— Хорошо ты выглядишь, шо ты, харе уже красоваться, — бухтит Эд, который должен его отвезти к Егору уже где-то полчаса назад.

Вернее, чтобы такси вышло дешевле, проще заказать на двоих — живут-то в соседних дверях.

— А может нарисовать стрелки? — спрашивает Арсений дёргано.

— Ты ёбнулся? Там же пресса будет, это ж Егор, — пожимает плечами Эд.

«Это ж Егор» такое простое, будто Эд вообще срать хотел на то, что о них подумают, что их раскроют и вообще — его мало ебёт то, что он встречается с популярным рэпером. Рэпер из Егора сомнительный, но это не отменяет его медийности, а Выграновский будто в стенку плюётся; ну популярный и популярный. Это ж Егор.

— Тебя никогда не парило, что он знаменитый? Тебя не смущает то, что там будут камеры и уши везде? — прямо (и чуть ошалело) спрашивает Арсений.

Его всегда волновало, что о нём узнают — какой-то сорт внутренней гомофобии наверное; страх потерять всё, чего он добился, и странно видеть, что ни Егора, ни Эда (который, правда, просто бармен в гей-клубе), это не колышет.

Последний же сейчас выглядит так, словно ему предлагают отборное говно под соусом из него же, и предлагают съесть это меньше, чем за лям долларов.

— Нет, а должно типа? — он очень выразительно держит рот открытым.

— Ну, если о вас узнают, на него же ушат помоев выльется. Это ж Егор — любовь всех девчонок от двух до ста.

Эд смотрит на него, будто в это говно ещё плюнули и нассали.

— Хуя у тя заёбы, братан. Ну, типа, а с хуя меня должно смущать? Я же не лижусь с ним у всех на виду, а просто рядом шляюсь, лучший друг, тыры-пыры. Общаться пацыкам тож нельзя теперь, сразу гейство? В пизду ваще. Сосаться с ним перед журнахуистами у меня нет желания, я ж понимаю, как это ему аукнется. Тем более ваще, хули про личное должны знать? Это ж личное. И выносить в пизду это, кому угодно, ты не подумай, я не лицемерный пидор. Хоть гетеро, хоть хуетеро, пососушки и трах можно за дверями оставить, это же наше с ним. Кому нахуй надо видеть, как мы за ручки держимся?

— И тебе никогда не хотелось? Ну, за ручки, поцеловаться на улице?

— Хотелось, канеш, это ж, блять, Егор, ты посмотри на него ваще. Но это «хотелось» можно и замять, если надо. И вообще, бля, ты не настолько популярный, чтобы за тобой толпами бегали папарацци. И фанючки. И у людей тоже есть мозг — если они адекваты, то не будут фотать, если увидят, прикинь? А если не сфотают, то хуй им кто поверит. А если сфотали, то мало ли, чё — всегда отмазу можно придумать. Чтобы ты реально огрёб, это ж надо прям чуть ли не в нос пихнуть то, как вы ебётесь с Антоном, и только потом поверят. Вон, Лазарева же палили. Ну пообсуждали немного. Он ничего не комментил. И всё.

— При чём тут, блять, Антон? — слишком резко огрызается Арсений.

— Ну ты ж поэтому спрашиваешь. Запал на него, и вот думаешь, как своих тараканов пожарить вкусно, чтобы жрать можно было. Не?

— Нет, конечно! Он меня, конечно, не бесит, как раньше, но ни на кого я не запал. Я ж не телефон, чтобы западать.

Эд лупоглазит.

— Ну, за диван западать. Телефон. Понял?

Эд трагически вздыхает, будто ему одному не повезло якшаться с этим редким видом долбаёбов как Арсений.

— Короче, не парь себе мозг. Даж если запал — и чё? Побазарь с ним за это, он явно рулит своей популярностью лучше тебя, и больше в ладах с башкой, по ощущениям. Отношения с парнем в Рашке — это сложно, но любые, блять, отношения — сложно. Мне вон дружить с тобой нихуёво порой, и ничего же, не ёбнулся.

— Ты не понимаешь, дружба — это другое.

— Из жопы выплыло каноэ. Всё это — приблизительно то же самое. И я понимаю. Я встречаюсь, блять, с топ-1 в Эпл-мьюзик, и никаких таких заёбов у меня не было никогда. Я понимаю степень, бля, но мне норм с этим мириться. Ты вот сам часто хотел за ручку погулять и пососаться в парке?

— Нет, я ж не конченый.

— Вот. В чём тогда траблы?

