Бермудский треугольник, Атлантида, рукопись Войнича и... то, как мой отец умудрился поладить с Саске. Знаю, глупо ставить последнее в один ряд с величайшими загадками человечества, но для меня масштаб этого вопроса почти такой же глобальный. Саске замкнутый, мрачный и вредный, а папа — полная его противоположность. За время, что мы находимся в пути, они подняли всевозможные темы для разговоров, обсудили абсолютно всё, пока я молча охреневала на заднем сиденье, и теперь перешли к музыке.
Мой папа и музыка. Что ж, разговор обещает быть увлекательным.
— Я в молодости тащился по Blondie, — признаётся папа и прикрывает веки, будто ныряя в пучину воспоминаний о беззаботных днях, — моя жена, кстати, тоже. Она косила под Дебби Харри.
Мама? Мне легче представить плоскую Землю, чем маму в чём-нибудь провокационном, да ещё и с подведёнными смертельно-чёрным карандашом глазами. Если папа не шутит, то я буду просто обязана отрыть старые фотографии в нашем чулане, когда представится случай.
— Heart of glass? — спрашивает Саске.
Папа щёлкает пальцами:
— Это классика.
Господи, я не хочу, чтобы этот разговор заканчивался, хотя вчера не могла допустить и мысли, что эти двое так сдружатся.
— А что насчёт тебя?
Слишком вовлечённая в течение их беседы, я совсем не ожидала, что Саске вдруг обратится ко мне, поэтому часто моргаю и встречаюсь с ним взглядом в зеркале заднего вида.
— Ты всё ещё слушаешь One Direction? — спрашивает папа.
— Нет, — в моём голосе улавливается щепотка возмущения, — они распались.
И как этого можно не знать?
— Она обожала Гарри Стайлса, — начинает рассказывать папа, — прятала его фотки под матрасом, потому что мать не разрешала ей клеить их на обои.
— Па-а-ап!
Есть только два типа отцов: те, которые, сами того не подозревая, позорят тебя при каждом удобном и неудобном случае, и те, которые не помнят, в каком классе ты учишься. Думаю, моего можно смело отнести к первой категории.
— Она заставила меня выучить их песни наизусть.
Саске поджимает губы, явно сдерживая усмешку.
— Да, и ты, насколько я помню, прекрасно с этим справился, — добавляю я, напоминая отцу, что многие песни 1D ему очень даже нравились.
— Midnight Memories классная, — неожиданно заявляет Саске.
Уголок рта убегает в полуулыбку, и я тут же прикусываю губу, вновь ощущая на себе отраженный в зеркале взгляд Учихи. Интересно, когда эти неоднозначные переглядывания прекратятся и мы, наконец, сможем нормально поговорить? Я больше не хочу убегать, потому что это почти так же бессмысленно, что и прятаться от мыслей, основательно оккупировавших голову. Мы целовались — это факт. Это было, и этого не отменить, но это непременно нужно обсудить, ибо я устала от недосказанности между нами. Хотя, она была всегда, правда, не такой; очевидно, что не такой, ведь прежде мы не целовались, и я не могла даже представить, что это может случиться.
Саске останавливает машину у вокзала, явно не испытывая трудностей с параллельной парковкой.
— Что ж, было приятно познакомиться, — говорит он, садясь вполоборота к папе. — Удачи вам.
Они обмениваются крепкими рукопожатиями, затем папа наклоняется за своим потрёпанным саквояжем, с которым приехал, и выходит из машины. Я выхожу следом.
Никогда не любила вокзалы: здесь всегда пахнет металлом, машинной смазкой и расставанием. Едва я успела обрадоваться встрече с отцом, как мне уже приходится с ним прощаться, и это раздавливает моё сердце. За один день я услышала столько важных слов, в которых так сильно нуждалась на протяжении всей своей жизни. Папа оказал поддержку, которой у меня просто-напросто не было.
А теперь я вынуждена с ним расстаться.
Мне казалось, что этой ночью я выплакала все слёзы, но сейчас, стоя на перроне в ожидании поезда, я понимаю, что они неиссякаемым потоком текут по щекам, и я ничего не могу поделать. Не рыдаю, не ною, но и остановить это не могу. Они всё льются и льются, щекочут влажным теплом, собираются на подбородке и капают вниз. Папа делает вид, что не видит этого. Старательно избегает смотреть мне в лицо, потому что так он не рискует растрогаться и расплакаться вместе со мной. Он отводит взгляд, хмурит брови и прокашливается, смягчая неловкость, ведь мы молчим. Стоим как чужие, пока другие слёзно прощаются и крепко обнимаются.
