Я думал, ты чудо,

А ты Иуда

Я незлопамятный — держу для этого блокнот

Комаэда изначально искренне верил, что будет рад любой правде о Хинате.

На досуге, когда мозг не отказывался работать после интенсивного расследования и жарких споров в зале суда, они, исчерпав прочие насущные темы для разговора, неизменно возвращались к возможному Абсолютному званию Хаджимэ. Звучали даже самые нелепые Таланты, которые придумывались с большим усилием не для серьёзного предположения, а для вызывания громкого смеха у собеседника. Завершались такие мозговые штурмы на меланхоличной ноте: обоим только и оставалось, что надеяться на внезапное озарение или на манну небесную.

Это было интересно, ведь приводило в самые разные разговорные дебри. Это было приятно, ведь помогало отвлечься от нескладного поведения других ребят на острове. Это сближало духовно и телесно.

А затем появился новый остров, Дом Веселья, Комната Мертвеца и источник всех бед — папка с личным делом Хинаты, прошитая и проштампованная прямо в Пике Надежды.

Теперь же Комаэда, пытаясь приглушить незваные воспоминания о совсем недавних любвеобильных встречах, не прислушивается ни к единому слову резервника, не удосуживается даже отмахнуться от его окликов и настойчивых требований остановиться. Воспринимать чужое незнание за преднамеренный обман — удобная внутренняя защитная реакция. А лучшая внешняя защита, ярко демонстрируемая перед остальными, — яростное нападение. Брызжущее ядом, хлёсткое и бескомпромиссное, не имеющее пауз и не дающее возможности противоречить — делающее всё, чтобы защитить разум от жалких отговорок и нелепых объяснений. Безукоризненная линия обороны.

Хаджимэ, расходующему чахнущие крупицы энергии на внезапно необходимый бег, хочется использовать нелепейшую брешь в ней: вторгнуться в чужое пространство совсем уж по-детски, схватившись за зелёный капюшон и дёрнув его на себя. Стоит отдать должное: предпочитает всё же сделать финальный рывок и наконец-то перегнать прежде не такого быстрого Комаэду.

— Уйди.

Голос у того требовательный, раздражённый. Будто само по себе существование Хинаты в радиусе километра — оскорбление Абсолютной натуры Нагито.

— Прекрати, — тихо, но твёрдо просит он, по привычке порываясь пальцами дотянуться до тонкого запястья.

Нагито отдёргивает руку чуть ли не с шипением. Ему, видите ли, мерзко с ним говорить — не то что получать касания. Тем не менее, отходить слишком далеко не спешит: делает лишь два незначительных шага, скрещивает руки на груди. Тонко намекает, что времени у Хаджимэ для объяснений катастрофически мало. Тот язык тела, о чудо, прекрасно понимает.

Не понимает, правда, что конкретно должен объяснить.

Это просто нелепица. Не прошло и суток с последнего раза, как Комаэда едва ли не с гордостью вешал на себя ярлык самого бесполезного члена здешнего общества, при этом будучи готовым назвать вселенским чудом Хинату. Рокировка произошла как-то слишком спешно. Мировоззрение при этом никак не изменилось — просто некоторые неотъемлемые его участники махнулись ролями.

Серые глаза в сумерках поблёскивают чем-то лихорадочным. Жгучей злобой или полной влаги печалью — не разглядеть.

Карт на руках немного: утайку бесталанности может оправдать лишь беспамятством — больших аргументов в запасе у него не имеется. А Нагито, несомненно, этого недостаточно. Значит, придётся отталкиваться от чужих отчётливо угадываемых чувств с замахом на удовлетворительный результат. Фантастический оптимизм.

— Ты доверил мне столько всего о своей жизни. — Но выбирать не приходится, а потому Хината начинает без обиняков, лирических отступлений и прочей воды. — Думаешь, я бы не рассказал о чём-то настолько важном?

Кажется, что этих слов недопустимо мало. Даже не порог, установленный самому себе.

Но Комаэда, уверенно продержавшийся в своём отвращении и озлобленности всё расследование, суд, казнь и путь сюда, теряет запал. Замолкает, чуть хмурясь, чувствуя, как гаснет пламя, как сдаются под гнётом старых, привычных и тёплых новые, противоречащие им чувства.

— Не знаю.

Он не язвит. Честно признаёт.

— Я уже ничего не знаю.

Гнев Нагито на Хинату за его «тайну» ослабевает, а вместе с тем обмякает его тело. Избыток эмоций, переусердствование в актёрстве и несоизмеримо с этим малое количество энергии дают о себе знать резко — все факторы буквально выбивают почву из-под ног, заставляют покачнуться. Хаджимэ кое-как успевает подхватить Комаэду под руки — ловко, но далеко не мягко. Громкий вздох порождает беспокойство — не навредил ли ненароком? Скорее просто застал врасплох.

Они оседают на бездорожье, не заботясь о пыли, грязи, траве и нарастающей прохладе. Плечо Хинаты достаточно крепкое, чтобы не затрястись, как только Везунчик опустит на него голову. Чужое тепло греет бок, руку, шею — умиротворённый момент не вяжется со склочным поведением минутами ранее.

