Хэ Сюань стоял позади, не в силах пошевелиться: так и застыл на месте с неловко протянутой рукой, готовой в любой момент коснуться чужой спины. Пока не стало слишком поздно, пока солнце не успело показаться из-за горизонта, нужно уйти, скрыться или хотя бы отвернуться, но не получалось. Сколько бы времени ни прошло с того злосчастного дня, противиться отчаянному желанию оказаться рядом, увидеть хотя бы издали, услышать по-прежнему звонкий голос недоставало сил. Он никогда не думал, что окажется слабым. Настолько слабым, что не сумеет даже исчезнуть из мира, в котором по-прежнему не угасла эта улыбка. Он никогда не думал, что окажется трусливым. Настолько трусливым, что отдаст собственную жизнь в эти руки, когда-то нежные, а теперь — наверняка покрытые мозолями, но все такие же цепкие. Даже издали видно, как они напрягались, когда сжимали веер, теперь самый обыкновенный, лишенный духовных сил, и как расслаблялись, когда касались подвески, ничем не примечательной с виду жемчужины, в которой заключено все его, Хэ Сюаня, посмертное существование.

Ши Цинсюань сидел на ступенях храма, куда давно не приходили никакие последователи. Только нищие нашли приют в этом заброшенном и разграбленном месте: надежды на то, что когда-то пропавший бог вновь вернется, не осталось, вот только, должно быть, никто всерьез и не верил в его возвращение. О нем забывали, ему не жгли благовоний, не оставляли даров, да и какие дары могли предложить те, кто едва способен добыть малую кроху хлеба даже для самих себя? Впрочем, если кто и знал, то вряд ли по-настоящему верил, что бог, которому когда-то принадлежало это место, уже давно жил среди них и, похоже, не собирался никуда уходить. Раньше, Хэ Сюань думал, будто всему виной то, что пойти попросту некуда, что никто не додумался забрать с грязных улиц, защитить, уберечь, но теперь, после долгих наблюдений, знал наверняка: Ши Цинсюань сам не пожелал уходить.

— Господин Хэ, я… я знаю, что Вы здесь, — вдруг подал голос он, но не стал оборачиваться.

Только сейчас Хэ Сюань заметил, что тонкие плечи слегка подрагивали. Весеннее утро выдалось прохладным, но его самого давно не беспокоил холод, в отличие от обычного смертного человека. Он подошел ближе и снова посмотрел на Ши Цинсюаня, на этот раз открыто и куда более внимательно. Продрогший, в грязной изодранной одежде, он задумчиво вертел в здоровой руке сложенный веер и смотрел куда-то вдаль, куда-то, где вот-вот должно появиться солнце. Хэ Сюань все молчал. Пускай он здесь, сказать по-прежнему нечего, да и нужно ли вообще что-то говорить?

— На самом деле, я рад, — Ши Цинсюань прошептал эти слова совсем тихо, будто надеялся, что никто не услышит. — Я даже не надеялся, что когда-нибудь смогу увидеть Вас снова.

— Почему? — услышав ровный голос, бывший бог вздрогнул, но теперь совсем не от утренней прохлады. Видно, не ждал никакого ответа.

— Вы ведь презираете меня, — теперь вздрогнул уже Хэ Сюань.

Если бы еще тогда, несколько лет назад, он услышал в словах беспечного мальчишки столько горького отчаяния, то ни за что не поверил бы собственным ушам, посчитал игрой, глупой шуткой, вышедшей за грань. Теперь же — молил, чтобы оно оказалось ложным, пусть и знал, что мольбы напрасны. Единственный достойный зваться богом больше их не услышит. Единственный достойный зваться богом больше им не был. Единственного достойного зваться богом низверг он сам.

— Почему ты рад мне? — переспросил Хэ Сюань так же твердо и холодно, но кому, как не Ши Цинсюаню, знать, что он попросту не умел по-другому?

— Сегодня ведь наш день рождения, — он наконец поднял голову, чтобы тут же опустить и живо прикусить губу, прежде чем вырвется нервный смешок.

Видно, все прошедшие годы лишь делал вид, что не замечал недовольства из-за глупого смеха по поводу и без, а сам Хэ Сюань последние месяцы думал только о том, чтобы снова услышать его так же близко, как раньше. Он опять промолчал, но по-прежнему не отводил взгляда. Небо светлело, и звезды постепенно исчезали, чтобы ночью показаться вновь. Когда в последний раз он смотрел на них просто так, без особого повода? Наверное, все тогда же, многие месяцы назад, когда Ши Цинсюань был рядом, а его бирюзовые глаза смотрели без страха и сияли прекраснее любого из небесных светил.

Он опустился на ступени и вгляделся в чужое лицо, осунувшееся и грязное, присмотрелся к тонким потрескавшимся губам, паре свежих царапин на щеке. В глаза Ши Цинсюань посмотрел сам, без прежней решимости, но даже тень вины не сумела скрыть тепло, легкое, робко ласкающее первыми солнечными лучами, уже не страшащимися холодов. Теми же глазами целую вечность назад он смотрел на «Мин И», но еще никогда — на Хэ Сюаня.

— У меня нет для тебя подарка, — ровный, несмотря ни на что, голос, как и прежде, не подвел. Ши Цинсюань поспешил отвернуться, опустил голову еще ниже и устроил изувеченную ногу поудобнее.

— Достаточно того, что Вы встретили этот день со мной, господин Хэ, — отозвался он, но слова, которые Хэ Сюань слышал из года в год когда-то совсем в другой жизни больше не звучали непринужденно. Слишком отчетливо в них угадывалась тоска. — Как я могу отблагодарить Вас?

— Ты никогда не сможешь дать то, чего я хочу, — он сказал это прежде, чем обдумал ответ, но поздно. Слова обратно не вернешь.

Солнце, едва успевшее показаться на небосклоне, слепило глаза, но смотреть вперед, на него, а не на искаженное печалью лицо бывшего Повелителя Ветров, было куда проще. Он пробормотал бессвязные извинения и, судя по звуку, оперся на палку, чтобы уйти. Хэ Сюань хотел остаться неподвижным, до дрожи сжимал руки в кулаки, лишь бы не повернуться и не дотронуться, но тщетно. Рука сама потянулась и мягко перехватила тонкое запястье.

— Я хочу, чтобы ты когда-нибудь простил меня, — договорил Хэ Сюань и отпустил, чтобы наконец подняться и снова скрыться от чужих глаз. Больше слов не осталось.

— Как и я хочу твоего прощения, Хэ Сюань, — послышалось позади, но этого хватило, чтобы сквозь мрак сомнений прорвался крохотный луч надежды.