Наверное, прежде я никогда не загружала себя таким количеством заданий. Сессия уже на носу, но, признаюсь, это далеко не единственная причина, по которой я сегодня так изнуряюсь, стараясь не оставлять ни секунды на сторонние размышления. Ибо стоит мне ненадолго остаться без дела, как в голове сразу же просыпаются непрошенные мысли. А мне нужно сконцентрироваться.

Придвинув к себе учебник по гистологии, я сижу за столом и заучиваю наизусть целые параграфы, забивая черепную коробку по-настоящему важной информацией, от которой пользы будет побольше, чем от обсасывания одного и того же фрагмента вчерашнего вечера. Я и так посвятила этому всю ночь, из-за чего впервые чуть не проспала дополнительные занятия по химии. К счастью, Саске на них не пришёл, и я не хочу даже думать, что послужило этому причиной; не хочу вспоминать ни его голос, ни касания, ни поцелуи, которые, даже обрывками всплывая в памяти, волнуют всё нутро.

Не хочу, но снова думаю.

— Агх! — захлопываю учебник и резко отодвигаюсь от стола. — Чёрт!

— Всё в порядке? — Хината отрывается от чтения, и я перевожу на неё всё ещё раздражённый взгляд. Она забавно хмурит брови, выглядывая над верхним краем обложки учебника по экономике. — Понял, не дурак.

Чувствую, что её беспокоит моя неразговорчивость, и мне становится стыдно. В последнее время я сама не своя, а после возвращения с ярмарки я так ни разу не обмолвилась с Хинатой и словом. Да и она, заметив нервозность в моём поведении, как-то не шибко идёт на контакт, будто боится разозлить меня ещё больше.

— Прости, — вздыхаю я, — я так устала от всего этого.

— В чём дело? — Она закрывает учебник и садится на край кровати, приглашающе похлопывая ладошкой рядом с собой. — Если ты переживаешь из-за сессии, то не стоит. Ты-то уж точно всё сдашь.

— Дело не в этом.

И я понимаю, что уже давно ничем с ней не делюсь. Большинство моих проблем обычно выслушивает Сасори, и он же зачастую помогает мне найти выход. Поэтому я даже не знаю, что могу рассказать Хинате.

— Тогда, может, расскажешь? — она успокаивающе гладит меня по спине, и её тёплые прикосновения кажутся такими уютными и успокаивающими, что на моем лице появляется небольшая улыбка. — Что-то случилось между тобой и Кибой?

Я мотаю головой. Знаю, что ничего страшного не случится, если я решусь выложить перед ней свою душу и поделюсь своими переживаниями, но рассказывать о Саске и моих противоречивых чувствах, которые, в принципе, не так уж и сложны, я не хочу.

— С Кибой всё хорошо, — тихо мямлю я, — просто мне кажется, будто всё идёт не так, как нужно.

— А что тебе нужно?

Прикусываю губу, опускаю взгляд, рассматривая пушистые помпоны на своих тапочках, и пожимаю плечами:

— Я толком-то и не знаю.

Какое убожество.

Прожить в этом мире восемнадцать лет и даже примерно не знать, чего я хочу от этой жизни, кажется чем-то постыдным, хоть я и понимаю, что в таком подвешенном положении находятся многие мои сверстники. Видимо, дело в том, что сама я никогда и ничего не хотела. Всё всегда хотели за меня; решения, чего бы они ни касались, всегда принимались за меня, а я только и делала, что молча соглашалась со всем. Художественная гимнастика? Да, конечно, мне же всего четыре года. Вот это уродское платье в горошек? Да, я не против, давай. Школа медицины? А почему бы и нет, ведь так здорово помогать людям. Отсутствие отношений и личной жизни? Да, дайте два!

И так всегда.

Может, поэтому я и не знаю, чего хочу? Для меня цель видится какой-то общей: я просто должна угодить маме. После всех проблем и неудач, которые она пережила из-за меня, будет очень неблагодарно забить на её желания.

Хината поджимает губы, не зная, какой совет мне дать, и отводит взгляд, задумчиво рассматривая свои ногти, накрашенные пурпурным лаком. Я её понимаю: она сама лишь недавно выбралась из-под отцовской гиперопеки, а потому ничего толкового сказать не может. Какой бы крутой и раскованной она ни казалась, я вижу, как ей порой бывает тяжело. Каждый раз, когда она ослушивается наставлений своего отца, её съедает совесть и, наверное, если бы не Наруто, она была бы такой же, как и я: закомплексованной занудой, для которой самый большой страх — неодобрение окружающих.

— Знаешь, иногда, когда нам кажется, что что-то идёт не так, скорее всего, нам не кажется.

В этих простых словах слишком много смысла. Звучат они странно, по-детски глупо и очевидно, но я знаю, что это правда. Знаю, что волнение, трепещущее внутри, взялось не из ниоткуда, однако всё ещё не могу понять его причину. Связано это со случившимся на ярмарке или всё только из-за переживаний о моём будущем? Я боюсь, что мои планы на ближайшие лет пять — подробные и чётко выстроенные планы, которые я составляла не в одиночку — просто рухнут в один момент, стоит мне только оступиться. И в итоге я останусь стоять на руинах своего счастливого будущего, в пыли и в полном неведении, что делать дальше. Да, для меня оступиться — это дать волю своим чувствам, поддаться их течению и плыть, но не туда, куда нужно, а прямиком к краю утёса, с которого льётся огромный каскад воды. Для меня это как захлебнуться в мощном потоке водопада. Хоть я и знаю, что масштабной ошибки не совершу, мне всё равно страшно. Я боюсь поправок, боюсь изменений и боюсь нового. Но кто не боится?