— Ты не мог...

С сухих губ срывается абсолютно правильная формулировка. Не «не стал бы», а «не мог». Хаджимэ знает себя в этом плане достаточно хорошо: само тело воспротивилось бы умолчать о таком перед человеком, вывалившем о себе всё до малейшей детальки. Язык бы выдал с потрохами. А Хината бы признал, что это справедливый исход.

— Верно. Не мог.

Он убирает белые пряди со щеки Нагито, оглаживая костяшками его скулу. А там, как он и опасался, чуть влажно.

— Прошу, даже не сомневайся.

Он наклоняется к чужим губам своими, чтобы оставить на их уголке невесомое касание, похожее на дополнительное заверение, на клятву, однако его опережают. Выходит совершенно не мягко, не неощутимо — всё чётко, бойко, солоновато и безгранично отчаянно. Хината пробует смягчить всю ситуацию: аккуратно приобнимает за плечо одной рукой, пальцами другой же ласково оглаживает волосы. Действия плавные, умильные, совершенно не вяжутся с темпом остального действа и даже его не выравнивают, как он ни старается. Нагито никак не унимается, не принимает утешений — вновь, видимо, не верит, что достоин. Всё проработанное летит в тартарары. За плечи цепляется, полувсхлипами дышит — спрашивает без слов «Что же мы наделали? Что же скрыли и что же выяснили?». Ни одного хоть сколько-нибудь благоприятного ответа найти оба не могут.

Треклятая папка где-то у Комаэды под курткой — Хаджимэ чувствует её острые углы своей грудью. Они настырно режут по рубашке при каждом движении, будто бы стараясь порвать ткань, кожу, мышцы, грязно добраться до самого стучащего сердца, чтобы растерзать и его. Чтобы от неё больно не только морально, но ещё и физически.

Она выпадает из-под верхней одежды буквально через несколько секунд, скатываясь сперва на колени, а оттуда — на редкую траву. Её уголок теперь упирается Хинате прямо в бедро, но этот дискомфорт меркнет на фоне происходящего параллельно. Мозг старательно игнорирует всё, что не вяжется с неожиданным удовольствием. Возмущаться этому Хаджимэ не собирается.

Это не прощение, но и не продолжение обиды. Странное недетализированное решение. Консенсус.

Когда они наконец встают, Хаджимэ очень хочется полушутя посоветовать оставить папку тут — пусть это яблоко раздора и останется на обочине дороги, в примятой траве, куда никто не полезет. Нагито, тем не менее, упорно поднимает личное дело юноши, сжимая за корешок.

До наступления комендантского часа остаются считанные минуты, а до своих домиков ещё идти и идти. Парней, однако, это не особо заботит: шаг у обоих сдержанный, неспешный, а лица чересчур сосредоточенные для мыслей о кончающемся времени. Им абсолютно не до общеобязательного расписания.

Проходя по мостику, ведущему к развилке домиков, краем глаза Хината замечает, как нервно Комаэда раскачивает папку, стучит по ней. На секунду хочется верить, что он бросит её куда-нибудь подальше, на сколько мочи хватит, и на утро совершенно забудет.

Но он действует куда более сдержанно.

— Держи. — Нагито вытягивает личное дело резервника прямо перед собой, стоит им подойти к коттеджу Везунчика. — Сделай так, чтобы мне это больше на глаза не попадалось.

Тон немного командный, но Хинате не составляет труда отличить его от прежнего хамства — сейчас всё куда проще и обоснованнее. Комаэде просто не нужно лишнее напоминание о такой неординарной ситуации.

— Как скажешь.

Хаджимэ от своей «природы» никуда не денется — папка лишь станет бумажным доказательством таковой, никак иначе не вредя. Для Нагито же она станет извечным издевательством. С прошлым Хинаты он рано или поздно смирится: поймёт, что ничего сверх в Резервном Курсе не было изначально, как только придаст чуть больше гибкости своей крепкой идеологии. А вот внезапную неприязнь, разгоревшуюся по его инициативе, себе будет припоминать и без личного дела очень долго.

— Тогда... доброй ночи?

Комаэда слишком явно не знает, куда деть свои руки: он не прячет их в карманы, не заводит за спину — держит немного согнутыми по бокам, точно раздумывая, стоит ли сделать что-то ещё.

— Доброй, — успокаивающе вторит Хаджимэ, подаваясь вперёд с объятиями.

Это слишком необходимо. Это — точка в данном вопросе.

Нагито сначала просто стискивает чужие рёбра между рук, а затем, будто теперь точно не жалея, жмётся слегка прохладными губами к очень тёплой щеке со знанием дела долго. Лишь когда слышит приглушённое стенами и дверью уведомление с монитора из своего домика, отстраняется.

— Беги давай, — шепчет, наконец-то нежно улыбаясь.

Хината выдыхает тихим ободрённым «Ха», после которого в меру своих сил быстро направляется к своему коттеджу, прижимая злосчастную папку к груди.

Он обязательно сделает так, чтобы Нагито никогда в жизни не попались на глаза эти файлы.