Вечер понедельника плавно ложится на стены института; здесь уже почти никого нет. За окнами — вечно галдящая очередью в фастфуд и рёвом машин улица, сумерки и дождь — уже который день подряд. Февраль вместе с разумом Арсения берёт себе передышку от насущных дел; только последний, к счастью, лишь выходные за свой счёт.

Стук каблуков по коридорам пустым разносится эхом.

Арсений не сомневается, не боится, он просто идёт, лишь едва сжимая в руке лацкан тёмно-зелёного пиджака, который он стащил у Антона, когда уезжал от него последний раз, но все эти дни опасался к нему даже приближаться. Теперь его действия точно правильные, а мысли тихие, ненавязчивые, впрочем, как обычно. Истерия и хаос уходят куда-то с концами, пока всё воскресенье Арсений пьёт вино и ест торт, оставленные Антоном накануне — и много думает. Ответов на вопросы он себе не даёт, но перестаёт так бояться разговора и его положительного исхода — верит больше, что ему вправят мозги на место, а не хочет слепо разойтись и убежать. Он даёт шанс им двоим, хоть и не уверен, что Антон даст им его тоже после той ссоры, но и в него Арсений верит. Кое-что разительно отличается от той истории с Андреем — в первую очередь, он сам; что ему больше не двадцать. У него за плечами много опыта и осознаний, хоть так и не кажется, оглянувшись назад. Он заносит руку над дверью тяжёлой, из некрасивого рыжего дерева, и тихо стучит.

Усталое «да?» звучит из кабинета, и Арсений толкает ручку; петли звенят, как всё в этом замшелом институте. У Антона явно болит голова — он морщится от звука, и Арсений тянется к портфелю; он выуживает оттуда блистер и протягивает Антону, который кидает на него печальный замученный взгляд. Тот быстро глотает таблетку, и бутылка с водой полупустая, назло хрустит в его руках. Арсений подходит ближе неуверенно и чёлку его, лезущую в глаза, отводит мягким движением — Антон сегодня не стал укладываться; видимо, страдает с самого утра от метеозависимости — ветер гуляет по улицам и несёт циклон.

Арсений удивляется, сколько он про Шастуна знает, хоть они раньше и не были близкими людьми; но, видимо, успели стать ими.

— Я сам к тебе зайти думал, — тихо говорит Антон и улыбается как-то грустно. — Рад, что ты пришёл.

Он выглядит таким поникшим, что у Арсения сердце заходится, а потом ещё повторно от его слов. Антон не отталкивает его сам — удивительно мудрый и понимающий. Обида ещё, кажется, сквозит в его тоне, но Антон не даёт ей руководить, и у Арсения внутри теплом течёт безумная какая-то нежность — но теперь безумная иначе. Огромная, но осознанная вполне — Арсений удивляется, за какие заслуги ему достался этот человек.

Ему хочется хоть немного, хоть на долю выразить всю ту любовь, что внутри его распирает, и он больше не смеет себе отказывать, обнимает Антона со спины, укладывает голову между лопаток, прежде поцеловав робко шейный позвонок.

— Прости меня, — выдыхает почти шёпотом Арсений, и его руки, что сцеплены замком, накрывает широкая ладонь в кольцах.

— Да уж, нервы ты мне потрепал, — отвечает Антон с усмешкой, но в его тоне нет агрессии или обвинения.

Потому что любовь — это и про сложности тоже, если она не слепая и не обезумевшая. Идеальным бывает только то, что они выдумали себе сами и что с реальностью никогда не сойдётся, когда речь идёт о двоих людях. Арсений всё больше ищет и находит оправдания, что он не слетел с катушек в этих отношениях, и ни о каком безоглядном обожании речи, кажется, никогда не шло, но поверить в это пока сложно до конца. Он решает, что всё постепенно — ни от каких травм не избавляешься по щелчку; резкие движения всегда приводили лишь к зажимам в спине, шее и голове.

— В субботу, после того, как ты ушёл, меня так отпустило, знаешь, — начинает рассказывать Арсений сипло, чтобы у Антона в голове не звенело больной. — Не в смысле, что… мои страхи отпустили немного. Говорить, — поясняет он нескладно. — Я мог бы просто к тебе прийти и прямо сказать. Прости пожалуйста, Антон. — Арсений вжимается в него крепче, и Антон переплетает их пальцы.

— Не мог бы, — говорит Шастун спокойно и разворачивается.

Арсений ловит его взгляд с недоумением, но Антон лишь увлекает его снова к себе в объятия. Руки на лопатки ложатся привычно, запах ткани вдыхается свежий, и Арсений расслабляется, понимая, что Антон не держит на него зла, обнимает крепко и гладит по плечам так ласково. Арсений впитывает эти объятия собой, потому что очень соскучился, тосковал по нему сильно всю эту долгую неделю — настолько привык, что Антон где-то постоянно рядом, даже если забегает буквально на минуту. Потому что Арсению с ним хорошо.

Антон расслабляется, перестаёт быть натянутой струной — голова, наверное, начинает отпускать; но и бестревожным до конца не выглядит тоже.

