Биты долбят Арсению по ушам так, что в голове от громкости хруст стоит; песня, по иронии, про зависимость, но Арсению не весело и едва ли страшно, но больно и сложно точно. Он вдавливает кнопку ускорения на панели беговой дорожки — утром в воскресенье в фитнес клубе у дома никого нет почти, и Арсений хочет, чтобы в голове стучало не от собственных загонов, а сердце, которое уже и забыло, что такое спорт, кроме гантелей дома. Тем не менее, он всё ещё что-то может — он бегает уже почти сорок минут под наклоном, и в определённый момент тело свыкается.

Однако второе дыхание у него не открывается и никаких новых истин он для себя не находит. Всё только запутывается ещё сильнее в тревоге, как гирлянда под Новый год — но у Арсения ни разом не праздничное беспокойство. Скоро день Святого Валентина, а Арсений избегает встреч с Антоном уже несколько дней — и тот пока лишь вяло беспокоится. Февраль всегда сложный месяц, когда весь институт только входит в ритм, и он, наверное, тоже уставший и замотанный, чтобы замечать что-либо вообще.

Арсений же за это время не успевает ничего для себя решить. Его только сильнее в свои лапы утягивают потерянность и тоска — по Антону скучается сильнее, чем Арсений бы того хотел. Он наедается сладким, пьёт кофе вёдрами, возвращается в зал, чтобы дофамина вырабатывалось больше, прибивая это острое ощущение нехватки; но карточный домик, что строился Арсением много лет, листопадом по осени рассыпается вместе с его теориями.

Мысли не оставляют его и усталым на дорожке; Арсений спотыкается и чуть не собирает носом её и пол, но вовремя хватается за ручки. Он выдирает из ушей наушники и пытается отдышаться, потому что грудь горит огнём после почти часа бега — но его душевное состояние не становится лучше ни на молекулу. И от этого хочется выть, не только потому что он хочет целоваться с Антоном и узнать, как проходит его день, но и потому, что это только лучше показывает его нездоровую зависимость, с которой он едва ли в силах бороться. Арсений роняет голову на сгиб локтя и тихо хнычет — его бесит собственная беспомощность.

И разлука — его бесит разлука, и бесит, что она бесит. Арсений самодостаточный, ему никто не нужен, чтобы быть счастливым — а вот его гипофизу, очевидно, нужен, и это бесит в кубе. Арсений сейчас напоминает жуткую хтонь, плюющуюся ядом и слизью, из детской игры, в которую играла его племянница — что-то там про фей. К счастью, сопли у Арсения только метафорические.

Он выключает дорожку и решает прекратить мучать себя бесполезными нагрузками — норму он уже выполнил. Хотя спорт вообще приятно ощущается в мышцах, и он решает прийти сюда ещё раз как-нибудь в такое же безлюдное утро — спать нормально он тоже перестаёт, но это, скорее, из-за кофе; его мозг не в восторге.

Антон звонит ему в середине дня, когда Арсений сидит и заполняет форум для дистанционного обучения — его бесит этот унылый процесс, где ни ему, ни студентам ничего не понятно. Его вообще много чего бесить начинает, что даже раньше не бесило: парочки на улицах, потому что Арсений тоже так хочет, повсеместная праздничная шушара, орущая, что нет лучше товарища, чем очко влагалища, и тому подобное — признаки зависимой любви на лицо.

Но больше всего его раздражают собственные загоны, потому что отцовским голосом мысли причитают, что он взрослый мужик; но Арсений решает, что даже взрослые мужики имеют на неё право — даже на дешёвую. Диалоги у него точно не продуманы, поэтому вызов он игнорирует, предпочитая переигрывать вздохами и стонами над следующими за ним сообщениями. Антон, конечно, начинает беспокоиться, потому что Арсений даже не отвечает ему на смс-ки, или как-то сухо отмахивается, и Арсений бесит сам себя. Умный же, доктор наук, а сам не может разобраться с химическим составом своего организма, не может быть нормально влюблённым, а не влюбляться в человека без пути назад — в который уже раз.