Я снова вспоминаю маму; вспоминаю потрёпанную коробку, в которой она хранит свои медали и кубки, выигранные на соревнованиях по художественной гимнастике; вспоминаю её рассказы о том, как ей пришлось пожертвовать всем этим из-за меня, и прикусываю губу, сдерживая подступающие слёзы. Я и так стала поводом для многих её разочарований, и если снова оступлюсь, то уже вряд ли смогу всё исправить.

Нужно просто перетерпеть себя и свои чувства; не поддаваться желаниям и не делать глупостей.

Вскоре Хината уходит на тренировку чирлидерш, а я, несмотря на её долгие, но, стоит признать, ненастойчивые уговоры, остаюсь в общежитии. Зря, наверное. Ведь после нашего разговора весь настрой на зубрёжку гистологии улетучивается восвояси, запуская механизм, перемалывающий мои мысли и меня саму. Основательно. Понимаю, что перекрыть этот поток невозможно; что от этих раздумий станет только хуже, и мне нужно просто отвлечься, но под рукой — только учебники, телефон и ноутбук. Мозг отказывается поглощать новую информацию и впихивать в себя очередной параграф, сколько бы я ни заставляла его это сделать; а телефон… хоть я и едва знакома с собой, я прекрасно знаю, что если возьму в руки телефон, то обязательно загляну в Инстаграм, а оттуда и на страницу Учихи — просто проверить, не выложил ли он новый пост спустя два месяца с предыдущего, — однако сейчас это последнее, что мне нужно.

Придвигаю ноутбук ближе и нажимаю на кнопку питания. В ожидании запуска допиваю последний глоток остывшего кофе и морщусь: отвратительно, но ничего другого кофейный автомат общежития предоставить не может. Теперь, когда ноутбук прогрузился, у меня есть два варианта: посмотреть фильм, который уже давно висит в моём списке планируемых к просмотру, или же позвонить Сасори и пересказать ему весь вчерашний вечер до мельчайших подробностей.

Не думала, что выбор окажется таким сложным.

Тяжко вздыхаю, откидываясь на спинку стула, и прикрываю веки — в памяти обрывками всплывают воспоминания о Саске: его наглецкая ухмылка, глубокий взгляд и губы, ласкающие мои на проклятом колесе обозрения...

Сасори убьёт меня, когда узнает, что я взяла и просто убежала. Однако только он может помочь мне со всем разобраться.

Раздумывая не более минуты, я вызываю Акасуну на видеозвонок.

— Приём, — сразу же отвечает он. Присматриваюсь к изображению на экране и понимаю, что он не дома, а в парке и, кажется, бегает. — Ты не пошла на тренировку?

— Эм, нет. А ты с каких пор бегаешь? — я хмурюсь, недоумевая, когда слышу его частую одышку в динамиках. — Ты жив вообще?

На несколько секунд лицо Сасори пропадает с экрана, и я вижу только ясное небо и лысые ветви деревьев в парке. Наверное, остановился, чтобы отдышаться.

— Сегодня Наруто и Саске предложили мне вернуться в футбольную команду, — он сглатывает вязкую слюну и тяжело вздыхает, — и я согласился, хотя теперь понимаю, что зря.

— Что, форму растерял?

— Нет, Харуно, я в прекрасной форме, — Сасори отодвигает телефон так, что теперь я вижу его по пояс, и задирает низ своей футболки, демонстрируя рельефный пресс. Закатываю глаза, чтобы не видеть этого. — Просто в прошлом году я пробегал по пять кругов в этом парке и хоть бы хны, а сейчас...

— И сколько ты уже пробежал?

Он мнётся, а потом снова вздыхает, неохотно признаваясь:

— Два.

Это вызывает у меня усмешку, и я закусываю губу, сдерживая смех.

— Можешь подождать у фонтана минут пятнадцать? — хоть такое общение и кажется мне наиболее безопасным, потому что дать леща через экран Сасори не может, мне куда комфортнее разговаривать с ним живьём.

— Только если по пути ты заглянешь в бакалею и купишь мне бутылку воды.

— Замётано. Жди.

Времени на сборы мне требуется совсем немного: я достаю из шкафа свои чёрные треники и кофту с надписью «Believer». Не забываю про кейс с беспроводными наушниками — иначе я точно сдохну после первого же круга — и, натянув старые кеды, выбегаю из комнаты, отправляясь на спонтанную встречу с Сасори.

Акасуна как раз ждёт меня в оговорённом месте, спрятав руки в карманах спортивных брюк, и смотрит куда-то вдаль, словно раздумывая над чем-то очень важным.

— Держи, — говорю я, прижимая ледяную бутылку к его разгорячённой коже. Сасори вздрагивает, но вместо ожидаемого возмущения, я слышу лишь сухое «спасибо». — Всё в порядке?

— Думаешь, отец Дейдары сильно разозлится, узнав, что я вернулся в футбольную команду?

— А ему должно быть какое-то дело до этого?

— Помимо того, что я мутил с его сыном? — нервно усмехается Сасори, отпивая немного воды. — Ну, он является одним из спонсоров нашей команды. Закупает форму и, если надо, оплачивает поездки на игры.

— Оу, — я хмурюсь, — полагаешь, он откажется спонсировать команду, узнав о твоём возвращении?

— Бинго.

— Он же не единственный спонсор, так? — пытаюсь мыслить логически, но это сложно, ибо я совершенно не разбираюсь в теме. — Другие могут скинуться больше, чем обычно.

— Да ну? И кто же? Минато Намикадзе, который спонсирует команду только потому, что Наруто её капитан? Или же Фугаку Учиха, который чисто ради формальности числится в списке спонсоров, ибо плевать он хотел на своих сыновей и на Дартмут в целом?

