Камнегорский лес погружался в темноту. Он и без того был густым и никогда не освещался солнцем полностью: кроны плотно сходились под небом, почти не пропуская сквозь себя лучи и не позволяя им освещать дороги и луга, заросли можжевельника, ручейки и звериные тропы. И сейчас, на закате, не было видно ни алеющего горизонта, ни медленно загорающихся звёзд; изредка средь сосновых елей мелькал тонкий серебряный месяц.

Тепло и свет охотники получали лишь от костра, в который то и дело подбрасывали дрова и хворост. На костре жарилась зайчатина, и охотники, ожидая её готовности, ломали чёрный хлеб и передавали друг другу бурдюк с вином. Неподалёку, в обозе, лежала туша оленя, которого выслеживали все эти три дня — и наконец удачно выследили сегодня после полудня. Также настреляли из луков зайцев и белок, и уже под вечер Генриху удалось убить ещё и довольно крупного кабана.

Олень и кабан отправятся в Айсбург, а мелких зверьков охотники уже освежевали и пустили себе на ужин, добавив к жареным ножкам хлеба, овощей и вина.

Но у Генриха аппетита не было. Ни приятный запах мяса, ни плеск вина в мехах его не привлекали. Вот уже больше часа он сидел у костра, вглядываясь в жаркое оранжевое пламя. Кажется, огонь теперь всегда будет ассоциироваться у него с одним — с тем, что сделала Кристина на поле боя. От тягучих невесёлых мыслей клонило в сон, и Генрих знал, что ни вино, ни даже крепкий виски, который у него тоже с собой был, не придадут ему бодрости. Писк сверчков и ставшие столь привычными крики ночных птиц навевали умиротворение.

Такое редко бывало, но, на удивление, ему не хотелось возвращаться домой.

К Генриху подсел Рихард — он с кем-то беседовал и смеялся, тут же откусывая от заячьей ножки, насаженной на деревянную длинную шпажку, однако, увидев, насколько задумчив и невесел его старший брат, быстро замолчал, убрал мясо и опустился рядом с ним на большое бревно, накрытое куском сукна.

— О чём задумался? — начал он издалека.

— О том, как бы всё-таки тебя женить, — соврал Генрих.

В последнее время все его разговоры с Рихардом сводились к этому: мальчику было двадцать три, и, хотя он строил неплохую карьеру в Айсбурге, Генриху уже не раз доводилось получать письма от высокородных отцов незамужних девушек, желавших укрепить свои связи с правящим домом Бьёльна. Но он видел, как был счастлив его младший брат, служа в гвардии Айсбурга, присутствуя на военных советах, выстраивая и проверяя доверенные ему полки… Он — прирождённый лидер и полководец, глупо это отрицать. К тому же было бы несправедливо упрекать Рихарда, что он в уже довольно зрелом возрасте всё ещё холост — сам Генрих женился в тридцать семь.

И нет, он вовсе не хотел избавиться от него, даже напротив… Его лишь волновало, почему Рихард совершенно не интересуется девушками и не думает о своей будущей семье. Генриху хотелось узнать причину, но брат отмахивался и отшучивался.

Прямо как сейчас.

— Я не хочу жениться, — заявил он, скрестив руки на груди. — Да и на ком?

Уж в чём-чём, а в невестах у Рихарда недостатка не было, однако он упорно делал вид, что никого не интересует как потенциальный супруг. Генрих закатил глаза.

— Да хотя бы на вдове Хельмута. — Он сам не знал, шутит или нет. — Она на три года младше тебя, а ты к тому же знаешь Штольц как свои пять пальцев и сможешь помогать ей в регентстве.

Рихард жил в Штольце около шести лет, когда был оруженосцем Хельмута, и если не жители окрестных селений и городка, то обитатели замка уж точно хорошо его помнили и с радостью приняли бы как консорта.

— А баронесса Хельга, — продолжил Генрих, так и не дождавшись от брата ответа, — скоро, кажется, покинет Штольц. Баронесса Ева же ещё не настолько хорошо там освоилась, ей может потребоваться твоя помощь.

