Таро. Так что там про трахаться на столе?

Ну или под его ногами.

Арсений проиграл эту битву — и не может ручаться, что не проиграет войну теперь, потому что с его головой происходит какой-то неконтролируемый сопливый кошмар. Так бывает, когда почти каждый день видишь Антона Андреевича Шастуна — автора нескольких бестселлеров российской фантастики, кандидата филологических наук, доцента кафедры филологии в СПбГУПТД, лауреата премии «Национальный бестселлер 2020» и превосходного заговаривателя умов.

— Он ёбнется. А потом ёбнутся те, кто это услышат, — отвечает Арсений с усмешкой. Продолжает уже серьёзнее: — Антон, я тебя прошу, давай не будем устраивать брачные танцы, ладно?

— А мы уже прям к браку движемся? — юлит тот, но Арсений цокает показательно и опускает глаза.

Это всегда или раздражает, или пугает студентов — Арсений любит смотреть, как ему доказывают что-то с лютым рвением утереть нос. Ну или успокаивает особо буйных и неучивших. А на Антона, конечно, ничего не срабатывает — потому что он умудряется что-то ему доказывать спокойно и просто своим присутствием, а бояться Арсения ему не по статусу.

— Ладно, ладно, — вздыхает он. — Никаких засосов выше груди, я понял. Прости за сегодня, правда. Я не думал, что так получится. Сильно стыдно было?

— Меня как будто в котле стыда сварили.

— Понял. Ты ж мой индюшонок.

— Потому что я в тебе?

— Нет, тогда ты бульончик.

— Очаровательно. Ты хочешь быть сверху? — уточняет Арсений.

Предпочтения в сексе — важная резьба на ключике к чужому сердцу.

— А ты против?

— Нет, конечно.

Вот и поговорили. Кофейку бы, думается Арсению — но кофеёк перед ним, ещё и идеальный, из кофейни неподалёку от универа, дешманской, как Арсений любит — латте без сиропов и сахара. Антон, оказывается, очень внимательный к мелочам, когда это не касается его самого или ориентации Арсения, но оно только к лучшему — проще будет делать сюрпризы. Арсению уже не кажется, что их взаимодействие кончится просто свиданиями и просто симпатией, поэтому он задумывается, что у Антона день рождения через пару месяцев.

— Ученикам точно не надо знать, что у нас что-то есть. Даже моим.

— А что, это твоя группа была? Они классные, у меня была пара у них, — Антон чуть приободряется.

Арсений улыбается; конечно, они дураки мелкие, и Арсений в целом не имеет свойства привязываться к ученикам или может это контролировать — тоже гормоны всего лишь, но группа, которую он курирует, очень воодушевляет. Не то чтобы им сулила блестящая карьера в химии, но те его уважают, и предмет, в целом, тоже, и все уникальные, идут по своим путям.

— Да, я их куратор. Они правда хорошие, но это ничего не значит. Им не нужны подробности того, как мы ебёмся.

— Но мы не ебёмся, — хмурится Антон, а глаза блестят задором таким увлекающим.

Арсению грудь прошивает всполох нежности и влюблённости, пока ещё робкой — адреналин догоняет его только сейчас, но внутри всё приятно тянет от предвкушения сильных чувств. Арсений не понимает, чего он ждал, зачем откладывал — ему очень везёт с мужиком.

— Пока что, — поддерживает его игру недотраханный Арсений. — Но мы встречаемся.

— Мы встречаемся? — уточняет Антон, присев на край стола, который натужно скрипит и опасно покачивается.

— Да, — чуть растерянно отвечает Арсений, раньше уверенный, что всё и так ясно, как день в Арктике. — А ты думал, нет?

У него ощущения, что они молодёжь ушастая — один из них точно ушастый — как недоумки сейчас разговаривают о, казалось бы, простых вещах. Но они хотя бы разговаривают, по-взрослому, не строят тупорылых догадок — и Арсений прекращает ныть даже в своей голове.

— Нет, я думал, что да, но надо было уточнить.

— Это правда, — кивает Арсений.

— Жаль, не ебёмся, — добавляет Антон со страдальческим вздохом — до чего же очаровательный.

— Это тоже правда.

— Очень хочется.

Арсению кажется, что очевиднее намёк будет только если они разденутся и будут письками трясти.

— Согласен, — кивает Арсений и старается не думать об этом вовсе, чтобы не сидеть, как вскипевший чайник с подвижным носиком всю пару. Навряд ли такие есть, но его носик точно встанет, если начать представлять Антона обнажённым.

