Как-то раз, возвращаясь из супермаркета, мама решила забрать меня из школы. Я села на пассажирское сиденье рядом с ней, пристегнулась и на протяжении всех десяти минут поездки отвечала на вопросы относительно учёбы и степени моей готовности к экзаменам. Я искренне не любила те дни, когда мама находила время, чтобы провести его со мной, поэтому была неимоверно рада, когда мы наконец подъехали к дому. Идеальный Мистер Нильсен как раз стоял посреди идеального двора своего идеального дома, поливая идеальную лужайку из идеально зелёного шланга. Он идеально улыбнулся своей идеальной белозубой улыбкой, которая послужила бы лучшей рекламой какой-нибудь частной стоматологии. Всё в этом засранце было именно тем, что мама так отчаянно хотела видеть в отце: опрятность, привлекательность и, конечно же, состоятельность. У этого ублюдка даже кутикулы всегда были ровно обрезаны, что уж говорить об остальном.

Я кивнула ему в знак приветствия и стала помогать маме доставать покупки из багажника. Тогда-то наш идеальный сосед бросился к нам и отобрал у мамы её пакеты.

— Миссис Харуно, я как раз хотел попросить ящик с инструментами вашего мужа.

Я вышла вперёд, открыла дверь и пропустила их внутрь, закатывая глаза за его спиной, потому что знала, что Мистер Нильсен скорее лизнёт себе ухо, чем станет возиться с инструментами в гараже. Мама же внимательно слушала его, попутно расставляя продукты на полки холодильника, и я, ничего не подозревая, поднялась к себе в комнату, чтобы разложить вещи из рюкзака и переодеться. Помню, как оставила на своём рабочем месте учебник по биологии, пенал и открытую тетрадь, чтобы сразу после перекуса вернуться в комнату и выполнить домашнее задание. Потом начала спускаться вниз и остановилась прямо посреди лестницы, услышав мамин смех; быстро пригнулась, чтобы получше разглядеть всё между балясинами перил и замерла в полном шоке, когда увидела, как Мистер Нильсен вдруг схватил маму в объятия и поцеловал. Бесцеремонно и неожиданно даже для неё самой. Она упёрлась ладонями в его грудь, оттолкнула его и задала хлёсткую пощёчину — звук шлепка долетел даже до меня. Мама резко отвернулась, сжала руками края раковины и с невероятным спокойствием произнесла:

— Немедленно. Покинь. Мой. Дом.

Но Мистер Нильсен ступил шаг ей навстречу и протянул руки вперёд, но мама вновь отпрянула и категорично замотала головой. Оцепенев от увиденного, я не соображала, что мне делать, но стоило Мистеру Нильсену обернуться и встретиться со мной взглядом, как я немедля рванула наверх и заперлась у себя в комнате.

Я не выходила до самого вечера, отвергая всяческие попытки мамы вытащить меня; лгала, что готовлюсь к контрольной, до которой оставалось больше недели, и, к счастью, мама не особо настаивала: видимо, поступок Мистера Нильсена обескуражил её настолько, что не получалось распознать даже очевидное враньё. Скорее всего, он так и не сказал ей, что видел меня на лестнице: это помешало бы его дальнейшим поползновениям. Может, мама до сих пор считает, что мне ничего не известно.

Тем не менее, Мистер Нильсен оказался из того навязчивого сорта мужчин, которым совершенно неизвестно значение слова «нет»: он не перестал поджидать нас во дворе, не перестал льстить маме и подкатывать к ней, и, если первое время я чувствовала какую-то неловкость в её поведении, то позже она исчезла. Добрососедские отношения вновь наладились и дошли до того, что раз в неделю этот козёл заявлялся к нам на ужин с бутылкой красного вина; шутил, пытаясь расположить к себе и меня, что было заведомо невозможно: он всегда садился на место отца и одного лишь этого хватало, чтобы пробудить всю мою ненависть. К сожалению, маму этот факт совсем не беспокоил. Она всегда говорила, что Мистер Нильсен — уважаемый человек и что будет почётно принять такого гостя.

Никаких границ в общении друг с другом они не переходили: обсуждали соседей, подшучивали над собакой Миссис Диккенс и перемывали косточки Джексону, мальчишке-газетчику, который вечно швырял утреннюю прессу в лужу у крыльца.

Со временем моя бдительность окончательно уснула — в конце концов, как можно подозревать собственную мать? И жаль, что проснулась она только сейчас.

Но не может же всё быть так плохо...

Я вылетаю из общежития в объятия тёмной прохладной ночи, перепрыгиваю ступеньки через одну и чудом избегаю падения, когда спотыкаюсь о кочку. Подбегаю к обочине, поправляя кроссовки, которые надела не расшнуровывая, изрядно помяв пятки. С ответа Саске прошло несколько минут, и я не ожидаю, что он уже должен стоять здесь как штык, но всё же осматриваюсь, надеясь обнаружить его неподалёку. Нервно кусаю губу, сдирая мелкие шелушения, и до хруста заламываю пальцы в попытках сконцентрироваться на чём-то хорошем, но перед глазами то и дело всплывает идеально мерзотная улыбка. Грёбанный Мистер Совершенство! Всегда одет с иголочки, гладко выбрит, а волосы укладывает так, словно спонсирует предприятие по производству геля для фиксации. Полная противоположность отцу.

У папы — мясистые руки, покрытые мозолями, огрубевшая кожа, обгоревшая под палящим солнцем, колючая щетина и вечно взъерошенные волосы, которые так бесят маму. Он распыляет на себя ядерно-тошнотворный парфюм, грызёт ногти и совершенно не заботится о своём внешнем виде. Они с мамой будто из разных миров: она всегда была неестественно чопорной; посещала галереи, подолгу любуясь картинами, в которых ничего не смыслила, тащила нас в театры, словно для неё там было что-то интереснее антрактов и ресторана, в котором даже простая бутылка воды обходилась по цене двух из самого дорогого магазина города. Однако папа никогда не выражал недовольства по поводу её закидонов. В свои недлительные увольнительные он хотя бы раз в неделю пересиливал себя, соглашаясь надеть ненавистный костюм и сопроводить маму на какое-нибудь неинтересное мероприятие, натягивая при этом широкую улыбку, от которой лично у меня волосы дыбом вставали — настолько странной и искусственной она была. Папа честно пытался с ней ужиться, шёл на многочисленные уступки, но с мамой можно только сосуществовать. Сколько для неё ни старайся, она всегда будет недовольна; всегда будет искать недостатки и умалять достижения.

Но несмотря на всё это, папа всегда любил маму. Любит и сейчас, если она, конечно, всё не разрушила.

Ночную тишину вдруг рассекает зверский рокот, и я вздрагиваю, почти в прыжке поворачиваясь к дороге, по которой едет чёрный мотоцикл. Не узнать наездника слишком сложно: он несётся на опасной скорости без шлема и инстинкта самосохранения. Завидев меня, Саске постепенно замедляется и останавливается у обочины, фиксируя мотоцикл на подножке. Он спрыгивает с сиденья и порывисто шагает ко мне, сокращая и без того небольшое расстояние.

— Что случилось? — на выдохе спрашивает Саске, несколько обеспокоенно вглядываясь в моё лицо.

— Я... — несколько шокированная его эффектным появлением, я не сразу нахожу, что сказать; открываю и закрываю рот, глядя то на него, то на байк. — Я думала, ты приедешь на машине.

— Что? — Саске оборачивается к мотоциклу и тяжко вздыхает, вновь обращаясь ко мне: — Я уже вернул её Итачи.

— Чёрт…

Я зарываюсь пальцами в волосы и растерянно оглядываюсь, будто выход из ситуации где-то рядом, но не вижу ничего, что могло бы решить мою проблему, и на секунду даже задумываюсь: может, мне лучше вообще ничего не делать?

— Скажи уже: в чём дело?

А если мои подозрения верны?

— Мне нужно в Бостон. Срочно.

Повисает тишина. Саске смотрит на меня с высоты своего внушительного роста, немного хмуря брови, словно я идиотка и несу какой-то бред про инопланетян, которых видела на заднем дворе общежития.

— В Бостон? — переспрашивает он. — В десять вечера?

— Я говорю на испанском?

— No seas raro conmigo, — в ответ я закатываю глаза, скрещивая руки на груди, и Саске шумно вздыхает, оборачиваясь к своему байку и размышляя о чём-то. Ему явно не нравится идея с этой поездкой, но чему тут удивляться? Я наверняка оторвала его от дел и теперь втягиваю в какую-то непонятную историю, к которой он не имеет абсолютно никакого отношения. — Могла бы позвонить своему ненаглядному, раз тебе так нужна машина.