Арсений отводит взгляд и молчит; всё-то у Эда просто. Впрочем, в принципе, оно и правда не особо сложно — просто чуть сложнее, чем обычно. Но Арсений родился сам по себе чуть сложнее, чем обычным — наверное, жизнь его потому таким и сделала.

— Всё, потопали уже, Егор там зашивается. И стрелки — это дохуя, не надо, тем более, ты рисовать их будешь сто лет. А Антону ты и так понравишься, он же на тебя глазами-жопами смотрит давно и без выёба.

— Да не из-за Антона это, блин!

— Да, не из-за Антона, не еби мозг, — фыркает Эд и берёт ключи.

***

Башни Москвы-сити очень пугающие — как тростинки, хотя это огромные строения из металла, бетона и стекла — тонкого, кажущегося совсем непрочным. Таким же непрочным, как уверенность Арсения в чём-либо: в себе, своём таланте, в других и в будущем. Все эти мысли складываются во что-то причудливое, странное, навеянное внутренней меланхолией от ночного вида этих строений — как и Арсений. Он стоит около огромных панорамных окон, откуда может увидеть даже, кажется, свой дом — и думает, что если сейчас кончиком пальца коснуться стекла, всё треснет и посыпется вниз сквозь ровные металлические балки, сваренные накрепко.

С касанием чей-то руки шар мыслей лопается и шум, ушедший на второй план, режет уши снова; Антон с бокалом чего-то синего стоит рядом и улыбается.

— О чём задумался?

— Да так, мелочи.

Что вот ещё чуть-чуть, и всё это треснет.

— Стоишь будто не от мира сего вообще. Праздник же, веселись, пей! Я вон уже два интервью дал, — посмеивается он. — Не то чтобы я за этим сюда пришёл, но от журналюг не увернуться.

Арсений улыбается.

— Действительно, не увернуться, смотрите, — он щиплет Антона за руку и тот зависает на полминуты: пытается понять, пошутил Арсений или недоволен компанией. — Расслабься, это просто забавно. Тем более ты может и журналист, но не журналист.

У Антона вытягивается лицо.

— В смысле?

— Ну, ты же блогер, по сути. И ведущий, но журналист из тебя с натяжкой. Ты вот что заканчивал?

Антон тушуется сразу и отворачивается к окну.

— Менеджер. Воронежский государственный аграрный, — неловко говорит он, будто институт имеет какое-то значение, а потом оглядывается с усмешкой. — Девятнадцать. У тебя такое странное расставление приоритетов в вопросах. За наш разговор в аэропорту ты не задал ни одного, а вот какой универ тебе прям уссаться как интересно.

Арсений смеётся.

— Приятно познакомиться, Омский государственный, актёр, — протягивает Арсений руку, и Антон её пожимает со смешком. — Ну, а то, что ж не поглумиться над бедным воронежским менеджером? Это не вопрос! — осекается он.

— Сказал омский актёр. Вопрос, но риторический. Плохо учился, Арсений.

— Да нормально я учился! Снимаюсь, видишь? — говорит Арсений гордо, и тут же топает ногой. — Да блин!

Антон рядом стоит и ухахатывается, сгибаясь пополам.

— Ты очень мило злишься. Двадцать.

— Конечно мило, я же тебе нравлюсь, — сбалтывает Арсений с лёгкой руки, войдя в образ, и тут же испуганно озирается.

Он не касается стекла пальцами, но оно всё равно трещит.

Вся пресса кружит вокруг именинника, поэтому испуг отпускает, и вместо него приходит стыд.

— Прости, — кротко роняет Арсений, на Антона глядя только краем глаза.

Тот встаёт ровно и мягко улыбается, будто Арсений не сказал ничего плохого. Наверное, он и не сказал — они оба об этом знали.

— Пойдём покурим? Тут балкон в соседней комнате, — предлагает он и лишь задевает Арсения кончиками пальцев; вдруг он чувствует себя тем самым стеклом и трещит по швам.

Он неловко дёргает уголок губ вверх и ныряет за Антоном в толпу, избегая даже попыток себя окликнуть — ему не хочется внимания. Ему нужно поговорить с Антоном — Эд прав, тот больше ладит с башкой, чем Арсений. У Антона явно не трещит внутри, у него уже всё разбилось и он просто стоит, наслаждаясь весной за окном — пока ещё февраль, но уже тепло. А Арсений боится, кажется, заболеть — весна обманчива.

Но Антон, мягко уворачиваясь от гостей, ведёт его за собой.

