Baby, don't let me go

I want you to know

You can run right back

Baby, just quit the show

I know your soul

This is not what you want

Изнывать от неозвученных чувств — самое гадкое и тяжёлое бремя в сфере романтики. Для Комаэды это было очевидно изначально, задолго до любовных интересов и конкретных отношений: не раз и не два доводилось таить обиду, гнев и печаль из-за чьих-либо действий, накапливать удушающую боль, прокручивая изо дня в день миллионы уместных слов и не находя сил вывалить их на виновника.

С отдалённо положительным эмоциональным багажом стало ещё хуже: неспособность изъясняться в большом и светлом бонусом накидывала стремительно обостряющийся внутренний конфликт.

Молчаливое страдание вызвалось быть постоянным спутником жизни Нагито — своей серой тенью оно отравляло каждый выбор, затыкало юноше рот, заставляя воздержаться от замечаний и недовольств. Прожуй и сглотни — переживёшь все неудобства, переболеешь неуместными мыслями и идеями, а сейчас уйдёшь молча, прикусив язык, сохранив лицо.

Был и период просветления. Тогда целый год смелость и неприродная решительность брала над Комаэдой верх: он противоречил,

Серая тень не отходила слишком далеко: порой шипела, плевалась, пыталась перехватить горло и сжать до нескончаемого кашля, — а Нагито в отместку делал вид, что её существование ни капли не смущает, не волнует, не заставляет впоследствии сомневаться и переживать, что сморозил абсолютно не то. Со временем и чрезмерное переживание стало угасать — спасибо следует сказать чужому одобрению.

Уверенность пусть и не крепчала, оставаясь шаткой и призрачной, но уверенно росла. Однажды пробила установленный самим Комаэдой потолок — иначе не понять, как он признавался в чувствах. А ведь признавался. Сначала — впервые, потом — для напоминания, закрепления. И каждый раз незабываемо — для самого себя так точно.

Он в кои-то веки стал вслух передать всё испытываемое. За это моментально получал похвалу, делающую особый акцент на литературности высказываний — не зря, значит, для других ситуаций десятки раз прокручивал реплики в голове. Научился вести себя в отношениях по-разному: безнадёжно романтично, несгибаемо весело, бездумно откровенно. Несовершенство и нечёткость формулировок перестали пугать. Серая тень поблекла, лишь изредка попискивая, став больше элементом прошлого.

А затем вклинившись в настоящее с удвоенным рвением. Когда казалось — нет, не казалось, — было так, что недомолвки позади, всплыло нечто прежде неощутимое, но отравляющее не меньше.

Ощущение принципиально странное. Местами суровое, мешающее думать даже о сторонних вещах, отделяющее сознание и зрение от всего мира толстым непробиваемым стеклом. Периодически же бесцельно отпускающее, заставляющее считать, что оно — беззаботная игра больного воображения, которому теперь доверять не следует.

Эмоциональная пропасть, пропавшая с ландшафта внутреннего мира на целый год, разворачивается прямо перед Комаэдой во всей своей знакомо удручающей красе, и отправиться в неё невероятно легко. Нагито, кажется, спешно скользит по склону прямиком туда, набирая скорость.

Теперь это не совсем недовольство — сжимает грудь, если честно, так же, но точно не оно. И не обида, пусть и дыхание сбивается похожим образом. Что-то новое и куда более перманентное. Неприязнь, обострённая в два-три раза — достойное определение. Только вот по отношению к кому она испытываема — проблемный вопрос.

Девчонки на самый разный вкус кружат около него, выплясывают, выгибаясь и так и эдак, едва на шею не вешаются у всех на виду, а Хината... просто мирится с этим. Не упивается, не наслаждается, но и не выказывает сопротивления. Посмеивается, дружелюбно отвечает, довольствуясь любезной компанией, совсем изредка уводя чужие руки от себя на безопасное расстояние. Но ленивые намёки остаются непонятыми — девушки умилённо и напористо продолжают гнуть своё, не обращая внимания на колеблющуюся расположенность к разговорам.

И Хината сдаётся. Продолжает улыбчиво принимать женский интерес, идя на поводу у настырных однокурсниц.

Нагито не должен вновь поддаваться серой тени — не тогда, когда судьба ни за что одарила его отзывчивым, приветливым, ласковым, в целом непередаваемо прекрасным молодым человеком. Это непозволительно после того резвого прогресса, достигнутого за считанные месяцы здорового подхода со стороны окружения и себя самого. Проседать под своими успешно придушенными слабостями — худший откат, который только можно придумать.