Ненаглядный? Склоняю голову чуть набок, задавая немой вопрос, но Саске не собирается ничего пояснять, и мне приходится додумывать самой:

— Ты о Кибе?

— А у тебя есть ещё ухажёры? — он выгибает бровь, с издёвкой уставившись на меня.

Стискиваю зубы и сжимаю кулаки, почти до крови впиваясь ногтями в ладони. Как же унизительно, что именно он оказался единственным, кто может мне помочь.

— Знаешь, я поеду на такси, — достаю из кармана куртки телефон и только нахожу иконку Uber, как вдруг Саске выхватывает устройство из моих рук и прячет в карман своей кожанки. — Эй!

— Залезай.

Мозг запускает обречённый процесс производства какой-нибудь цепкой колкости, но воображаемый ангел на моём правом плече напоминает, что Саске, несмотря на весьма гадостный склад своего характера, всё же явился на выручку, да ещё и так быстро. Поэтому я сглатываю едкие слова, застрявшие где-то в горле, перевожу взгляд на мотоцикл, который совсем не внушает доверия, и глубоко вдыхаю.

— Я не поеду на мотоцикле.

— На нём доберёмся быстрее.

— Это выглядит небезопасно.

— Uber довезёт тебя часа за четыре, если не больше.

Это звучит убедительно, но всё ещё опасно и рискованно. Готова ли я пойти на такое?

Саске молча отходит назад, садится на байк и снимает его с подножки. Заводит двигатель, несколько раз выкручивает ручку газа, распуская по округе рычащее эхо, и многозначительно смотрит на меня, давая понять, что ещё минута колебаний — и он просто-напросто уедет.

Вот же придурок! Он даже не оставил мне выбора: забрал мой телефон, словно я маленький ребёнок, а теперь ещё и пользуется моей зависимостью от него, ведь, если я сейчас же не потороплюсь и не определюсь с решением, то придётся шаркать обратно в общежитие, рассыпаясь в догадках о маме и Мистере Совершенстве. Чёртов хитрец!

Я осматриваюсь: не хватало только, чтобы кто-то увидел, как уезжаю куда-то в столь позднее время с самим Учихой Саске. Вряд ли это хорошо отразится на моей безупречной репутации. К счастью, поблизости никого — и я быстро подбегаю к мотоциклу, перекидываю через него ногу и пытаюсь устроиться поудобнее, чтобы не вылететь в первые секунды поездки.

Снова этот страшный звук.

Я вздрагиваю и крепко обнимаю Саске, плотно прижимаясь щекой к его кожанке. Зажмуриваюсь, ожидая, что ветер вот-вот хлестнёт по лицу, но Саске будто не торопится и делает лишь несколько коротких рывков вперёд, после чего останавливается и недовольно вздыхает.

— Харуно, — он берет меня за руки, размыкает пальцы, сцепленные на его животе, и приподнимает свою кожанку. — Ты стягиваешь куртку.

Я облизываю пересохшие губы, пытаюсь набраться решимости и — была не была — смыкаю руки в кольцо поверх его тонкой футболки. Щёки самовозгораются, и я уверена, что даже мощный поток ветра, который в скором времени ударит мне в лицо, вовсе не усмирит этот пожар.

— Держись крепче.

После его слов я от страха забываю о всяких принципах, вжимаюсь в спину и зажмуриваюсь. Раздаётся рёв двигателя.

Раз, два...

Чёрт!

Мы срываемся с места, и я успеваю только пискнуть, захлебнуться чистым воздухом и ещё сильнее — это вообще возможно? — примкнуть к Саске, словно хочу срастись с ним воедино. Уверена, моя хватка мешает ему дышать, стискивает рёбра и почти ломает их, но мне настолько страшно, что даже того усердия, с которым я вгоняю себя в его спину, кажется недостаточно. В какой-то момент перед закрытыми глазами всплывают цветные пятна, а в голове появляется холод, характерный предобморочному состоянию, и чёрт меня дёрнул распахнуть веки в этот миг…

Я взвизгиваю, увидев, с какой скоростью движутся дорожные полосы под нами, вновь зажмуриваюсь, прижимая колени к байку, и комкаю футболку Учихи так, что под костяшками пальцев ощущается тепло его оголённой кожи. Ему точно плевать, но у меня нет сомнений, что позже он обязательно придумает, как меня за это поддеть.

— Просто успокойся, — кричит Саске, чуть замедлив ход. — Дыши.

Мы несёмся на мотоцикле без грёбанного шлема, меня страхуют только собственные руки. Как мне успокоиться?

И ответ поступает мгновенно:

— Я рядом…

Прижавшись лбом к его спине, я вдыхаю сильные порывы ветра, захлёбываюсь ими, но даже так ощущаю, как в ноздрях едва колышется запах кожаной куртки и потрясного дезодоранта. Вдруг становится спокойнее. Немного, где-то на грамм-два, но спокойнее. По крайней мере, этого оказывается достаточно, чтобы не свалиться в обморок и найти в себе силы продержаться до первой остановки.

Мы тормозим на заправке, на той самой, где были сегодня утром. Саске уходит в магазин, не говоря ни слова, а я жду рядом с бензоколонкой, обнимая себя за плечи. Меня всё ещё трясёт от страха, но я борюсь с мыслью отказаться от всего и вернуться назад, так ничего и не выяснив. Хочу убедиться в том, что не права. Хочу, чтобы мама встретила меня вместе с папой, и чтобы они вместе отругали меня за безрассудство и отправили обратно в Дартмут. Хочу, чтобы совесть замучила меня; чтобы я всю жизнь не переставала сокрушаться, думая о том, как попусту подозревала маму в чём-то столь неправильном и постыдном.

— Всё в порядке?

Я резко оборачиваюсь, когда слышу за спиной Саске, и кончики волос неприятно хлещут по щекам, прилипают к влажному от слёз лицу.

— Да, — я киваю, убирая волосы, — в полном.

Саске неглуп: он не расспрашивает, будто не хочет размазать меня окончательно; ну или просто не горит желанием выслушивать моё нытьё. Как бы то ни было, я впервые благодарна ему за молчание.

Опустив взгляд на его руку, я вижу, как он придерживает застёжку новенького чёрного шлема, и непонимающе выгибаю бровь.

— Подумал, что в нём ты не будешь так громко кричать, — отвечает он на не озвученный мной вопрос.

— Но я не кричала...

Саске морщится, крутит указательным пальцем у уха и говорит:

— Не могла бы ты повторить? А то я, кажется, оглох на левое ухо.

Закатываю глаза, отбираю у Саске шлем и вижу улыбку, которую он пытается спрятать, опустив взгляд на свои ботинки. Чёрт. Как же просто и легко ему удаётся поднять моё настроение с самого дна и с такой же лёгкостью закопать его обратно где-нибудь у ядра Земли.

— Так куда именно мы едем? Прямиком в центр Бостона?

— Что? — я наблюдаю, как он достаёт из кармана джинсов смартфон и принимается что-то печатать. Подхожу ближе, заглядываю в экран через плечо Саске и вижу открытые Google Maps. Короткие пряди моих волос выбиваются из-за уха и спадают вперёд, закрывая мне обзор; я нетерпеливо смахиваю их и бурчу: — Нет, я жила в Брайтоне.

Большой палец Саске навис над поисковой строкой, так и не изменив пункт назначения, и я немного мешкаю, не понимая, в чём заключается проблема. Часто моргаю, медленно отстраняясь от дисплея, и заглядываю в лицо Саске: он, кажется, перестал даже дышать.

— Прости, — осознаю, что перегнула; мне бы тоже вряд ли понравилось, если бы кто-то стал лезть в мой телефон, да ещё и так нахально — почти впечатываясь носом в экран.

— Гхм, в Брайтон? — он хмурится, прочищает горло и будто нервно проводит указательным пальцем по нижней губе. — Что ж, туда мы доберёмся быстрее.

— Спасибо.

Я надеваю шлем. Не без проблем, конечно, но голову засовываю почти сразу, а это уже полдела. Однако на этапе с застёжкой что-то явно идёт не так. Чертыхаюсь, пытаюсь справится с ней поскорее, чтобы не исчерпать терпение Саске, но ничего не получается. Тонированный визор шлема со стуком падает, затемняя обзор, и сквозь плотную раковину различаю смешок:

— Давай я.

Пальцы Саске касаются моих — мелкий разряд. От неожиданности я вздрагиваю, опускаю руки, и смиренно жду, пока он застегнёт ремешок, однако каждый раз, когда Саске ненароком задевает меня, по коже пробегаются электрические импульсы; он будоражит каждую клеточку моего тела, побуждая замереть и смаковать каждый незначительный контакт.

У Саске очень тёплые руки.

— Всё.

Он поднимает визор и заглядывает в мои глаза, сдерживая улыбку в дрожащих уголках губ, и подмигивает.