Он теперь понимает, почему его так отталкивали в юности; он ведь готов был весь мир к ногам своего научного руководителя сложить. Был слепым влюблённым, жутким обожателем, и ему от себя теперь тошно, столько лет спустя. Но Арсений за эту тошноту цепляется, как Сартр, и начинает задавать себе миллион вопросов — если ему неприятен он сам в прошлой зависимой влюблённости, может, сейчас всё не так? Если он осознаёт, что всё не в порядке? Хочет ли он перед Антоном сложить весь свой мир и вручить в его пользование свой гипофиз?

И бесит себя же этими вопросами, но скорее — невозможностью дать на них ответы. Вспоминаются слова Антона о том, что чувства такие разные, но гормоны этим рулят одинаковые, и такое просто невозможно создать химической реакцией, какой бы сложной она ни была. Арсений думает, но ни к чему не приходит — с мыслей сбивает ласковое «как ты? я соскучился», и он очень хочет ответить. Но не отвечает усилием воли, потому что он якобы занят, и вообще, не нужен ему никто совершенно.

Даже если мир он не собирается складывать ни перед чьими ногами и просто радуется заботе.

Форум всё равно укоризненно смотрит на него пустотой, потому что ноутбук решает обновиться, не спросив его, а сохранить это всё Арсений не успевает. С чувством вселенского проигрыша он звонит Серёже и предлагает мочить придурков.

***

Придурки мочатся долго, а потом вылезает реально страшная хтонь, которая мочит их. Без пива они с этим не справляются, но наконец заканчивают проходить первую часть игры где-то в ночи — вместе с безрассудной любовью в жизнь Арсения приходит безмозглость в принципе.

Поэтому он серо-буро-малиновый в крапинку утром, когда ему нужно встать на четыре пары, на которые ещё и ехать приходится в забитом метро, написав Антону, что ему ко второй. «С глаз долой из сердца вон» должно работать, когда речь идёт про дофамин, но хрен там плавал — у Арсения стабильно всё по-гейски и через задний проход.

Он начинает разбираться во всём своём внутреннем хламежнике прямо на паре и вместо додекакарбонила родия, пишет Ан4ТОн12. Вот кто тут додик, так это точно он, а не красные кристаллы. В итоге он всем даёт проверочный тест и сидит пялит в стол, пытаясь разложить всё по полочкам, спрашивает себя, за что он любит Антона так, что это сводит его с ума, но чёткого ответа не находится, потому что все причины в отдельности — недостаточно, чтобы потерять голову. То, что он умный, смешной, интересный, ловит его волну в шутках и, в большинстве своём, взглядах на мир, а ещё Антон о нём заботится и запоминает всякую мелочёвку, и Арсений ведётся, как та же самая мышенька на сыр. Но бесплатный — только в мышеловке или на помойке; вариантов немного.

Арсений ни к чему не приходит, кроме, разве что, ноющего сердца снова — ему хочется ткнуться носом в какую-нибудь Шастуновскую худи и смотреть тупые смешные видео, а после них — документалки про сахар в человеческом теле. И теперь эти желания его пугают — неужели он расхотел вообще хоть что-то делать без него? Хотя нет, не расхотел — его жутко клонит в сон. Но это — лишь побег от реальности, думается Арсению, и всё плохо — просто катастрофа. Он накручивает себя так, что едва не сносит шкафчик со всякой мишурой для демонстрации и не едва ли разбивает всевозможные склянки в лаборантской. Мысли на него орать, естественно, не перестают, и Арсений уже не знает, что им надо кроме сигарет — курить он стал чаще.

Арсений вздыхает тяжело и упирается ладонями в стул, постукивает по хлипкому дереву пальцами. Диалог пустует, и оно к лучшему; может, Антон сам отстранится, и это избавит их от лишних разговоров, потому что так, как сейчас — что у Арсения мир сошёлся на одном человеке — точно не пойдёт.

Правда, Шастун так не думает, украдкой стучась в его кабинет после пар, и у Арсения сердце ухает куда-то в пятки, сжавшись от тоски — они не виделись почти неделю и даже не общались в сети. Он и правда очень влюблён, и им вместе хорошо, но Арсений не хочет забыть, кто он есть, за этим всем.

— Привет, — неуверенно начинает Антон, и Арсений понимает, что обманывался всё это время — тот переживает.

Очень волнуется, потому что вертит кольца и одёргивает пиджак постоянно — Арсений знает его вдоль и поперёк. Но это, как раз-таки не пугает, наоборот — он же знает и о его минусах тоже. Правда все они какие-то незначительные.