Но мы не чужие — мы ближе, чем кто-либо из всех здесь присутствующих.
— Чего нос повесила? — папа рассматривает свои вычищенные до блеска армейские ботинки и лишь вполглаза — буквально долю секунды — моё лицо.
Спешно стираю дорожки слёз рукавом пальто и шмыгаю носом.
— Прости.
— Не извиняйся за эмоции, — он качает головой, — мы на вокзале. Здесь все плачут.
Пытаюсь улыбнуться — получается криво. Из горла вдруг вырывается всхлип.
— Прости-прости, — я тяжко вздыхаю, закатываю глаза к небу, будто так получится вернуть слёзы туда, откуда они пришли. — Не знаю, когда успела стать такой сентиментальной.
— В этом нет ничего плохого, — папа кладёт руки на мои плечи, ободряюще растирает их и встряхивает меня, будто приводя в чувства. — Эмоции делают нас людьми, и не стоит говорить так, будто они неправильные. Всё, что ты чувствуешь, — твоя правда, и именно чувства делают тебя тобой. Прими их, и тогда окружающие примут тебя.
Прикусываю щёку изнутри, но горестный смешок всё равно вырывается.
— У тебя всегда найдутся нужные слова, да?
— Для тебя — да, — он поджимает губы и ненадолго опускает взгляд, будто обдумывая что-то. — Я плохо справляюсь с ролью отца, но, поверь, я буду очень рад, если смогу помочь тебе хотя бы советами.
— Ты замечательный отец.
— Меня никогда не было рядом. Я не смог приехать на твои соревнования, не держал тебя за руку, когда ты лежала в больнице, не проводил в университет… Облажался по всем фронтам.
— Мне этого всего и не надо, — говорю я, кое-как улыбаясь в подтверждение своих слов, — сомневаюсь, что возня в гараже доставляла бы мне столько же удовольствия, если бы ты был рядом каждый день.
Папа смеётся, наверняка вспоминая, как я докучала ему своей глупой болтовнёй, пока он хлопотал под капотом машины, будучи любителем разобрать даже то, что работает без нареканий. Зачастую я жаловалась на своего тренера и лишь изредка — на маму, а папа всё внимательно слушал, делая вид, будто ему и в самом деле интересно моё нытьё. Он как-то даже приехал ко мне в спортивную школу, чтобы озвучить тренеру парочку претензий. Видимо, те жалобы всё-таки имели для него какое-то значение.
Отец обнимает меня так крепко, как умеет только он: тепло и до хруста в костях, словно хочет вогнать в сердце и оставить там, где никто не обидит. Я утыкаюсь хлюпающим носом в его грудь, до предела заполняю лёгкие родным запахом, стараясь его запомнить, и прикрываю веки.
— Поклянись, что вернёшься, — шепчу я, стирая слёзы о зелёную ткань формы.
— Я обязательно вернусь, — его влажное дыхание шелестит прямо над ухом.
— Поклянись.
Слышу смешок и неохотно отстраняюсь, чтобы заглянуть в его глаза.
— Разве я когда-то тебе лгал?
— Всегда.
Каждая мышца на его лице вдруг напрягается, меж бровей залегает глубокая складка, а взгляд становится отстранённым, словно перед его глазами вспыхивают флешбеки нашего сложного прошлого: например, как четырёхлетняя я не хотела отпускать его на службу, цеплялась за штанину военной формы и плакала так громко, что пришли соседи, а мама всё ворчала себе под нос, пытаясь меня оттащить. Потом папа присел передо мной на одно колено, накрыл шершавой ладонью мою щёку, стирая крупные капли слёз, и пообещал, что завтра вернётся.
Но не вернулся даже спустя месяц. И даже спустя год.
Наверное, я никогда не пойму, почему взрослые так часто лгут, требуя при этом безоговорочной честности от своих детей. Словно ложь — это только их привилегия, которая достаётся с возрастом. При помощи обмана многие из родителей порой даже пытаются выудить из своего ребёнка железобетонную правду: «Если ты не скажешь, как всё было на самом деле, то за тобой придёт страшный монстр, который любит полакомиться маленькими лгунишками вроде тебя». Однако я, наверное, всё же слишком строга, ведь идеальных родителей не бывает. Есть плохие, хорошие и те, кто немного лучше хороших, но всё ещё не идеальные.
Сейчас же я просто хочу получить гарантию, что отец вернётся. Мне не важно, когда это случится: это волновало меня лет до шести, пока я не узнала, с какими опасностями сталкиваются военные. Если он даст слово и сдержит его, то в моих глазах станет немного лучше хороших отцов.