Нет, ну нельзя быть настолько обаятельным.

Однако даже в шлеме я не перестаю думать о том, что может случиться с нами, если Саске вдруг не справится с управлением. Мне не даёт покоя мысль, что он никак не защищён; что из-за меня и моих проблем ему приходится проделывать столь долгий путь в такое позднее время, возможно, совершенно уставшим. Вот только почему? После случившегося утром самым разумным его поступком было бы не отвечать на моё сообщение, а он примчался ко мне за считанные минуты не задавая лишних вопросов и согласился помочь. Или я накручиваю себя? Это так странно, ведь уже завтра Саске бесспорно выкинет что-то такое, что заставит меня усомниться в этих не притянутых догадках о его привязанности ко мне, — да-да, именно так, ведь иначе что всё это значит? — но сейчас, вопреки всему, я только крепче стискиваю пальцы на его животе, до безумия желая вновь прижаться к кожанке, пропитанной его запахом и теплом, но на этот раз под щекой только упругий корпус шлема.

Спустя несколько часов и две молчаливые остановки мы прибываем в Брайтон, и стоит нам только въехать на территорию района, в котором я провела всё своё детство, как из меня вырывается шумный вздох: меня тут не было всего полтора месяца, а кажется, что не меньше года. Саске замедляет ход и едет вдоль обочины, а я осматриваюсь, пытаясь различить дома соседей в оранжевом свете фонарей.

Вообще, район у нас самый замечательный; дом достался родителям от бабушки с дедушкой, которые и по сей день пребывают в добром здравии и в своё удовольствие раскладывают пасьянсы в пансионате в Спрингфилде. Наверное, это единственное, за что моя мама может смело поблагодарить своих свёкров. Здесь прекрасная инфраструктура, чистый воздух и довольно активная ассоциация домовладельцев. Они усердно следят за организацией порядка и благоустройством нашего района, поэтому газоны здесь всегда идеально выстрижены, фасады домов прекрасно сочетаются между собой, а мусорных баков, кишащих енотами, вы здесь не увидите даже в случае апокалипсиса. Когда-то мама даже хотела выдвинуть свою кандидатуру в члены правления, чтобы убедить управляющую компанию снести домик на дереве Хобсонов, живущих слева от нас, потому что тот закрывал нам почти всё утреннее солнце. Подкупив соседей кексами собственного приготовления, она стала с нетерпением ждать дня голосования, но так и не смогла одержать победу. Зато это послужило прекрасной рекламой её кондитерских навыков, и теперь она — главный поставщик сладостей на праздники для всего района.

Наш небольшой двухэтажный дом я узнаю издалека, и в груди разливается приятное тепло, но оно почти сразу сковывается страхом. Похоже на чувство, какое испытываешь в предвкушении встречи со старым знакомым, которого не видел уже очень давно: ты не знаешь, изменился ли он за это время, но всё равно рад его видеть, хоть отдалённо и понимаешь, что вряд ли всё будет как раньше.

— Останови здесь, — чуть ли не выкрикиваю я, хлопая Саске по плечу.

Он тормозит, но довольно резко, отчего я врезаюсь в его спину и тихо мямлю извинения, после чего неуклюже снимаю шлем, бросаю его на лужайку и грациозно спотыкаюсь, когда пытаюсь слезть с мотоцикла — длительная поездка на далеко не самом удобном виде транспорта всё же даёт о себе знать: у меня затекла задница.

Ситуация весьма стрёмная. Я даже примерно не представляю, как объясню маме своё спонтанное появление, да ещё и на мотоцикле. Да ещё и с Саске: хмурым, татуированным и не самым прилежным на вид парнем, мало похожим на члена церковного союза воздержания, которого было бы приемлемо видеть рядом со мной. Однако оправдания, которые я лихорадочно листаю в голове, стоя у входной двери собственного дома, кажутся самой незначительной из моих проблем. Как бы мне самой не пришлось выслушивать объяснения…

Набравшись решимости, я надавливаю на чёрный прямоугольник звонка. Слышится протяжный раздражающий писк, который не разбудит только мёртвого, и я морщусь, вспоминая, как неприязненно относилась к Хэллоуину из-за него: маленькие сладкоежки со щербатыми ртами едва дотягивались до кнопки, но всё же умудрялись допрыгнуть до неё, чтобы прошепелявить наконец: «Сладость или гадость?» Говорю же: мама славится своими фирменными кексами.

Жду минуту, две, но третьей не дожидаюсь и звоню снова, прислушиваясь к звукам за дверью — тишина. Подхожу к окну кухни и хмурюсь, не увидев там света: обычно в это время мама во всю занимается приготовлением заказов. Окей, допустим, она решила не задерживаться допоздна и отложить работу на завтра, но что насчёт папы? Он всегда спит очень чутко — издержки профессии, — и такой трезвон уж наверняка бы его разбудил. Неужели мои опасения могут оказаться реальностью?

Я пячусь назад, возвращаюсь на лужайку и поднимаю взгляд на окна родительской спальни в надежде обнаружить там хоть какое-то движение, но в доме словно никого нет. Лёгкий ветер проходится по моим волосам, колышет пожелтевшие листочки кустов, посаженных вдоль изгороди, и я на автомате поворачиваюсь к дому нашего соседа.

А если она там?

— Нужно их разбудить, — довольно тихо произношу я.

Но Саске всё равно слышит.

— Соседей? — в ответ я только киваю, и он с наигранной задумчивостью предлагает: — Есть один способ, но так мы перебудим всю округу.

Сейчас зрители совсем неуместны, ведь вряд ли мама захочет опозориться на весь район и потерять звание верной жены военного вместе с доброй половиной своих постоянных клиентов. Однако ей совершенно нечего бояться, если я всё же окажусь неправа.

— Плевать, — я оборачиваюсь к Саске, — что за способ?

Саске хмыкает, сдерживая усмешку, и надавливает на левый рычаг мотоцикла — по округе вдруг раздаётся длинный сигнальный звук, бьющий по барабанным перепонкам, и я морщу лоб, закрывая уши руками и оглядываясь: в окнах всех домов синхронно загорается свет, слышится ругань соседей, а некоторые даже выскакивают на крыльцо, чтобы посмотреть, что же происходит на улице, и Мистер Нильсен не становится исключением.

Я обхожу изгородь, разделяющую наши участки, чтобы получше разглядеть соседа, и оказываюсь на его идеально выстриженной лужайке. Загорелое лицо Мистера Нильсена как-то неестественно блестит, словно он уснул в солярии, и никто его не разбудил, но ровный ряд белоснежных зубов обезоруживает, как и всегда, даже несмотря на ночной халат, в котором он выскочил. Видимо, здоровая улыбка является его контраргументом на заседаниях суда.

— Сакура? — сна как ни бывало. — Привет… Что ты здесь делаешь? Разве ты не должна быть в Дартмуте?

Я внимательно всматриваюсь в его лицо.

— Да, всё верно, — скрещиваю руки на груди, — а вы откуда знаете?

Он снова широко улыбается, и я сгораю от желания завязать уголки его губ на затылке.

— От соседей слышал, — он осматривает то небольшое количество зрителей, стоящих на крыльцах своих домов, и останавливает на мне непонимающий взгляд, спрашивая: — Так почему ты приехала так поздно?

Он поднимает руку, чтобы проверить время, но понимает, что снял часы, когда ложился в кровать. Посмотрите только, как этот бедолага растерялся.

— Да вот, услышала, что отец вернулся, — я щурюсь, вглядываюсь в окна предполагаемой спальни, и замечаю, как там шевелятся шторы. — Постучалась в дверь, но никто не открыл.

— Да-а-а? — как-то слишком наигранно удивляется он. — Ну не знаю, а ты пробовала им позвонить?

— Мама не отвечает на звонки, а новый номер отца мне не известен.

Нильсен оборачивается к дому, как-то опасливо смотрит в окно второго этажа, где я только что видела движение, и быстро возвращает своё внимание ко мне, как если бы пытался что-то от меня скрыть.

— Даже не знаю, чем могу тебе помочь, — он пожимает плечами, вновь пытается улыбнуться, но получается далеко от свойственного ему совершенства.

— О нет, — я усмехаюсь, — вы уже очень помогли. Ма-а-ам!

И если до сих пор кто-то из соседей всё ещё оставался в своих кроватях, то мой крик окончательно всех перебудил, ибо количество наблюдателей резко увеличилось вдвое. В основном их составляют домохозяйки, которым вечно не терпится добавить влаги в иссохшие от времени старые сплетни, и холостяк вроде Мистера Нильсена наверняка кажется им самой интересной и горячей темой для обсуждений.