Арсений быстрее себя с ума сведёт лабиринтами в своей голове, чем его — эта любовь. Он как Элджернон, бродит там где-то, натыкаясь на тупики, не может какой-то чёткий ответ дать себе на вопросы; он удивляется, как много думает про литературу последнее время — Антон так крепко вплёлся в его жизнь за такой короткий срок — право, не больше трёх недель. И это катастрофа уровня урагана «Катрина» — не зря штормы называют человеческими именами.

— Привет, — тихо бормочет он, складывая свои бумажки в сумку.

— Я соскучился.

— А я пустышился.

Антон вздёргивает бровью в непонимании, но всё равно чуть улыбается, наверное, опять удивляясь каким-то выкидонам головы Арсения.

— Ну, соскучился — соска, пустышился — пу…

— Пустышка, я понял, — прерывает его Антон. — Ты в порядке? Мы давно не виделись. Я так привык к тебе, странно даже.

Арсению хочется ответить, что он тоже привык, и что ничего хорошего в таких привычках нет — зависимость, как у игрека по иксу. Если они не могут быть порознь — это лишь плоский, ограниченный мир.

— Да, всё нормально, — отвечает он вместо этого, и не может понять, почему организм так подводит его.

Почему никакие гормоны не падают вдали от него, а дофаминовая ломка не уменьшается ни на грамм; проблема в том, что Арсений знает ответ на этот вопрос, но признавать его не хочет — или же просто мало времени прошло.

— Ты что-то ещё хотел? Если нет, я пойду, у меня ещё дела. — Арсений правда ненавидит себя за бессердечность, но ему нужно — как пластырь от раны.

И держаться подальше — не дать себе снова в это упасть; даже если потом у них с Андреем было всё хорошо, и Арсений перестал так горячо его обожать. Они же и расстались потом, потому что Арсений как-то перегорел — ведь нормальные отношения начинаются не так.

Но и их с Антоном не так начались, это понимание вертится в голове, но Арсений пока не готов говорить об этом. Страшно ему, видите ли, сдаться окончательно, принять что-то новое. Арсений себе не доверяет совершенно; и пока он не доверяет себе, ничего у них не получится, и эта мысль вдруг простым пониманием отодвигает страхи, ведь дело не в них, и не в, вероятно, надуманной «ненастоящей» любви. Арсений просто боится себя.

Не любви, как таковой.

— Да, — тянет Антон, привычно опираясь плечами на дверь и сложив руки на груди. — Завтра день всех влюблённых. Я думал, может, сходить куда?

— Не хочу, я устал, — говорит Арсений спокойно, потому что это правда — кофе он перестал поглощать литрами, но сна в целом сейчас мало — он вчера подался на несколько конференций, чтобы как-то голову занять.

— Хорошо, я могу просто приехать, тортик, вино, как тебе? — предлагает он с надеждой во взгляде, но Арсений, поджав губы, молчит и не опускает глаз.

Арсений тяжело вздыхает и качает головой.

— Не надо приезжать. Прости, Антон, мне сейчас не до этого.

Он выдерживает померкший и недоумевающий взгляд, но не более того — грудную клетку щемит теперь вовсе не нежностью. Арсений знает, что поступает, как скот, но ему хочется зарыться в пузо Пузика и свою работу, не гнать себя быстрее разбираться со всем, что его мозг там нагородил.

— Мне пора, — говорит он, накидывая пальто, хотя ему вообще никуда не надо. — Подвозить меня не стоит, — добавляет позже.

— Но Арс… — Антон пытается зацепить его ладонь, но Арсений как ошпаренный отскакивает.

— Мне пора, — вторит он сам себе.

Ураган «Катрина» утихает вместе с «Анжеликами», «Варварами» и «Прасковьями» — Арсений больше не мечется, как загнанный в клетку зверь. Он принимает эту клетку, как родной дом, пускай холодный и пустой, ему пока неизвестный досконально. Больше ему не хочется кричать, в голове мысли не перебивают друг друга — там тихо, как в гробу у здравого смысла, а Арсений даже на похоронах не был. Он бредёт к метро, петляя по городу, чтобы проветриться, и обещает себе, что он точно разберётся, холодным расчётом, а не кучей необоснованных истерик и страхов. Потому что смотреть, как Антон гаснет, не было сил — гаснет не потому, что жить без Арсения не может; кажется, он был в порядке почти эту неделю. Гаснет потому, что не понимает, ищет, наверное, свой промах, тоже имеющий опыт за плечами — Арсений иногда забывает, что не все — он. Но зато он теперь точно знает, что ни для чего нет конкретного возраста — ни для «Клуба романтики», ни для танцев в клубах до утра, ни для глупости и сомнений, ни для наивных легенд.

