Если ты будешь со мною жить

Ты устанешь меня любить

Целоваться и говорить

До начала долгой зимы

Той, что я жду, а ты нет

И очень сложно любить взаймы...

В Фонде Будущего работать изнурительно. Этот факт общепринят и опровержению не подвергается даже самой его верхушкой. Тем не менее жизнь, отныне накрепко связанная с доблестной организацией, всяким лучше, чем вполне наглядные альтернативы: скитаться по улицам в поисках помощи со стороны неравнодушных, у которых и самих после всех ужасов ни гроша за душой — последнее удовольствие. Трудоустройство же помогает забыться. Чувство не столько достоинства, сколько обязательства перед другими, стоит выше желания вскинуть раскрытые ладони вверх и отойти от дел, избрав путь унизительнее, но легче. Работёнка, конечно, та ещё: ликвидация собственных огрехов, если выражаться лояльным языком, чем-то походит на борьбу с пожарищем без перчаток. Направлять, контролировать, заверять, реализовывать — ответственные дела, за ошибки в которых по голове дадут если не работодатели, так самые смелые из народа, легли на уже не такие крепкие и гордо расправленные плечи бывшего класса 77-B, плюс один. Вдохновляющая первые два месяца благая идея реконструировать мир буквально из пепла спустя пару месяцев даже на бумажках перестала быть жизнеутверждающей — к этому Комаэда пришёл где-то после девятого отчёта.

По вечерам после смен он, как и остальные, просто в ноль. Нескончаемый стресс, связанный с дедлайнами и дотошностью руководства, как бы иронично ни было, кажется, единственное, что не даёт нарушить хлипкое душевное и телесное равновесие.

Фонд, поощряя вовлечённость в восстановление, снабжал сотрудников съедобными пайками, средствами первой необходимости, медикаментами и жильём. Касательно последнего в голове, к слову, отложилось занятное наблюдение: судя по тому, что всех соседей Нагито визуально припоминает, нуждающихся лиц, связанных с Пиком Надежды, подселяли в одно здание. Неважно, кем ты был прежде: учителем, студентом Основного или Резервного — здесь каждому найдётся личный скромный уголок.

И эта политика усугубляет ситуацию.

Между квартирой и её заветным временным хозяином два этажа разницы. Путь, который можно пройти без физического дискомфорта. Только вот по ощущениям это непреодолимые километры, притом растущие в геометрической прогрессии.

Ни в делах, ни в словах, ни даже в мыслях его нет ничего лишнего. Всё неуместное вытравливается, вырывается на корню — Комаэда бьёт себя по щекам в надежде, что ударами прогонит из гниющей головы все никчёмные «если» и «вдруг», все фантомы прошлого, в котором тепла и нежности было непозволительно много.

Сейчас это большая роскошь. Малейший контакт превращается в одномоментное смазанное действо — сухое, сжатое, исключительно рабочее.

На что-то сверх претендовать не рискуют — каждый скромно ограничивается тем, что предоставляет другая сторона. Ни одна сторона не смеет посягать на малое имеющееся своими особыми замашками.

Смелости, когда она всё же прорезается в мир, хватает на минимальный срок — физический контакт будто болезненно плавит, убивает раньше срока. Нагито дёргается от затянувшихся рукопожатий, около дружеских похлопываний по плечу и случайных касаний ладоней при передаче рабочих документов. В этом ни стеснения, ни омерзения — сложная реакция на простые действия. Бывало ведь и совсем иное, куда более раскованное, раскрепощённое взаимодействие, которое не стоит в одном ряду с настолько нейтрально окрашенными жестами.

Лишь однажды были объятия. После них Нагито разбил две тарелки и чуть не выдрал себе несколько клочков волос. Было ли противно? Разве что от себя. В остальном эти двадцать секунд едва ли уступали по удовольствию прежним близостям. Ласка, особенно от привычных рук, — первая необходимость в нынешнем суровом и жёстком мире, где даже самым мягким личностям приходится выдавливать из себя противоестественную грубость и тотальный контроль. Нежность могла бы скрасить любой ужасный день — Нагито помнит это слишком отчётливо, может назвать каждую ситуацию, в которой этот метод ими практиковался.