— Сакура, что ты делаешь? — Нильсен издаёт неестественный смешок, от которого меня едва не выворачивает.

— Мама, выходи! Я знаю, что ты там! — делаю несколько шагов вперёд, но Мистер Нильсен загораживает мне путь и хватает меня за локоть, болезненно сдавливая кожу кончиками пальцев. — Отпустите.

— Прекрати этот цирк, Сакура.

— Только после вас, — я дёргаюсь в попытках высвободиться, но хватка у этого ублюдка мощная, и я морщусь, когда она становится ещё сильнее. — Мне больно!

— Уходи.

Я стискиваю зубы до ощутимого давления в висках, пытаюсь выбраться, но безуспешно, и именно тогда за моей спиной вырастает фигура Саске:

— У тебя проблемы со слухом? — Нильсен, поняв, что находится в меньшинстве, медленно разжимает пальцы, не прекращая смотреть мне прямо в глаза. Впервые вижу нашего дружелюбного соседа таким недружелюбным и растерянным.

Ладонь Саске ложится на область руки, где только что были пальцы Мистера Нильсена, и осторожно растирает её, немного притупляя боль.

— Всё хорошо? — спрашивает он тихо, почти шёпотом, склонив голову к моему уху.

Я киваю, сверля соседа озлобленным и яростным взглядом, словно вот-вот вгрызусь в его глотку так, что обколотая ботоксом голова покатится по газону. Но предварительно мне всё же стоит найти повод. Скидываю с себя руку Саске и стремительным шагом направляюсь к открытой двери дома. Вбегаю внутрь и поднимаюсь вверх по лестнице, не обращая абсолютно никакого внимания на роскошный интерьер.

— Мама, — вижу полуоткрытую дверь на втором этаже и подхожу к ней, но так и не решаюсь зайти в комнату. — Ты здесь, да?

Слышится всхлип.

Мои глаза моментально наполняются слезами, но губы противоречиво кривятся в усмешке.

— Чёрт, — я мотаю головой, зарываюсь пальцами в волосы, но всё же нахожу в себе толику сил, чтобы толкнуть дверь и лицезреть то, что никогда не хотела бы видеть.

Вжавшись в изголовье кровати и натянув одеяло так, что остались торчать только оголённые плечи, мама поджимает губы, давясь рыданиями.

— Сакура, — прижав одеяло к груди, мама пытается подняться с кровати, подойти ко мне и объясниться, но я отступаю назад, выставляя перед собой руку. — Выслушай же...

– Как же это низко.

Не различая дороги, я разворачиваюсь и выбегаю из комнаты, спускаюсь вниз по лестнице, дважды удержавшись от падения, и вновь оказываюсь во дворе, где соседи уже во всю шушукаются, искоса поглядывая на дом не такого уж уважаемого Логана Нильсена, стоящего на не таком уж и идеальном газоне.

— Сакура!

Голос мамы, доносящийся из глубины дома, не останавливает меня, и я неглядя преодолеваю три ступеньки крыльца, бегу к обочине, где стоит мотоцикл, максимально увеличивая дистанцию между нами. Мама выходит из дома в небесно-голубой рубашке Мистера Нильсена, но мешкает, когда видит соседей, повылезавших из тёплых постелей ради такого представления, и в итоге пятится назад. Да, теперь жизнь в Брайтоне будет почти такой же насыщенной, как на Вистерии Лейн.

— Сакура, — голос мамы дрожит, но теперь в нём, несмотря на всю нелепость её положения, слышится непреклонность, — немедленно вернись в дом!

Я не хочу с ней говорить, не считаю нужным даже разбрасываться едкими колкостями с расчётом ударить по её самолюбию. Только поднимаю шлем с земли, кончиками пальцев стираю травяной сок с глянцевой поверхности и всеми силами пытаюсь не поддаться той части себя, которая всегда безропотно слушалась маму, что даётся с большим трудом. Саске стоит напротив — чувствую на себе его взгляд, но не осмеливаюсь встретиться с ним, ибо стыжусь происходящего, что, в принципе, было ожидаемо.

— Сакура, зайди в дом, и мы всё обсудим, — всё ещё пытаясь совладать с дрожью в голосе, говорит мама.

Слёзы неумолимым потоком текут по щекам, и я в поисках какой-никакой поддержки утыкаюсь лбом в грудь Саске, отчаянно мотая головой, отрицая реальность всего происходящего. Он предсказуемо стоит столбом, не видя никакой необходимости в безразличном похлопывании по спине, чему я даже рада.

— Пока мы не поговорим, ты никуда не поедешь! Тем более с ним!

Если бы не холодность и апатичность Саске, мама, наплевав на свой внешний вид, потрудилась бы силком затащить меня в дом, но уже не для объяснений, а ради хорошей словесной порки. Забавно, как она умудряется находить себе оправдания, кричать что-то мне вслед, указывая, как поступать, когда сама нарушила абсолютно все собственные принципы, высеченные на монументе её здравомыслия.

— Как ты могла?! — всё же не сдерживаюсь я. Поворачиваюсь к маме, разглядываю её лицо в ярком свете прожектора охранной системы дома Нильсена. — Мне казалось, что у нас всё совсем не так плохо.

— Сакура…

«…иди в дом.»

Я категорично мотаю головой.

— Нет, не указывай мне! — я шмыгаю носом и быстро вытираю влажное пятно над верхней губой рукавом своего пальто. — Отец так сильно нас любил, сиял каждый раз, когда видел тебя, и не упускал возможности порадовать...

— Замолчи!

— А я… Разве я такая плохая дочь?! Я делала всё, чтобы заслужить твоё одобрение! Всё, чтобы ты была довольна, но ты осмелилась поступить с нами вот так! Ты разрушила нашу семью…

— Закрой рот, чёрт побери! — мама не выдерживает, босиком перепрыгивает с одной ступени на другую и идёт прямиком ко мне. — Все эти годы я жертвовала собой, чтобы вырастить из тебя что-то стоящее, потому что сама не достигла ничего! Залетела в шестнадцать, бросила спортивную карьеру и учёбу, потому что все вокруг твердили оставить ребёнка, а твой отец обещал быть рядом. Обещал! И я поверила. Но где он был все эти годы? Где, Сакура?! — На моём имени её голос срывается, терзая струны моей души и скручивая всё нутро. — Ушёл служить по контракту, изредка радуя нас своими визитами и теми грошами, которые получал. Я была одна!

— Я была рядом! — кричу до кровоточащих разрывов в глотке. — Я изо всех сил старалась тебе помочь!

— Но этого было недостаточно! — застоявшиеся в её глазах слёзы хлынули по щекам. — Я дни и ночи пекла эти чёртовы кексы, просчитывала все расходы, копейка к копейке, чтобы оплатить твою спортивную школу, а потом и репетиторов, и делала я всё это одна!

Я тоже работала, но этого было «недостаточно». Что бы я ни делала, этого всегда будет недостаточно.

— Жаль, что я оказалась сплошной проблемой, — несмотря на стихийное бедствие внутри, эти слова я произношу без какого-либо намёка на истерику, — больше ты не одна — радуйся.

Я поворачиваюсь к Саске, понурив голову и вновь избегая его взгляда, едва размыкаю губы, чтобы попросить его уехать, но мама вдруг хватает меня за плечо и резко разворачивает лицом к себе. Не успеваю высчитать и секунды, прежде чем её ладонь звонко отскакивает от моей щеки, отпечатываясь на ней жгучим пятном.

— Эй! — замыленным взглядом я не сразу замечаю, как Саске подаётся вперед. Он кладёт руку на моё плечо, осторожно разворачивает к себе, продолжая при этом смотреть на маму — злобно и даже грозно.

Я прижимаюсь пылающей от боли щекой к его тёплой груди, шумно всхлипываю, пытаясь унять бунт в груди и не расплакаться совсем, но звук пощёчины всё ещё отдаётся гулким эхом в ушах, поднимая ком в горле всё выше и выше.

— Не смей лезть! А ты, — её испепеляющий взгляд вновь находит меня, — остаёшься здесь.

Я злюсь не столько на измену, сколько на поведение матери. Она пытается затащить меня в дом якобы с целью всё обсудить, но на самом же деле она в очередной раз попытается обвинить меня во всех своих несчастьях, а я от этого дико устала.

— Пошло всё к чёрту, — шепчу я, отстраняясь от Саске, — пошла ты к чёрту.

Взгляд невольно цепляется за Мистера Нильсена — единственного участника этой истории, кому всё сойдёт с рук, и внутри меня разгорается всепоглощающая ненависть. Так и подмывает нагадить ему, и глянцевое покрытие его иномарки, припаркованной у обочины, выглядит как прекрасная месть.. Не раздумывая о последствиях, я со всей дури швыряю шлем в лобовое стекло автомобиля — от точки удара тут же расходится паутина трещин, и фары начинают истерично мигать, безмолвно аккомпанируя визгу сигнализации.