— Не мог бы, потому что ты к этому пришёл, когда всю свою эмоциональную помойку вытряхнул, Арс. Если бы мы не поругались, ты бы так и сидел в коконе и избегал бы меня, — говорит Антон тяжело, но тут вдруг раздаётся стук в дверь, и они не успевают отскочить друг от друга даже, как в кабинет заглядывает девушка.

— Извините, Антон Андреевич! — тараторит она и хочет закрыть дверь, но Антон окликает её.

— Катя, стой! Зайди, пожалуйста. Впредь дожидайся, пока тебе ответят, ладно? — немного взбалмошно и сердито говорит Антон, но потом выдыхает и трёт лоб.

Арсений отходит в сторону и смотрит на студентку чуть косо, а у солнечного сплетения скручивается тревога. Ладони пробивает холодный пот, потому что никто их, конечно, пинком под зад не выгонит из института, но и по головке не погладят за слухи об их отношениях. Если это всё не выльется в социальные сети, то будет нормально, но лишние разговоры им не нужны. Вернее, им-то они нужнее всех, но не у других людей.

— Вы просили…

— Да, Катя, я помню, извиняюсь за своё неподобающее поведение, — бросает он едва ли виновато, а потом упирается ладонями в стол. — Ты же понимаешь, что о моих… близких отношениях с Арсением Сергеевичем никто не должен знать? — говорит он так строго, что у Арсения то ли поджилки трясутся, то ли в паху тянет от того, насколько серьёзный Антон ему нравится.

— Да… да, конечно, — запинаясь, отвечает девушка. — Это вряд ли для кого-то было бы сюрпризом, многие догадываются, но я понимаю. — Её щёки заливает краска, и она тупит взгляд.

Антона передёргивает будто морозом, но он лишь губы поджимает в ответ на её признание.

— Подожди, пожалуйста, пять минут за дверью, я тебя позову, — просит он, и как только за Катей закрывается дверь, он сразу горбится устало. — Это моя дипломница, ей нужно было со мной обсудить практическую.

На его лице читается не паника, но волнение дикое, и пальцами он перебирает побрякушки опять, и Арсений понимает, о каких страхах Антон говорил ему — не только об этих, наверное, но в том числе. Потому что не у одного Арсения тут проблемы в голове и с миром — у всех; и с ними остаётся только разбираться, если не избегать. Но он уже набегался — беговые дорожки фитнес-клуба ненавидели бы его, будь они живыми. А страхи никуда не денутся, раз за неделю не делись, сколько бы там дофамина не было у него в крови.

Но Арсений снова падает в его объятия, в этот раз знающий, что их не потревожат — Антон закрыл дверь на ключ, как бы двусмысленно это не выглядело. Антон мягко улыбается, поглаживая его по спине.

— Я соскучился, — теперь говорит Арсений.

— Это всё дофамин, — едко говорит Антон.

— Может быть, но я соскучился по тебе.

Они стоят так с минуту, а потом Арсений отрывается от его плеча и тянется за поцелуем — коротким касанием тёплых губ. Антон гладит его щёки — он вообще любит постоянно что-то тереть на нём, будто в прошлой жизни он был мылом и ему не хватает этого ленивого и скоротечного бытия.

— Нам надо поговорить, — роняет Арсений тихо, когда отстраняется и находит в себе силы смотреть правде в глаза — Антону в глаза.

— Надо, — кивает Антон. — Но тогда, когда мы оба будем к этому готовы. Не сейчас.

В этом и есть правда; и сила в ней. Антон не боится показаться ему слабым больше, хотя будто боялся до, и им, безусловно, есть, что обсудить, но не сегодня и даже не завтра.

— Инициатива у тебя была, конечно, правильная, — говорит вдруг Шастун. — Но реализация хуйня, как всегда в этой стране, — он едва смеётся. — Отстраниться и понять, как ты видишь наши отношения и чего тебе хочется. Но если бы ты сразу сказал, было бы, конечно, лучше.

— Скоро за каждое «конечно» в речи я буду водить тебя к Эдику и пробивать тебе по одной дырке. Посмотрим через сколько ты станешь человеком-ежом.

— К Эдику реально своди, я бровь хочу, — делится Антон, и у Арсения брови взлетают на лоб. — Ну что ты так смотришь? Нравится, как это выглядит на тебе, и я себе тоже решил.

— Ладно, потом и это тоже обсудим. Я пойду тогда, да? — спрашивает Арсений, и в его голос возвращаются эти жалкие нотки. — Я напишу. Когда разберусь.

Антон улыбается ему грустно и ещё раз коротко целует на прощание.

— Подумай, пожалуйста, чего бы ты хотел, но не страхами своими, а головой. Если что, я помогу, — тихим шёпотом бормочет тот Арсению в губы.

— Я знаю, — и Арсений в этот раз действительно знает. — Спасибо, — добавляет он, и столько искренней любви в моменте Арсений, кажется, не чувствовал никогда.

Он не глядя минует Катю и бредёт к выходу из института, не вприпрыжку и не летая от счастья; но определённо ощущая себя легче, чем заходил.

***

— Ну ты и дебил, конечно, — заключает Серёжа и отнимает у Арсения сигарету. — Не кури у меня на кухне.

— Я буду курить у тебя на кухне, — говорит Даша и показывает ему язык.