Повезло всё-таки им двоим — хорошо выглядеть на четвёртом десятке и так беспроблемно сойтись, чтобы совпадать в желаниях.

— Это серотонин просто. Он, кстати, в кишечнике формируется.

Намёки толстые, как кишка. В которой он и вырабатывается.

— Постимулируем так постимулируем, — задумчиво тянет Антон, глядя в окно.

В кабинет стучат и, не дожидаясь ответа, вваливаются студенты с постно-серо-зелёными лицами, вяло бросая Арсению приветствия и всячески игнорируя присутствие Антона, который слезает со стола. Тот улыбается, моментально сгоняя морок мыслей, и машет ему рукой, прихватив свой пунш (читайте: кипяток с сиропом), который есть бесполезная трата денег. Но кто Арсений такой, чтобы осуждать чужие вкусы, когда он сам отложил деньги, чтобы выкрасить одну прядку волос в красный.

Когда ему нечем заняться, он всегда делает чушь, зачем-то.

— Помнишь, что у Даши вечером лекция? — вспоминает Шастун у дверей, и Арсений улыбается ему в ответ.

— Тогда до вечера.

С Дашей они списались спустя пару дней после того вечера и стали общаться; Арсений, как главная сваха всея Санкт-Петербурга, думает свести её с Матвиенко — ему кажется, они бы подошли друг другу по уровню авантюризма. Прикольная она девчонка; Антон очень горит желанием попасть к ней на эту историческую лекцию, и кто Арсений такой, чтобы ему отказать, даже если ему придётся изображать интерес два часа.

Арсений провожает Антона взглядом и думает, что надо будет сварить ему нормальный пунш, а потом берётся за ту папочку из-за которой весь сыр-бор; а мысли про постель, конечно, не оставляют его, потому что пока Попов бегал от умных, то успел устать.

***

Арсений зарывается лицом в помятые рваные листочки с контрольными — третий курс его всё-таки довёл, и он насыпал им страданий — и себе. Арсений нюхает бумагу с таким усердием, будто он отлизывает Антону; а он не отлизывает, хоть и очень хочется — чёрт бы побрал этот адреналин и Антоновскую привлекательность. Но Арсений бы сам к рукам их прибрал и никому не отдал, на самом деле. Дверь скрипит под Арсеньевский вой, и в кабинете появляется тёмная макушка Матвиенко, а следом пакет из булочной, и Арсений благодарно улыбается:

— Спасибо, пироженка. — Он отрывает голову от стола и тянется к пакету как ребёнок, поджимая пальцы. — Помнишь мем с младенцем в говне?

Серёжа хмурится и качает головой.

— Неважно, там пацан сам себя изгадил, и стены изгадил, и пол, и комод. Так вот — это я. Но с другой стороны, чё за приколы ставить естествознание третьему курсу издателей? Я что, лошадь ломовая, или трахарь великий, чтобы вдалбливать им в головы органику? — ноет Арсений и вгрызается в лимонную тарталетку.

— Если ты дал им контрольную, то они тебя ненавидят.

— Дал. Но они вели себя как свиньи.

— Потому что нахуй им не нужна твоя химия.

— Это не повод вести себя как свиньи! Но я себя уже наказал, — он ворошит стопку листов. — Возрадуйся.

— Возрадовался.

— Как хорошо, что ты рядом был. — Арсений слизывает меренгу с губ.

— Слышь, ёбырь умов, а твой ёбырь где? Чё он тебе еду не притащил? — спрашивает Серёга, упав на стул напротив.

— Он мне не ёбырь, он мне молодой человек, — гордо заявляет Арсений, и улыбка сама ползёт на лицо. — И у него занятия в другом вузе до конца дня.

Ему хочется по-ребячески топать ногами от этого понимания; мысль о взаимных чувствах почему-то так радует, и голова не воспринимает Антона просто как Антона. Это же Антон. Арсений его имя на буковки разбирает в голове, чувствует себя Барашем с его горами; и внутри всё сжимается от предвкушения вечера. Он впервые за многие годы чувствует себя рядом с человеком так по-юному увлечённо.

Предрассудки снова покусывают его за пятки, но Арсению очень нравится это ощущать.

— Ой, бля, маладой чалавек у графа Попова, — стебёт его Серёжа, но потом широко улыбается. — Вы замутили, реально?

Арсений кивает и отряхивает руки от теста.