— Надеюсь, твоя страховка предусматривает случаи предменструальной агрессии, ублюдок!

Взгляды всех зрителей, включая маму, шокированно застывают на чёрном Майбахе, издающем оглушительные вопли умирающей чайки. Разумеется, я решаю воспользоваться моментом: толкаю Саске к мотоциклу, вынуждая сесть за руль и тут же устраиваюсь сзади, крепко обхватывая его со спины. Саске не медлит: выкручивает газ до упора и мчит вперёд, мгновенно набирая страшную скорость. И последнее, что я вижу, обернувшись назад — это то, как схватившийся за голову Мистер Совершенство бежит к своей тачке, перепрыгивая кучки дерьма соседских собак, словно горный козёл.

А потом мы скрываемся за углом.

Я испытываю смешанные чувства, слившиеся в какой-то немыслимый коктейль, от которого скручивает все внутренности: злюсь, ненавижу, плачу и виню во всём случившемся лишь себя, прекрасно осознавая, что это здесь совсем не к месту. Корень проблемы зарыт намного глубже, и едва ли он имеет ко мне даже косвенное отношение. Но в груди так гадостно и противно, будто я своими руками подтолкнула родную мать в объятия постороннего мужчины одним лишь фактом своего рождения на этот грёбанный свет.

Под мокрой щекой, всё ещё ноющей от боли — испещрённая многочисленными заломами кожанка Саске. Отсутствие шлема уже совсем не коробит, и скорость тоже. Как и близость Саске. Сейчас его присутствие кажется таким необходимым, что теперь я прижимаюсь к нему вовсе не из-за страха, а от простой потребности быть рядом с кем-то. Размазав слёзы о его куртку, я протяжно вздыхаю, оказывая незначительное сопротивление потоку ветра, незаметно очищающему голову от тягостных раздумий, нагоняющих тоску.

Выехав за пределы нашего района, можно оказаться на Тремонт-стрит — основными местом обитания проституток, неисправимых пьяниц и наркоманов. Последние настолько безнадёжны, что только на этой улице расположено аж два реабилитационных центра. Мусорные баки забиты под завязку, а потому обочины завалены пластиковыми бутылками, окурками и банками из-под пива — одна из таких шумно трескается под передним колесом мотоцикла. В общем, крайне небезопасное место. Здесь мы проезжали крайне редко, поэтому попытка вспомнить смутно знакомые места оказывается безуспешной.

Мы останавливаемся у какого-то затхлого придорожного мотеля, на вывеске которого перегорела буква «M» и отвалилась «O».

— Слезай, — только и говорит Саске, методичным пинком выдвигая подножку мотоцикла.

Ещё раз смотрю на вывеску и хмурюсь.

— Что?

— Слезай, — уже без прежнего спокойствия повторяет он.

В любое другое время я бы попыталась поспорить, но сейчас моя зависимость от Саске и чувство стыда за то, что он лицезрел нашу семейную сцену, ловко сворачивают язык в рулон и запихивают глубоко в глотку. Я неуверенно слезаю с мотоцикла, быстро оправляю задравшуюся юбку и мажу рукавом по щекам, вытирая остатки слёз, пока Саске не увидел. Но он даже не смотрит на меня — направляется прямиком ко входу в это сомнительное здание, и я, испугавшись остаться на этой проклятой улице в одиночестве, спешу его догнать.

Остановившись у стойки администратора, Саске касается заляпанной кнопки звонка и брезгливо морщится, разглядывая после этого свою ладонь. Мебель здесь сделана из дешёвой фанеры, с которой слезает тонкое покрытие, имитирующее печатной расцветкой светлое дерево; тонкие края противно цепляются за пальто, царапают руки мелкими зазубринами, и я отступаю на шаг, случайно наступая на ботинок Саске.

— Прости, — тихо шепчу я.

— Прекрати извиняться за каждую мелочь, ладно? Это бесит.

— Хорошо, прости…

Саске закатывает глаза, но больше не говорит ни слова, пока не появляется долгожданный администратор этой дыры — какой-то сомнительный лысый жиртрест с блестящим, словно масленый блин, лицом. Его цветастая рубашка полностью расстёгнута, ибо, я уверена, застегнуть её без специального снаряжения вряд ли получится — обстрел фурнитурой просто неизбежен. Ещё большее отвращение я испытываю, когда подмечаю на серой футболке несколько жирных пятен горчичного цвета, и рядом с одним из таких как раз-таки прикреплён бейдж. Малкольм.

— Слушаю, — он медленно приземляется на табурет, обтянутый потёртым дерматином, и тот издаёт предсмертный скрип. Теперь Малкольм напоминает мне мячик для гольфа на тонюсенькой тишке. В его взгляде сквозит высокомерие, которое совсем не к лицу сотруднику подобного места. Наверное, принимает нас за сосунков, пришедших перепихнуться тайком от родителей.

Саске судорожно вздыхает, стараясь скрыть раздражение, но каждый мускул в его теле напряжён до такого предела, словно от драки его удерживает только чудо.

— Нам нужен номер.

— Удостоверение личности.

По скулам Саске перекатываются желваки, и я непроизвольно хватаюсь за его плечо, что, кажется, только подкрепляет пошлые подозрения мерзкого Малкольма. Но так Саске хотя бы успокаивается — чувствую это, когда бицепс под пальцами перестаёт быть слишком крепким.

— Ладно, — Саске вздыхает, лезет в карман своих джинсов и выуживает оттуда бумажник, — а так?

Взгляд администратора тут же меняется, становясь излишне дружелюбным, и я различаю номинал купюры только когда он с небывалой жадностью выхватывает её из пальцев Саске. Сотня баксов — это непростительно дорого за ночь в этой богом забытой яме.

— У нас как раз есть свободная комната.

— Комната? — хмурюсь я, немедленно отстраняясь от Саске на шаг. — Только одна комната? За целую сотню? Президентский люкс, что ли?

Малкольм издаёт противную смешок, — что-то среднее между чиханием моржа и страусиным пердежом, и я невольно морщусь.

— В таком случае, предъявите документы.

Саске вздыхает, осторожно хватает меня под локоть, отворачивая от Малкольма, и шипит:

— В чём дело? У тебя есть лишняя сотня? — под его злобным взглядом я теряюсь и совсем не нахожу, что ответить. Заметив это, Саске мгновенно успокаивается, на секунду прикрыв веки, и поясняет: — Послушай, я очень устал, и если бы обратный путь предстоял мне в одиночку, то я бы поехал и так, но с тобой...

Он обрывается и отводит взгляд, однако эти слова звучат так непривычно мило с его стороны, что все мои аргументы «против» тут же теряют свой вес, становясь пустыми и незначительными. Да ладно, мы ведь уже ночевали в одной комнате, и тогда ничего страшного не случилось. Вряд ли случится и сейчас.

Чрезмерно упитанный администратор идёт впереди, шумно запыхаясь после короткого подъёма на второй этаж. Следом за ним идёт Саске, собирая весьма заинтересованные взгляды постоялиц, бесцельно расхаживающих по коридору в столь поздний час — и все они одеты как-то слишком вызывающе, что провоцирует ещё большее недоверие к этому месту. Я же семеню почти впритык к Саске, из-за чего иногда наступаю ему на пятки и врезаюсь в широкую спину, бормоча осточертевшие ему извинения, в ответ на которые он только хмыкает и косится на меня вполглаза.

Малкольм останавливается у последней в веренице двери и принимается искать нужный ключ среди десятков одинаковых, нанизанных на металлическое кольцо с болтающимся брелоком Статуи Свободы. Он что-то гундосит под нос, с кончика которого свисает крупная, противная капля пота, так и норовящая упасть на оттопыренную нижнюю губу, но прежде, чем это происходит, победно восклицает:

— Нашёл!

Дверь открывается с протяжным скрипом, и я уже предвкушаю, что ожидает нас внутри, однако все свои закидоны оставляю при себе, зная, как сильно взбесится Саске, если я скажу хоть слово по поводу качества нашего ночлега. Администратор проходит внутрь, включает свет и жестом приглашает нас осмотреть апартаменты, обошедшиеся в сотню долларов, которые с остатком окупили бы местный ремонт. Под ногами — стёртый линолеум, а на стенах, обклеенных грязно-жёлтыми обоями, проступает тёмно-зелёная, местами чёрная, плесень, запах который едва ощутимыми нотками витает в воздухе. По всем законам жанра в комнате только одна кровать и плешивое кресло, из которого торчит пружина, намеренная впиться в чью-нибудь задницу. Приблизившись к прикроватной тумбе, чудом удерживающейся на двух ножках, я замечаю на лаковом покрытии ожоги от сигарет, переполненную пепельницу и открытую коробку с презервативами.