— Нет, извини, я не хочу, — отмахнулся Рихард и вдруг встрепенулся: — Когда там Дикон вернётся?

Генрих вздохнул.

Его бывший оруженосец, юный граф Дикон Варден, два года назад ездил с ним Фарелл — то было большое посольство, отправившееся ко двору фарелльского короля, узурпатора, свергнувшего своего племянника и решившего объявить войну Драффарии. Король драффарийский Фернанд, Генрих и ещё несколько дворян приложили немало усилий, чтобы этой войны не допустить, вели переговоры и ждали, ждали, ждали… Конечно, каждый член посольства взял с собой и охрану, и слуг, и Дикон как бывший оруженосец не мог не оказаться в числе стражи Генриха.

Мир всё-таки был заключён, точнее, подтверждён, ибо войны так и не случилось. Генрих почти сразу же отправился домой — ему тогда казалось, что тоска по Кристине и маленькому Джеймсу сведёт его в могилу, чего не удалось сделать опасной болезни лёгких. Оставшаяся часть посольства пробыла в Фарелле до зимы, срочно покинув королевство в начале гродиса, когда болезнь начала грозить распространением на другие земли. Фарелльцам пришлось закрывать границы и усиливать карантин.

Но Дикон в Драффарию не вернулся.

Несмотря на болезнь и высокий риск заражения, несмотря на закрытые границы и долгие строгие карантины, он остался в северном королевстве обучаться наукам. Дикона очень интересовало ремесло военного инженера, и Генрих по сей день помнил, как этот юноша заглядывался на осадные башни и катапульты, в то время как фехтование и стрельба из лука для него отходили на второй план. К тому же в Фарелле можно было освоить науку, не уходя при этом в монастырь, — в столице королевства, городе Льорке, был университет.

Однако в начале лета Дикон написал, что по осени закончит своё обучение и вернётся в Драффарию со свежими знаниями и готовностью этими знаниями делиться.

А Рихард с бывшем оруженосцем своего старшего брата хорошо дружил и не скрывал, что скучает, хотя обычно был скуповат на эмоции.

— Говорят, в ругпутисе [август] болезнь наконец отступила и Фарелл открыл границы… Думаю, Дикон со дня на день вернётся, — кивнул Генрих с улыбкой. — А ты так говоришь, будто хочешь жениться на нём.

Рихард как-то нервно рассмеялся.

— Я не хочу жениться, потому что… — Он вновь сделал своё лицо непроницаемым, чуть взъерошил тёмно-русые волосы, и без того расчёсанные кое-как, и продолжил: — Я же вижу, что у тебя с Кристиной происходит. Точнее… поначалу-то у вас было идеально, но сейчас… Она на тебя будто боится смотреть, постоянно прячет глаза, и я даже не буду спрашивать, когда вы в последний раз говорили наедине, а не на советах или вроде того, потому что знаю, что ты не вспомнишь.

— Это не… — В груди вспыхнула ярость, но Генрих постарался скрыть её. В конце концов, разве Рихард неправ? — Откуда ты всё знаешь, а? — И он потрепал брата по волосам.

— Как будто не видно, — несколько растерянно отозвался тот. — И мне, если честно, больно на это смотреть. Скажи, почему так? Вы же всегда души друг в друге не чаяли, а тут… Как будто чужими друг другу стали.

Генрих усмехнулся — не без уважения. Как ловко Рихард перевёл тему… И вряд ли он интересовался лишь для того, чтобы избежать подобных ошибок в будущем, уже в своей семье, в отношениях со своей женой. Наверное, правда хотел вникнуть и помочь… Всё-таки Рихард всегда любил и уважал своего старшего брата, и видит Бог, это было взаимно.

— Я не знаю, почему, — честно признался Генрих со вздохом и вновь перевёл взгляд на огонь.