— Клянусь, Бэмби, я вернусь.
И мне остаётся лишь надеяться, что отец не воспользуется своей взрослой привилегией.
Мы распрощались.
Я совсем не ожидала увидеть Саске на парковке, поэтому, обнаружив его на прежнем месте, хмурюсь, недоумевая, и подхожу к опущенному окну, из которого так и валит сигаретный дым.
— Ты не уехал?
— Подумывал об этом, но потом решил, что будет неправильно тебя здесь оставить.
Казалось, после расставания с отцом сегодня меня уже ничто не заставит улыбнуться — тем более, Саске. Однако сам факт, что он всё же дождался, пока я попрощаюсь с папой, так приятно греет мне сердце, что воздержаться от улыбки не получается. Я почти бегом огибаю машину спереди, чувствуя на себе взгляд Учихи, и сажусь рядом с ним.
— Не очень похоже, чтобы ты скучала по отцу, — отмечает Саске, выбрасывая окурок из окна.
— Я привыкла прощаться, — поясняю я, пожимая плечами. — От этого не легче, конечно, но, когда понемногу начинаешь черстветь, примириться с любыми обстоятельствами получается быстрее. Хотя, ты об этом знаешь не понаслышке, да?
— Считаешь меня чёрствым? — мне кажется, или он и в самом деле улыбнулся?
— Да, — коротко отвечаю я, — а ещё — вредным и злым.
Стоит только выехать на трассу, как мы тут же попадаем в огромную пробку. Саске хмыкает:
— Я похож на диснеевского злодея?
— На Малефисенту.
По трясущимся плечам вижу, как он тщетно старается сдержать смех.
— А я всю жизнь считал себя Аидом.
— Он — милашка по сравнению с тобой.
— А ты, получается, Бэмби, — Саске вновь вытаскивает из кармана пачку сигарет. — Почему?
Я пожимаю плечами.
— Не знаю, папа никогда не говорил об этом, да и я, если честно, не спрашивала.
Я бы додумалась поинтересоваться, если бы видела отца чаще, но при встрече с ним всегда как-то не до этого.
Саске затягивается, чуть приспускает стекло, чтобы выпустить струйку дыма, и раздражённо вздыхает, когда машина спереди отказывается двигаться с места. Забавно, что в пробку мы попали только на обратном пути, будто сама судьба подкинула нам возможность для разговора, а я вновь прячусь за воображаемую ширму, опасаясь поднимать животрепещущую тему. И дело даже не в том, что я боюсь заговорить, а в том, что я боюсь услышать в ответ.
— Тебе не холодно? — Саске совсем не смотрит в мою сторону: всё его внимание полностью поглотил бампер впередистоящего авто.
— Эм, нет, в машине тепло.
Чего не скажешь о погоде снаружи.
— Ты легко одета.
Да, ведь в свете последних событий я не успела сходить в прачечную и постирать свою тёплую одежду. Пришлось выкручиваться, поэтому на мне сейчас мамина любимая юбка и серый колючий жилет — тот самый аутфит а-ля Дурнушка Бетти, в котором я была в день приезда в Дартмут. Благо, всё это безобразие скрыто под пальто молочного цвета.
— Тебя это не должно волновать, — тихо мямлю я.
— Меня и не волнует.
— Вот и отлично.
— Вот и прекрасно.
Я поджимаю губы и опускаю взгляд на свои сцепленные пальцы, задумчиво рассматривая обгрызенные ногти. Повисает долгая пауза, и она сразу же начинает раздражать: почему Саске так спокоен? Обидно, что только мне так важно расставить все точки над «i», ведь иначе он бы не стал игнорировать меня так открыто. Наблюдаю за ним лишь краем глаза, опасаясь оказаться замеченной, и с толикой грусти отмечаю, что Саске моё присутствие абсолютно безразлично. Боже, ну что за глупости? Очевидно же, что для него то был просто поцелуй и не более; один из сотни и только для меня — первый.
У него губы пересохли, и я, словно завороженная идиотка, слежу за тем, как он облизывает их кончиком языка и снова затягивается, чуть ухмыляясь; кажется, почувствовал мой взгляд.
Гадкий гад!
Отворачиваюсь к окну и делаю вид, что неменяющийся пейзаж интересует меня намного больше его самодовольной физиономии, но он тут же находит повод меня разговорить:
— Надо будет заехать на заправку.
— Надо так надо.
В противном случае придётся застрять с ним посреди автотрассы и слушать, как он недовольно гундосит, ругая меня за неуместное упрямство.
— Ты чего такая злая? — Саске включает поворотник и перестраивается, чтобы свернуть к ближайшей станции.