Эгоизм из улья выгнали пчёлы, Сомнение сидело на заборе и думало, с какой же стороны ему спрятаться; а Печаль укрылась в тёмной пещере.

***

Арсений целый день читает «Сумерки».

Ладно, в своё оправдание он прочитал ещё несколько статей к будущей конференции и даже заказал себе роллы, чтобы этот сопливый праздник проходил не так уныло. По правде говоря, он знает, что сам виноват, и впервые за несколько лет у него была возможность провести его с любимым человеком, но он же по жизни в принципе обосрыш — даже если умный.

Он вспоминает манеру говорить, что у него эмоциональный диапазон как у зубочистки, губки для мытья посуды, гвоздя и подошвы; но десятые уже прошли и это неправда. Эмоциональный диапазон у Арсения ещё какой феерический — там семи фей Винкс не хватит, чтобы его описать, потому что за весь день он прошёл все стадии отчаяния и нытья — обычного человеческого, всё-таки. Потому что сначала Серёжа сказал, что идёт с Тузовской на свидание, и Арсений порадовался за друга. Потом его накрыла тоска, что Антона рядом нет — позже он себя за неё поругал, потому что он самодостаточный и не нужны ему никакие Шастуны. Затем он увидел, что Антон в день Святого Валентина в институте — в субботу, ведёт факультативы, и ему стало ещё печальнее, потому что вся эта ситуация прекращает ему казаться здравой.

И в завершение он ничего с этим, конечно же, не сделал, потому что ничего, конечно же, не решил.

Серёжа подтвердил, что решение чуть отстраниться, если Арсений действительно не может быть в этих отношениях спокойным, здравое вполне, но не здраво — Антону об этом не говорить. А Арсений просто-напросто не хочет обнадёживать его, потому что теперь ему кажется, что проще уйти.

Влюблённая его часть протестует отчаянно, потому что по Антону скучается всё ещё — уже чуточку легче, не так ярко, потому что закономерно нехватка дофамина меньше трогает. Но скучается всё равно, по его рассказам, по шуткам, по улыбке — так Арсений приходит к мысли, что дело не в тактильном голоде и не в нехватке эндорфинов. Дело в обыкновенных чувствах, которые Арсению не пристегни на лбу рукав, возможно.

А возможно, нет. Потому что с Антоном было больше, чем хорошо — замечательно.

Поэтому Арсений решает погрузиться в мир, где хорошо-замечательно у кого-то ещё, пускай Белла истекает кровью в танцевальном зале, а Эдвард едва ли не отгрызает ей руку. Зато Эдвард говорит ей о любви; Арсений Антону не сказал — испугался, конечно же. Он боится громкости этого слова, его глубины, хотя всю эту глубину ощущает. Но бараны его стучат в ворота и кругами вокруг них бегают, снова возвращаясь к другому страху — что это всё лишь попытка закрыть гештальты, подсознательная нужда, на самом деле совершенно неискренняя, потребность исключительно во внимании, комплекс.

Но что бы он ни думал и как бы себя ни оправдывал — перед Антоном всё равно стыдно; потому что в этих отношениях он не один, и другой человек тоже что-то чувствует. Ему интересно, задумывался ли о безрассудстве Антон, который этой безумной любви знает больше примеров, пускай и далёких от них. Боится ли Антон так же чего-то в них, как Арсений — или сам просто не замечает, как все эти два года его мир крутился вокруг этой симпатии и теперь он просто принимает всё, что ему дают, с безусловной радостью?

Но Арсений утыкает себя носом в книгу, которую к вечеру почти заканчивает — Эдвард с Беллой танцуют на балу и всё у них хорошо. Конечно же. Хотя любовь их тоже почти что больная, раз за год разлуки та только и делала, что орала по ночам, пыталась хоть как-то вызвать призрак Каллена, разбивала себе башку и игнорировала людей вокруг; это Арсений помнит по фильмам. Но в первой части всё как-то сносно, хотя мозг размякает от такой необязывающей, простейшей литературы. Они там сопливо обмениваются признаниями в любви «навсегда» и это уж точно чушь — в жизни всякое бывает, даже если ты вампир. И Арсений уже смотрит, как холодные губы Каллена касаются чего-то на Белле, но тут дёргается на звук поворота ключа в двери.

