Свет в глазах — малахит,

Обнимают предплечье рисунки

Пока ты меня держишь за руки,

У меня ничего не болит...

Всякие мысли испаряются в спёртый библиотечный воздух, прячась между пожелтевших страниц никому не нужных книг, оседая пылью на полки, ускользая под половицы. Здесь, среди забытых томов и изношенных переплётов, тишина ощущается особенно тяжёлой, давящей.

Хината хочет ничего не слышать. Желает позволить безмолвию превратить его своим весом в бесформенную массу, оставить от него лишь пылинки и две странички личного дела, что со временем превратятся в жалкую иссохшую макулатуру. Молит, чтобы в идеале мир и вовсе застыл, а ещё лучше — сделал откат назад, на две минутки, чтобы не было сказано и услышано лишнего. Только вот его надежды никогда в счёт не берутся.

Хаджимэ отчётливо слышит чужие глубокие вдохи и выдохи. Улавливает и свои, твёрдо стоя на ногах, ощущая покалывание рук и шеи, практически закостенев от напряжения. Он до сих пор не горстка документов, присыпанная прахом, а время, судя по моргающим напротив серо-зелёным глазам, так и не останавливается. Из внезапных желаний сбывается ровно ноль.

Молчание способно длиться долго — оба знают не понаслышке, особенно из компании друг друга. Комаэда улыбается мягко, нетребовательно, едва не устало. Он измучен своими откровениями, но, кажется, не грезит отправиться в недалёкое прошлое, чтобы прикусить язык в нужный момент. У него вымотанный, но блестящий взгляд, плавные движения и ровное дыхание. Нагито, при всей-то своей привычной беспорядочности, не волнуется, не мельтешит, не жалеет. И, что важнее прочего, без ответа уходить не собирается.

Хаджимэ пробует собрать разбредшиеся по закоулкам сознания слова в какое-то цельное предложение. Всё тщетно: перед глазами лишь мелькают образы и реплики, совсем уж рваные, блеклые, размытые — мешающие. В этой душной библиотеке секунды кажутся часами, воспоминания — крепким сновиденьем, и сил выкручиваться из ситуации просто нет, как и смысла для этого.

Хината находит не слова, а смелость. Та требует признать: он чувствует, верит, что их судьбы переплетаются, как нити в ткани осточертевшего непослушного времени, играющего против него, них. Противиться этой мысли, этому знанию не хочет, но обязан. Вынуждает репутация, образ — всё столь шаткое, непостоянное, однако дающее какую-никакую опору.

Губы за время тишины успевают прилипнуть друг к другу. «Прости», которое могло бы всё сгладить, облегчить, звучит сипло, ужасно приглушённо. Повторить заветное слово не выходит — Хаджимэ лишь мямлит что-то про глупость всех прежних высказываний Нагито, выжимая из остатков трезвого рассудка всё допустимое. Связности в этих репликах не так много — некогда убедительной речи Хинаты и след простыл. Все предложения теряют свой вес, и звучит эта неловкость, несомненно, жалко и глупо.

Нагито лишь улыбается, чуть щурясь и склоняя голову вбок. Неуместно мягким голосом озвучивает суровое противоречие — короткое заверение не в глупости, а в честности.

Он, вновь вопреки желаниям Хаджимэ, двигается в сторону выхода первый. Идёт медленно, но не робко — ничем не выдаёт, что меньше семи минут назад озвучил переворачивающее прежние взаимоотношения с ног на голову признание. Проходя мимо, словно напоследок, Комаэда невесомо похлопывает Хинату по плечу, не задерживаясь слишком долго.

Библиотеку Нагито покидает, ни на сантиметр не обернувшись. Оцепенение, ослабшее ещё после мимолётного прикосновения, с Хаджимэ спадает, стоит хлопнуть тяжёлой двери. Он присаживается на отодвинутый стул и медленно опускает отяжелевшую голову в ладони.

Эфемерную надежду, затеплившуюся внутри, необходимо реализовать в жизнь, пока не поздно. В конце концов, именно за неё Хината заслужил своеобразное изъяснение в чувствах, не так ли?

* * *

— Комаэда-кун?

В дверь коттеджа Хаджимэ стучит костяшкой одного только указательного пальца, а обращается к незадачливому компаньону шёпотом — делает всё, чтобы не раскрыть внезапно образовавшуюся тайну.

— Можно? — он тупит взгляд о ручку, о порог, из-под которого назойливо выползает компрометирующая полоска света — вполне возможно, что исходит тот от маленькой прикроватной лампы. Давит из себя тихие слова, неловкие, неуверенные. — Пожалуйста?

Шумоподавление в домиках оставляет желать лучшего, что впервые играет Хинате на руку. Он слышит и чувствует движения за непрочной стенкой: лёгкий шелест одежды, медленные сдержанные шаги, возможно даже недоумённый вздох.

Похоже на то, что случилось днём. Те же звуки, действия, даже интонации немного совпадают. Только вот теперь от Хаджимэ не уходят, да и он этого не требует. К нему идут с опаской, но с охотой. И это уже прекрасный результат.

Комаэда, открывающий дверь, заспанный и вымотанный, загораживает собой тусклый свет. Силуэт его так кажется подчёркнуто худее, угловатее, хрупче — Хината уже сейчас готов сделать что угодно, противоречащее прежним ответам, прежнему отношению, лишь бы проявить своё небезразличие к этому образу. Готов поставить корзинку с незамысловатым провиантом на порог, чтобы освободить руки и потянуться чуть вперёд, обрамить уже напряжённые плечи ладонями и беззлобно сжать их.