***

Антон вплывает на балкон с «Сексом на пляже» и «Космополитаном», хотя выглядит как фанат коктейля «Шестунец» (тот, который из двух видов пива). Арсений к тому моменту уже немного сонный, и немного пьяный, хотя пить не любит — у него теряется контроль, и ладно если в баре у Эда или дома у Матвиенко; но не у Киркорова на празднике и не здесь, где корреспондент «МУЗ-ТВ» пытается отбить внимание Егора у «Музыки Первого». Они не выползали с балкона уже полчаса, и все понимающе кивали, когда видели их тут — и уходили восвояси.

Арсения это всё не волнует — история о том, что Антон действительно мечтает об интервью с «малоизвестным актёром», «начинающим актёром кино», «будущим российского кинематографа» и ещё n-вариантов личности Арсения, известна всем, и посторонние люди перестают напрягать; не сосутся же они тут. Но возможно, дело просто в алкоголе.

На балконе прохладно, и Антон отдаёт Арсению свою рубашку, потому что ему и так жарко — он немного пьяный и разгорячённый.

— Какое клише, — фыркает Арсений шутливо и поджигает сигарету. — Спасибо, Антон.

— Пустяки.

Они мнутся в неловком молчании, как подростки, и Арсений смотрит на догорающий вдалеке день — на шестьдесят каком-то ничего не мешает наблюдать. Москва блестит, горит и сияет между ними, как пел «Винтаж», такая же огромная, но при этом маленькая, если смотреть на неё так. Арсений чувствует чужой взгляд на своей щеке и улыбается смело, будто его самооценка не напоминает на самом деле хромую сутулую псину из «Сталкера» — если там вообще есть псины.

— Интересно, если отсюда плюнуть, чё будет? — произносит Антон вдруг какую-то невероятнейшую ляпоту.

Арсений смотрит на него и прыскает. Это очень смешно — а может Арсений пьяный чуть сильнее, чем кажется.

— Попробуй.

И Антон реально плюёт, хотя не выглядит настолько ухрюканным, чтобы заниматься всякой фигнёй — плевок пропадает из виду через пару метров, и что с ним случилось они никогда не узнают. Антона, по видимому, ужасает высота, но он как примагниченный смотрит вниз.

— Боишься? — спрашивает Арсений скорее ласково, по-родительски, потому что Антон выглядит не на шутку испуганным.

Тот кивает как болванчик и отстраняется от окна.

— Двадцать один, — спустя какое-то время говорит он. — Всё ещё не боишься проиграть? — переводит он тему, возвращая себе привычную полуулыбку.

Эмоции, проскальзывающие между этим дежурным лицом — не добрым и ласковым, а именно дежурным, для всех, выдают того Антона, которого Арсений знает, кажется, чуть больше остальных его знакомых — живого. Не красивую картинку с телика или ютуба, а настоящего. Но сейчас тот скрывается за бронёй, и Арсений переводит взгляд назад выше домов.

— Нет, это же наша последняя встреча, — поджимает губы Арсений.

Он ощущает повисшее напряжение кожей — мурашки бегут; ветер сквозит на балкон, выветривая курево и запах алкоголя.

— Ну нет, Арсений, так не пойдёт, — Антон облокачивается локтями на окно снова, не глядя вниз. — Ты уже вписался в «Дабл-тап», так давай уж без этой детской хуйни.

Антон заводится, и это видно — он забавно сдвигает брови. Но из него не вышло бы реального главы фирмы — слишком он добрый и смешной.

— Какой горячий начальник, — шутит Арсений, потому что он чувствует себя удивительно легко. — Это говорит Шастун, или ты, Антон?

Звучит как бред, но тот понимает — и брови ползут на законное место. Это говоришь ты, который радеет за своё детище, или ты, которому я нравлюсь?

— Оба.

— Я не сказал, что она последняя совсем. Пока не закончится спор. А там посмотрим, — пожимает плечами Арсений.

Антон вздыхает и распаковывает новую пачку.

— А можно вопрос, Антон? — вяло и беспечно говорит Арсений, уже совсем не следя за языком.

— Теряешь хватку, — хмыкает тот. — Двадцать два, засчитаю два по цене одного, потому что ты пьяный дурак, — улыбается он наконец нормально, своей тёплой, греющей улыбкой. — Можно.

— Ты встречался с парнями, когда стал популярным? — в лоб лупит Арсений.

Антона вопрос ничуть не удивляет; будто тот знает что-то, что недоступно остальным — но никого кроме них двоих на балконе нет.