Арсений не напрягается — ключ есть у Серёжи; но он в недоумении, почему тот решил со свидания к нему поехать — не настолько убито Арсений выглядел, когда заходил к нему мочить уродов и вчера. Он вообще был вполне бодрый — немного, конечно, грустный, но не то чтобы лица на нём не было; вот уж когда его не было, так это когда они ходили по подводной лодке, где твари лезли из-за каждого угла.

— Ты чего, Серёж? — зовёт его Арсений, когда идёт в коридор, чуть нахмурившись, но замирает, опешив.

В коридоре, с тортом и вином наперевес, как обещал, стоит Антон. Он улыбается ему так по-доброму, и щёки у него румяные, а чёлка влажная от дождя. У Арсения каждая частичка души воет от его вида, такого расслабленного, и он сам ненавидит себя за слабости. Ничем, ничем хорошим не закончится такая реакция на человека.

Арсений лицо делает строгим, чтобы не выглядеть так жалко с бровками домиком, и говорит, прокашлявшись:

— Ты чего здесь? Я же просил не приезжать, — говорит холодно, и Антон мнётся, но ставит торт на тумбочку рядом, чтобы хлипкая коробка не прогнулась.

— Я подумал, может у тебя что-то случилось, да и ты очень грустным выглядишь последние дни, хотел порадовать. Сегодня же наш день, — говорит он, чуть дёрнув уголком губ, а Арсений воздух хватает ртом, как рыбка, потому что вся его оборона плачет оравой женщин на концерте Стаса Михайлова.

Их день получается совсем не таким, каким он должен быть у пар — Арсению больно от этого факта, и он едва ли держится, чтобы не стукнуть себя по груди легонько, дабы унялось всё наконец. Ему от всего больно, он мягкий, слабый и чувствует себя жалким, раз он не может даже со своими отношениями разобраться в тридцать пять, раз его так легко задеть.

Говорила Савичева не смотреть по сторонам, оставаться таким, как есть, оставаться самим собой, а Арсений её не послушал. Но ещё она говорила, что в жизни тоже много сказок, и всё будет, хоть и не сразу. И это всё тоже пройдёт, вся эта боль, когда-нибудь, если Арсений найдёт в себе силы остаться самим собой, а не так легко поддаваться чувствам, которые разгорелись масленичным чучелом — и так же быстро им же испепелятся. Это он уже проходил, и лучше сейчас — пока Антону тоже не так больно. Слишком странно бегать два года вокруг да около, а потом говорить «я тебя люблю» через пару недель, это не по-настоящему, особенно когда вы начинали со спора.

Это не фальшиво, но скоротечно, совершенно несерьёзно; и можно делать поблажки на то, что любви все возрасты покорны, но опыт должен был научить его хоть чему-нибудь.

— Уходи, — просит он тихо, даже голос уже его подводит. — Уходи пожалуйста.

Антон мрачнеет, улыбаться своими щеками розовыми после улицы перестаёт и выглядит потерянным и озадаченным; но на месте стоит упорно, выглядывает что-то в лице Арсения, но не может найти ответа на свой незаданный вопрос.

— Арс, давай поговорим, пожалуйста, что бы у тебя там ни произошло, я готов помочь, быть рядом, — тараторит он, пытаясь взять его руки в свои, но Арсений делает шаг вперёд и давит ему на грудь, чтобы тот шагнул за порог.

— Уходи, Антон, — скованным голосом повторяет Арсений.

В горле застывают камнем совсем уж жалкие слёзы, и глаза печёт — Арсений уже сам не мыслит, что он делает, но всё кажется верным абсолютно сейчас; он же мальчик взрослый, всё знает сам, никто ему не указ. Он не поддастся на чужое влияние и на чужие решения, потому что он остаётся самим собой — он останется.

Но Антон использует запрещённый и очевидный приём — он обнимает его, пока Арсений так близко, и тот сжимается в струнку и хочет сдохнуть от чувства вины. Антон такой тёплый, мягкий в своих огромных худи, обнимает его так жаждуще, так соскучившись — у Арсения и город раскололся на мириады зеркал, и разорвалась в любовных пожарах петарда сердца. Он сам от себя устал.