— Я же только предположила...

Сасори прикрывает веки и тяжко вздыхает, после чего резко и неожиданно притягивает меня к себе, обнимая за плечи.

— Знаю, прости. Просто не хочу, чтобы завтра этот уёбок объявился на нашей тренировке и при всех назвал меня пидором.

Сначала я лишь похлопываю Сасори по спине, но потом мне кажется, что этого слишком мало для должной поддержки, и я сцепляю руки на его пояснице, зарываясь носом в потное пятно на красной толстовке.

— Ты замечательный, и твоя ориентация совсем не делает тебя хуже, — мне больно понимать, что, возможно, каждое утро, глядя на своё отражение в зеркале, Сасори проклинает себя просто за то, что не соответствует стандартам общества. — И если папаша Дейдары объявится на вашей тренировке, я ему пипидастры в зад затолкаю.

Сасори прыскает от смеха.

— Серьёзно?

— Так глубоко, что вытащит только дантист, — обещаю я.

На секунду он крепче стискивает мои плечи, словно очень рад слышать эти глупые ободрения, и я, улыбаясь, кладу подбородок на его плечо, прижимаясь сильнее.

Фонтан успокаивающе шуршит в лучах остывшего осеннего солнца, и тонкие струйки, пересекающиеся в воздухе, отсвечивают радужными бликами. Сасори медленно отстраняется, ласково проводит ладонями по моим плечам и благодарно улыбается.

— Так, а теперь рассказывай, — говорит он, возвращаясь к привычному тону, — как всё прошло?

Сегодняшние дополнительные по химии Сасори пропустил, поэтому я ещё не поделилась с ним всеми подробностями вчерашней прогулки на ярмарке. Но всё же не горю желанием рассказывать о случившемся, потому что знаю, какой будет реакция: он шлёпнет себя по лбу с такой силой, что вышибет собственные мозги к чертям собачьим.

— Почему молчишь? — Сасори подозрительно щурится и, заметив, как я нервно прикусываю губу, закатывает глаза, явно понимая, в чём дело. — Что ты натворила?

— Мы же на пробежку собирались, — пытаюсь убежать от разговора. Буквально.

— Харуно! — Сасори нагоняет меня очень быстро, и теперь мы бежим бок о бок. — Выкладывай, чёрт побери!

— Мы целовались.

— Что?! — Сасори мешкается, и я, пользуясь моментом, опережаю его на несколько незначительных метров. — И что теперь? Вы встречаетесь?

— Нет, — сквозь одышку отвечаю я, когда он вновь оказывается рядом, — я убежала.

— Не-е-ет! — он больно хватает меня за локоть и разворачивает к себе. — Тебе не понравилось?

— Понравилось, — я тяжко вздыхаю, — очень понравилось. Он такой...

— Тогда нахрена ты убежала?!

— Потому что... Это сложно, Сасори.

— Нет, ты уж потрудись объяснить, — он скрещивает руки на груди, сверля меня выжидающим взглядом.

Я тяжко вздыхаю, нервно затягиваю резинку на волосах потуже, после чего глупо усмехаюсь, не зная, как оправдать своё поведение.

— Это неправильно.

— Тебе бы не понравилось, будь оно чем-то неправильным.

Боже, за что так сложно?

— Ты многого не знаешь.

— Так просвети меня! — он запускает пальцы в волосы и раздражённо взъерошивает их. — Харуно, я рассказал тебе свой самый главный секрет, но ты продолжаешь отмалчиваться, и меня это жутко бесит. Скажи, ты не доверяешь мне?

— Что? Доверяю, — доверяю даже больше, чем себе самой, но есть вещи, о которых не стоит рассказывать. — Дело в моей маме…

— Ах да, конечно, ведь твоя мама — страшный дракон, заключивший тебя в железные рамки послушания и неприступности. Это же всё меняет!

— Перестань, — в носу начинает неприятно щипать, и я чувствую, как солоноватая влага скапливается у корней ресниц. Стоит моргнуть, и слеза лениво соскальзывает вниз по щеке. — Мне тяжело.

Сасори раскрывает рот, будто хочет что-то добавить, но, заметив моё состояние, замирает и испускает шумный выдох.

— Я понимаю, прости.

— Не извиняйся, — я шмыгаю носом и костяшками пальцев стираю слёзы с нижних ресниц, выдерживая длительную паузу. Устремляю задумчивый взгляд на высокий шпиль главного корпуса и тихо говорю: — Моей маме было семнадцать, когда родилась я, — услышав этот неожиданный факт, Сасори хмурит брови, уставившись на меня с недоумением. — Она была чемпионкой штата среди юниоров, но из-за беременности ей пришлось сделать паузу.

Неотрывно всматриваясь в моё лицо в ожидании продолжения, Сасори присаживается на ближайшую скамейку, и я занимаю место рядом с ним, избегая смотреть ему в глаза. Почему-то делиться подробностями о своей семье оказывается непросто. О некоторых вещах даже стыдно говорить.

— После тяжёлых родов мама растеряла форму и впала в послеродовую депрессию — вернуться в спорт не получилось. Одним своим рождением я разрушила все её мечты и стремления.

— Но это не твоя вина, — Сасори берёт меня за руку и несильно сжимает, делая небольшую паузу. — А твой отец?

— Ему только стукнуло восемнадцать, когда мама сообщила о своей беременности, — я глотаю слезы, чувствуя, как всё нутро перемалывается в крошку с каждым произнесённым словом. Моя речь размазывается, становится невнятной и однородной, но Сасори продолжает слушать. — Он поступил сюда, в Дартмут, но не проучился и года, бросив всё ради меня.