Арсений усмехается — всё так, как он и говорил; они идеально сошлись характерами и тусовались вместе уже третий день к ряду, а Серёжа кинул ему робкую благодарность в диалог. Даша сидела в его футболке, и Арсений, глядя на них, не понимал, почему он не может так же отключить голову. Они живут по всем советам Матвиенко — не парить себе мозги и, удачно сходив на свидание, просто продолжают проводить время вместе, раз им хорошо вдвоём.

— Я знаю, но я не мог по-другому. Ты же помнишь, какая отвратительная была история с Андреем?

— Ну да, ты говорил, что помрёшь без него. А ты без Антона хочешь помереть?

Арсений действительно прислушивается к себе, пытается понять, хочет ли? Но ответ приходит быстро, что не очень-то хочет. Он доктор наук, у него в жизни есть перестрелки в играх на «Плойке» третьей, друзья, любимая, хоть и выматывающая работа. И умирать не входит в его планы — он столько ещё не почувствовал и не попробовал.

— Нет, — качает головой, однако, Арсений так, будто он буквально стоит на краю крыши и тут вдруг решает передумать из-за шоколадки вкусной.

— Ну вот и всё, — фыркает Серёжа и кусает тост с вареньем, которое они принесли со свидания, потому что перепили и захотели апельсиновое.

— Да нет, нихрена не всё! — возмущается Арсений. — А если я тоже зависим сейчас? Безумцы не знают, что ёбнулись, знаешь ли.

— А с чего ты вообще это, блин, решил?

— Мне Мартыненко сказала, что меня не узнать, — говорит Арсений. — Что я изменился очень, стал мягче.

— И фё? — с набитым ртом спрашивает Серёга.

Арсения даже злит это безразличие — всё-то у него просто; он поджимает губы и смотрит на Серёжу Шерлоком — потому что все вокруг идиоты, и он тоже, но гениальный.

Хотя от гения в нём только обратная пропорция глупости, конечно.

— В смысле и что? Я больше всего боялся, что выброшу свою личность в мусорку, если влюблюсь. И вот! И вот, я становлюсь мягкотелым и безмозглым воздыхателем!

— Бля, Арс, ты путаешь понятия. Ты бы своего Шастуна слушал больше, может, начал бы разбираться в языке нормально. Мягкий не значит, что ты подстилка. Влюбляясь, все меняются, так или иначе. Да и не только влюбляясь, типа, ты наверное с Дашей так себя не ведёшь, как со мной.

— Это правда, — поддакивает Тузовская.

— Но мне же плохо без него! Его рядом нет и всё, и я сразу комок соплей. Мы же вместе провели последние недели три, и я уже забыл, как это — находиться одному. Это катастрофа, Серёж, — истерит Арсений, но быстро выдыхается и откидывается на спинку стула.

Его самого начинает бесить теперь не чужая беспечность, но собственная эмоциональность, потому что его мозг действительно как сломанный котёл, который варить, безусловно, пытается, но всё вытекает до того, как успевает произойти колдовство.

Возможно, советы Серёжи не так плохи.

— Конечно щас тебе плохо, бля, — бухтит Матвиенко. — Потому что ты его оттолкнул, долбаёб, и игнорил несколько дней. Если бы ты хотя бы попытался, ну хотя бы, подумать головой, ты бы или поговорил с ним и не мучился мыслями, что Антону херово где-то там, или бы общался с ним в сети хотя бы немного. Но ты же у нас палач всея Руси — члены свои с корнем рубишь.

— Свои не рублю.

— Ты понял, о чём я.

— На самом деле, это просто нехватка дофамина, я думал. Я пытался его вывести на нормальный уровень, чтобы так не болело, но он хуй мне поддаётся, конечно, потому что всё это — плохая идея. Я не умею любить не всем мозгом своим крохотным, — ругается сам на себя Арсений и всё-таки закуривает ещё раз.

— Господь, ты вместе с башкой в помойку и уши свои выбросил, придурок, — пыхтит Серёга. — Интересно, а хер ли это у нас дефициты в организме возникают? Типа, проблемы с кровью какие-то с гормонами, которые ещё хрен порешаешь даже с таблетками. Да потому что этот кожаный мешок мы не можем контролировать сами, даже если там всё на химии в любви завязано.

— Ну это же пиздец!

— Нет, Арс, это жизнь. Было бы проще, если бы ты мог выключать чувства, как в той хуйне про вампидров, которую Даша заставляет меня смотреть, но в этом же есть свой кайф.

Арсений удивляется, как они за три дня от первого свидания пришли к «Даша заставляет меня смотреть «Дневники вампира». Хотя они с Антоном после первого свидания валялись сто лет с похмельем и пиздили монстров в «Майнкрафте». Антон орал, как резаный, когда на него сзади запрыгивал этот всратый квадратный паук, зато чёрным длинным соплям с фиолетовыми глазами в них смотреть не боялся, конечно. Арсений вспоминает это и улыбается — у него нежная любовь к таким его чертам.

Его изрядно выматывает эта его внутренняя борьба с самим собой, он просто хочет дальше убивать скелетов вдвоём — потому что в одиночку сложно; Антон прав — конечно ему нравится всё это, и поцелуи, и обстёбывать каждую фразу в визуальных новеллах, и гулять по парку с собакой, изображая дружеских друзей с дружеской собакой, которую они по дружбе моют в дружеском душе и по-дружески идут ебаться (не с собакой). Никакой гомосятины, только крепкое мужское братство.