— Нет, последний парень у меня был на четвёртом курсе.

— Но ты же встречался с Клавой Кокой.

Антон хлопает глазами.

— Ну так она не парень.

— Но она же одна из самых известных певиц сейчас.

— Ты спрашивал не об этом.

— А, — кивает Арсений заторможенно. — Я видимо в голове спросил, — он неловко усмехается.

Он сегодня проскочил все буянящие стадии опьянения, когда хочешь танцевать, целоваться и дарить любовь всем вокруг, и перешел сразу к той, где он вялый, расслабленный и черти не растаскивают его по частям на загоны.

— Тебя волнует, каково это? Встречаться, будучи известными? — с ещё более солнечной улыбкой спрашивает Антон; у Арсения начинает побаливать голова — слишком много света.

Будто бы Арсений дал ему какие-то надежды; хотя со стороны так и кажется.

С Антоном удивительно комфортно; слова одно за другое цепляются, Антон сыпется с каждой его даже самой неудачной шутки, они во многом похожи, хотя так сразу и не скажешь, в чём. На каком-то глубинном уровне Арсений Антона чувствует — он знает, что тот ощущает в каждую секунду; Антон, возможно, просто открытая книга, но как будто купюру между страницами он дал найти только Арсению. И тот сам не знает, что с этим делать, и что он чувствует — мысли ощущаются намертво связанным клубком, и Арсений не имеет понятия, за что дёргать.

На Антона он больше не смотрит, а только слушает, когда тот понимает, что на самом деле у Арсения внутри; перестаёт так довольно улыбаться, становится рядом, но не касается, уважая чужое личное пространство.

— Ты знаешь, я бы не сказал, что это просто, конечно нет. К тебе все лезут, каждый кусок стены опознают, роются в грязном белье и плетут всякую хуйню, но это только сначала так. Потом это перестанет быть инфоповодом и вы больше не объект внимания. Но мы ещё долго скрывали, больше полугода, и было несложно — просто не палиться особо в общественных местах, да и всё. Да, нас тоже спалили очень тупо, потому что я забылся, но ты знаешь, дерьмо случается. Конечно, если оно случается, когда ты встречаешься с девушкой, это проще, но я и так нажрался говна ещё в школе, когда понял, что мне не только девчонки нравятся, и больше как-то не хочу. Но ты ко всему привыкаешь, и моменты, когда вас ничто не тревожит, становятся ценнее. Когда вы вместе. Не когда вы вместе и только один стремится к близости, а когда вы оба этого хотите. И тогда всё это — папарацци, расстояние, командировки — кажутся пустяком, — говорит Антон, твёрдо уверенный в своих словах, а потом тихо добавляет: — Ей не казалось. Это тяжело, но не настолько, чтобы не встречаться ни с кем совсем, Арсений. Потому что дерьмо оно есть и будет всегда, один ты или с кем-то. Вопрос только в том, насколько ты к нему готов.

Антон смотрит на Арсения в упор — Арсений знает, — а потом мизинчиком чешет его мизинчик, и этот жест такой мягкий, ненапирающий, что Арсений подаётся рукой ближе. В словах Антона есть зерно правды — дерьмо случается. Арсений вдыхает холодный ночной воздух всеми лёгкими и стоит так ещё долго, глядя на подуставшую Москву, а потом оглядывается на Антона — тот терпеливо ждёт, но смотрит как-то совсем иначе.

— Ты с ума меня сводишь, Антон, буквально, — усмехается Арсений, пытаясь перестать видеть во всём этот влюблённый, очарованный донельзя взгляд.

Вместо этого он отвечает чужим губам на несдержанный — и абсолютно бестактный, — поцелуй.

Стекло вышибает напрочь, не оставляя целой ни одной части.

Арсений приподнимается на носочки, ладонями скользнув на шею для опоры, и притирается ближе — ему теперь жарко в рубашке, потому что холодному воздуху просто не скользнуть между их телами и лицами. Антон нежно прихватывает его губу, а потом почти робко облизывает её языком, будто спрашивая разрешения. Арсения в тот момент не волнуют камеры за, благо, зашторенным балконом, и горящая Москва — он прикусывает его губу в ответ и приоткрывает рот.