— Я не злая.
Просто меня до остервенения бесит его невозмутимость и то, что случившееся на ярмарке волнует только меня, и чем дольше мы сидим вот так вдвоём, тем больше я раздражаюсь. Всему виной долбанная пробка, в которой резервуар моего терпения исчерпывается нахрен — ещё немного, и я просто взвою.
Саске глушит мотор, выходит из машины и идёт оплачивать топливо — видимо, прогресс обошёл эту заправку стороной, ибо о бесконтактной оплате здесь, судя по всему, даже не слышали.
Для Саске закон не писан: он встаёт прямо под знаком, запрещающим курить и подпаливает уже третью сигарету за эту поездку.
Чёрт, он тако-ой красивый. Это преступно.
В груди разрастается нечто большое и тяжёлое, сгребает лёгкие в тесные объятия и сжимает, вынуждая судорожно выдохнуть. Взявшаяся из ниоткуда злоба начинает понемногу угасать, оставляя за собой только жар на щеках и неприятное послевкусие. Если бы папа только знал, что происходит между нами с Саске — а происходит ли, черт возьми? — то непременно дал бы мне совет... А потом хорошенько вмазал бы Учихе, искренне порадовав ту мою часть, которая бесится с его равнодушия. Жаль, я не могу озвучить свои переживания кому-то, помимо Сасори, у которого, вообще-то, и своих проблем хватает.
Отстранённо рассматриваю клетчатый узор на своей юбке, обвожу каждую чёрточку взглядом и вздрагиваю, когда по окну с моей стороны начинают стучать. Поворачиваюсь и вижу Саске: он жестом велит мне опустить стекло, и я расторопно выполняю указание, несмотря на свою озадаченность.
— Держи, — он протягивает мне бумажный стаканчик с надписью «Горячо!» и тут же поясняет: — Кофе.
Коротко и весьма в его стиле.
Чёрт, Сакура, не улыбайся. Только, блин, посмей.
— Спасибо, — но в голосе едва различается вибрация, вызванная внутренним ликованием.
Это.Просто.Кофе.
Саске кивает, принимая благодарность и, прислонившись к машине, отпивает из своего стаканчика. Следую его примеру и тут же обжигаю язык.
— Слишком горячий? — едва скрывая усмешку, спрашивает он, наверное, услышав моё болезненное шипение.
— И горький.
— В автомате был только американо.
Меня сильно удивляет само наличие кофейного автомата в этом богом забытом месте, так что даже такой кофе вполне способен меня удовлетворить.
Саске стоит рядом ещё минуту, но потом отталкивается от машины и направляется в сторону захолустного магазина с побитыми стёклами. Я же, вновь оставшись в полном одиночестве, мельком осматриваю машину профессора Учихи: судя по закоптелому потолку, некогда бывшему бежевым, мой преподаватель по химии не менее заядлый курильщик, чем его брат. Но в остальном салон выглядит очень опрятно, что меня нисколько не удивляет; вспомнить только, какой порядок профессор соблюдает на своём рабочем месте и в лаборантской, а Саске — в своей комнате… Невольно я мыслями переношусь на ту вечеринку в братстве, когда я в поисках Хинаты случайно забрела в его комнату, и как сильно его потом разозлила.
А сейчас я сижу в его машине, в десятках километрах от кампуса, на богом забытой заправке и пью кофе, который он мне купил. Наверное, какой-то прогресс в наших отношениях всё же наблюдается, да?
Конечно наблюдается, мы же целовались.
Дверь с водительской стороны открывается и Саске занимает своё место, попутно протягивая мне прозрачный пакетик, полный всякой всячины. Хмурю брови, заглядываю внутрь и усмехаюсь, увидев там пачку маршмеллоу, желатинок и прочих разнообразных сладостей.
— Что? Разве девочки не любят пить кофе с зефирками?
— Да, но не американо, — я прикусываю губу, чтобы не смутить его своей весёлостью, но он вдруг отводит взгляд, напряжённо хмуря брови. — Большое спасибо.
Открываю пакетик, зачерпываю небольшую горстку маленьких маршмеллоу и закидываю их в свой горький кофе.
— Никак не пойму, что вы находите в этой гадости, — говорит Саске, вставляя ключ в зажигание.
Я выпучиваю глаза, глядя на Учиху так, будто он только что признался в жестоком убийстве.
— Ты не любишь маршмеллоу? — в ответ он мотает головой. — Получается, ты и горячий какао с зефиром не пробовал?
— И Гарри Поттера не смотрел.
Театрально прижимаю ладонь к груди, глотая воздух широко открытым ртом.