— Он такой кайфовый. Мы во многом совпадаем, у нас мир выглядит почти одинаково. Он просто знает, чего хочет, и я знаю. — Арсений пожимает плечами с мягкой улыбкой. — Обходимся без подростковых драм. Он интересный, азартный, дико смешной. А ещё он готовит! Как же охуенно он готовит… и спит со мной спинка к спинке. Я же терпеть не могу спать в обнимку, знаешь же, я и пинаюсь, и всё, что можно. Мы же все каникулы вместе провалялись, прошли обнову «Клуба романтики» и построили дом в «Майнкрафте», — он тихо смеётся. — Антону нравятся высокие брюнеты, как мы выяснили.

— Удивительно, — язвит Матвиенко.

Каникулы действительно прошли замечательно, несмотря на эту статью, которая ела его мозги — с Антоном, рядом листающим мемы и постоянно показывающим ему «котёночьи атаки» и Кермита с калашом, всё шло не быстрее, но приятнее.

Арсений чувствует на себе взгляд Серёжи и разгоняет мысли; тот смотрит на него многозначительно, дёрнув уголком губ, но ничего не говорит.

— Чего? — ведёт бровью Арсений.

— Да ничего, — хмыкает Серёжа. — Поплыл ты, Арс.

— Ничего не поплыл, — хмыкает Арсений.

— Чтобы ты, да отдыхать почти все каникулы? Ну, не считая конференции. Уважаю Антоху, в таком случае, клёвый мужик, — отвечает Матвиенко. — Совет да любовь. Ладно, мне бежать пора. Терпи, катамаран, яхтой будешь! — говорит он уже в дверях.

— Каламбуры — моя прерогатива! — бросает Арсений вслед и качает головой.

Он хмурится и внутри нервы щекочет какой-то неясный дискомфорт; последнее, чего он хотел бы — это утонуть.

***

Арсения пытается убить дверь Лермонтовской библиотеки, а потом он чуть не наворачивается с лестницы, решив повыпендриваться и выплевать весь свой сарказм заранее. Нет, он правда с уважением относится ко всем наукам и не возвышает себя на их фоне — все профессии нужны. Но это как подкалывать химиков за колбочки и цветное варево в них — безобидно. И Антон смеётся на каждое его «ой, а где хозяин дома? Хочу автограф Михаила Юрьевича», или «меня задавило количество эпитетов». Они преодолевают лестницу и поворачивают; стоит признать, небольшой зал для лекций действительно выглядит красиво, и Арсений рассматривает лепнину на потолке — и поэтому сносит резной стул с жутким грохотом.

Даша смеётся в кулак, а старушки, которые, по ощущениям, преследуют их с Антоном везде, недовольно кривят накрашенные рты.

Зал маленький, но уютный, и они с Антоном садятся у стенки. Даша начинает немного робко, но позже разгоняется — она рассказывает про балаганы и цирки в литературе и культурной жизни девятнадцатого века; а Антон сияет таким восторгом, что Арсений просто не может отвести глаз. Что-то в нём перемыкает, ёкает так сильно, что этот звук должны услышать все присутствующие. Но те всем вниманием прикованы к девушке, и это проходит мимо них, остаётся у Арсения внутри, переводя все системы на другой лад.

Арсений вдруг понимает, что хочет делить с ним то, что самому не слишком интересно, и говорить о разном, и давать говорить, делиться радостями — разделять их на двоих. Чтобы Антон чувствовал себя нужным, интересным, значимым, потому что он такой и есть, даже если Арсений ничего не понимает в этой литературе.

Арсений, кажется, чувствует каждую частицу серотонина в крови, столько чувств кроют его с головой с каждой вскинутой худой рукой, бряцающей браслетами, с каждым словом вопроса, обращённого не к нему, с пышущего интересом голоса. Арсений смотрит на Антона больше, чем на мир вокруг, пропускает мимо ушей половину лекции, и под конец понимает, что так сильно его зацепило, кроме этого блестящего, увлечённого взгляда; Антон смотрит на него так же. С тем же рвением, с той же увлечённостью, восхищением и восторгом. Антон ценит его, как кого-то близкого сердцу, ставит его на одну полочку с любимым делом, которое вдохновляет его, со своими книжками, которые для него как дети.

Он смотрит на него так очень давно, потому что Арсений, кажется, вызывает в нём много хороших чувств.

Антон же привносит краски в его жизнь, потому что стереотипы о цветных химических растворах в большинстве лишь стереотипы; Антон выдёргивает Арсения из монотонности и даёт почувствовать что-то новое, как бы то ни было странно — гормоны-то одни и те же. Да и просто: Шастун начинает делать его счастливее даже простым касанием к костяшкам в молчаливом вопросе, всё ли в порядке, прежде чем пойти обнимать Дашу.