— Он тоже на тебя давит?

— Нет, он замечательный, — кончиками пальцев снова вытираю влагу под нижним веком, — но мама… Она хотела воплотить свои мечты во мне, но что-то постоянно мешало. То моя травма, то депрессия, то киста Бейкера — было много всего, что препятствовало моим успехам в спорте, а потому мама решила выбрать что-то другое. И вот я здесь. Я — ошибка, которая отчаянно пытается исправить себя, потому что никому не может угодить. Ляп в чьих-то планах.

— Ты такая дура, Харуно, — Сасори вновь обнимает меня за плечи, — не смей говорить о себе вот так, ясно?

— Я просто не хочу быть вечным разочарованием, понимаешь?

— Заткнись. Ради Бога, заткнись.

— Я думала, будет проще, если я стану чистым листом и позволю написать мою историю за меня. Но всё снова пошло не так, ведь в этой истории не было места чувствам, а они есть. И к кому? К Учихе Саске, который олицетворяет всё, что моя мама так ненавидит.

— Но ты не лист, — Сасори отстраняется, заглядывает в мои заплаканные глаза и недовольно качает головой, — и ты проживаешь свою жизнь, понимаешь? Хочешь действовать согласно чужому плану, чтобы в самом конце понять, что нихрена для себя ты так и не сделала?

— А если это правильно? Почему бы мне не идти по протоптанной дорожке, следуя карте, на которой обозначена каждая кочка?

— Потому что жизнь не бесконечная ходьба по дорожке, а тяжёлый и захватывающий подъём наверх. Ты можешь сорваться и упасть, но у тебя всегда будет возможность попробовать снова. В этом-то и прелесть.

— Я разобьюсь.

— Не разобьёшься, если рядом будут люди, готовые поймать тебя в нужный момент. Уж во мне ты можешь быть уверена.

Эти слова окутывают тёплым облегчением, и я сильнее прижимаюсь к груди Акасуны, осязая успокаивающие поглаживания по спине, и прикрываю веки. Солнце уже успело скрыться за тучами, и я вдруг понимаю, что ветер изменился, предвещая скорое начало дождя, и мы промокнем до последней нитки, если продолжим сидеть вот так, но не хочу разрывать момент. Размазывая слёзы по плечу красной толстовки, я немного отстраняюсь и заглядываю в глаза Сасори, тихо спрашивая:

— Как ты почувствовал ту самую химию между мной и Саске?

— А как ты чувствуешь приближение дождя?

Пожимаю плечами и противно сёрбаю носом, выискивая в голове возможный ответ на вопрос.

— Небо застилают тучи и воздух пахнет иначе. Будто электричеством.

— Да, именно электричество я и почувствовал, когда увидел, как вы смотрите друг на друга, — он усмехается и добавляет: — Знаю, прозвучит странно, но, поверь, разряды у вас мощные.

*•*•*

Стоя у автомата с закусками, что установлен в коридоре нашего общежития, я трачу около десяти минут, просто выбирая булку: с моей любимой начинкой закончились и остались только с яблочной и лимонной. Ни то, ни другое я ещё не пробовала, всегда отдавая предпочтение творожной, потому что знала, какая она на вкус. Чёрт побери, я не могу даже рискнуть и попробовать булку с другим вкусом, что тут говорить о глобальных переменах в жизни. С нашего с Сасори разговора прошло уже шесть дней, а я так и не провела ни одной реформы, оставив всё на прежних местах. Знаю, люди не могут изменить привычный темп, в котором протекает каждый их день, по какому-то щелчку пальцев. Вот и я не могу перестать просыпаться ровно в 6:30, перестать изнурять себя мыслями о своём будущем, перестать отвечать на ежедневные звонки мамы.

Вчера вечером она звонила снова. Я не хотела отвечать и просто оставила телефон разрываться на столе, потому что сбросить звонок не смогла. Я люблю маму. Сильно и безусловно, несмотря ни на что. Я скучаю по ней каждую минуту, однако это быстро проходит, когда я слышу её голос по телефону. Вернее, её наставления. Но я всё же ответила: побоялась, что она заподозрит неладное, если я буду сидеть и ждать, пока ей не надоест слушать длинные гудки, а мне — песню Imagine Dragons, что установлена на рингтон. Ответить было самым разумным решением. Иначе мама бы переволновалась и уже часа через четыре стучала бы в мою дверь, преодолев непростой путь из Бостона в Нью-Гэмпшир.

Разговор начался так же, как и обычно: ничто не предвещало беды, и мы просто пересказывали друг другу какие-то особенные события минувшего дня. Мама рассказала, что Торпеду, собаку нашей пожилой соседки через дорогу, отравили местные хулиганы. Мне стало грустно, и, если честно, осадок остался до сих пор. Муж нашей соседки скончался лет пять назад, и Торпеда — шумная визгливая крыса, которую проклинали все в радиусе километра, а я — особенно, потому что это исчадие Ада мешало готовиться к экзаменам — была её единственной компанией. Я сказала: «Жаль, что теперь Миссис Диккенс осталась совсем одна». Мама только хмыкнула и напомнила, что нашей соседке уже больше семидесяти и доживать одиночество ей осталось недолго, после чего деликатно перешла к разговору о моих грядущих экзаменах. Расспросы о степени моей подготовки сопровождались постоянным постукиванием пластика о стекло: она занималась очередным заказом.

— На следующей неделе у меня зачёт по гистологии.

— Это должно быть несложно.

Что бы я ни делала, ей это всегда будет казаться чем-то незначительным.

— Ну, это непросто.

— Значит, нужно готовиться усерднее.