— Это входит в стоимость комнаты, — поясняет администратор, проследив за моим взглядом.

Вау, какой сервис.

— А чистое постельное бельё в стоимость входит? — грубо спрашивает Саске, демонстративно придерживая одеяло двумя пальцами за самый уголок.

— Оу, конечно, — мужчина выглядывает в коридор и громко кричит: — Ванесса, немедленно поменяй постельное в сто двадцать шестом! — а затем вновь поворачивается к нам, расплываясь в идиотской желтозубой ухмылке, от которой так и тянет блевать. — Если понадобится что-то ещё — зовите.

— Не понадобится, — бросает Саске.

Малкольм сконфуженно поджимает губы, краснеет и неловко кивает, пятясь к открытой двери, едва не затоптав Ванессу, которая из-за стопки постельного белья не сразу разглядела своего начальника. Бросив на неё яростный взгляд, Малкольм наконец удаляется.

Процесс смены простыней не занимает много времени, и вскоре Ванесса оставляет нас с Саске наедине. Недолго думая, он, конечно же, направляется к креслу с облезлой обивкой, бросает на его спинку свою кожанку и собирается устроиться на распоротой сидушке, предоставив в моё распоряжение кровать, но я вдруг выпаливаю:

— Знаешь, мне совсем не хочется спать.

Саске выгибает бровь, зафиксировав изучающий взгляд на моём лице, и я вынужденно улыбаюсь, дабы выглядеть бодрее.

— Три утра, — только и говорит он.

— Да, знаю, но мне не спится, — он всё ещё смотрит с недоверием, и с моих губ срывается усмешка. — Нет, правда, я совсем не хочу спать.

В подтверждение своих слов я стаскиваю с плеч пальто, незаметно накрываю им огромную пружину, торчащую из кресла, и сажусь, откидываясь на спинку.

— Уверена?

— Абсолютно, — хочется добавить «не беспокойся», но, боюсь, так я нарвусь на какую-нибудь колкость.

Не сразу, но Саске коротко кивает, выражая согласие, и направляется к кровати. Наверное, я совсем тормоз, раз не понимаю, что ему нужно раздеться, и продолжаю смотреть вперёд, пока он не задирает футболку до самого подбородка. Увидев его обнажённую поясницу, я быстро отворачиваюсь, взволнованно прикусывая губу. Однако взгляд натыкается на обляпанное окно, в котором мутно отражается всё, чего мне видеть не следовало бы. Вопреки здравому смыслу я продолжаю наблюдать за тем, как Саске расстёгивает бляшку ремня, мысленно пересчитываю каждый позвонок на ровной спине и слежу за движениями лопаток под бледной кожей. Моя грудь часто и высоко вздымается, хотя я могу поклясться, что совсем не дышу, испытывая острую нехватку кислорода. Это продолжается до тех пор, пока Саске не выключает свет. Я протяжно выдыхаю горячее пламя, разыгравшееся в груди, испытывая при этом лёгкий укол обиды, и щёки вспыхивают с ещё бо́льшим жаром, когда я понимаю, что это от того, что я толком ничего не разглядела. А с осознанием этого приходит и стыд, словно я сделала что-то постыдное и греховное; что-то такое, от чего хочется сходить в церковь и исповедаться Святому Отцу, спрятавшись от осуждающих взглядов за ширмой. Даже за первым просмотром порно совесть не грызла меня так, как грызёт сейчас, безжалостно впиваясь острыми зубами в самые чувствительные места.

Господи, я очень надеюсь, что случившееся не имеет никакого отношения к вуайеризму.

Свет вывески, рядом с которой находится окно этой вонючей комнатушки, падает на подоконник узкой жёлтой полосой, освещая перевёрнутого таракана, отчаянно размахивающего тонюсенькими ножками в тщетных попытках вернуться в естественное положение, и от этого зрелища меня всю передёргивает. Изредка белые вспышки автомобильных фар облизывают рваные обои, замызганные чем-то сомнительного происхождения, проходятся по кровати, задерживаясь на прикрытых веках Саске каждый раз, когда водители пытаются объехать глубокую яму. А из-за стенки доносится заигрывающий женский смех, слишком громкий и явно пьяный. Но даже в столь неподходящих условиях гнетущие мысли вновь находят меня. Невольно задумываюсь, как бы отреагировала мама, узнав, где я сейчас нахожусь. Возможно, она и была излишне строга ко мне всю сознательную часть моей жизни, но, несмотря на свои бзики, всегда старалась обеспечить мне комфортные и безопасные условия существования. В день переезда в общежитие она помогла мне разложить одежду вплоть до нижнего белья, напомнила о технике безопасности, на всякий случай повторила о последствиях незащищённого секса и дважды осмотрела комнату на наличие паразитов, чтобы в случае присутствия оных тут же сообщить об этом администрации и поменять комнату. Вполне вероятно, что всё это также было частью её тотального контроля, но я всегда хотела видеть в этом заботу. Но сейчас...

Не могу поверить, что она так поступила с нами. Словно выжидала момент, когда наконец избавится от меня, отправит в университет и останется в доме одна, чтобы закрутить интрижку с красавчиком-адвокатом по соседству. Вряд ли отец казался ей весомой проблемой в этом вопросе: он всегда был далеко и отсутствовал достаточно долго, что наверняка удобно. Могу представить, какое разочарование он испытал, застав маму с другим мужчиной, ведь это так больно: вернуться домой, где, как тебе кажется, тебя ждут, и обнаружить, что это совсем не так и тебе нашли замену. А ведь папа и так считал себя никудышным мужем и отцом, и мамины шашни лишь укрепили эти подозрения, вырезав в его сердце глубокую рану. У меня нет даже номера его мобильного, чтобы просто позвонить и узнать, как у него дела; подставить плечо и разделить боль, которую только я способна понять.

Злость и обида клокочут в груди, сотрясая нутро, и вырываются наружу тихими всхлипами, изредка прерывающимися шморганьем сопливого носа. Неожиданно тихую симфонию моих страданий обрывает протяжный женский стон, следом за которым незамедлительно раздаётся утробный рык Учихи, заворочавшегося в кровати.

— Ты не спишь? — гнусавлю я, подушечкой пальца размазывая слезу под нижним веком.

— К сожалению, — вздыхает он, присаживаясь и прижимаясь спиной к хлипкому изголовью кровати. Зажмурившись, Саске растирает веки подушечками пальцев и щипает себя за переносицу, окончательно прогоняя лёгкую дремоту. — Отвратительное местечко.

Кривлю губы в неестественной улыбке:

— Трудно не согласиться, — но выдаёт дрогнувший голос.

В полутьме я едва различаю черты его лица; вижу только, как блестят глаза, пытающиеся меня рассмотреть. Должно быть, ему это даётся намного проще: пятно жёлтого света от вывески падает ровно на кресло, где я разместилась.

— Ты плачешь? — спрашивает он.

— А это так удивительно? — я сдавленно хмыкаю, опускаю глаза и мотаю головой, шумно вздыхая, чтобы успокоиться. — Забей, тебе всё это не интересно.

— Да, ты права. Не горю желанием выслушивать твоё нытьё, но, сдаётся мне, только оно поможет уснуть.

— Нытьё? — это вызывает у меня усмешку. — Ты очень грубый.

— Не я разбил лобовуху Майбаха своего соседа, — спешит напомнить он.

— Он вообще-то заслужил.

— А, ну да, конечно, — Саске тянется к светильнику на прикроватной тумбе и щёлкает переключателем — тёплый свет лампочки мутно рассеивается через пыльный абажур, и вкупе с наружной вывеской это обеспечивает хоть какую-то видимость. — Это же он давал клятву вечной верности у алтаря. Справедливо.

— Если ты об этом, то мама тоже получила своё, — опускаю взгляд и принимаюсь ковырять трещинку на крае ногтя, постепенно отламывая его. — Она жутко зависима от мнения окружающих, поэтому я даже не удивлюсь, если она вдруг решит переехать из Брайтона.

— И этого, по-твоему, достаточно?

Я издаю болезненное шипение, когда ноготь ломается у самого основания так, что подстричь или подпилить его больше не получится, и Саске хмурит брови.

— Думаешь, во всей этой истории только она заслуживает наказания?

— А кто же ещё? — он смотрит на мою руку. — Ты?

В голове вдруг становится слишком пусто. Уже в который раз я поражаюсь тому, с какой точностью Саске предугадывает мои мысли, словно читает их. Оказавшись на моём месте, ни один нормальный человек не стал бы винить в случившемся себя, однако я виню, и именно поэтому проницательность Саске шокирует.