Он выпутывается и отшатывается назад, будто косяк двери спальни может как-то его защитить.

— Арс, что происходит? Я чем-то тебя обидел? — спрашивает Антон так виновато, уязвлённо.

Но Арсений, чуть встрепенувшись, находит в себе силы поднять на него глаза, лицо каменным сделав, потому что он может всё — сам. Потому что он справится — это всего лишь гормоны. И когда-нибудь они утихнут — зато Арсений будет в своём уме; не Раскольниковым и не опьянённой любовью Наташей Ростовой.

— Нет, я проверяю теорию. Отдалиться, вся хуйня, чтобы дофамин упал и влюблённость схлынула, — говорит он, и Антон хмурится до складки между бровей, сразу охладевает.

— Какая, нахуй, теория? — спрашивает он резко. — Мы же договорились, что у нас всё по-настоящему. Начали с дискуссии — круто, молодцы, но это же был просто толчок, нет?

— Да, но если бы ты был таким же упорным в своей позиции, ты бы уже тоже был доктором наук, — фыркает Арсений совершенно бессердечно.

Он включает в себе преподавателя, чтобы стена Плача брони внутри стала крепостью — он справится. Арсений точно со всем справится — даже если всё это сейчас сплошной детский сад. Ему будет спокойно.

— Я просто никуда не тороплюсь, — вздыхает Антон, потому что отсутствие степени не задевает его. — Зато я не отталкиваю людей, которых люблю, — куда более едко бросает он.

— Я тебе не говорил, что люблю тебя, — протестует Арсений, сложив руки на груди.

Антон усмехается, тоже уже заведённый, озлобленный — его легко распалить; Арсений видел однажды, как он принимает экзамены и каким становится, когда замечает, что его считают дураком. Он не даёт себя обводить вокруг пальца и заставлять сомневаться в себе, и Арсений уважает это — он такой же. Поэтому они сейчас тут и стоят.

— Но любишь же, — упрямо бросает Антон.

И это уже действительно пуля в лоб, на поражение. У Арсения ёкает внутри всё, что на то способно; потому что Антон прав, и это очевидно. Потому что если студенты увидели перемену, то Шастун не мог не — но врать о чувствах кажется совсем жестоким.

— Да, — говорит он спокойно. — Самое ужасное признание в любви.

— Лучше, чем нихуя, — плюётся Антон. — Я уже начал думать, что качусь колбаской по Малой Спасской на хуй.

— Я правда тебя люблю, Антон. — Арсений дёргает плечами. — Но я обещал тебе доказать, что чувства можно контролировать, как любую зависимость. Я не хочу быть зависимым, — признаётся он, глядя прямо ему в глаза.

— Ты зассал, — огрызается Антон и кивает на тумбочку, где лежит пачка красного «Чапмена». — Скажи это своим сигаретам.

— Это другое.

— Да нет, блять, абсолютно то же самое! — расходится Антон и хлопает себя по бёдрам. — Только если с «Чапмена» на «Винстон» перескочишь, нихера не поменяется, кроме вкуса, — злится он, и Арсений может его понять. — Так и с людьми. Когда это у тебя гормоны стали разными вдруг? У других искать их будешь? — бросает он желчно, но тут же осекается. — Блять, прости, пожалуйста, я не это хотел сказать. Я не считаю тебя шлюхой, конечно же, и не думаю, что ты всем даёшь направо и налево.

Арсения как будто бьёт несуществующими розгами, и он вздрагивает от этих слов; но ему не обидно — Антон вполне имеет право подумать так же неправильно, как Арсений, когда посчитал, что всё это будет легко. Когда подумал, что ему от Антона легко будет отказаться просто, потому что его уже потряхивает от их ссоры, насколько неправильно всё это звучит. Даже если головой он понимает, что решение принимает верное.

Но думать — одно, а говорить вслух — совсем другое.

— Я просто пиздецки боюсь тебя потерять. Мне хорошо с тобой, — добавляет Антон намного мягче, и Арсений чувствует себя последней мразью, что вообще это всё развёл.

Через всепоглощающее счастье Антона пробивается тот самый изъян, который Арсений всё не мог найти — что тому тоже не идеально в этих отношениях, что у него в ушах нет ваты, а в глазах — пелены безумной. Хоть кто-то из них в порядке.