— Святые мармеладки…
Я вижу его улыбку, слышу сдерживаемый смех, немного вибрирующий в груди, и, вероятно, схожу с ума, потому что не хочу, чтобы этот момент прекращался. Рядом с ним неправильно уютно. Лучи утреннего солнца — осеннего и совсем стылого — попадают на его лицо и подсвечивают весело изогнутые губы, о которых я непрестанно думаю целую неделю, мечтая снова их коснуться.
Почему это происходит со мной?
Я отворачиваюсь к окну, стираю непрошенную слезу и прерывисто вздыхаю.
— Всё в порядке?
Да, все в порядке, за исключением того, что я тебя, кажется, люблю, а тебе на меня абсолютно и совершенно плевать.
Я киваю, не отрываясь от рассматривания жухлых полей, мелькающих за окном, и прижимаюсь лбом к холодному стеклу в надежде немного отрезвить мысли. Кофе стынет в моих ладонях, но мне уже совсем не хочется его пить: в горло не лезет. Если прежде я боролась с принятием собственных чувств, опасаясь повторить ошибки мамы, то теперь я боюсь, что мои чувства не примет кто-то другой; что мои чувства не примет Саске.
— Дай попробовать, — он осторожно вытаскивает стаканчик из моих рук, и я, немного оторопев, провожаю свой кофе растерянным взглядом. Саске отпивает два глотка, которые я высчитываю по движениям его кадыка, и морщится. — Отвратительно.
— Это всё ещё лучше, чем пить американо без сахара, — тихо говорю я, нервно теребя край своей уродской юбки.
Он пил из моего стаканчика... Боже, думать об этом так по-детски!
— Твой отец, — Саске неожиданно меняет тему, — он выглядит молодо. Сколько ему?
Мне так стыдно сознаваться в этом, но язык словно на автомате отстукивает во рту:
— Тридцать шесть.
Саске закашливается и прочищает горло, осознавая, в чём вся соль.
— А тебе...
— Восемнадцать.
— Ему было...
— Восемнадцать, — но должна признать, что в недоумении Саске выглядит невероятно мило. — Вот, чем может быть чревата бурная молодость.
— И чем же? — он поворачивается ко мне, но, едва встретившись взглядом, вновь отворачивается.
— Ошибками и, порой, непоправимыми.
— Ты — ошибка?
— А как ещё это можно назвать?
Не предполагая, что услышу какой-либо ответ на этот вопрос — отчасти риторический, — я опускаю глаза и расправляю юбку, но, похоже, Саске решил добить меня окончательно:
— Са-ку-ра.
Он сказал это не обращаясь ко мне, а отвечая на озвученный вопрос; лаская кончиком языка каждый слог, каждую букву так по-особенному, как умеет только он. Только в его исполнении собственное имя будоражит меня настолько, что я теряюсь и с хрипом втягиваю воздух, не зная, как реагировать, а потому просто отворачиваюсь и чувствую, как вспыхивают щёки.
Всё становится только сложнее и запутаннее.
Путь от вокзала до кампуса совсем некороткий, и пробка, в которой мы простояли около часа, только растянула время дороги. Благо, теперь она позади, и Саске, с прищуром разглядев дорожный указатель, поворачивает. В гнетущем молчании мы проводим весь остаток дороги, пока не въезжаем на территорию кампуса, и Саске уточняет:
— Тебе в общежитие?
Киваю.
Видимо, моё молчание настораживает его, и я ощущаю, как замедляется ход машины, хотя до общежития осталось совсем немного. Бросаю быстрый взгляд на спидометр, и он подтверждает мою догадку.
Пикап останавливается у обочины, но я не нахожу в себе достаточно решимости, чтобы просто взять и уйти, так ничего и не разъяснив, ибо это будет неправильно. Смотрю на здание общежития через стекло и глубоко вдыхаю. Наверное, нужно поблагодарить Саске.
Убираю мелкие прядки волос, выбившиеся из хвоста, и поворачиваюсь к Учихе, натягивая дружелюбную улыбку.
— Спасибо.
Он кивает, глядя вперёд, а я чувствую, что этого будто мало. Мало для меня. Намереваясь поцеловать его в щёку, как сделала это по глупости в прошлый раз, я тянусь к нему, однако едва приближаюсь, как Саске поворачивается ко мне, и наши лица оказываются в считанных сантиметрах друг от друга. Даже кончики носов соприкасаются. Осязать его горячее дыхание на губах — что-то несравненное, и я буквально млею, чуть прикрывая трепещущие ресницы и негласно позволяя себя поцеловать. Саске внимательно всматривается в моё лицо и медленно — медленно — сокращает мизерную дистанцию между нашими губами…
И это почти случается снова.