Но нельзя. Хоть и сам привязан душой так крепко, что эти узлы не разрезать, он не готов привязывать кого-то к себе. Кого-то до невозможного особенного — в первую очередь. Уж точно не теперь, когда время до очевидного конца сквозь пальцы не утекает, а бьёт кипящим ключом, плавя кожу и заставляя скулить в беспомощности.

А Хината, слишком проникшийся пониманием и уважением к чужим желаниям, не давит — Комаэда со своей стороны ни на чём не настаивает. Порочный круг замыкается синхронно с одновременно захлопываемыми дверями квартир. Вопрос исчерпан без слов.

Ограничения — выход. Жертвенная помощь для близкого, раз уж на то пошло — Комаэде ведь спасения уже нет. Затяжной холод стремительно приближается, и единственное полезное, что Нагито может сделать напоследок — не ломать чужую жизнь. Да, высокомерно полагать, что Хинате будет не всё равно слишком долго — пройдя буквально через все круги ада, он не позволит себе сцепить пальцы в замок, положив руки на грудь, и смиренно утонуть в тоске. Он продолжит жить, восстанавливая и создавая новое: будет сутками напролёт просиживать в своём кабинете в Фонде, мотаться по всей стране, пытаясь уложиться в сроки выполнения заоблачных целей, — он забудется, преодолеет и справится.

Вот только это всё равно останется громадным рубцом на сердце. А Нагито то, объективно говоря, исполосовал в своё время слишком много раз, чтобы позволить себе подобный финальный аккорд.

Он знает: если сломается, если спустит себя с цепи, даст себе хоть один день вседозволенности, то не сдержит себя больше никогда. Он выжмет от незначительного промежутка времени всё до последней капли, истощит всякие запасы чувств и ласки из другого, будто надеясь забрать эти драгоценности на память. Будто надеясь, что пережитое сейчас будет способно скрасить и согреть угрожающе приближающееся холодное ничто. Он отдаст всё, что сможет, но и заберёт ни граммом меньше. Перед смертью не надышишься — верно, на тот свет ничего не унесёшь — вполне вероятно тоже, да только до этого есть ещё уйма дней требующих всяких благостей жизни.

Нагито знает, что балансирует между Сциллой и Харибдой. Знает, что поступки его в любом случае самонадеянны. Эгоистично полагать, что ему виднее, как поступить и от чего последствия будут более безболезненными: от намеренного игнорирования до победного или от смерти, возможно буквально, на чужих руках.

Первое проще. Не в моральном плане — вот тут совершенно нет. Нагито самому ведь выгоднее выбрать второе: он уйдёт, получив всё желанное тепло, пусть и, скорее всего, помнить об этом не будет. Зато первое правильнее. Умереть, запомнившись противным и нелюдимым в глазах самого дорогого человека, — мучительный в ходе исполнения план, но рабочий. Да, это больно и для другой стороны — никому не по душе быть отвергнутым. Однако многим ли лучше страдания у самого эпицентра? Мучения в осознании, что агония близка как никогда прежде? Понимание, что тот, для кого ты был целым миром, не помнит твоего, да что там, собственного имени?

Отнюдь. Пусть это лучше будет протяжно и контрастно на фоне совместного прошлого, чем стремительно и ужасающе под конец. Это оптимальный вариант, и отступать от него Комаэда не готов.

Недочёт идеально рассчитанного плана лишь в том, что всё Хаджимэ понятно и без слов, без действий и даже без мыслей, отражение которых можно было бы в случае чего сыскать в особых взглядах и ненароком брошенных фразах. Всё — в том числе и первопричина самоистязания Нагито. Мотив действий читается беспрепятственно.

И пусть инициатива наказуема — а в данных обстоятельствах плата и вовсе будет непосильно высокой, — не пробовать что-либо изменить Хината не собирается.