— Ты из тех, кто в определенный момент завыли, что вообще ненормально чувствовать в отношениях с любыми людьми и что скучать в целом ненормально, типа, ты что, не самодостаточный? — спрашивает вдруг Даша, и Арсений отрывает лицо от рук. — И чувствовать себя хорошо рядом с человеком — это зависимость, ты что?! А бабочки в животе — это вообще гастрит! — эмоционально говорит она, а потом смеётся. — Да прекращай. Все мы меняемся рядом с разными людьми, а счастье не делает тебя другим человеком. Тебе хорошо просто, и то, что ты становишься мягче со студентами, это не катастрофа. Катастрофа была бы в случае, если ты вообще забил бы на пары и за Антоном бегал хвостиком, или ставил бы всем пять без разбора, хотя студенты бы против не были. А ты был просто счастлив и хотел это счастье отдавать другим в небольших объёмах. Тебя просто травмировала та история с научруком, но тебе уже не двадцать, Арс, и у тебя были отношения за эти годы.

— Но все без любви. Я только думал, что любил, даже бывшую жену.

— Неважно. Вы с Антоном сколько знакомы, два года? И два года трётесь друг с другом почти каждый день вместе. Я думаю, если бы ты собирался влюбиться так, что шарики за ролики бы поехали, то ты бы уже давно влюбился, а не ходил те же два года с лёгкой симпатией, которая потом просто встретила ответ и закономерно стала любовью. Ты говоришь, что вы не были близкими друзьями, но, по сути, кроме него, Серёжи и своего пирсера ты ни про кого не говоришь. Значит, были. Так почему ты влюбился только сейчас? Не потому же, что тебе просто нужно было чьё-то внимание и компенсация. Не думал об этом?

— Я не знаю. Мы просто встретились тогда, нас обоих взял азарт, а потом, после клуба тогда, я понял, наверное, что доверяю ему. Снял плашку «коллега», которой всё ограничивал, перестал думать о нём только, как о друге и сострадальце. И не боюсь. Наверное, в моей голове были разумные причины в него влюбиться, просто я не разбирался. Мне комфортно с ним, очень хорошо, — честно говорит Арсений, потому что ей признаваться легче отчего-то.

Мысли заглушаются голосом и не пытаются нашептать лишнего.

— А без него?

— Да и без него, наверное, нормально, я же как-то пережил тогда четырнадцатичасовой рабочий день, даже в телефон не залезал. Мы вообще не видимся постоянно, по правде говоря. Только дорога до вуза, от вуза, иногда в перерывах, но мы на разных этажах, не успевается. Но он шлёт мне мемы на парах, когда есть время.

— И почему ты тогда поехал к нему? Почему вообще забрать не попросил?

— Захотелось. Он заботится обо мне всегда так. А не попросил, потому что там одна станция на метро, чего дёргать, — жмёт плечами Арсений, но смотрит уже не на Тузовскую, а куда-то сквозь неё.

Он, кажется, понимает, к чему Даша ведёт.

— А ты не думал, что…

— Он бы заметил, — перебивает Арсений. — Антон бы заметил, если бы я с ума сходил от любви к нему, в него же влюблялись первокурсницы, там чуть ли не лифчики в него летали и контрольные на двойки писались, чтобы на переписывание прийти.

Даша улыбается победно, и Арсений поддерживает её в этом.

Узлы, к счастью, больше не Гордиевы, распускаются на одну из множества петелек в тот момент — Арсений никогда не может быть уверен в своих чувствах, потому что они ему, кажется, действительно неподвластны, даже если от гормонов в них больше, чем от Господа. Но он точно может быть уверен, что Антон всегда скажет ему, если что — проверял.

Потому что взрослый и умный дядька в их паре не только он.

***

Сироп с кипятком дымится в чашке и немного жжёт пальцы — Арсений тихо стучит в дверь.

«Да?» теперь сонное — Антон вообще не жаворонок же, и вставать в восемь утра, чтобы быть на парах в девять, не его конёк совершенно; впрочем, не их конёк в целом. Арсению удивительно хорошо спалось в его постели.

— Привет, — мягко роняет он, сунувшись в проём и чуть не опрокинув на себя кипяток — крышки, на самом деле, не помогают уберечься от горячего хоть с надписями, хоть без них. — Я зайду?

Антон улыбается ему и сонно причмокивает губами, явно прикорнувший на локтях перед парами — он всегда приходит даже раньше, несмотря на своё совство. Вернее, они приходят, просто пока у них перерыв в совместных дорогах до работы; Арсений надеется, что так. У них в приездах коммунизм, потому что машина есть только у Антона — слава Советскому Союзу, в общем.

Хотя диктатуру они не поддерживают, как выяснилось.

— Конечно, — привычно бормочет Антон.

— Я принёс тут тебе, — губы сами растягиваются в улыбке тоже, — имбирную сладкую воду, как ты любишь.

Антон усмехается и пытается растереть следы от складок пиджака на лице, а прядки у него топорщатся петушками; Арсений всем существом нежность чувствует к нему, и теперь его она так уже не пугает. Нормально — любить человека за мелочи, и бабочки в животе — это не гастрит. Арсений не проверялся, конечно, но не жалуется.