Арсений рядом с ним тоже чувствует себя хорошо — по-особенному.

Они выходят на морозную улицу и сажают уставшую Дашу в такси — сегодня у неё нет сил на бары, но она берёт обещание отпраздновать потом. Арсений тоже уставший, но в своей неожиданной влюблённости очень заряженный; адреналин трясёт его нервную систему как коктейль в шейкере, и мысли смешиваются в одно мутное месиво, которое сносит крышу. Но Арсению, закономерно, очень хорошо.

Они тормозят у садика, и лупоглазые львы, кажется, смотрят на них с крайней степенью осуждения, а драконы на барельефах наоборот заняты своими пламенно-чешуйчатыми делами. В глубине крохотного садика темно, да и по улице в мороз мало кто ходит, и Арсений тянет Антона глубже, не обращая внимания на замерзающие руки. Он становится чуть в тенёчке, под навесом и прижимается к Шастуну крепче, стискивая в ладонях его забавную дутую куртку, что больше, конечно, мусорный мешок. Они такие подростки сейчас в этих нелепых мешковатых шмотках, с капюшонами худи вместо шапок; в институт Арсений приходит, конечно, в костюмах и пальто, но наедине можно побыть немного другим собой. Он улыбается мягко и заглядывает Антону в его непонимающие глаза, и сердце у него замирает, а потом наоборот ускоряет свой ритм, и Арсению снова кажется, что это слышит вся округа.

Но вокруг тихо — только ездят машины и пищат светофоры, а ещё Антон шумно дышит паром в нескольких сантиметрах от его лица, ухмылку чуть растерянную и озорную держа на губах.

— Ты знаешь, что это называется сад дружбы? — спрашивает Арсений, но Антон, конечно, знает.

— Охуеть мы друзья с тобой.

— Мы долго были хорошими, — пожимает Арсений плечами наигранно. — Но я не хочу больше дружить с тобой.

— А как же там, что любовь — это в первую очередь дружба? — Антон тихо смеётся, и Арсений пальцы ломящиеся сжимает на его вороте.

— Любовь — это в первую очередь окситоцин.

Антон показательно закатывает глаза и качает головой.

— Дурак ты.

— К кому ты испытывал всё, о чём ты писал в своих книгах? — спрашивает Арсений без всяких лишних смыслов, и Антон воспринимает это так же.

— К первой любви в универе, — отвечает он и взглядом ловит Арсеньевский. — И к тебе.

Арсений столько лет умудрялся не замечать того, что такой похожий человек, что ловит его радиоволны на тех же частотах, так близко — буквально на этаж выше, на кафедре филологии, рассказывает, что любовь — это высшее чувство, пока Арсений в двести семнадцатом рассказывает, что у всех процессов в организме в основах химия.

Как бы там ни было на самом деле, это не мешает им чувствовать одно и то же.

Арсений подаётся вперёд; его ведёт стоять на носочках, и Антон ловит его, обнимает руками, а потом они ловят друг друга — рыбак рыбака. Умник умника, выходит. Поцелуй неловкий, потому что губы не слушаются от холода, но Арсению доставляют кайф сами поцелуи.

— Я хочу заняться с тобой любовью, — шепчет он и коротко целует ещё разок. — Пока ещё мы не любим друг друга, нужно же откуда-то брать эндорфины, — улыбается бесовски.

— Поэтично, — усмехается Антон и холодными пальцами ведёт по щеке; у Арсения мурашки. — Ты от меня заразился. Дай чёрт ещё заодно подхватишь веру в то, что чувства нельзя сложить из молекул, — дразнится он.

— Намекаешь, что любовь — это венерическая болячка? — хихикает Арсений. — И куда делась твоя вера в божественный замысел?

— Любовью шутит Сатана, — хмыкает Антон. — Че, прям здесь ей заниматься будем?

Антон не обижается, что Арсений говорит, мол, не любят они друг друга пока — и это правда, они вместе всего ничего, пускай и дружат уже давно — плохие из них друзья вышли. Просто они знают, что это действительно лишь «пока», окситоцину нужно время — и Сатане.

— Дурак, — прыскает Арсений и тянет его за рукав из тени, на свет, где они для всех — два парня, что ходят рядом.

Но о другом никому кроме них самих знать и не обязательно; дофаминовый блеск глаз Антона — это тайна Арсения.