Может, всё дело в нём? Да нет, оно началось ещё раньше, пожалуй, после…

Он нервно сглотнул и стиснул зубы, сжал руки в кулаки, пытаясь справиться с приступом сковавшей душу боли.

Всё началось после смерти Хельмута.

Он словно вдруг оказался связующим звеном между Генрихом и его женой, как будто без него их брак стал немыслим и невозможен… Хотя поначалу он постоянно ссорился с Кристиной, позже между ними установилась крепкая трогательная дружба, а Генрих с ним дружил давно — и не только дружил. Хельмут всегда был третьим, но не лишним. Общий друг, общий вассал, общий любовник… Последнее, пожалуй, и определило всё, что случилось потом: не успел Хельмут стать таковым, как почти сразу ушёл… Оставил их вдвоём, совершенно потерянных и почти превратившихся в чужих людей.

Его смерть стала прозрачной, невидимой — и в то же время непробиваемой стеной между Генрихом и Кристиной, отчего было нестерпимо больно. Боль пылала в его душе, грозя сжечь изнутри дотла, и он знал, что то же самое происходило с его женой. Эта боль разделила их, оттолкнула друг от друга и то и дело мешала сблизиться вновь.

Конечно, всего этого Генрих Рихарду не сказал. Однако в свете костра было видно, каким понимающим и полным сострадания стал его взгляд. Он будто читал мысли старшего брата, будто сам чувствовал то, что чувствовал он.

— Так спроси у неё, — пожал плечами Рихард. — Спроси, что с ней и как вы можете попытаться всё исправить. Ты же всегда раньше так делал: если возникает какое-то недопонимание — просто идёшь и говоришь…

Генрих коротко усмехнулся. Было бы это так просто… Кристина ведь наверняка не станет говорить. Стоит ей бросить на Генриха короткий затравленный взгляд, и он тут же захочет просто отстать от неё. Раньше-то в подобных случаях она смотрела по-другому — с мольбой, с безмолвной просьбой выслушать, утешить, помочь… И Генрих всегда внимал ей, впрочем, и сейчас это не изменилось. Только теперь она и просила о другом.

— Она ведь не убьёт тебя, если ты попробуешь, — продолжал Рихард.

— Я бы не стал утверждать, что не убьёт… Но всё же ты прав, — сказал Генрих, вновь взглянув на костёр. Огонь постепенно таял, стоило подкинуть в костёр хвороста, но…

Их лагерь будто застыл — конечно, кто-то уже уснул в палатке или прямо под открытым небом, положив под себя плотное сукно и накрывшись плащом, но многие ещё не спали, просто вдруг замерли, словно ледяные статуи. Не было слышно ни разговоров, ни смеха, лишь звуки ночного леса и слабый треск костра нарушали тишину. Причём пламя костра становилось всё слабее и уже почти не грело, и оттого осенняя ночная прохлада начинала пробирать до костей. Генрих краем глаза заметил, как Рихард закутался в свой чёрный плащ, и тоже застегнул две верхние пуговицы походного серого дублета и поправил плотный шейный платок.

— Пообещай мне, что поговоришь! — вдруг горячо попросил Рихард, положил ладонь на плечо Генриху и внимательно заглянул в его глаза.

Что-то вновь кольнуло в сердце, и там загорелась боль, потекла по венам вместе с кровью… Но дело было уже не в тоске по Хельмуту и не в отчаянии из-за отдаления от Кристины.

У Рихарда были глаза мамы — у самого Генриха тоже, но у него никогда не возникало ощущения, что он, смотрясь в зеркало, видит леди Викторию. А когда смотрел на Рихарда — было, и чем старше становился младший брат, тем отчаяннее щемило в груди от этой невообразимой схожести.

И разве он мог бы отказать матери, если бы она попросила? Имел бы право её ослушаться?

— Я обещаю, — кивнул Генрих и впервые за этот вечер увидел совершенно мальчишескую улыбку Рихарда, освящённую последними сполохами костра.