— Дурак, — отвечает Шастун.

— Собственной персоной, — кивает Арсений и ставит стаканчик с тенью деда на нём на стол.

Дед по возрасту равен и этому столу — у Антона занятия чаще в поточных аудиториях, иногда даже не приходится бегать туда-сюда, но столы не меняются в зависимости от их величины и этажа. Антон, что удивительно, на фоне этих высоких потолков и огромных ступенчатых пространств даже при своём росте кажется небольшим, а Арсений, наверное, и вовсе — лишь пыль под ногами кроссовок и кед. Но ему идёт величественность этого кабинета, и Арсений, ни разу не присутствующий на его лекциях, представляет живо, как эхом отдаются его слова о мистике в произведениях Гоголя и чеховском юморе.

Антон смотрит на него и ждёт чего-то; наверное, слов. Но Арсений не их говорить пришёл, а просто — позаботиться ответно; без чувства должности, а из искреннего желания сделать приятную мелочь, которая ему ничего не стоит. Он каждое своё действие анализирует на признаки безумия, но уже всё равно легчает немного и старается голову отпустить. Даша с Серёжей помогают ему во многом тем разговором, но пока ещё не время вести новые с Антоном. Арсений обещал себе и ему разобраться и прийти с хотя бы черновиками ответов и своих желаний, и Арсений обещание держит, но больше не игнорирует его совсем. Да, они не видятся часто и держат дистанцию, но это не повод теперь отстраняться — не хочется больше, если можно видеть эту ласковую улыбку и радость робкую во взгляде; у Антона за спиной тоже опыт и целая долгая уже жизнь. Свои кочки и свои маленькие дорожки, на которых он в ямки — бух! — и Арсений это понимает наконец, и понимает, что без проблем другого человека не обойдётся никак, которые тот тоже всеми силами старается решить и определить, чтобы начать разговаривать снова после заминки.

Но будто так лучше, чем если бы всё было идеально; потому что идеальное — оно ненастоящее. Идеальное только на рисунках молекул в школьных учебниках, в расчётах и задачках, даже если мешаются погрешности, тоже очень условные — а у них, всё-таки, жизнь и любовь; совершенно точно настоящая.

— Может, пройдёмся в перерыве? — спрашивает Антон, разрушая хрупкую тишину.

Он выглядит совершенно уверенным и готовым к разговору, и готовым к тому, что придётся делиться и цепляться своими комплексами, как занозами на дереве; объяснять, почему он такой голодный до заботы и взволнованный всем — Арсений раньше этого не замечал, да и вообще ничего, кажется, кроме себя. И это до сих пор проблема, помимо безумства в любви — наверное, с Андреем он тоже видел только себя, но думал, что исключительно его одного.

И он отмечает это, как ещё одно решительное отличие, собирает их, как таблицу Менделеева, в систему, что будет хоть немного понятна — ему самому в первую очередь. Но пока — нет, и он качает головой, зная, что пока он ещё не готов; и это точно кажется чем-то от Антона — мудрым. Потому что они, наверное, не гнут друг друга в нужные формы, а просто неосознанно меняются опытом, перенимают часть каких-то привычек и черт — взаимно.

— Нет, прости, — он поджимает губы, но смотрит в глаза и тянется уложить петушки. — Не сегодня. Дела, пойми, дела, дела.

И Антон всё понимает и не выглядит растерянным; читает всё, что нужно, между строк. Оказывается, с ним очень просто говорить и о проблемах, даже если загадками; и совсем не пошлыми. Хотя их бы он тоже позадавал; тянет узнать ответ на вопрос, что нужно взять в руки и сжать крепко, чтобы стало твёрже, чем крепкая репка. Но это тоже потом — сейчас Арсений удивляется, какой же он действительно придурок, ведь ему достался такой прекрасный человек. Можно было хотя бы попробовать задать ему все свои вопросы.

Но Арсений не привык обесценивать даже печальный опыт, который только всё усложняет — он не мог повести себя иначе, и Антон в этом прав. Поэтому остаётся только зарабатывать новый.

— Улетаешь куда-то? — спрашивает Антон, безусловно угадывая отсылку на «Зверей».

Они смотрят друг на друга в упор, а потом трескаются и смеются, как дураки.

— Нет, но не сегодня всё равно. Хотя, я бы остался на лекцию, если ты не против, — он играет бровями и ухмыляется чуть лукаво, и Антон снова сыпется.

Арсений очень любит подтверждать свои теории и искать всему доказательства; и тому, как выглядит Антон в работе, тоже.

— Конечно. У вас нет первой, Арсений Сергеевич?

— Нет, сегодня со второй, Антон Андреич.

— Что же вы, в самом деле? Неужели имбирный пунш стоил таких жертв?

— Нет, решительно не стоил. Но вы стоили, — совершенно искренне говорит Арсений.

Потому что это в рамках того, что Арсений может и хочет ему дать — без перегибов; обыкновенная забота обыкновенных людей. Антон улыбается и смотрит куда-то в пространство — и его травмы тоже удивляются такому повороту, вероятно. Арсений рад знать, что он в этом трамвайчике жизни не один, хоть и хотелось бы иного для каждого из них.