***

В квартиру они не вваливаются, и не сметают ничего на своём пути — Арсений не хочет потом убирать квартиру. Между ними замирает недосказанность, загадка, и теперь они точно те жуткие и пошлые варианты вроде «ты помни его немножко — станет твёрдым, как картошка»; ответ — снежок, конечно, но у Арсения нет не похабных ассоциаций, когда у него тянет в паху, когда Антон поглядывает на него долго и томно, из-под бровей, стоя с сигаретой у окна.

Все жесты становятся нарочито медленными, жёлтым сигналом светофора: нужно подготовиться. Антон переодевается в брошенные в шкаф Арсению драный свитер и треники, не возбуждающие никак, но поддерживающие таинство. Его вещи вообще очень быстро начинают кочевать к Арсению — не то чтобы они собрались съехаться, но Антон и так проводит у него много времени, потому что у него никак — у Арсения Пузик негулянный. Да и пёс притирается к нему, радостно бегает за палочками дяди Антона — а тот и рад, будто всю жизнь мечтал о собаке. И теперь Арсений, скрываясь за дверью ванной, находит его щётку и другой вкус зубной пасты, который нравится ему — напоминает детскую с клубничным вкусом — они сейчас будут ягодной жвачкой, потому что на губах Антона останется вишнёвый привкус сигарет.

Арсений не занимался сексом уже несколько месяцев, и от предвкушения у него тянет конечности; он стоит под водой возбуждённый, растягивает себя пальцами, представляя, как перекатываются в ладонях чужие мышцы. Антон худой лишь с виду; он скорее поджарый, и в голове только мысли, как чужие руки будут обхватывать его зад. Но чужое обнажённое тело — всегда загадка, Арсений хочет найти ответ и на неё — это всяко интереснее, чем сборник похабщины. Антон очень красивый, и губы его представляются на груди правильно, потрясающе, и пальцы на бёдрах, и член внутри, во рту, в руке — по всякому, и Арсений подаётся на пальцы назад со стоном, задевает простату, когда те входят достаточно глубоко. И понимает — пора заканчивать, и выползает с размякшими ногами. Полотенце едва скрывает почти поднявшийся член, и Антон спрашивает, попивая чай на кухне мерно, так спокойно, будто у них по плану вязать гольфы лысым котам в приюте:

— Начал без меня? — Нахальство пробивается в его голосе и в довольной ухмылке, и Арсений не может не ответить тем же.

— Докажи, что с тобой лучше, — хмыкает он.

— Ты что, математик? — продолжает шутливую перепалку Антон, поднимаясь со стула и отставляя в сторону кружку. — Доказать ему.

И этот его томный взгляд в тени бровей голодный и увлечённый настолько, что Арсений перестаёт на секунду дышать.

— Нет, я химик. И ты после этого влюбишься сильнее, засекай, — бросает Арсений с вызовом, оказываясь совсем рядом с ним, и они сталкиваются зубами, сами срывают себя с цепей.

Арсений обхватывает его плечи руками и толкается в приоткрытые губы языком; чужие крепкие объятия выбивают из него выдох, и Антон, оттеснив его к стенке, шепчет сорвано, чуть ли не побуквенно, потому что не может перестать целоваться:

— Некуда больше.

— Всегда есть куда, — говорит Арсений, буквально ощущая, как грудная клетка бурлит влюблённостью словно кипящий котёл.

Антон прикусывает вену на шее, и Арсений бёдрами подаётся вперёд механически, но, попытавшись перенести руку с его плеча на голову, бьётся о шкафчик.

— Пойдём в спальню. Хочу на кровати.

Шастун, который тянется к складкам полотенца и его члену с тремя пирсингами, что для него пока главная тайна, убирает руку и перехватывает ладонь Арсения, тянет его в сторону дверей, румяный, заведённый как по щелчку — эндорфин всё в этот раз делает правильно, не случается никаких песен Макса Коржа. Арсений под его свитер залезает пальцами сразу, как только Антон закрывает дверь от Пузика, потому что трахаться при собаке не есть их общее сокровенное желание.

— Ты такой блядски красивый, — бормочет он, выцеловывая его губы и подбородок, покусывая челюсть мелко, чтобы завтра Антону не пришлось объясняться какими-нибудь визитами к стоматологу перед студентами. — Такой сексуальный с этой щетиной.

Антон не брился пару дней, и выглядит теперь ужасно притягательно — и без неё, впрочем, тоже, но сейчас Арсения возбудит даже волосок в его брови, он весь будто наэлектризованный, кожа чувствительная до каждого мимолётного прикосновения, когда Антон водит пальцами по его лопаткам, мнёт задницу, кусает кадык — Арсений срывается на стоны и дёргает на себя и без того рваный свитер; мода им благоволит.