Телефон в кармане моего пальто неожиданно звонит, и я мысленно чертыхаюсь, нехотя отстраняясь от Саске. Песни Imagine Dragons ещё никогда не звучали так не вовремя. Хотя, наверное, это даже к лучшему: очередной поцелуй лишь усилил бы неопределённость между нами, и, каким бы желанным он ни был, будет правильнее воздержаться, пока не проясниться хоть что-то.
— Киба, — говорю я, глядя на дисплей телефона.
— Ну да, конечно, — как-то раздосадованно вздыхает Саске, откидываясь на спинку водительского кресла и потирая переносицу.
Я отключаю звук и возвращаю телефон в карман, чуть стушёвываясь, как если бы была виновата в чём-то. Неловкое молчание.
— Почему не ответила? — как-то слишком холодно интересуется Саске, но я, немного изучив его характер, могу предположить, что он ни за что не стал бы задавать подобных вопросов, будь ему и в самом деле безразлично.
— Потому что мы разговаривали.
— Разве? — он усмехается, — я думал, это по-другому называется.
— Именно об этом я и хотела с тобой поговорить.
Всю дорогу я только и думала о том, как бы нам, наконец, всё обсудить, и, улучив единственную возможность, не могу её упустить.
— Ты всё доходчиво объяснила на ярмарке. Ты в меня не влюблена, да и я тобой не очарован.
— И именно поэтому ты только что собирался меня поцеловать? — В ответ Саске только качает головой, но не отрицает мои слова, а словно выражает абсолютное недовольство собой и своей несдержанностью. — Уже второй раз, между прочим.
— Просто поцелуй. Это ничего не значит.
Ах, вот оно что.
— Для тебя, — не скрывая обиды в голосе, отвечаю я, — для тебя даже отношения с Ино ничего не значат, потому что ты — чёрствый придурок, которому совершенно плевать на чувства окружающих, — хочу уколоть его: — Ты очень злой и несчастный человек, и тебя можно только пожалеть.
— Мне твоя жалость нахрен не сдалась.
— Как и мне твои поцелуи!
В глазах печёт от злости, как-то странно смешавшейся с горечью, и я резко дёргаю ручку двери, но она не поддаётся, потому что Саске её заблокировал. Тянусь к нужной кнопке на приборной панели, но он неожиданно перехватывает мою руку впиваясь в кожу кончиками пальцев через плотный материал пальто, и целует меня. Целует так же настырно и так же крепко, как держит. Грубо и жадно, словно изголодавшийся хищник, и это сильно отличается от того раза, когда мы были на колесе обозрения. Борюсь с непомерным желанием ответить; толкаю его, мотаю головой, но все мои попытки сопротивляться тщетны. Он словно завладевает моим рассудком, подчиняет себе, и я уже не могу противодействовать, идя наперекор собственному желанию, но где-то за мутной пеленой тумана, заволокшего мою голову, скрывается осознание, насколько неправильно и неуместно я поступаю в это мгновенье.
Пальцы Саске зарываются в мои волосы, ослабляют тугой хвост и больно сжимают пряди у самых корней, пока губы почти так же болезненно мнут мои, размыкая их. Он просовывает язык глубоко в мой рот и самым его кончиком вырисовывает что-то непонятное на нёбе. Я сжимаю пальцами плечи Саске, пытаясь ослабить его напор, но он неожиданно вонзает зубы в мою нижнюю губу, оттягивает её и медленно отстраняется, несколько озлобленно шипя:
— Правда, Сакура? Правда?
Его тон, его слова действуют отрезвляюще, и я, словно ещё не до конца проснувшись от лёгкой дремоты, постепенно понимаю, в чём на самом деле заключался смысл его действий.
Он хотел доказать, что мне на него не плевать, и что ему это прекрасно известно.
Я бросаю на Саске презрительный взгляд, немедля отпираю машину и пулей вылетаю из салона, сильно хлопая дверью напоследок. Шины пикапа визжат, и он срывается с места, отдаляясь на бешеной скорости, а я смотрю вслед, пытаясь нормализовать участившееся дыхание. Щёки горят красным, и даже поток ветра не помогает: он будто плавится, соприкасаясь с кожей, и оседает ещё большим жаром на лице.