Если мысленно поделить мой учебник на части, то выяснится, что его четверть я могу зачитать наизусть, половину могу подробно пересказать, а остальное мы ещё даже не проходили. Если в её понимании это не достаточно усердно, то что ещё мне нужно сделать, чтобы ей угодить? А ведь точно так же было и с художественной гимнастикой, но только там давила ещё и тренер — та ещё сучка, я вам скажу.

Разговор мама завершила несколько иначе, чем обычно: напомнила мне о том, что я молода и у меня полно сил и энергии, которые нужно растрачивать правильно. Конечно, ведь это упоминание — именно то, что мне сейчас нужно. Ещё она сказала не делать глупостей. Для неё глупости — это ошибки, кажущиеся незначительными на первый взгляд, но о которых можно сильно пожалеть в будущем. Ну, например, я для неё — глупость. Ведь мама тоже была молода и полна сил и энергии, однако в какой-то момент она направила эти ресурсы куда-то не туда.

Возвращаемся к булкам: лимонная или всё же яблочная? Сложно.

Чувствую себя тем самым аутсайдером, который по счастливой случайности попал на вечеринку у бассейна: обмазанный солнцезащитным кремом с головы до пяток, в нарукавниках и ярко-жёлтом спасательном круге в форме уточки, он обычно сидит на бортике и мочит ножки в воде, потому что не умеет плавать. И я снова не про булки. Я про темп своей жизни.

— Творожные закончились? — слышу за спиной, но не оборачиваюсь, глубоко погруженная в мысли о жизненно важном выборе. Меня не смущает мужской голос (а я напомню, что нахожусь в женском крыле общежития), не смущает даже то, что его обладатель знает о моём пристрастии к булкам с творожной начинкой.

Задумчиво мычу в ответ, рассматривая ассортимент вендингового аппарата.

— Лимонную или яблочную?

— В этом-то и вопрос.

— А какую из них ты пробовала?

— Никакую.

— Тогда возьми обе.

И в самом деле, зачем мне выбирать, если можно попробовать и ту, и другую? Тем более, необходимое количество мелочи у меня есть.

Я усмехаюсь и оборачиваюсь назад, однако тут же застываю на месте, шокированно прижимая ладони к губам и вглядываясь в знакомое и всем сердцем любимое лицо человека, которого не видела уже очень, очень давно.

— Привет, Бэмби.

— Папа, — сдавленно проговариваю я, ощущая тугой ком в горле, — папа!

Чуть ли не запрыгиваю в распростёртые объятия, крепко обхватываю жилистую шею и жадно вдыхаю смесь запахов вокзала, сигарет и не такого уж и тошнотворного парфюма. Размазываю сопли по плечу камуфляжной формы, давясь слезами, цепляясь ногтями за плотную ткань, будто желая удержаться за иллюзию, потому что не могу принять эту неожиданную и долгожданную встречу за реальность. Отец молчит, ласково поглаживает мои волосы мозолистыми руками, тихо шепча утешения и изредка чмокая меня в макушку. Я захожусь в рыданиях, лишь постепенно осознавая этот момент. Крепкое тело отца тоже содрогается. Он плачет, но без слёз и тихо, будто бы в себя — скромно, как обычно.

— Ты же должен был приехать только летом, — я страшно заикаюсь, безуспешно пытаясь говорить внятно, но от такого потока слёз у меня даже переносица онемела.

— Я не смог вырваться, чтобы проводить тебя в университет в первый день, — папа отстраняется, заключает моё лицо в ладони, и я порывисто целую его тёплые запястья и чувствую, как сухими подушечками пальцев отец стирает влагу с моих щёк, с неизмеримой нежностью всматриваясь в моё лицо. — Взял отпуск при первой же возможности и сразу приехал сюда, чтоб увидеть тебя.

— И маме не сказал ни слова? — она бы непременно сообщила мне вчера, если бы знала.

— Думаешь, мама разрешила бы мне сюда приехать? — он усмехается и качает головой. — Сказала бы, что я буду отвлекать тебя от экзаменов своим присутствием, а я бы с ума сошёл, если бы не смог тебя увидеть.

Я широко улыбаюсь, но от переизбытка чувств получается криво, и я снова плачу, сцепляя пальцы в замок за спиной отца и тесно прижимаясь к его груди.

— Бэмби, ты чего? — широкие ладони ложатся на мою ссутулившуюся спину. — Будет смешно, если такой огромный и волосатый мужик в военной форме расплачется прямо посреди женского общежития. Прекращай, пожалуйста.

— Не могу-у-у, — получается слишком длинно.

— Я не хотел, чтобы ты плакала.

— Я от радости.

— Вижу.

Со временем я затихаю. Остаётся только икота. Долгая и непрекращающаяся. Мне стыдно и неловко говорить с папой под такой аккомпанемент, а ему смешно слышать, как прерывается каждое моё слово, да ещё и так забавно.

Мы заходим в комнату и садимся на край моей кровати.

— Т-ты… надо-олго… здесь?

Он поджимает губы, стараясь сдержать улыбку, и качает головой.

— П-почему? — я вытираю слёзы, которые всё ещё текут по лицу, несмотря на то, что рыдать я перестала.

— У меня есть дела в Бостоне. Нужно будет покончить с ними, прежде чем вернуться обратно.

Я снова икаю.

— А когда ты у-уедешь?

— Завтра утром.

— Так быстро? — мои глаза округляются: обычно отпускные отца длятся не меньше месяца, и я рассчитывала хотя бы неделю провести с ним здесь. — А когда ты вернёшься туда?

— Через неделю.

— Почему так рано?

Он снова улыбается, а потом отводит взгляд, делая вид, что осматривает комнату, и его внимание привлекают фотографии над моей кроватью.

— Ого, ты была во Франконии Нотч?