— Занимайте тогда места сбоку, оттуда вид лучше, — в конце концов куда более уверенно в себе произносит Антон.

Арсений слушается его, и падает за парту; студенты смотрят на него косо, но Арсений делает самый невозмутимый вид и слушает с огромным интересом целых два академических часа об апокрифах русской прозы, которые Шастун называет «церковными фанфиками». Арсений, забившись в угол вместе с таким же сиропом с кипятком и тот распробовав, тихо смеётся себе в кулак, а потом ловит тему. Антон-преподаватель заводит больше, чем просто Антон в костюме, особенно, когда приводит примеры чему-то из своих романов.

И это единственное, в чём он точно уверяется за всё это время; ну и, конечно, в том, что они, несмотря на такое радикальное отличие направлений, отлично дополняют друг друга. Потому что Антон сорит всякими химическими словечками — умудряется как-то, хотя тема даже не рядом; а Арсений начинает верить, что любовь — это многим больше, чем они.

***

— Бьём соски! — орёт Арсений, влетая в пирсинг-салон.

Он слышит, как Эд удушено кашляет и чем-то плюётся; Арсений скидывает ботинки, берёт свои тапки из шкафа и спешит хлопать ему по спинке.

Несколько дней мыслей без грызущего его чувства вины уходят на отдых от него; ни к каким мыслям Арсений больше не приходит, но его отпускают вездесущая тревога и невозможность уйти от навязчивых мыслей. Те притихают, и Арсений прежде, чем начать в чём-то разбираться дальше, решает разбавить гормональный фон новыми ощущениями. Или просто отвлечься на пару минут, пока он будет хотеть умереть от боли — мозг уже замыливается крутить в голове одно и то же.

Эд стоит с тортом в руках и набитым ртом, немного ошалев; Егор поодаль машет ему рукой, дезинфицируя инструменты под озоном. Арсений прилетает без записи, просто на Эдовское «подваливай», пассивно-агрессивным тоном присланное ему. Тапочки в виде говняшек быстро греют замёрзшие в мокрых кроссовках ноги — Арсений бы и рад переобуться ментально и физически, но не выходит по многим причинам. Питер плывёт, как говно по речке, и Арсений плывёт вместе с ним, уже, правда, менее уныло, и тонет периодически. Но он у них с Егором тут не гость, а почти семья — и у него даже свои тапки есть.

Эд наконец глотает торт и вытирает губы тыльной стороной ладони; увидь такое мимокрокодилы или новички в салоне, они бы бежали, сверкая пятками, но Арсений знает, что с дезинфекцией и гигиеной у них тут всё отлично, они любят своё дело и клиентов; они профессионалы своего дела, хотя учились на бананах бить татуировки без минимальных курсов — вот кому научные степени точно не сдались.

— Мозги пропил всё-таки к хуям, да? — спрашивает Эд, закатив глаза, и уходит мыть руки. — Ты прям точняк уверен?

— Да, — бодро кивает Арсений. — Мне нужно что-то проколоть, знаешь, типа кровопускание, только телопротыкание.

— Долбоящер, — фыркает Эд. — Опять кинул своего мужика?

С другими клиентами он, конечно же, так не общается, но познакомились они в ДТП, когда Арсений на Серёжиной тачке чуть не сбил его на мотоцикле. А потом Арсений упал в мир пирсинга после развода. Все стриглись, а он пробивался, но главное, что не колется, в самом деле. У него для наркомании есть Антон и эндорфины. Арсений всё ещё не может с уверенностью сказать, что он адекватно оценивает их с Антоном отношения, но постепенно двигается к этому — правда, улиткой, и точно не ящеркой. Всю его внутреннюю решительность и взрослость, которой он так гордился раньше, сдувает первым же попутным ветерком.

Но и за это Арсений устаёт себя винить — наверное, все они имеют право на слабости; Эд, например, грубить единственному клиенту, которому он может грубить, а Арсений — бояться, что снова совершает ошибки юности и прыгает на граблях с упорством ребёнка.

— Нет, — отмахивается Арсений, съёжившись — думать об этом больше не хочется.

Арсений Антона любит — пока не так, чтобы на всю жизнь, и даже не в полной мере; он точно может его любить сильнее — осознанно, изучив всесторонне многогранник своих чувств. Он испугался, так и есть, он хотел всё бросить — но теперь ему интересно изучить самого себя через отношения с этим человеком, потому что Антон обещал помочь ему, и Арсений хочет принять эту помощь и дать ему свою.

И в этом, наверное, главное отличие сумасшествия и обожание от любви, в том понимании, в котором Арсений всегда хотел её ощущать — в желании не только отдавать своё, не замечая границ и сложностей, страдая без человека рядом; но и получать чужое в ответ с радостью. Потому что люди, они как тетрис — разные, и будут стоять нормально и по отдельности друг от друга; но приятно ещё, когда на каждый уголок находится свой кубик, с которым они, как влитые, собирают джекпот.

И с Антоном так — жизнь до него у Арсения была хорошей, он добивался всех своих целей и получал возможный максимум; но крайнее число просто стало больше, чтобы дополнить жизнь Арсения Антоном и всем, что тот может в неё привнести.

— Ты чё залип? Залезай давай, — фыркает Эд, кивнув на кресло. — Заживать будет долго, под рубашками будет видно, летом помрёшь в своей шараге в пиджаке. Если что, я тебя предупреждал.