Я обессиленно вваливаюсь на ватных ногах в свою комнату и даже дверную ручку отпускаю не сразу, опасаясь не устоять и грохнуться прямо на пороге. Сбрасываю пальто на пол, что уже многое говорит о моём состоянии: в любое другое время я бы аккуратно повесила его на вешалку с плечиками, спрятала бы в чехол, чтобы не запачкать светлую ткань, и только потом занялась бы сортировкой в своей голове. Сейчас же мне совсем не до этого, поэтому пальто валяется на коврике для обуви, и я, соскользнув вниз по стенке, сажусь рядом, прижимаю ноги к груди, согнув их в коленях, и устало растираю лицо ладонями. Небрежно стаскиваю кроссовки, и мне даже плевать на грязь и песок, посыпавшиеся с их прорезиненной подошвы и разлетевшиеся по комнате.
Чёртов Саске.
Я надеялась, что сегодня мы всё проясним; думала, что недосказанности будет положен конец, и я наконец перестану прятаться и избегать встреч с ним. Но, чёрт побери, когда дело касается Саске, мои планы рушатся каждый грёбанный раз, и происходит это именно по его вине. Он как тот задиристый мальчишка на пляже, который раздавил мой песчаный замок, когда мне было четыре. Я едва помню его лицо, но всё ещё искренне ненавижу.
И Саске тоже.
Тяжело вздыхаю, обнимаю себя за плечи, чтобы унять дрожь, и прикрываю веки, предпринимая попытку сконцентрироваться и собрать свои мысли в одну кучку, чтобы подвести какие-никакие итоги произошедшего. Очевидно, что проблем стало только больше, как и поводов избегать Учиху, но если бы только всё решалось детской игрой в прятки… всё было бы намного, намного проще. Я чувствую, как меня непреодолимо тянет к Саске, как я по-девчачьи радуюсь малейшим знакам внимания с его стороны... Но понимаю, что любые отношения с ним — токсичность в чистом виде, и их лучше пресечь на корню.
От сложных раздумий меня всегда отвлекает учёба, и, когда страсти потихоньку угасают, мыслить рационально становится намного проще, поэтому остаток дня я провожу за учебником. К тому же, начиная с завтра, у меня одни экзамены да зачёты, так что сейчас далеко не самое подходящее время, чтобы думать об Учихе. Вряд ли профессора Като интересует, как он целуется.
А целуется он потрясающе…
Итак, моноциты — наиболее крупные клетки крови в периферическом кровотоке, и это именно то, о чём мне сейчас следует думать.
Хината сидит на полу и с радостным энтузиазмом распаковывает обновки, заказанные в интернет-магазине. Иногда она отвлекает меня, чтобы показать какой-то особенно понравившийся ей наряд, и я улыбаюсь в ответ, чуть кивая, а потом вновь возвращаюсь к зубрёжке, но не скажу, что это меня не бесит. В эту минуту меня раздражает даже собственное дыхание, потому что сосредоточиться и понять текст, напечатанный в учебнике, не получается.
— О не-е-ет!
Сжимаю в руке механический карандаш и слышу треск тонкого пластика. Вздыхаю и поворачиваюсь к подруге:
— Что случилось?
Хината поднимается на ноги, прижимает к груди кожаный сарафан и внимательно рассматривает своё отражение в зеркале, вставая то правым боком, то левым.
— Это мне мало́, — заключает она, бросая сарафан на пол, — а я планировала надеть его на День рождения Наруто.
Да, это же проблема вселенского масштаба. Усмехаюсь, вставая из-за стола, и подхожу к Хинате, чтобы немного её приободрить. Поднимаю сарафан с пола, отряхиваю его и раскладываю на кровати.
— Ну, лямки же регулируются, — говорю я, — а значит, грудь пролезет.
— А жопа — еле-еле, — в подтверждение своих слов, она шлёпает себя по округлым ягодицам. — Если сяду в нём, то он лопнет по швам в самых пикантных местах.
Прикусываю щёку изнутри, чтобы не рассмеяться в голос. Хината бесподобна, и я хоть и злюсь на неё слишком часто, но всё равно обожаю всем сердцем.
— Нельзя оформить возврат?
— Можно, — она устало морщит лоб и садится рядом со своим неудачным приобретением, — но там такая возня с этой процедурой... — она берёт сарафан, защипнув его за лямки, и рассматривает на расстоянии вытянутой руки, чуть склонив голову набок, а потом с прищуром смотрит на меня. — Слушай, а тебе он как раз.
— Я такое не ношу, — с этими словами возвращаюсь к своему столу, чтобы избежать дальнейших уговоров. Но мне не стоило забывать, с кем я имею дело.
— Да ладно! Наденешь его с белой водолазкой — у тебя их целый шкаф!
— Нет, и даже не уговаривай.
— Тебе очень пойдёт! — она хватается за спинку моего стула, тянет его в центр комнаты, и я с выражением полного смирения на лице оставляю свои попытки сопротивляться. — Давай-давай!