— С чего ты взял? — пытаюсь усмехнуться, но получается коротко и сдавленно.

— Ты назвала себя ошибкой.

Он серьёзно запомнил это? Мне казалось, что наши короткие диалоги и мои глупые реплики не имеют для него никакого значения, что он забывает их спустя минуту после разговора, но он помнит и связывает всё в единую цепочку, чтобы меня понять.

А я не понимаю ни-чер-та.

Нижняя губа предательски дрожит, и я закрываю лицо ладонями, чтобы спрятать слёзы, ливнем стекающие по щекам — левая всё ещё саднит. У меня сердце в ошмётки разрывается каждый раз, когда я вспоминаю лицо мамы, прячущейся от моего взгляда под одеялом Нильсена, но винить абсолютно и только её у меня не получается, потому что я её понимаю; осознаю ту роль, которую сыграла во всём, пускай и невольно, косвенно. Разочаровывает ли меня её поступок? Да, просто дико. Но удивлена ли я? Нет. На самом деле я всегда ждала чего-то подобного, но никогда не думала, что всё произойдет так глупо. Да и случившееся не ранило бы меня так сильно, если бы не отец.

Я им жизни поломала, мечты искалечила, вынудив быть вместе...

Но, чёрт возьми, это не было моим выбором!

— Я так устала, — рыдания сдавливают горло, и я захлёбываюсь словами, делая их смазанными, однородными и непонятными. Я сотрясаюсь в истерике, раскалываюсь на мелкие осколки и рассыпаюсь; заглушаю плач ладонью, но он вопреки всему вырывается глубоким рёвом из груди — звучит душераздирающе. — Я так старалась... хотела всё исправить... быть лучше...

Каждое слово обрывается всхлипами, тихими стонами и тщетными попытками совладать с собой. Реву до цветных мушек перед глазами, до онемения в переносице и пульсации в висках, пока не иссякают слёзы, но тело непослушно пытается выдавить что-то ещё, и наружу выходит глупое икание.

Не хочу встречаться с Саске взглядом: боюсь обжечься холодом в его глазах. Не рассчитываю даже, что подобное проявление эмоций может как-то его размягчить, вызвать хотя бы толику сочувствия, и поэтому продолжаю прятать лицо в ладонях.

Так стыдно.

Господи, потеряй меня.

— П-прости-и, — сипло выдыхаю я.

На запястьях вдруг ощущаются тёплые обручи прикосновений, и я, не сразу осознав, в чём дело, мешкаю, но не сопротивляюсь, когда Саске оттягивает мои руки от лица, заглядывая прямо в глаза. Снизу вверх, стоя передо мной на одном колене. Это шокирует настолько, что я мгновенно затыкаюсь, вылупившись на него заплаканными глазами.

— Ты не ошибка, — он говорит тихо и с непринуждённым безразличием, которое совершенно не читается во взгляде, всегда холодном и бесчувственном. — И в исправлениях не нуждаешься, — он выпускает моё запястье, проводит костяшками пальцев по щеке, размазывая каплю слезы, и протяжно вздыхает, качая головой. — И перестань извиняться. Я пожертвовал временем, сном и бензином, чтобы помочь тебе. И услышать «спасибо» было бы куда приятнее.

Уголки его губ едва заметно поднимаются вверх, и я усмехаюсь, глупо хлюпая носом и кивая. Кажется, Саске способен решить любую мою проблему, обезоружить плохое настроение и подобрать нужные слова, важность которых так легко обесценивается, когда их говорит кто-то не тот. Не Саске.. Мне взаправду стало легче, но груз всей этой истории продолжает неумолимо давить на грудь, и я уверена, что любая минута одиночества в итоге обернётся очередной истерикой.

— С-спасибо? — я быстро промакиваю веки манжетами блузки. — Разве этого достаточно?

— А ты можешь предложить что-то ещё? — в его голосе улавливаются нотки не то издёвки, не то игривости, а короткий смешок, прозвучавший во время моих невольных раздумий, мгновенно окрашивает щёки пунцовым. — Да, достаточно.

Интересно, хватит ли двух баксов, завалявшихся в кармане моего пальто, чтобы упростить Малкольма облить меня ледяной водой?

Закатываю глаза ради напускной стервозности и максимально холодно говорю:

— Спасибо.

Саске кивает, мол, принято.

— Думаю, тебе стоит немного поспать, — он выпрямляется во весь рост, и я только теперь замечаю, что он так и не снял джинсы. — Иначе мысли сожрут тебя с костями, а мне не хочется нести за это ответственность.

— А ты? — спрашиваю я, всё ещё отказываясь подниматься на ноги. — Ты же хотел спать.

— Попробую перекантоваться в кресле, — он пожимает плечами, — мне не привыкать.

Я раскрываю рот, чтобы предложить переночевать в одной кровати, но это предложение звучит глупо даже в моей голове, поэтому я усмехаюсь и едва заметно мотаю головой, мысленно ругая себя за непоследовательность: несколько минут назад я отказывалась спать в одной комнате с Учихой, а сейчас готова лечь с ним под одно одеяло. Не очень-то логично, да?

— Уверен?

— А есть ещё варианты?

— Ну, я, вообще-то, тоже могу поспать в кресле.

— Не стоит. Я непривередлив, а тебе не помешало бы отдохнуть.

— Как мило, — натягиваю ехидную ухмылочку, словно поймала его с поличным, — ты заботишься обо мне?

— Только сейчас заметила? — в его голосе растёт недовольство, но он всё-таки пересиливает себя, сжимает пальцы в кулаки и протяжно выдыхает, прикрывая веки. — Забей.

После недавней истерики нос наглухо заложен, а от частого дыхания губы стали суше Атакамы, и поэтому я быстро провожу по ним кончиком языка, прежде чем решиться озвучить свою недавнюю мысль:

— Я не против уснуть с тобой… — это оказывается чуть сложнее, чем я думала.

— В одной кровати?

Чувствую, как капелька пота щекотно скатывается вдоль позвоночника и теряется у пояса юбки, впитываясь в ткань; ещё одна стекает по виску, оставляя за собой влажный зудящий след. Не помешало бы открыть окно, но, боюсь, если я всё же осмелюсь пошевелиться и сделать это, то выброшусь из него нахрен.

— Не стоит идти на это, если ты не доверяешь мне, — говорит он, но уже тише и словно мягче.

— Нет, я доверяю тебе, — в подтверждение своих слов я вскакиваю с кресла и медленно, с небольшой опаской, приближаюсь к кровати, не переставая чувствовать себя под прицелом внимательного взгляда.

Не уверена, насколько удачна эта затея, но стоит мне лишь сесть на самый край матраса и сбросить кроссовки, как вдруг я понимаю, чего именно остерегаюсь. Саске не зверь, не насильник, и не набросится на меня вопреки моему отказу, да вряд ли оно ему нужно. Я боюсь собственных желаний; боюсь, что оковы материнских запретов утратили былую прочность после того, как я застала её в чужой постели, и в конце концов уже ничто не сдержит меня от совершения возможной ошибки, ведь это сложно — подчиняться голосу разума, когда Саске так близко. Боюсь дать себе волю.

Одеяло здесь, конечно же, не пуховое: его нет вообще. Только просторный и тонкий пододеяльник с парочкой прожжённых сигаретами дыр. Мысль, что мы с Саске проведём под ним весь остаток ночи кажется какой-то безумной, за гранью реального, ведь никогда прежде я даже не представляла, что окажусь в подобном положении. Я консервативно предполагала, что первым и единственным мужчиной, с которым я лягу в одну постель, будет мой муж, и что произойдёт это в нашу первую ночь после свадьбы в каком-нибудь шикарном отеле. Но, Господи, я и вообразить не могла, что мне доведётся просто спать с кем-то вроде Учихи.

Ложусь набок, натягивая пододеяльник по самый подбородок и молча слежу за Саске: он поджимает губы, отводит взгляд и тихо хмыкает, обдумывая моё предложение. Он смотрит в стену перед собой, нервно разминает шею рукой, чуть сдавливая её кончиками пальцев, и издаёт короткий смешок. Для человека, который непробиваемо уверял, что я его не интересую, он как-то слишком долго думает. После двух поцелуев, инициатором которых выступал именно он, мне с трудом верится, что его отталкивает мысль о близости со мной. В конце концов, если поцелуи для него — «просто поцелуи», то вряд ли совместный сон кажется ему чем-то интимным.

Саске подходит к прикроватной тумбе, и я невольно напрягаюсь, шуршу подушкой, поправляя её край под головой, и чувствую, как внутри растёт напряжение. Раздаётся щелчок переключателя, и комната вновь погружается в полумрак. Матрас рядом со мной прогибается под тяжестью его веса и немного скрипит, когда Саске ложится на спину, вперившись взглядом в потолок.