— Эм, да, — несколько неохотно признаюсь я, — только ни слова маме, окей?

— Говоришь так, будто это не я возил тебя в тир, прикрываясь дополнительными тренировками в спортивной школе.

Я улыбаюсь, вспоминая, как совсем недавно благодаря урокам отца, утёрла Учихе нос на ярмарке и выиграла ему акулу. Похожую на меня.

— Да, были времена, — отвечаю я, опуская глаза и рассматривая обгрызенные ногти.

— Ну и как? Понравилось тебе там?

— Горы, озеро, песок… Не знаю, ничего особенного я не увидела.

— Ничего особенного ты и не увидишь, если горы, озеро и песок кажутся тебе чем-то обыденным, — говорит он, качая головой, — неужели ты не повеселилась с друзьями? Ты же успела завести друзей?

Пробую улыбнуться, но кого я пытаюсь обмануть? Отец читает меня как открытую книгу и легко может увидеть правду в моём взгляде. Знает меня как облупленную.

— Ну, я дружу с Хинатой, это моя соседка по комнате, и с Сасори. Он самый лучший. Ещё Наруто и Киба…

Слышится стук. Дверь нашей комнаты хлипкая и, если её не запереть, то откроется от малейшего дуновения ветра. Я как раз забыла защёлкнуть замок, когда заходила с отцом, поэтому сейчас она с протяжным скрипом обрисовывает полукруг и открывает вид на мою кровать.

На пороге Саске.

Почти неделю не виделись. Как вовремя.

Впервые вижу выражение такого непонимания на его лице. Чёрные глаза расторопно пробегаются то по мне, то по отцу, после чего Саске хмурит брови, впиваясь взглядом в пол и неловко почёсывая затылок.

— Я стучал…

— Зачем ты пришёл? — с ощутимой щепоткой недовольства спрашиваю я. Отец это чувствует, и я замечаю, как он бросает на меня быстрый взгляд вполглаза.

— Конспект, — коротко отвечает Саске, — я пропустил несколько дополнительных, а у вас были практические задания, которые очень похожи на те, что будут на экзамене у второкурсников.

Я шумно вздыхаю, провожу руками по бёдрам, стирая с ладоней пот о ткань синих джинсов, и только после встаю, неуверенным шагом направляясь к столу, в ящике которого лежит тетрадь по химии. Чувствую, что обе пары глаз сосредоточены на моей спине, и от этого волнуюсь ещё больше.

— Так, как тебя зовут? — вдруг спрашивает папа.

— Учиха Саске.

Мне уже не нравится, что они разговаривают.

— Ты играешь в футбольной команде?

О нет.

Папа любит футбол. Видимо, принадлежность Саске к команде он определил по бело-зелёной спортивной куртке, которую носят только футболисты Дартмута.

— Да. На позиции нападающего, — второе он добавляет как-то спешно, будто не хочет выделываться, но всё же выделывается.

— Ого, это круто.

Где чёртова тетрадь? Я перебираю всё содержимое ящика, но так и не нахожу её, и поэтому лезу в сумку, хотя и сомневаюсь, что так и не выложила её с четверга.

— А как к бейсболу относишься?

О нет.

Если футбол папа любит, то бейсбол он просто обожает, и если сейчас Саске вдруг скажет, что болеет за Янкиз, то величайший диспут на тему их соперничества с Ред Сокс. будет неизбежен.

Где.Чёртова.Тетрадь. Если я не хочу кровопролития, то я обязана её найти как можно скорее. И да, фанаты бейсбола могут зайти настолько далеко. Особенно, если речь идёт о Янкиз и Ред Сокс.

— Пап, Саске из Нью-Йорка, — неожиданно даже для себя поясняю я, открыто намекая отцу, что заданный вопрос может обострить ситуацию.

— Оу, так ты за Янкиз?

Нет-нет.

— Эм, я не люблю бейсбол.

И слава богу.

Пронесло.

— Вот она! — победно восклицаю я, выуживая тетрадь из сумки.

Оборачиваюсь и вижу, что и отец, и Саске как-то странно улыбаются. Видимо, они всё же уловили ход моих мыслей. Ну и пусть. Не хватало только, чтобы эти двое поссорились или, что ещё хуже, нашли общий язык. Мой папа умеет заводить друзей, однако и теряет их с тем же успехом. Уж лучше они ограничатся простым знакомством.

Я подхожу к Саске и протягиваю ему конспекты. Это первый раз, когда мы видимся после того поцелуя, поэтому я невольно задерживаю взгляд на его лице, и он делает то же самое. Между нами недосказанность. Разверстая такая, как пропасть. Остро ощущается необходимость в разговоре. Да, нам стоит сесть и просто поговорить, как это делают все взрослые люди. Не буду же я шарахаться от Учихи каждый раз, когда мы будем видеться. Глупо убегать. Наверное, сейчас, когда вихрь чувств немного улёгся, мне будет легче обсудить случившееся. Возможно, я даже сознаюсь в симпатии…

Нет, конечно нет. Я трусиха.

— Гхм, — папа прижимает кулак ко рту, неестественно кашляя, и я вздрагиваю, понимая, что мы с Саске уже слишком долго пялимся друг на друга.

— Держи, — говорю я, прижимая тетрадь к груди Учихи, и чуть ли не выталкиваю его за дверь.

На это он только усмехается, чуть сощуривая чёрные глаза.

Это ещё что такое?

— Мистер Харуно, — вопреки моим недвусмысленным попыткам выдворить его, Саске всё же проходит вглубь комнаты, — у вашей дочери хороший удар.

И с чувством выполненного долга этот подлец уходит, подмигивая мне напоследок.