Расстояние между ними до жгучего небольшое — лёгкий сквозняк едва вклинивается в это пространство, пытаясь хоть как-то растормошить молчащих юнош. Практически безуспешно: все мысли где-то далеко, за пределами допустимого здесь и сейчас.

— Пройдёмся до пирса? — Хаджимэ продолжает задавать вопросы едва слышимо, хотя для этого нет резона: комендантский час ещё не в опасной близости, а остальным не так уж интересно вслушиваться в чьи-то спокойные разговоры в конце дня. Будь то вечерняя драма с криками и бранью — другое дело. Спокойное взаимодействие, даже с учётом, что оно происходит с одним из самых нестабильных студентов, не так занятно.

Нагито настороженно кивает, но краешек губы дёргается во рвущейся вперёд улыбке — верный знак. Он накидывает истерзанную временем верхнюю одежду поверх не менее пострадавшей футболки, которая с каждой неделей переходит из белоснежной в оттеночно серую, накрепко закрывает дверь коттеджа и позволяет вести себя, куда вздумается Хинате. Безрассудно, если не учитывать всё сказанное часами ранее.

До выстывающей воды они доходят в полном молчании: ни лишнего вздоха, ни светского вопроса — только редкое потрескивание материала набитой корзинки, перебрасываемой Хинатой из ладони в ладонь, и отдалённый шум волн.

Они не идут к короткому мостику, предпочитая угнездиться прямо на холодном песке, едва в сотне-другой метров от входа на безлюдный пляж. Они оставляют первые босые следы на песке, подсаживаются практически у самой кромки воды, будто бы напрашиваясь вымокнуть всем телом при самой низенькой волне, что может накатить внезапно. Здоровое расстояние между телами помогает поддержать одна лишь корзинка. В ней стоит по паре банок кисло-сладкой газировки и две пачки рисового печенья. На ночь под душевные разговоры — самое то.

— Дёшево и сердито, — изрекает Хаджимэ, дёргая за железное колечко своего напитка. Шипение подпевает шуму волн, сливается с ним, становясь едва слышимым.

— Нормально, — удовлетворённо кивает Нагито, проделывая то же самое. Да, ужин не фонтан, но что уж поделать? День в целом выдался тяжёлым.

Морской бриз отдаёт сладостью газировки и почти неуловимым железным флёром — вдыхать полной грудью не шибко хочется, но отчего-то забавляет.

Хаджимэ вскидывает руку с банкой и пускается в размышления. Алкоголя в жидкости — ни единого процента, даже намёка нет, а всё равно тянет на философство. Все последние несколько часов так.

— Знаешь, я успел многое вспомнить, как бы смешно ни звучало, — начинает он, стараясь не смотреть в сторону немого слушателя. Пока рано. Стыдно. — Бывало всякое. И будет ещё тоже много разного. Но ты, насколько я могу судить, один из самых откровенных людей — не только здесь, но и в целом из всех моих знакомых. Порой ты играешь в непонятные игры, измываешься над нами, лукавишь, недоговариваешь, и всё равно ведёшь себя абсолютно искренне. — Наконец поворачивается, мягко улыбаясь. — Тем ты и уникален. Непонятен, но уникален.

Нагито молчит. Хаджимэ позволяет переварить услышанное, не пытается уловить во взгляде осознание и озарение — пусть думает в каком угодно темпе. Сейчас их ограничить в праве только время отбоя, а остальное — совершенный пустяк.

— К чему это?

Комаэда прекрасно понимает. Ровно так же понимает, что Хинате ещё есть, что сказать. Недомолвка буквально читается на его лице, и чрезмерно чуткому и проницательному парню не составляет труда это увидеть даже в облачную ночь.

— Пожалуй, этим я пытаюсь сказать, — его собеседник в последний раз сглатывает, прежде чем озвучить конкретную причину этой встречи, — что все твои черты, глубоко зарытые или до одури очевидные, я люблю. И что-то поверхностное, и что-то тебе самому не известное мне близко и дорого. Всё это делает тебя таким удивительным. Пойми, весь ты важен, ценен и…

Он обрывает себя очень резко.

Воздуха мало. Вываливать тщательно выстраиваемый поток мысли не получается: всё выходит из берегов, своевольничает, и вскользь отрепетированные слова прячутся в глубинку разума, не желая попадаться во внимание.

— Стало легче?

Никакой издёвки и язвы. Искренняя заинтересованность.

Прохладная рука на горячей взмокшей ладони. Нежное поглаживание.

— Гораздо.

Пальцы переплетаются будто бы случайно, без согласия беседующих.

— Теперь ты понял?

Внезапная физическая и психологическая лёгкость. Обострение всех чувств. Приятная слабость, похожая на здоровое расслабление.

— Вполне.

Здесь, в этом круговороте крови, травм, трупов, убийц и чёрно-белых медведей, нет места такой желанной романтической стабильности. Именно потому обретённые откровения имеют огромный толк. Озвученность чувств не оставляет шанса недопониманию.

Счастье нагонит их не в этом месте, не в это время. Но их. Двоих, нашедших в себе силы высказаться прежде, чем настанет идеальный момент.

К нашим ногам бегут волны,А ты в своей серой футболкеИз самого нежного хлопкаНежнее только руки твои.