У Арсения слишком быстро затекают спина и ноги, всё-таки, ему не шестнадцать, знаете ли — и воздух кончается тоже, поэтому момент теряется; Антон продолжает приобнимать его, а Арсений дышит куда-то ему в шею, и всё это также по-подростковому, будто самый красивый старшеклассник наконец удостоил классическую девочку-серую-мышь своим вниманием. И так случается «После», который Арсений посмотрел в прошлом месяце во время отсыхания от съемок, «Дневники вампира», которые Арсений посмотрел тогда же, «Золушка», «50 оттенков серого» и ещё сотни фильмов, книг и сериалов по тому же сюжету.

— З… зачем ты это сделал? — спрашивает Арсений тихо, глядя ему в глаза наконец.

— Затем, чтобы ты спросил, — отвечает Антон совершенно, кажется, серьёзно, хоть и ухмылку цепляет привычную, и Арсения как будто окатывает водой.

Ну конечно — у них же последняя встреча, и Антону надо вытянуть из него ещё восемь вопросов; Арсений может понять, он и сам повёрнут на этом споре, но он никогда так не делал — не заставлял себе доверять, а рубил на корню. Арсений сразу сказал — мы увидимся ещё раз, и я собираюсь выиграть. И он не рвёт и не мечет — он снимает рубашку и пихает её Антону в руки.

Арсению так мерзко, будто «кроты в рот насрали» как сказал бы Эд; он разочарован — потому что во всю эту чушь поверил.

— Пошёл ты, — цедит он и уходит с балкона, не оборачиваясь на собственное имя.

***

— Тебя когда-нибудь били прям серьёзно?

— Бывало.

— Расскажи.

— Ну, тот раз после дня рождения Егора Крида, моего менеджера, ты знаешь. А ещё до этого в Омске очень давно, когда я ещё в школе учился. Решили, что я представитель нетрадиционной сексуальной ориентации из-за имени…

— Пидор, короче, — смеётся Антон.

— Ну да, там же ух-х какие нравы у гопников, провинция же. У тебя в Воронеже тоже, наверное, за какой-нибудь сомнительный повод сразу с кулаками за гаражами, да?

***

Арсений пьяный и вытирает сопли о бар. Эд мечется между краями барной стойки, порядком уставший эти сопли вытирать — уже три утра, в самом деле, а Арсений тут с восьми. Весь день он провёл в необъяснимой злобе на Шастуна; не всё ли равно, что он развёл его на вопрос поцелуем?

Арсений пьёт и слушает себя — не всё равно. Он бесится, озлобленно потягивая коктейль через трубочку, роняя в себя шот, вываливая паровозик несвязного говна на Эда; а потом буйность сменяется тихой тоской — вытиранием соплей тем самым. И облегчения не приносит ни алкоголь, хотя у Эда всегда вкусно, ни изливание души.

Если так задевает, то, получается, ему Антон тоже нравится.

Арсений вспоминает в деталях, каким всё это было: нежным, уверенным, жарким. Арсений знает, что попал; и запутывается ещё больше. Потому что симпатия Антона не выглядит фальшивой. А может он просто злопамятный. Или не злопамятный, но память у него хорошая. Или просто чушь сморозил — Арсению хотелось бы, чтобы это было так. Но Антон не звонил и не писал все эти сутки — видимо, его не так волнует произошедшее, как Арсений думает.

Всё это мышкой-сосиской ползает у Арсения в голове, каждый раз не приходя ни к какому логическому концу; как сам звук про мышку-сосиску в ТикТоке. Антон когда-то прислал ему это чудовище, и Арсений умирал со смеху минут пять — постирония.

Арсений снова глупо улыбается столу, а потом стонет, лицом зарывшись в сгиб локтя — он не заметил, как Антона стало опасно много в его жизни, и что он теперь имеет? Разочарование, бьющихся в истерике бабочек в животе, которые готовы выскоблить себе путь наружу, и Арсений вполне их понимает; а ещё абсолютное незнание, что теперь делать.

— Никакой ружи не будет, — бормочет он своим бабочкам.

Эд вертит пальцем у виска.

Арсений, чуть сбавивший градус опьянения, вздыхает и откидывается на спинку стула.

— Ну я не понимаю, почему он так поступил?

— Десять, — бросает Эд.

Арсений дёргается.

— Ты десять раз это спросил, — поясняет он.

— И ты, конечно, решил посчитать. Прям как он.

Эд цокает и, пока все официанты заняты, уходит относить заказ сам. И как Егор не ревнует? На него же половина клуба засматривается. А Эд как будто вообще никого не замечает — работает и работает. Они с Егором удивительно дополняют друг друга — хотел бы и Арсений так же. Но максимум его взаимопонимания с партнёром было безмолвное согласие на секс с Лазаревым и то, как они с Антоном подхватывали идеи друг друга по поводу «Дабл-тапа» так, что Арсений не задал ни одного вопроса.