— Снимай тряпки, — чертыхается он. — Снимай.

Антон тихо смеётся и в одно движение сбрасывает огромный свитер на пол, и снова приникает к губам, разгорячённый, суетной, возбуждённый настолько, что в его глазах блеск шальной, желающий, и под этим эросом, или как там говорил Шастун, Арсений распаляется, облизывает губы, будто может ощутить вожделение на них. Ему нравится привлекать, вызывать столько всего, он чувствует себя уверенным и горячим в этом — а Антону будто только нравится отдавать. Тот мнёт Арсению член через полотенце, и шершавость ткани хорошо стимулирует, заставляет Арсения уткнуться лицом в плечо и прикусывать чужую кожу. Антон всё медлит, еле ползёт пальцами по кромке полотенца, но Арсений оттягивает момент, тянется к ремню. Он хочет смотреть во все глаза, ловить мимолётные тени эмоций, когда Шастун нащупает шарики на головке и на уздечке, почувствовать себя ещё более желанным в чужих глазах — Антон любит играться ртом с его пирсингом на ухе, и сомнений нет.

Арсений спускается поцелуями по чужому животу и, потянув вниз резинку штанов, ныряет меж его бёдер, пальцами ползёт по внутренней стороне, губами цепляет кожу и пускает по ней мурашки. Но потом мурашки ползут у него по пяткам и пояснице — Арсений отстраняется и, дав Антону стряхнуть оставшуюся одежду, идёт закрывать окно. На дворе всё-таки февраль, а им не нужны больничные. У Арсения вообще скоро конференция, на которую он угробил каникулы, и он не хочет пустить в трубу канализационную все свои труды.

Но сейчас ему неинтересны никакие трубы, кроме тех, на которых могли бы сыграть ноктюрн.

— Расскажи, — говорит он ныряя снова в чужие руки и толкая их на кровать. Бёдра Антона под его ногами идеально ложатся, как будто они — парные кулоны, разные, но сходящиеся как влитые, сделанные для чего-то важного. — Расскажи про Маяковского. Про ноктюрн труб, — шумно выдыхает он и ёрзает нетерпеливо.

— Дрочишь на Владимира Владимировича?

— Нет, дрочу на тебя, когда ты про свою литературу треплешься, — Арсений обхватывает чужой член, и тот сразу почти крепнет окончательно. — Я растянул себя в душе, но давай ты ещё, — просит он прямо. — И рассказывай, у тебя от зубов уже отлетает, ты даже по ночам бормочешь про старуху-процентщицу иногда, — усмехается он и прикусывает мочку уха Антона.

Никаких секретов — они оба знают, чего хотят. Антон рассказывал, что ему нравится, когда трогают уши, но не мошонку, что ему нравится, когда его кожу лижут и прикусывают соски, но шею и коленки лучше не гладить — брыкается и дёргается. Арсений ему мало что говорил, но инструктаж проводит в процессе; Антон гениально интуитивно попадает в нужные места.

— Это стихотворение, оно о творчестве, — сбито шепчет Антон, массируя Арсению вход и толкаясь сразу двумя пальцами; вынуждает того вздёрнуться, прижаться крепче и ноги раздвинуть так пошло и широко, что у Арсения связки ноют немного от таких нагрузок. — И о том, что человек сам выбирает, как ему видеть мир. Искать ли, — Арсений двигает рукой на его члене, и Антон сдавленно выдыхает сквозь зубы. — Искать ли в ней вдохновение или видеть серость. И ноктюрн на флейте водосточных труб — он об этом.

— Круто, — шепчет Арсений, целуя его глубоко и крепко, вцепляясь в плечо пальцами, почти ногтями, чтобы удержаться на чужих ногах.

Антон такой горячий в своём увлечении литературой, он буквально дышит ей и безумной любовью ко всему, что он делает — и это прекраснее, чем тривиальная человеческая красота. Потому что горящие глаза никакой пресс не заменит, и мускулы — это всё прекрасно, но не красивее, чем вдохновлённый голос.

Арсений тоже видит красоту в серых буднях. Его будни, выходные и праздники и состоят сплошь из неё — не только одинокой фигурой в зеркале, но и второй теперь рядом — не только в отражении, но и часто рядом. Они не сцеплены, нет пресловутого «я не могу жить без тебя» — они могут, и жить, и радоваться жизни, но вдвоём это проще получается.