— Прощаю, — кивает он, потому что зла и правда не держит — они все отвратительные парламентёры.

Арсению тоже с Антоном хорошо, слишком, чтобы это могло быть настоящим.

— Арс, мы всегда всё через разговоры решали, чё теперь случилось? — спрашивает Антон так страждуще, действительно растерянно. — Почему ты молчишь?

— Может, я просто перегорел, — говорит Арсений первое, что приходит на ум, хоть и абсолютную неправду.

Сейчас он точно выгорел — уже не держит чужой взгляд, а в голове просто бьёт метроном от усталости.

— Не пизди, блять, — снова разгоняется Антон. — Не было такого, когда мы последний раз нормально виделись, ты уходил с улыбкой до ушей после утреннего секса и классного завтрака. Не верю я, что для секса тебе был нужен, и что вот, ты натрахался, и всё. Что случилось?

— Эндорфины — это наркотики, — вяло отпихивается Арсений. — Это всё химия, Антон, не больше. Не придавай чувствам столько значения. Было классно получить дозу, но наркоманом я быть не хочу.

— Да что ты всё заладил, химия, химия? Даже если и химия, что с того?! — взрывается Антон. — Разве тебе не хорошо с этой химией? Не хорошо целоваться по вечерам, ездить вместе на работу, есть мою еду, гулять вдвоём с собакой? Не хорошо перестёбывать каждую реплику в этой дебильной игре про мутки? — выдаёт он на одном дыхании. — Арс, я знаю, ты боишься чего-то. Ты думаешь, я ничего не боюсь в отношении тебя? Да я ссал полтора года тебя на свиданку позвать! — усмехается он, вопреки, совсем не весело и цедит холодно и зло: — Ты не хочешь, чтобы тебе было больно. Твоя жизнь же такая ровная, как «Таймс Нью Роман», блять, в диссертациях. У тебя всё сейчас просто. Стабильно, ты в равновесии с собой. Когда-то тебя уже разъебало, да? Зависимостью от человека? Поэтому ты так боишься, что чувства тебя подведут, и открещиваешься якобы контролируемой химией. — Антон щёлкает его, как орешки, и Арсений с каждой минутой чувствует, как в груди разрастается дыра, и как через неё уходит всё желание спорить. — Только больно будет в любом случае, рано или поздно. Не от любви, так от ее отсутствия, или от чего-то ещё. Но я обещаю не делать тебе больно намеренно, — вдумчиво говорит он. — А остальное мы можем решить.

— Так ты признаёшь, что я прав? Что всё это — биохимические реакции? — последним отчаянным рывком бросает Арсений, но руки у него уже дрожат эмоциональной ямой.

Антон смотрит на него долгие секунды, и в его глазах мелькает разочарование, а потом печаль какая-то глубокая и бессильная. Он поджимает губы в тонкую полоску, а потом говорит с горячей обидой, сочащейся сквозь стальной тон:

— Придурок ты, Арс.

Антон дёргает ручку и исчезает в подъезде, оставив и торт, и вино, а Арсений глупо сверлит глазами дверь ещё долго после его ухода. Вина на языке чем-то кислым ощущается, а грудь — пустой сосуд, где гуляет воздух. Эмоции находят выход, и теперь это всё не кажется ему катастрофой настолько, что не могло облечься в слова; не кажется, что нельзя было рассказать ни про Андрея, ни про свои страхи. Но, как всегда, смелость приходит после ссоры вместе с пониманием, что он всё испортил.

Но Арсению становится легче, хотя его боязнь никуда не девается, и неуверенность в себе — тоже; адреналин находит выход, даже если к любви он не имеет никакого серьёзного отношения. Антон прав в том, что химия это или нет — Арсений не в силах её взять под контроль, раз уже не смог, как бы ни пытался. А вот чувство вины и покинутости вполне реальные, хоть и не имеют под собой чёткого объяснения в биохимии. Он чувствует себя действительно дураком.

Но у Арсения есть торт и вино, а ещё наконец готовность хотя бы попросить время и понимание — и в этом Антон бы ему точно не отказал. Потому что они любят друг друга, даже если всё плохо и черти сносят трон Воланда и громят бал. И что в этом есть безумие — Антон тоже поможет ему понять.