***

Кристина проводила Винсента до выезда из Камнегорского леса по небольшой дороге на северо-запад, до берега Захольца — реки, огибающей с запада прилегающие к Айсбургу земли. Вместе они ехали часа два, благо, дорога была сухой и чистой. Камнегорский лес был хвойным, и редкие вкрапления лиственных деревьев напоминали пятна оранжевой и жёлтой краски на изумрудном полотне. Сухие листья, гонимые ветром, пролетали над дорогой, и запах осени — свежий, чистый, земляной — заполнял лёгкие и явно свидетельствовал о приближении холодов.

Рукшеис [сентябрь] был в самом разгаре, осень начала своё торжественное путешествие по земле и стремительно продвигалась с севера на юг; её золотой шлейф покрывал поля и леса, её холодное дыхание заставляло перелётных птиц отправляться в тёплые края, лесных зверей — собирать запасы, а людей — заготавливать меха и рубить лес; вдалеке и правда слышались гулкие звуки топора.

Кристина с радостью проехала бы ещё и сопроводила Винсента прямо до монастыря, ибо жутко соскучилась по родным землям. Сейчас она чувствовала себя в Бьёльне примерно так же, как пять лет назад, во время восстания Хенвальда, то есть ненужной и чужой. А вот дома, в родном Нолде, ей наверняка будут рады…

Но Кристина не готовилась к столь долгой поездке и поэтому провожала Винсента недолго.

— Удачи тебе, — сказала она перед прощанием, сжав его ладонь в обеих руках. — Пожалуй, удача — это всё, что может тебе помочь.

Винсент, разумеется, ехал в карете, но обратно Кристина отправилась верхом, благо, заранее облачилась в костюм для верховой езды — чёрные штаны, синие котарди и плащ и высокие кожаные ботфорты. Сначала вела лошадь рысью, но после полудня небо затянуло тучами, вдалеке начал греметь гром, и Кристине пришлось пришпорить кобылу и пустить её галопом.

Однако дождь всё-таки настиг её неподалёку от Айсбурга; на дорогах быстро стали появляться глубокие лужи, а плотно утоптанная земля начала превращаться в грязь. В итоге в замок Кристина вернулась промокшей и уставшей, посему тут же велела наполнить ванну горячей водой и принести морскую соль и пахучие масла. Тогда же ей сказали, что Генрих вернулся с охоты с богатой добычей, которую уже можно будет попробовать за ужином, но Кристина не придала этому значения.

Выкупавшись и напившись горячего травяного чая, она пошла к детям — их только что накормили обедом, а сама Кристина есть не хотела, ибо перекусила в дороге, пока провожала Винсента. В итоге всё время до вечера она провела с детьми, о чём так мечтала в походе: держала Агнессу за обе ручки, пока та пока ещё неуверенно, боязливо ходила по комнате, огибая разбросанные игрушки… Впрочем, игрушки быстро собирал Джеймс — он по-прежнему забавлялся лишь тем, что расставлял их по размеру или цвету.

Да и Агнесса вскоре уснула: баюкала тряпичную куклу в розовом кружевном платье и под собственные напевы задремала, няням лишь оставалось перенести её в кроватку. Тогда Кристина присела на ковёр рядом с Джеймсом, попыталась убедить его, что игрушки можно не только расставлять — в них можно играть, и тогда будет очень интересно и весело… Но он даже не отмахнулся, просто пропустил её слова мимо ушей.

Что ж, его право… Лишь бы это во взрослом возрасте как-то не аукнулось, хотя Кристина не очень представляла, как нормальной взрослой жизни могут помешать необычные способы игры в детстве.

Детскую она покинула на закате, так в полной мере и не удовлетворившись общением с детьми. Понятно, что за один вечер подобной жажды не утолить, но Кристина уже не в первый раз после возвращения из похода засиживалась в детской… Она так и не смирилась с тем, что пока не получит отдачи от детей в том виде, в каком ей бы хотелось: они слишком малы для этого, а Джеймс ещё и общаться не любит…

Однако она всё равно была счастлива. Всё-таки, несмотря на давнюю смерть матери, гибель отца, предательство дяди и отдаление от мужа, семью она не потеряла. У неё оставались дети, и как же она, будучи молодой, ошибалась, когда не хотела их заводить!