— Ещё, — шепчет Арсений, — говори ещё.

— Походи на мои лекции.

— Я лучше посижу на индивидуальных, — юлит он и стонет протяжно, когда Антон вставляет третий палец. — Уж больно подача у вас интересная, Антон Андреевич. Как же там у вас было — вся страсть от лукавого? Где же ваши светлые высшие чувства? — продолжает язвить он, и член Антона в его руке дёргается; того заводят эти мелкие, искусственные перебранки, лукавство и то, как у Арсения сверкают дьявольски глаза.

Сам Антон же смеётся.

Тот скользит ладонью по его бедру, оставив наконец растянутый, пульсирующий вход, и Арсений хнычет от разочарования, а потом чуть подталкивает Антона к изголовью.

— Мои «светлые высшие чувства» никуда не делись, Арсений Сергеевич. В литературе то самое эротическое подчинено духу, верности и сердечных чувств, и в таком случае считается плодом этой любви. Всё от ума, короче, не только горе.

— А я тебе о чём, — фыркает Арсений, выдёргивая край полотенца из-за пояса, и то обмякает на его бёдрах складками.

Антон, усмехнувшись, качает головой.

— Нет, всё от мыслей, я имел в виду.

Его рука уже подбирается к внутренней стороне бёдер, и Арсений выгибается, жмётся ближе, вцепившись в его плечи: внутри уже всё дрожит от возбуждения, перетягивает так сладко. К тридцати пяти он понял ценность прелюдии, особенно, когда действительно расслабляешься, а не пытаешься пройти весь курс фитнеса за десять минут; Антон настойчивый в меру, не дышит на него, как на хрусталь, и это уже победа, потому что Арсений, конечно, не выглядит машиной для убийств, но и хрупким не может себя назвать. Но ему хочется больше, хочется настойчивее, и он не придумывает ничего лучше, кроме как сказать об этом.

— Антон, ещё.

— Говорить?

— Делать.

Антон кивает и, наконец, в складках полотенца обхватывает его член, что уже сочится смазкой, и тут же вскидывает голову; Арсений чувствует, как штанги чуть шевелятся в головке, и его прошибает удовольствием с силой, внезапной ударной волной. Он вскрикивает, ёрзает на бёдрах, толкаясь членом в ладонь, и перехватывает Антонову улыбку — теперь они сцепляются бешеными взглядами, сшитыми из возбуждения и азарта, и Арсений впечатывается в его губы, тут же кусает нижнюю. И Антон стонет тоже, мгновенно переключаясь, сжимает его задницу и цепляет шарики на уздечке, играется с пирсингом с упоением, раз за разом вынуждая Арсения елозить и придвигаться ближе, хотя уже некуда, и головка трётся о живот и ладонь Антона, а смазка течёт каплями и сочится между чужих пальцев.

— Ты себе член пробил, охуеть, — шепчет Антон и чуть прикусывает шею. — Какие ещё секреты вы храните, а, Арсений Сергеич?

— Трижды. Я пробил себе член трижды. Видные места же нельзя пробивать, вот я и решил. Охерел, конечно, и чуть не лопнул от напряжения, хуй подрочишь же, но блять, — он от одного движения рукой вжимает лицо Антона в свою грудь и опирается рукой на стену. — Такой улёт, — добавляет он сорвано, шумно хватая вдохи.

— Скорее хуй не подрочишь, — шутит Антон и роняет Арсения на постель, прижимает к матрасу своим телом. — У меня сейчас слюни потекут.

Тот смеётся и застывает на секунду, не отпуская чужой шеи, пока Антон тянется за смазкой и презервативами на тумбочке, но Арсений хватает его за предплечье.

— Я чистый. Проверился после нашего первого свидания на будущее.

— Ебать ты уверенный в нас был, конечно, — хмыкает Антон, замирая со смазкой в руках. — Я чекал это всё месяца три назад, но у меня и секса с того времени не было, так что, — он неопределённо жмёт плечами

— Был в том, что ты очень сексуальный, — усмехается Арсений, поглаживая его щёку. — Я не люблю с презервативами. Только внутрь не кончай, мне завтра на пары.

Антон кивает со смешком и роняет смазку на постель, а потом, запутавшись в полотенце ногами, агрессивно отпихивает его от себя. Смазка химозно пахнет вишней опять, и теперь они точно напоминают ягодную жвачку — или скорее глинтвейн, потому что у Антона после чая губы были пряные, чуть горчили чабрецом, пока Арсений всю эту пряность не слизал.