Чёрт бы его побрал, этого Антона.

Чувства к нему уже не пугают и не ставят волосы дыбом, как три часа назад, и не заставляют биться головой о стол, как два. В этом в принципе больше не видится ничего удивительного — Антон красиво улыбается, смеётся над его странными шутками, с интересом слушает всякую чушь, которая плетётся в голове Арсения, да и сам Антон очень интересный, буквально пылающий своими мыслями и идеями; и за таким Антоном очень хочется наблюдать.

Арсений прощается с Эдом, и тот свою недовольную мину меняет на милость; Арсений знает, что с ним непросто, но Эд справляется на уровне, а его яд — это просто Выграновский сам по себе.

Холодный воздух бодряще обдаёт лицо, и Арсений спускается по лесенке, краем глаза замечая двинувшуюся к нему компанию из четырёх мужиков, пьяных провинциалов явно. Тут в соседнем доме обычный пивной бар, и Арсений привыкший — и разруливать эти ситуации, и избегать их, даже не начав. Но в этот раз игнорировать не получается; «Бусинка» находится в тихом переулке, где никого больше нет, а хрипящие алкаши не сдаются. Приходится остановиться и сделать самый гетеро-вид из всех.

— Мужики, ну может разрулим как-то это? — поворачивается Арсений.

— С педиками так дела не делаются, — покачивает головой мужик в «Абибасе».

Вдруг один дрищавый сбоку наклоняется к главному и говорит, но недостаточно тихо:

— А это не тот клоун, который с этой грудастой тёлкой снимался, ещё по ящику крутили?

Арсений думает, какой ответ они жаждут услышать больше «да» или «нет», поэтому он тупо стоит. Бежать бесполезно: если он нарвался, он уже нарвался.

Выглядит карикатурно: Арсений усмехается.

— Чё ты лыбу давишь, а? — уже более агрессивно плюётся тот.

— Ничего, ничего. Я просто к другу зашёл, давайте разойдёмся мирно.

— К «другу» зашёл он, ну да, голубой, — фыркает другой, и Арсению перестаёт всё это нравиться.

У него нет шансов при раскладе четыре на одного, хоть Арсений и похаживает иногда на бокс.

— Муж…

Договорить ему не суждено — боль разрастается у солнечного сплетения; спасибо, что не по яйцам.

Арсению, кажется, поубивали всех бабочек одним ударом — дышать тяжело и перед глазами всё плывёт; он банально не успевает среагировать, но вмазывает потом в ответ (бесполезно, потому что их всё ещё четверо). И если сначала он даже гордится собой, что умудряется бить кого-то тоже, то потом его просто валят на землю — лежачих бьют. Во рту привкус крови, а в глазах уже даже не плывёт, а темнеет просто, и тело пульсирует. Но потом вдруг его отпускают, оставив валяться на грязном асфальте у лужи, а мудозвоны валят, потому что слышат полицию, или просто наигрались — не поймёшь. Арсению не впервой всё это переживать, и он даже почти не злится от собственной беспомощности.

Бок нестерпимо болит, из носа хлещет кровь, и губа разбита в мясо, но всё это удивительно далеко где-то, на адреналине. Арсений переворачивается на спину — дышать больно, но приходится. Никакой принц на белом коне сейчас не спасёт его. Максимум — пару медсестёр на белой машине скорой; Арсений набирает номер. После адреса слышится шумный вздох оператора и тихое «опять…», и Арсений смеётся, поплатившись кашлем и болящими костями сразу везде. Он отползает к стенке дома, забив на одежду — это последнее, о чём хочется думать.

Для него становится откровением то, что его узнали, но никто не полез снимать его у бара, или вытягивать какую-то сомнительную правду; как в старые-добрые, педик и педик — получи. Их не волнует, кто там Арсений есть, они не ищут сенсацию, потому что выйди в этот момент из бара кто-то другой, то он бы получил столько же. Арсений всё время был уверен, что стоит кому-то заподозрить его в гомогействе, случится тотальный разнос в СМИ и соцсетях. А на деле ему просто отбили рёбра и разукрасили лицо — вот и вся гомофобия. Плюс в этом сомнительный, ему повезло, что те просто поглумиться хотели — быть убитым всё-таки не хочется.

Но на фоне всей этой чепухи его страх теряет всякий вес — Эд в чём-то прав.

А у Арсения, кажется, какая-то извращённая мания величия.