Отец несколько секунд сидит молча, уставившись в одну точку на плакате Хинаты, а потом вдруг спрашивает:

— Ты с кем-то подралась?

Я мнусь и пискляво протягиваю:

— Ну-у, не то что бы…

— Ты хоть надрала ему или ей задницу?

Чёрт, это же мой папа.

— Да я её так отлупасила, что до смерти не забудет!

*•*•*

Вечер. По расписанию у группы поддержки тренировка, но идти на неё я снова не собираюсь. Пропускаю уже второй раз за неделю в надежде, что это послужит поводом выставить меня из команды. Да и к тому же мне куда больше хочется провести время с отцом, ведь уже завтра утром он уедет в Бостон, и хрен знает, когда мы вновь увидимся. И увидимся ли вообще…

Перевожу грустный взгляд на отца и вижу, с каким интересом он наблюдает за игрой. Сасори уговорил меня прийти на тренировку футбольной команды, мол «Может, бегаю я не очень, но играю как Боженька». Конечно же, я взяла папу с собой. Не хотела обижать Сасори, да и знала, что отцу такое времяпровождение понравится, хоть тренировка футболистов и заметно отличается от полноценной игры.

Мы сидим на трибуне. Я закутываюсь в своё пальто, а отец либо слишком увлечён событиями на поле, либо его камуфляжная куртка достаточно тёплая, чтобы не пропускать вечернюю прохладу.

— Нет, ты только посмотри! Каков наглец! — он хлопает в ладоши и качает головой. — Этот Учиха тот ещё жулик.

— М-да…

Саске слишком грубо повалил кого-то из команды и теперь бежит с мячом, чтобы отдать пас. Видимо, он и есть основная причина, по которой им вдруг потребовался новый игрок.

— Если выкинет подобное во время игры, то его дисквалифицируют.

— Ну, американский футбол — это всё-таки контактный вид спорта. Если не переусердствует и всё обойдётся без травм, то судьи его не тронут.

Папа цокает языком, выражая несогласие с моей позицией, но я и не настаиваю на ней. В конце концов, я совершенно не разбираюсь в футболе. Просто хочу поговорить с папой.

— А Сасори — это тот рыженький?

— Ага, — Акасуна как раз снимает шлем и стряхивает пот с волос. Заметив нас на трибунах, машет рукой. — Он мой лучший друг.

Хочу, чтобы папа знал, что я здесь не одна; чтобы не переживал, когда вновь окажется вдалеке.

— Я рад, что ты, наконец, смогла найти друзей.

— Да, раньше с этим были проблемы.

Раньше всегда была мама. Она как фильтр, через который должны были пройти все мои потенциальные друзья. С девочками из спортивной секции общаться не разрешалось. «Вы соперницы, а не подружки», — как-то сказала она, увидев, как на тренировке я перекинулась парочкой слов с одной из гимнасток. Ребята из школы, в которой я училась, её не устраивали: кто-то курил, кто-то пил, у кого-то две мамы, а кто-то с двенадцати лет занимается сексом — причины всегда были разными. Как-то я подружилась с хорошей девочкой, жившей неподалёку, так маме не угодила щель между её передними зубами. Серьёзно. Она даже прозвище ей придумала и как-то случайно ляпнула при ней. Та расплакалась и больше со мной не общалась. Даже не здоровалась при встрече.

— Сасори гей, пап.

Брови отца на секунду хмурятся, а затем он поворачивается ко мне и вопросительно склоняет голову:

— И что с того?

— Тебя это не напрягает?

Папа фыркает и продолжает наблюдение за игрой.

— Я бы напрягся, если бы ты сказала, что он нацист с тремя судимостями и наркозависимостью.

— То есть, тебя совершенно не волнует его ориентация? — дома подобное мы никогда не обсуждали, но я всегда чувствовала, что маме не нравится всё, что выходит за рамки стандартов общества. Она консервативная.

— А почему это должно волновать меня? Если это не причиняет тебе каких-либо неудобств, то как это должно мешать мне?

— Просто, — я пожимаю плечами, — не думаю, что маме бы это понравилось.

— Твоей маме не нравится газон нашей соседки через три улицы, — папа усмехается, — ей не нравится, когда холодно, и не нравится, когда жарко. Я и сам толком не понимаю, что ей нравится, а что нет.

Губы растягиваются в улыбке. Только он знает, какой невыносимой порой бывает мама.

— Вот я и хочу ей понравится, — как-то печально произношу я, опуская взгляд на свои кроссовки, — но не знаю, как это сделать.

Отец молчит. Молчание у него задумчивое, долгое и немного грустное. Чувствую это в его глазах, утративших интерес к тренировке футболистов.

— Бэмби, — его рука ложится на моё плечо, тесно прижимая к крепкому и жилистому телу, — твоя мать любит тебя по умолчанию. Я люблю тебя по умолчанию. Мы — твои родители, это у нас в программе. Мне не нужен твой диплом с отличием, чтобы сказать, как сильно я тобой горжусь. И ты не должна мне ничего доказывать, чтобы я понял, каким счастливым меня делает отцовство.

В уголках моих глаз скапливаются озерца слёз, и я их смахиваю, сдерживая вибрирующий в груди плач. Это очень важные слова, которых мне так не хватало.

— И я тебя очень люблю-ю-ю, — получается сдавленно, и я срываюсь на последнем слоге,— я так хочу, чтобы вы не жалели о моём появлении… я сорвала вам все планы.

— Вовсе нет, — мягкой подушечкой ладони отец стирает слёзы с моего лица и ласково целует в лоб. Его щетина колется. — Ничто в этом мире не принесло бы мне такой радости, как твоё рождение на этот свет.