— Только погрубее давай, — просит Арсений, ноги раздвигая широко, и мышцы чуть ноют, жалуясь — Арсений много сидит.

Но теперь у него будут ещё какие физические нагрузки, думается ему, когда Антон толкается внутрь сразу наполовину, плавным таким, очень возбуждающим движением бёдер; тот угловатый и резкий в жизни, но в постели почему-то очень спокойный, и от его изгибов Арсений сходит с ума. Его прошибает удовольствием, когда Антон толкается почти целиком и начинает двигаться, пошло бьётся яйцами о его кожу, и Арсений вспоминает, что у его спины есть мышцы, а не только стрункой натянутый позвоночник. Он выгибается и подаётся бёдрами на его член, насаживается, чуть постанывая, и чувствует, как член бьётся о живот и мажет смазкой по коже.

У Арсения в голове стучит так громко, что он свои стоны ловит лишь вибрациями, губами нашёптывая имена и просьбы помимо них, вжимаясь грудью в матрас и подаваясь задницей, подставленной так развратно, сжимая чужое бедро ладонью. Антон не сюсюкается и не обхаживает его, как что-то крайне нежное и хлипкое, ведь пассивных партнёров так привыкли почему-то воспринимать. Он действительно трахается, вбивается резко, но так наконец приятно, что Арсений извивается и получает столько удовольствия даже в пути до оргазма, что ни один его былой любовник рядом не стоит.

Арсений осознаёт себя только, когда скачет на нём сверху, хватаясь за изголовье кровати, что бьётся с жутким грохотом о стенку, и он чувствует необходимость извиниться перед соседями; а потом он чувствует только как его кроет со стоном, когда Антон сжимает его зад крепко и насаживает до основания, и оргазм прошибает от кончиков пальцев до макушки так, что Арсений почти валится ему на грудь. Он шумно дышит, целуя ключицы едва, и пытается из жидкости опять собраться в подобие человека. Но у него не выходит, и Арсений лишь елозит лениво по члену Антона задницей, когда тот выходит из него. Шастун кончает, прикусив его губу, когда Арсений доводит его поцелуем и лёгкими касаниями к головке.

Красная головка в дырку лезет ловко: вот такие у них загадки. Но ответ вообще — дятел, а они не фанаты ебли птиц, даже если вдалбливать химию и законы литературы вбивать птенцам-студентам всё-таки приходится. Арсения мысли заносят вообще куда-то не туда, пока мир не врывается в его пустую голову привычным рёвом машин за окнами и снегом, валящимся с крыши прямо ему на окна — однажды снег сбил ему противокомариную решётку, и та лепесточком по осени полетела вниз с двенадцатого этажа. Он снимал её с дерева, стоя на заборчике у подъезда — просто повезло, что дерево не было слишком высоким. Это он Антону и рассказывает с мягкой улыбкой, упав рядом на простынь и не открывая глаз. Тот смеётся до соплей, и Арсений ловит себя на мысли, что это всё очень похоже на окситоциновый выброс, когда после секса вы просто можете лежать и смеяться со всякой чуши, к этому самому сексу не имеющей никакого отношения.

Это похоже на любовь.

Правда, это нормально совершенно, этот выброс, который мгновенно случается после оргазма, но Антону Арсений этого не рассказывает, потому что гулко стучащее сердце и поджимающиеся от нежности пальцы никак не относятся к их спорам; только к тем чувствам, что они вызывают друг в друге. Но у Арсения эта безумная нежность к чужому смеху не утихает и потом, губы разламывая в улыбке.

— Какой кайф, — тянет Арсений, растянувшись на кровати. — Роскошно трахаешься, я тебе скажу.

— Ой, — скукоживается Антон в лице. — Роскошно прямо, ебать ты конечно. Может, не любовь, но литературный пафос — точно венерическое, — передразнивает его он.

— А может, ты сейчас подсядешь на эндорфины. Будешь эндорфинщиком, помнишь, я говорил, что на героин похоже? Только бесплатно. Завтра снова трахаться захочешь, засекай, — фыркает Арсений.

— Ты сам та ещё зависимость, — бросает Антон. — А если я уже сейчас хочу?

Арсений лыбится только сильнее и поднимается с мокрой и запачканной спермой кровати, а потом усаживается назад тому на бёдра и кладёт руку на шарики, что так приглянулись Антону — он не прекращал теребить их и двигать весь процесс.

— Расскажи про феномен Горького, — лукаво улыбается он.