— Болен на голову, значит вооружён, — усмехается Арсений.

Но быть больным на голову в простых вещах становится радостным вдруг; потому что во всех сложных он, кажется, остаётся в своём, хоть и скептическом, уме — Арсений у Антона вечером уточнит.

***

Со временем супруги становятся похожими друг на друга — Арсению кажется, что это всё от лукавого, но не от всего сердца, потому что с вином и тортом он стоит у дверей Антона ровно так же, как тот неделю назад. Он стучит ногой по двери, потому что ленточки торта вот-вот порвутся и будут они слизывать его с пола подъезда. Антоновская нерасторопность его бесит — они вечно опаздывали бы, если бы изначально не было цели приезжать на работу заранее. В итоге они приезжают заранее на меньшее количество времени, чем планировали.

Арсений тот ещё шизик, раз радуется, что бесится на что-то в нём, но это всё ремонтируется временем и разговорами, а ещё, наверное, психологом, но он пока не познал такой уровень дзена. Тот пока определяется тем, что Арсений не вырвал себе соски, которые чуть кровят и раздражаются под пластырями — их хочется чесать. А заживать они вообще будут долго, и на два месяца минимум о стимуляции можно забыть, но Арсений не жалеет, что сделал, несмотря на все проблемы. Эд, правда, говорил ему не пить, но потом добавил, что однажды они с Егором тренировались друг на друге бить татухи бухими в срань, так что он не умрёт.

Эд, безусловно, профессионал, но ещё он раздолбай и его друг, а всё это вместе выливается в такие истории.

Арсений думает, что от половины бокальчика ничего не будет, а больше ему и не хочется — только для проформы; если Антон ему вообще откроет.

— Двухметровая черепаха, блин, — пыхтит Арсений, стуча по двери ботинком ещё раз, но тут же ему чуть не дают дверью по лбу.

А лучше бы членом, конечно. Арсений две недели не трахался с Антоном, он соскучился по классным оргазмам. Они идеальный замочек, будто письку Антона делали под его зад специально, как бы плохо это не звучало.

— Бля, если бы ты был в этой игре, в которую мы с Серым играли, ты бы умер тут же с такой резкостью, — брюзжит Арсений. — Ёбнулся бы в какой-нибудь бездонной башне.

Антон сначала хмурится, будто опять дремал где-то — совсем не спит со своими романами, видимо — а потом улыбается и тянет Арсения внутрь. Тот едва ли успевает поставить на пуфик рядом торт, чтобы он не развалился им под ноги, и падает Антону в объятия. Они, конечно, чуточку футфетишисты, а Антон — фанат вообще его ног и стоп, но не когда лизать предлагают носы грязных ботинок, которыми Арсений ещё и в лужу наступил. Но эти все мысли бестолковым шумом шуршат где-то на периферии, а Арсений вдыхает приятный, пыльный запах Антона — он ассоциируется с уютом и с чем-то очень тягучим.

— Я пришёл, — говорит он, и Антон усмехается, поглаживая его по спине. — Подумал, мы так и не отметили четырнадцатое, принёс торт. Как идея?

Антон смотрит на него тепло, очень нежно, а потом целует целомудренно в лоб, благодарно так, будто всю жизнь ему не хватало отдачи в отношениях, потому что его ноги уже устали бесконечно делать шаги первым. Арсений удивляется, как они совпадают и здесь, хоть он сам и болезненно отдавал слишком много раньше. Но теперь всё постепенно — и в меру; разговорами и откровениями, и никак иначе. Арсений учится на ошибках, всё-таки — в этом он решительно преуспел.

— Готов? — пространно спрашивает тот, но Арсений, конечно, понимает, о чём речь.

— Готов, — кивает он, отстранившись и заглядывая Антону в глаза. — Ещё раз прости меня за всю эту тягомотину.

— Прощаю, Арс, всё, харе, — усмехается Антон и немного мнётся: — Насколько я буду ужасным бойфрендом, если предложу сначала потрахаться и сбросить напряжение, а потом, подождав, несомненно, когда схлынет окситоцин и всё вот это, всё обсудить?..

Арсений хлопает глазами, и Антон сразу теряется, уже не столь уверенный в затее.

— Самым лучшим, — восторженно выдаёт Арсений вопреки.

Его захлёстывает желание пищать — он похож на водородную-бомбу-сосиску-в-тесте из того мема, потому что он тоже бы этого хотел, хоть это и неправильно с точки зрения взрослых и мудрых дядек. Но кто устанавливал модель поведения для данной социальной группы, они не знают, а раз нет закреплённого положения, то в рот они имели такие модели.

Антон улыбается и тоже загорается, и они похожи вдвоём на раздутых морских ежей, лыбящихся так, что сводит челюсти; потому что, ну казалось бы, нельзя совпадать ещё больше. Но, цитируя стих, который когда-то цитировал ему Шастун, оставьте ёжика в покое, оставьте ёжику покой.

Арсений оставляет, наконец, потому что чужие мозги он точно не в силах контролировать.

— Но можно сначала один вопрос? — говорит он, когда соски снова начинает жечь.