Но с собой он поделать ничего не может. Чувство брошенности, забытости крепко сжимает плечи, когда одна из собеседниц Хинаты хохотливо крепко приобнимает его на прощанье, а тот чуть прижимает её в ответ. На лице Хаджимэ искренний шок, но он не идёт в сравнение с тем, что отражает мимика Комаэды в этот момент. Тот прямо чувствует, как напрягаются в неизвестной гримасе мышцы — то ли жутко от фантомной боли, выламывающей лопатки, то ли мерзко от таких фривольностей в отношении занятого юноши.

То ли вообще противно от того, что этот самый занятой юноша позволяет проделывать с собой все эти обольстительные махинации.

Девушки своей сладко пахнущей группкой проносятся мимо, увлечённо щебеча о только что пережитом опыте — для них это маленькая победа сегодняшнего дня, клочок с боем выбитого друг у друга удовольствия от общения с, несомненно, приятным парнем. Ни одна из них не зацикливается на застывшем в своём сомнении Нагито, на этом случайно затесавшемся неподалёку студенте, утонувшем в своих мыслях, на инородном для всей ситуации объекте, больше похожем на навеки отрешённую скульптуру, чем на живого человека.

А Хаджимэ, наконец подходящий к воротам, немного всклокоченный и всё ещё подёрнутый румянцем, зацикливается. Обращает своё дорогого стоящее внимание на непритязательного, желающего сжаться в полный ноль Нагито, и улыбается так нежно и искренне, что плечи даже немного отпускает цепкая хватка.

— Привет, — он вскользь касается губами прохладной щеки Комаэды. Привычное приветствие. Привычная интонация. Полный порядок, который кажется совсем уж неправдоподобным с учётом сцены, развернувшейся минутами ранее. — Пойдём?

Порядок лишь визуальный. Нагито бубнит своё около усталое «угу», пытаясь здраво совладать с телом и разумом. Управление получается удерживать с попеременным успехом: если ноги-руки ещё как-то сгибаются в нужном направлении, то сознание упорно отключается, изолируется от пахнущего сиренью вечера, от радушно здоровающихся встречаемых знакомых, от делящегося сегодняшними впечатлениями Хаджимэ. Комаэда интуитивно чувствует разговор: к месту поддакивает, развёрнуто комментирует самые понятные из непрослушанных ситуаций, — но полноценно в него не вступает.

Хаджимэ не зацикливается на этом до самой точки их назначения: миловидного столика в кафе, в котором они давненько стали узнаваемыми постояльцами. Знакомая официантка беспечно здоровается с ними, принимает заказ и удаляется на кухню, зная, что сразу после учёбы парочка может быть не особо настроена на товарищеский разговор.

Что, несомненно, удачно. Планы на диалог у Хинаты совсем другие.

— Тебя что-то тревожит.

Он бьёт в лоб, не давая себе разойтись в обиняках. Не спрашивает — знает, что молчание — крупица в выражении всех тех чувств, что глубоко прорастают в ослабшем под их гнётом Комаэде. Сдержанную разговорчивость, тем не менее, парень не считает за признак — симптомы беспокойства он наблюдает в куда более непритязательных деталях. Просто видит чуть более печальный взгляд, глубокие неритмичные вздохи, наспех поджимаемые губы, крепко цепляющиеся за лямку сумки, стол, стул, одежду пальцы и много чего ещё, придающее в его глазах Нагито не столько усталый, сколько откровенно сокрушённый вид. И этого предельно достаточно для попытки что-либо изменить.

— Ты в себе это глушишь. Лучше сейчас скажи, что случилось, не накапливай. Потом давить на тебя будет.

Хаджимэ тянется чуть вперёд, чтобы аккуратно перехватить чужие ладони своими. Согреть, если они такие же холодные от накативших нервов, как он подозревает. Настоять, но с волнительным, услужливым трепетом.

Нагито не делился с ним прежними волнениями — не видел смысла вспоминать то, что хотел бы оставить за закрытыми дверьми, за которые сам заглядывать не стал бы даже по особой необходимости. А Хината всё равно насквозь видит. Угадывает всё с точностью до образов в собственных мыслях.

Руки действительно ледяные и капельку влажные, подрагивающие.

— Расскажешь?

Он тактичнее кого-либо на свете. Ласковее, понимающее и далее по списку.

— Наверное, — вздыхает Комаэда, ставя локти на стол и запуская высвобожденные пальцы в волосы. Пряди менее запутаны, чем последние сорок минут эмоций.

Классическая посиделка пятничного вечера за угловым столиком кафе обещает быть отличной от других.