Сжимаю ткань его формы в пальцах, утыкаясь носом в широкую грудь. Как же я по нему скучала...

— Не уезжай, пожалуйста.

— Я бы с радостью, Бэмби, но так надо, — папа неохотно отодвигается и заглядывает в мои глаза, явно готовясь сказать что-то важное. — Не знаю, когда мы увидимся вновь, малыш, но я хочу, чтобы ты жила эту жизнь так, как чувствуешь. Старайся быть рациональнее, конечно, но не в угоду другим. Когда делаешь всё так, как хочет даже самый родной человек, то рискуешь упустить много интересного, и в конечном счёте всё может обернуться разочарованием.

Его тёплые ладони ложатся на мои щёки, и я накрываю их своими, разглядывая улыбающееся лицо отца через мутную пелену слёз.

Тренер Гай оглушительно свистит, завершая тренировку, и я спешно промакиваю глаза салфеткой, найденной в кармане пальто. Вижу, как Сасори стремительно преодолевает трибуны, направляясь к нам с широкой улыбкой, которая исчезает в то же мгновенье, как он замечает моё заплаканное лицо.

— Я так плохо играл? — с сомнением спрашивает Акасуна, не зная, насколько уместно сейчас отшучиваться.

Мы с папой усмехаемся.

— Играете вы неплохо, — говорит отец, поднимаясь со скамьи, — но одолеть Гарвард с такой тактикой у вас вряд ли получится.

— И в чём же дело? — интересуется Наруто, будто выросший за спиной Сасори. Его, наверное, привлекла военная форма папы.

— Недружные вы какие-то. Пасы отдаёте куда и как попало…

А дальше сыплются всякие термины и ещё много чего, в чём я не разбираюсь. Вскоре нас окружает почти вся команда, кроме Хидана и Дейдары. Саске тоже остаётся внизу и пытается найти что-то в спортивной сумке, но, кажется, безуспешно. Его лицо хмурится в недовольстве, а по губам легко можно прочитать «Блять». Я усмехаюсь, и он, будто услышав, одним взглядом находит меня в толпе, скопившейся на трибунах. После разговора с отцом выдерживать взгляд Учихи куда проще. Словно больше нет невидимых оков, сдерживающих меня. Саске улыбается: по-своему, по-наглому. И я улыбаюсь в ответ, тоже по-своему.

— Вы играли в футбол? — спрашивает Наруто, обнажая ряд ровных зубов в привычной ему манере. — Тогда сыграйте с нами!

Все кивают, поддерживая предложение Узумаки, и я тяжко вздыхаю, закатывая глаза. Ну вот, папу у меня забрали. Саске замечает и это. Он безнадёжно качает головой, безмолвно говоря: «Наруто. С ним ничего не поделаешь». Я прикусываю губу, согласно кивая.

Вся толпа спускается на поле, и я иду вслед за ними, мысленно чихвостя Узумаки за его излишнее дружелюбие. А может зря? Папе, вроде, нравится, и он даже рад показать ребятам несколько хитрых приёмов. Завтра он вернётся в Бостон, и мама обязательно примется пилить ему мозги, так пусть он отдохнёт хотя бы сейчас, пожив несколько минут для себя.

Я приятно удивляюсь, когда к игре присоединяется и Саске, но это ровно до тех пор, пока папа не толкает его на траву, передавая пас Сасори. Боже, как смешно и неловко одновременно. Прикрываю лицо руками, чтобы Учиха ничего не видел. Он перекатывается с живота на спину, и мой отец подбегает ближе, чтобы подать ему руку и помочь встать, после чего принимается что-то объяснять, поучительно махая указательным пальцем в воздухе. Саске смеётся. Кажется, они всё же поладили. Усмехаюсь. Чёрт.

Не знаю, в чью пользу заканчивается этот дружеский матч, но бесконечно рада, что это случилось. Весь потный, папа подходит ко мне, и я нежно улыбаюсь, убирая прилипшие волосы с его влажного лба. В такую стужу он рискует подхватить простуду.

— Заболеешь же, — с толикой недовольства говорю я.

— Да не, — он отмахивается и переводит дыхание. Вижу, как его глаза искрятся от радости, и у меня щемит в сердце. Хочу видеть его чаще. Особенно таким.

К нам приближается Саске. Он протягивает моему отцу чистое полотенце.

— Придёте посмотреть игру?

Молча охреневаю от такого вопроса и перевожу взгляд на отца.

— Во время вашей игры я буду уже очень далеко, — отвечает он.

Хотела бы я знать, где он будет, но, к сожалению, ему нельзя разглашать эту информацию.

— И когда вы уезжаете? — хмурится Саске.

Почему ему так интересен мой отец?

— Мой поезд отбывает завтра утром. Еду в Бостон, а оттуда — снова на службу.

— Поедете на такси? — Учиха забирает полотенце у папы, не сводя взгляд с его смуглого лица. — Я могу вас подвезти, если что.

Ещё чего!

— Не думаю, что это хорошая идея, — встреваю я, натянуто улыбаясь, чтобы не пробудить в отце лишних подозрений.

— А у тебя нет никаких дел? — Спрашивает он, с прищуром рассматривая Саске.

— Завтра воскресенье, и у меня нет никаких планов до самого вечера.

О нет.

— Тогда в восемь будь у отеля, который на Ист-Уилок-стрит.

— Без проблем.

Они крепко пожимают друг другу руки. Этот жест наводит меня на мысль, что Саске что-то задумал, и я поднимаю на него взгляд, пытаясь понять, верны ли мои догадки. Однако, какими бы ни были его планы, каменное лицо Учихи не выдаёт абсолютно ничего.

Господи, только бы он не выкинул какую-нибудь гадость.