Он не знает, хорошая ли идея трахаться прямо в день прокола, но Эд не говорил ни слова против. Но он знает, как вещал Звёздкин, что если они будут вместе, враги не увидят его страх.

— Можно конечно, а что такое? — чуть встревоженно отвечает Антон, мягко начиная стягивать с его плеч куртку.

— Откуда ты взял тот зелёный пиджак? Я хочу такой же, мне теперь без них никуда, — хихикает он, глядя ему прямо в глаза.

Говорит так, будто в беременности признаётся, ей богу.

Антон вздёргивает бровями удивлённо и теряется как-то даже, явно сбитый с толку таким вопросом.

— В «Пул энд бире» купил, а что?..

— Узнаешь, — хмыкает Арсений и наконец тянется за поцелуем, на ходу выскакивая из ботинок.

Антон подхватывает его под бёдра и берёт на руки, пытаясь утащить в спальню, но Арсений брыкается и пятками бьёт его по бёдрам и протестующе мычит.

— Руки, — бормочет между поцелуями. — Руки не помыл. Я.

Антон смотрит на него так влюблённо и дурашливо, а потом сыпется напрочь, но быстро возвращает себе самообладание и начинает вылизывать его шею ещё в ванной, и это — запрещённый приём. Как и рука на члене, когда они стоят напротив зеркала, и блядский, тёмный от возбуждения взгляд в отражении, который вынуждает смотреть на них — Арсений первый раз видит, как он выглядит, когда стонет. Всё из того, что они делают сейчас — запрещённый приём, потому что Антон лезет под толстовку своими лапами, не сводя взгляд с румяного Арсения в зеркале, но Арсений бьёт его по рукам.

— Пошли, блять, в спальню, — сипит Арсений, но Антон только вжимает его в раковину.

— Мне нравится смотреть на нас вдвоём.

— Верю, но у тебя ванна метр на метр, а я хочу раскинуться морской звездой и потрахаться в удовольствие, а не чтобы ноги устали. Экспериментами потом займёмся, хочу охуенный оргазм, — бухтит Арсений.

— А что, со мной только в определённых позах охуенный оргазм? — Антон звучит обиженно, и Арсений смеётся, но потом стонет — рука на члене задевает штанги.

— Нет, но оргазм не охуенный на сто процентов, когда у меня болят ноги. Я, в отличие от тебя, не сижу на парах почти.

— Ой блять, — Антон кусает его плечо, и Арсений хнычет так нетерпеливо. — Тоже мне, важный гусь. Ну пошли, дедок.

— Я тебя ёбну. Подмешаю яд.

— Ты ведьма? — хмыкает Антон, толкая его на кровать, и Арсений разваливается на матрасе довольно.

— Нет, я химик.

— Алхимик.

— Почему это? — ведёт бровью Арсений и подключается к колонке, вдруг загоревшись дикой идеей, пока Антон ищет презервативы и смазку.

По заветам того же Звёздкина, тот кто раньше был охотником — теперь его добыча, и Арсений очень хочет это устроить, вспоминая их поход в клуб, который был как будто в другом столетии уже, настолько быстро летит время и насколько сильно метаморфозы проходят их чувства. От робких поцелуев на Невском до секса у зеркал — безусловно, кто-то из них точно ведьма.

Он соскучился по этому дому — и по Антону; тоска, вроде как, не слишком приятное чувство, но когда есть возможность утолить дофаминовую ломку, становится хорошо, и тянет скорее радостью встречи. Арсений улыбается, прикрыв глаза, и тянется, и в паху тоже тянет — Антон гладит его член через ткань брюк.

— Потому что загадочный и волшебный. Алхимию считали…

— Магической наукой, я знаю, — хмыкает Арсений, но на деле плавится.

Или так.

— Но сперму в золото я не превращу.

— А жаль. Разбогатели бы.

Они смеются громко, и Арсений поражается их возможности оставаться со стояками и шутить какую-то жуткую чушь одновременно — это уже точно что-то на алхимическом. Нет у них никакого философского камня правда, но он и ни к чему — чудеса они создают сами.

Арсений тыкает на песню, и гитара начинает бренчать на Антоновых нервах — тот хмурится.

— Ты чего?

— Музычку захотелось послушать, — говорит Арсений с максимальной степенью спокойствия, но улыбается хитрецом.

— Прямо сейчас?

Антон нерасторопный, как и развитие сюжета в его романах, и Арсений закатывает глаза, но, оно и интереснее.

— Прямо сейчас, — тянет он томно, почти мурлычет, переворачивая их, и начинает двигаться мягко под ритм совсем, на деле, не мягкой песни.

Но у него своя вендетта, хоть от кровавости у него только проколотые соски; от которых Антон истекает слюнями втройне, потому что плавный, двигающий в танце лишь верхом тела и двигающийся на его члене Арсений — это какое-то кватровозбуждение, даже если такого слова и состояния не существует в природе. Арсений же алхимик — он точно что-то придумает, потому что его знания не становятся бесполезными, когда опровергают себя в каких-то вещах. Химию из организма точно не выкинешь, но в неё можно добавить чуточку магии, чтобы сделать любовь во всех самых лучших её проявлениях — и вылечить ей глаза, чтобы она была с Сумасшествием просто, потому что ей самой того хочется.

В этом они с Антоном оба точно не сомневаются.