Я уже сдаюсь и собираюсь примерить чёртов сарафан, как вдруг звонит мой телефон, и я хвастаюсь за него как за спасательный круг. Никогда бы не подумала, что звонок от мамы может так сильно меня порадовать.
— Привет, мам.
— Привет, милая, — её голос звучит как-то тускло и это сразу же сметает улыбку с моего лица. — Ты знала, что твой отец приехал?
Она не спрашивает про мои дела и не спрашивает про учёбу, словно возникли какие-то проблемы, которые намного важнее. Не припоминаю, когда в последний раз такое было и было ли вообще.
— Нет, я не знала, — вру, но она этого не чувствует, — мам, а всё хорошо?
— Да, просто он не предупредил, а я никак не приготовилась к его возвращению...
Это странно хотя бы потому, что прежде мама никогда не готовилась к приезду отца. Даже если знала точное время его возвращения.
— Можешь дать ему трубку? — спрашиваю я, присаживаясь на свою кровать. Хината садится следом за мной, будто прочитав что-то подозрительное на моём лице, и не сводит с меня взгляд.
— Ой, нет, он ушёл в магазин за сигаретами.
Утром папа при мне распечатал новую пачку, а он не самый злостный курильщик, и одной коробки ему обычно хватает дня на два. Я хмурюсь, хочу выяснить какие-то подробности, но с той стороны слышится мужской голос — уж точно не папин.
— Мама, кто это?
— Это Мистер Нильсен, наш сосед, — мешкая, отвечает она, — просто... раковина засорилась...
Я знаю Мистера Нильсена. Он успешный адвокат, красавчик с большим домом, заметно выделяющимся среди остальных в нашем небольшом округе. И он всегда слишком очевидно подкатывал к маме, а она всё время обеспечивала ему афронт, как и пристало замужней женщине.
— А почему папа не починил?
Меня настораживает тот факт, что они сейчас одни в пустом доме, а папа ушёл куда-то «за сигаретами».
— Он же не разбирается в сантехнике, — усмешка мамы звучит неуместно, как фальшивая нота. Папа разбирается во всём.
— А с каких пор адвокаты устраняют засоры?
И я вспоминаю про привилегии взрослых.
— Ладно, родная, мне пора.
— Нет, мам, подо...
Но она бросает трубку.
Я так и сижу с телефоном у уха, уставившись в одну точку на стене, и вслушиваюсь в повисшую тишину, старательно опровергая каждое предположение, которое подкидывает мой мозг. Прикусываю губу, сдирая зубами шелушения, и пытаюсь найти хоть сколько правдоподобное и логичное объяснение этому разговору, но напрашивается только одно, и далеко не самое радужное.
— Сакура, милая, всё в порядке? — Хината тянет ко мне руки, чтобы приобнять за плечи.
— Мне нужно в Бостон, — говорю я, вскакивая с кровати, — прямо сейчас.
— Что? Нет! Какой Бостон? У тебя завтра зачёт, да и на дворе уже почти ночь.
— Наруто может меня подвезти? — спрашиваю я, спешно снимая с себя пижаму.
— У него машина сломалась ещё на прошлой неделе.
— Тогда Киба.
— Господи! Да объясни же: в чём дело?!
Стоя посреди комнаты в юбке и лифчике, я набираю номер Кибы, но он не отвечает. Чёрт, конечно, ведь я так и не перезвонила ему днём.
А у Сасори нет машины, и я только зря его побеспокою, если позвоню в таком состоянии, потому что он все поймёт, едва услышав мой голос.
Закрываю лицо руками, чувствуя, как безвыходность съедает меня по кусочкам. Хочу расплакаться, но стараюсь сохранить ясность ума и не поддаваться панике. В конце концов, это всего лишь догадки, и, возможно, Мистер Нильсен и в самом деле помогал маме с засором…
Нет, этот лощёный ублюдок ни за что не полез бы под раковину.
— Я поеду на такси.
Вновь хватаю телефон и ищу иконку Uber на главном экране, но взгляд цепляется за блевотную расцветку значка Инстаграма, и я тапаю по нему. Знаю, что неправильно. Знаю, что некстати, но я почему-то открываю пустой диалог с Саске и мешкаю, не имея ни малейшего понятия о том, как попросить его о помощи. Особенно после случившегося днём.
Чёрт, и почему я вообще решаю обратиться именно к нему?
Трясущиеся пальцы на автомате набирают текст:
Вы:
Мне очень нужна твоя помощь
Если пошлёт, значит, пошлёт.
@UchihaSasuke01
Еду.