Захотелось уехать с ними в Эори — хоть на какое-то время, хоть на полгода… Недавняя поездка на открытие монастыря (хотя, чёрт возьми, какая недавняя? Она началась в конце прошлого года, а Кристина, будто потерявшая счёт времени, всё ещё думала, что вернулась из неё едва ли не пару седмиц назад) Джеймсу явно понравилась, хоть он и не показывал этого, да и Агнесса — а ей тогда было всего полгода — неплохо её перенесла… Эти дети — наполовину нолдийцы, Нолд — их родная земля, и нет ничего плохого в том, что они будут ездить туда почаще.

Навсегда их, правда, туда увозить не стоит — что за балаган начнётся, если муж и жена станут жить порознь? Кристина понимала, что её брак с Генрихом буквально удерживает королевство от падения в пропасть, и вовсе не хотела приближать миг этого падения своими глупыми эмоциями, до которых, конечно, никому не было дела.

Когда до спальни оставалось меньше десятка шагов, Кристина вдруг замерла — вновь какое-то предчувствие накатило на неё, грозя сбить с ног, отчего в груди отчаянно застучало сердце и волнение понеслось по венам, заставив её дрожать. Правда, на этот раз предчувствие было каким-то приятным, не как раньше… Скорее предвкушение, какового с ней уже давно не случалось.

Кристина осторожно приоткрыла дверь в спальню и зашла так несмело, словно это была вообще не её комната, не её замок и совершенно чужая, незнакомая земля.

Генрих не провёл с ней ни одной ночи после возвращения, и поэтому она не ожидала увидеть его сегодня… Однако он был здесь: разливал вино по бокалам, что стояли на небольшом столике напротив кровати. Когда Кристина вошла, Генрих замер, взглянул на неё, не выпуская из рук бутыли с вином, и улыбнулся так, будто был ребёнком, которого внезапно застали за шалостью.

Она осмотрела комнату, не очень понимая, туда ли вообще её принесли ноги — но нет, это были её (точнее, их с Генрихом общие) покои, просторная спальня, чьи окна выходили на густой Камнегорский лес. Но свечей сегодня тут было больше, чем обычно слуги зажигали по вечерам, и Кристина даже слабо усмехнулась, представив, как Генрих сам зажигал это всё: и на камине, и на туалетном столике перед зеркалом, и, конечно, на столике прикроватном, где богатый медный подсвечник соседствовал с бутылью вина и двумя серебряными бокалами.

И Генрих вполне соответствовал скромно-праздничной обстановке спальни: его чёрный камзол был отделан блестящим в свете свечей золотом, причём подобная одежда для личных покоев вообще не подходила… Но только не сейчас. Не в этот миг.

Кристина набрала в грудь побольше воздуха и, не сдержав слабой улыбки, сказала:

— Наверное, нам надо поговорить.

Генрих протянул руку, и она вложила в неё свою ладонь, ощутив, как дрожат его пальцы. Он тоже взволнован — она не могла прочитать этого в его лице и глазах, пока не привыкла к полумраку, но всё же прекрасно поняла. Почувствовала… Как раньше, когда они были способны даже через расстояние понимать и переживать чувства друг друга.

Неужели всё наладится…

Генрих усадил её в обитое бархатом креслице и сел напротив, всё-таки долил вина в один из бокалов и подвинул ей. Лишь тогда Кристина заметила, что на столике, помимо вина, стояла глубокая тарелка, судя по запаху, с олениной — видимо, то был как раз добытый на недавней охоте олень, свежий, сваренный с корицей, шафраном и ещё какими-то пахучими дорогими специями. Рядом на плоском блюде красовалась свежая зелень и белый мягкий сыр, а на ещё одном, поменьше — нарезанные груши в сиропе из шелковицы и мёда.