Кровать здесь двухместная, но совсем не королевских размеров. При всём желании отодвинуться друг от друга дальше, чем на два дохлых сантиметра, не выйдет. И волей-неволей я касаюсь фрагментов его кожи, если не физически, то своим горячим дыханием, которое становится всё глубже и тяжелее. Я даже ощущаю тепло его обнаженного тела, его невероятно потрясающий запах, ради которого и подбираюсь чуть ближе, стараясь тихо втянуть его носом, наполнив лёгкие до предела.

— Водительское удостоверение, — шепчу я, опаляя его плечо своим дыханием.

Саске поворачивает голову ко мне; в полутьме его глаза блестят, и в своём воображении я рисую над ними хмурые брови с той самой милой складкой на лбу.

— М?

— У тебя же есть права. Почему ты не показал их администратору? Можно было бы снять две отдельные комнаты.

Он прикрывает веки и снова принимается рассматривать плесень на потолке, заложив под затылок руку вместо рыхлой подушки.

— Я не подумал об этом.

— Ты врёшь, — я приподнимаюсь на локте, чтобы лучше видеть его лицо, — как можно забыть, что у тебя есть права?

— Что ты хочешь услышать?

— Только ответ на свой вопрос.

— Я отвечал неоднократно, — он смотрит мне прямо в глаза и немного щурится, — просто ты слишком глупая.

Воздух с хрипом застревает в горле, и я, окончательно запутавшись во всём, вновь откидываюсь на подушку, припоминая ответы Саске. Молчаливые, но многозначительные ответы, в правдивость которых сложно поверить.

— «‎Просто поцелуй»‎, — напоминаю его же слова, — «‎Это ничего не значит».

Саске не отвечает — только вздыхает, продолжая смотреть в темноту, и я решаю сделать то же самое. Блёклый свет вывески падает на тонкую паутину в углу потолка, но мне совсем нет дела до растущего отвращения к этой комнате. Всё, о чём я сейчас могу думать — это Саске, с которым всё намного запутаннее, чем в этой паутине; о его близости, его словах; и о его руке, будто невзначай касающейся моей под одеялом. Его мизинец цепляется за мой указательный палец, поворачивает мою ладонь кверху, срывая с губ судорожный вздох, когда наши пальцы переплетаются.

— Не надо, — только и говорю я, запыхаясь и нервничая. — Сейчас это совсем не к месту.

Одёргиваю руку и прижимаю её к груди, накрывая второй ладонью, словно защищая от чего-то, и слышу, как Саске хмыкает. Он со скрипом поднимается с кровати, берёт кожанку и накидывает её прямиком на голые плечи, после чего стремительным шагом покидает комнату, не сказав ни слова о своих намерениях.

И вот я остаюсь одна. Вместо размеренного тиканья часов слышу постукивание маленьких сфер в голове, наполненных мыслями, с которыми нужно разобраться. И я пытаюсь: вскрываю одну за другой, тщательно избегая болезненных размышлений на тему семьи и её будущего, что теперь совсем несложно, ведь я снова вернулась к проблеме, которая ничуть не отстаёт по актуальности.

Я сажусь, прижимаясь спиной к верхушке кровати и касаюсь ладонями пылающего лица, но легче отнюдь не становится. Я так долго искала возможности обсудить наши с Саске отношения, однако продинамила её сразу же, как она представилась. Нет, не только её. Саске очень прозрачно намекнул, что хотел остаться со мной наедине, в одной комнате, и если это не очередное подтверждение наличия у него каких-либо чувств ко мне, то что же? Чёрт, как же я могла так нелепо упустить этот шанс… Хотя, это вполне объяснимо: трудно мыслить рационально, когда лежишь под одним одеялом с предметом своего воздыхания.

Опускаю ноги на пол, нащупываю в темноте кроссовки и быстро обуваюсь, собираясь немедленно выйти на улицу и со всем разобраться. Хватаю пальто и спускаюсь вниз, прямиком к стойке, за которой сидит Малкольм. Он увлечённо листает какой-то эротический журнал и не замечает меня, стоящую напротив. Приходится несколько раз шлёпнуть по звонку, чтобы привлечь его внимание, но Малкольм вдруг берёт и не глядя отодвигает его подальше.

— Я слушаю, — он очень противно говорит в нос.

— Молодой человек, с которым я пришла…

— Ушёл, не оставив номер телефона? — Малкольм выгибает бровь, окидывая меня оценивающим взглядом, и хмыкает: — Мужчины часто так делают, если им что-то не понравилось.

— Что? — щёки рдеют от возмущения, но я сдерживаюсь, чтобы не заехать по его физиономии. Да и вряд ли насилие поможет, ведь у него надёжная жировая амортизация. — Я лишь хотела спросить, куда он ушёл.

— Понятия не имею, — пожимает он плечами, вновь уставившись на внушительный бюст модели из журнала.

Я раздражённо закатываю глаза, сую руки в карманы и нахожу в одном из них несколько смятых купюр по доллару, а в другом — пять центов. Пересчитываю свои скромные сбережения и кладу их прямо на журнал Малкольма. Он фыркает:

— Издеваешься?

— Помогите мне его найти, — настаиваю я, пихая деньги ему под нос, — район здесь не самый благополучный, и шастать одна я не хочу.

— За два доллара ты меня отсюда не поднимешь.

Интересно, как часто ему приходится говорить эту фразу? Судя по дубовым брёвнам, которые он называет ногами, это его девиз.

Вот теперь настало самое время, чтобы отбросить свои манеры и как следует ему нахамить, но меня останавливает голос, раздавшийся за спиной:

— Прошу прощения, — я оборачиваюсь и вижу Ванессу, девушку, менявшую постельное бельё в нашем номере. — Я видела, как ваш молодой человек шёл в сторону бара через дорогу.

— Он не мой… — боже, я и сама уже ни черта не понимаю, — в бар, говорите? Можете проводить меня туда?

Ванесса кивает в сторону выхода и, не дождавшись, пока я сдвинусь с места, идёт вперёд, придерживая для меня дверь. Оказавшись на улице, она первым делом достаёт из кармана передника пачку сигарет и протягивает их мне, предлагая прикурить. Я отрицательно мотаю головой, но улыбаюсь, опасаясь показаться грубой.

— Так что же пошло не так? — неожиданно спрашивает она, выдыхая струйку сигаретного дыма.

— В смысле?

— У него не встал или у тебя месячные пошли?

А, ой.

— Нет, — морщу лоб, несколько обескураженная её тактом, вернее, его отсутствием, — между нами ничего такого нет.

— Тогда что вы делаете в мотеле в такой поздний час?

— Это долгая история, — мы останавливаемся у светофора, и я убираю с лица прядь волос, заправляя её за ухо. — Просто так получилось.

— А он симпатичный, — Ванесса стряхивает пепел с сигареты и обворожительно улыбается.

Цвет кожи и различимый акцент как бы намекают на её латинское происхождение, а округлые бёдра и грудь стереотипно подтверждают эту догадку. Она очень похожа на модель из журнала Малкольма.

— Да, не то слово, — вздыхаю я.

— Можешь дать его номерок?

Моя челюсть вот-вот поцелует асфальт.

— Нет, ему двадцать, и он учится в университете, — а ещё у меня есть только его Инстаграм.

— Оу.

Загорается зелёный, и я ступаю на проезжую часть, немного опережая Ванессу, но она быстро меня нагоняет. Неоново-оранжевая вывеска бара светится ярче рождественской ёлки, и я иду на её свет, более не нуждаясь в сопровождении Ванессы, но всё ещё не рискую развернуть её обратно к мотелю: опасаюсь, что из-за угла выскочит какой-нибудь пьянчуга. Хоть я и знаю, что в случае чего защитить меня она не сможет, так я чувствую себя немного надёжнее.

Ещё стоя за дверью бара, я слышу громкую перебранку внутри заведения, звук бьющегося стекла и ломающихся стульев.

— О-о-о, опять драка, — улыбается Ванесса и, заметив мой непонимающий взгляд, тут же поясняет: — Тут часто так бывает.

— Насколько часто?

Из окна, прямо рядом с нами, с дребезгом вылетает высокий барный стул, отчего я вскрикиваю и рефлекторно отпрыгиваю в сторону, вскрикивая.

— Ну, это уже седьмое окно.

— За неделю?

Ванесса издаёт смешок:

— Со вчерашнего дня.

Ненавижу Тремонт-стрит.

Мы заходим внутрь и сразу же становимся очевидцами массовой драки, которая очень похожа на сцену из какого-нибудь комедийного фильма про ковбоев, но вот чего я не ожидала, так это увидеть, что главным участником конфликта окажется мой отец.

— Какого чёрта…