У Кристины потекли слюнки: всё-таки скудный обед по дороге в замок, посреди леса, не мог сравниться с этим прекрасным ужином, пусть даже рассчитанным на двоих. Ей тут же захотелось съесть это всё, однако она сдержала себя, решив начать с вина.

Увидев, что она потянулась к бокалу, Генрих улыбнулся, взял свой, и они молча выпили по глотку. Никто из них не сказал вслух, за кого они пили, не стукаясь, ибо это было и так предельно ясно.

Лишь когда каждый отрезал себе по куску оленины, Кристина решилась заговорить.

— У нас с тобой… происходит что-то не то, тебе не кажется?

Генрих кивнул.

— Я даже догадываюсь, почему, — признался он.

Кристина тоже догадывалась. Точнее, ей было понятно, что смерть Хельмута заставила их отдалиться друг от друга, но она не могла взять в толк, каким образом вообще связано это страшное событие и её отношения с мужем. Они ведь раньше прекрасно жили вдвоём без третьего в их сердцах и постели, почему же всё изменилось?

— Я понимаю, что уже ничто не будет как прежде, — вздохнула Кристина, отрезав ещё немного от куска оленины. — Его смерть… — Она нервно сглотнула — то пугающее слово резануло по горлу и ушам. — Его смерть слишком сильно повлияла на нас, чтобы мы могли жить как раньше, делая вид, что всё в порядке. Но ведь она не может стать концом… Хельга же живёт как-то, не умирая от боли каждое мгновение! — покачала головой Кристина.

Впрочем, она не была в этом сильно уверена, ибо знала, что Хельга умеет годами прятать тоску и отчаяние от потери близкого за маской веселья и беззаботности. Она сама признавалась ей, что до сих пор не может принять смерть своего первого жениха, до сих пор оплакивает его и скорбит… Однако, глядя на эту смешливую, непосредственную, общительную женщину, не скажешь, какую боль она таит у себя внутри. Что ж, может, брак с бароном Адрианом поможет ей окончательно избавиться от этой боли…

— Странно, что мы с тобой переживали нашу потерю по отдельности, а не вместе, как раньше. — Генрих насадил на двузубую вилку кусок сыра, повертел её в руках и положил на пустое блюдо. — Почему-то она разъединила нас, словно мы перестали нуждаться в друг друге, в утешении друг от друга… В надежде, которую могли бы друг другу подарить.

— Видимо, так было необходимо, — коротко ответила Кристина.

Она запила очередной кусок оленины вином, заела листиком мяты и отложила приборы — ей казалось неуместным есть во время столь серьёзного разговора, хотя голод она полностью не утолила. Генрих же к еде почти не притронулся, зато налегал на вино, от которого ему всё равно ничего не будет — пьянеть у него, по его же словам, не получалось.

Даже стало обидно за этот роскошный ужин — но его, впрочем, можно отложить до завтрака…

— А мне кажется, это было ошибкой, — осушив свой бокал, сказал Генрих. — Нам нужно было оставаться вместе, стать друг другу опорой, как это всегда бывало… Может, тогда бы ты…

Вдруг он замолчал, и даже в слабом свете свечей было видно, что он чуть зарделся. Кристине стало любопытно, что он хотел сказать и почему это так его смутило… А потом она поняла.

«Может, тогда бы ты не устроила личный огненный ад для герцогини Габриэллы», — подсказал внутренний голос. И не убила бы того диверсанта магическим разрядом молнии. Не требовала бы не брать пленных и казнить всех, кто был хоть как-то причастен к набегам на южные бьёльнские селения и мало-мальски поддерживал решения регента и его жены. Хотя, впрочем, закон бы позволил ей сделать это без зазрения совести, однако власть казнить и миловать теперь — в руках барона Адриана. И, судя по слухам, он всё же отправил на виселицу некоторых особо рьяных приверженцев герцогини Габриэллы.

— Прости, если я тебя напугала или разочаровала, — проговорила Кристина, сцепив пальцы в замок. Ей стало даже страшно смотреть в глаза Генриха, и она принялась изучать нетронутые груши, блестящие от застывшего сиропа. — Я очень хотела за него отомстить.

— А ты прости, что не стал и не смог удерживать тебя, — послышался тихий, сдавленный голос Генриха. — Несмотря ни на что, я люблю тебя больше жизни, для меня ты всегда будешь самым лучшим человеком на земле.

Кристина зажмурилась, чтобы не позволить слезам выкатиться из глаз, но у неё ничего не получилось. Тогда она прижала одну ладонь к лицу, чтобы хоть немного скрыть вызванную рыданиями гримасу… А вторую её ладонь вдруг погладил пальцами Генрих, что заставило её всё-таки поднять голову и взглянуть на него сквозь пелену слёз.

— И я… и я тебя люблю, — проговорила Кристина еле слышно.

Хотела сказать ещё много всего: как ей жаль, как она была неправа, что сразу не поделилась с ним своими мучениями, не попросила совета и утешения, что отдалялась и отстранялась… Но рыдания помешали ей, а ещё то, что Генрих встал, мягком жестом заставил её подняться тоже и прижал к себе. Как бывало раньше, как случалось уже множество раз, когда Кристине становилось плохо…

Только вот сейчас ей наоборот было хорошо. Вместе со слезами наружу выплеснулись и боль потери, и бесконечная тоска, и страх себя самой, способной на жестокость и жуткие убийства… Генрих гладил её по голове, перебирал пряди её распущенны волос и молча ждал, когда она успокоится. А Кристина, вцепившись пальцами в его плечи, рыдала и рыдала, в конце концов насквозь намочив его камзол.

— Я хочу… домой, — призналась она. — В Эори.

— Скоро мы поедем в Эори, — раздался над головой тёплый голос Генриха. — Закончим разбирать последствия войны и поедем. Всё будет так, как ты захочешь, любовь моя.

Кристина слабо улыбнулась, подняла голову и, кое-как найдя в полутьме его губы, прижалась к ним своими губами, даря ему такой поцелуй, каких у них не было уже давно. Сначала нежно-нежно, как-то неуверенно, словно впервые, а затем… Страсть затуманила разум им обоим, и не сразу Кристина поняла, что Генрих начал её раздевать: на ней было простое домашнее синее платье без множества застёжек и пуговиц, и стоило лишь развязать один узелок, как шнуровка на спине ослабла и плотная ткань сползла вниз…

С трудом оторвавшись от мужа, запыхавшаяся, словно пьяная, Кристина слабо прошептала:

— Я хотела детей уложить…

— Потом вместе уложим. — И Генрих коротко поцеловал её в лоб.

Конечно, дети будут счастливы увидеть, что их родители спустя долгое время пришли к ним вместе, вдвоём… Кристине не терпелось уже пойти в детскую и одарить Джеймса и Агнессу любовью не в одиночку, а с Генрихом, к тому же она прекрасно видела, что сын, особенно после снятия проклятья, расположен к отцу больше, чем к ней, хотя это её ни капли не задевало — мальчик всё-таки… С другой стороны, отрываться от Генриха, отвлекаться от объятий и поцелуев она тоже не желала, а потому рассудила про себя, что сейчас дети едва успели поужинать и наверняка захотят перед сном поиграть ещё немного…

Вскоре эта мысль утонула в потоке других, смешанных и сплетённых, бессвязных и бессмысленных. Платье всё-таки упало к её ногам, следом Генрих избавил её от камизы, а Кристина дрожащими пальцами расстегнула его камзол, рванула шнуровку на рубашке, звякнула пряжкой ремня штанов… Она шептала ему слова, о которых тут же забывала, а он тихо смеялся в ответ, целуя её лоб, виски и шею. Внутри всё пылало адским пламенем, вожделение, перемешанное с небывалой нежностью, грозило свести с ума. А от его поцелуев, невесомых касаний, поглаживаний и лёгких укусов легче не становилось…

Кристина попятилась, увлекая Генриха в постель.

Так легко ей не было уже давно.