Ванесса приседает на корточки и резко тянет меня за собой — прямо над нашими головами пролетает полный пинт пива. Слышится звук бьющегося стекла, и крупные брызги окропляют мои щиколотки. Я морщусь, стряхивая капли с ног, но Ванесса вдруг хватает меня за руку, вынуждая заползти под стол, где, по её мнению, мы будем в безопасности, и я, наивно полагаясь на её опыт в подобных ситуациях, послушно следую за ней.

— Какой кошмар.

— Обычное утро понедельника, — пожимает плечами Ванесса.

Я сдуваю с лица выбившуюся прядь и качаю головой; сейчас я должна быть в общежитии и крепко спать до тех пор, пока сладкий голос Гарри Стайлса, установленный на будильник, не разбудит меня. Но вместо этого я сижу под столом в затхлом баре на Тремонт-стрит, прячась от местных алкашей, которые колошматят друг друга из последних сил, порой прибегая к самым грязным методам. Что-то ещё? Ах, да! Мой папа с яростью Халка рвёт и мечет каждого, кто приблизится к нему хотя бы на шаг, и наблюдать за припадком его пьяного буйства из первых рядов — зрелище далеко не завораживающее.

Любителем выпить отец был всегда. Во время своих непродолжительных отпускных он один или два раза собирался с друзьями, опрокидывал пару бутылок пива с сушёной рыбой, а потом, развесёлый, возвращался домой. С глупой пьяной улыбкой, лёгким румянцем и обновлённым запасом анекдотов. Как правило, после таких встреч он становился чувствительнее, легче; приходил ко мне в комнату, садился на плюшевый ковёр у кровати и начинал болтать всякий бред, обдавая хмельным дыханием мою улыбку.

В те дни никто из нас, наверное, и не подумал бы, что всё обернётся вот так…

Крепко схватившись за куртку какого-то забулдыги, папа вжимает его в стену, придерживая навесу так, что даже подошвы дырявых башмаков не касаются пола; немного встряхивает, кричит, требуя каких-то извинений, но этот бедолага явно не понимает, с кем связался, и продолжает бормотать невнятные провокации заплетающимся языком. Двое более-менее трезвых мужчин пытаются оттащить папу, но он слишком силён и умудряется вырываться из их хватки, не выпуская ворот пьянчуги из пальцев. В шоке таращусь в его профиль, всё ещё побаиваясь вылезать из своего укрытия, не осмеливаясь преодолеть весь этот кавардак, чтобы оказаться ближе и разнять их. В идеальном сценарии я выскочу из-под стола, брошусь к отцу, и он, увидев моё лицо, опомнится, придёт в себя, и заключит в крепкие объятия... Но давайте не будем забывать, что автор моей истории — моральный урод.

К чёрту всё.

Я одолеваю себя, выползаю из убежища и собираюсь направиться к отцу; делаю шаг, слышу, как под подошвой хрустит битое стекло, но останавливаюсь, ощутив крепкий захват выше локтя. Меня резко тянут назад, вынуждая развернуться, и я утыкаюсь носом прямо в широкую грудь, которая ещё и голая.

Уставившись на серебристую собачку молнии, застёгнутой не до конца, я не решаюсь поднять взгляд. Только шумно сглатываю, предвкушая цепкий выговор.

— Ну и какого хрена ты здесь делаешь? — устало вздыхает Саске, очевидно задолбавшийся вытаскивать мою задницу из проблем, которые я притягиваю к себе неодимовым магнитом.

Думаю, он сам прекрасно знает, с какой целью я сюда пришла, и его вопрос несёт исключительно риторический характер, но я всё равно стушёвываюсь под недовольным взглядом и робко смотрю на него из-под ресниц: мой папа напился и затеял драку в каком-то дешёвом баре, а я стою в стороне и мнусь перед Учихой, как ребёнок, которому грозит неделя без интернета.

Что не так с моими приоритетами?

За спиной раздаётся жуткий грохот, и я в ужасе оборачиваюсь назад — хвала богам, это не отец. Кто-то из местных алкоголиков возмутился миротворческой деятельностью одного из мужчин, пытавшегося разнять папу и того пьянчугу, и раздолбал барный стул о его голову.

— Дай мужикам разобраться! — крикнул он вдобавок.

Но папу не остановило и это, словно всё его внимание поглотил тот несчастный, который всё продолжает и продолжает нести несвязный бред, даже близко не подозревая, что мой отец способен сломать автомат-силомер, приложив минимум усилий.

А его пустую черепушку и вовсе разнесёт в щепки.

Забыв про Саске, я выступаю вперёд, однако он снова хватает меня за руку, и уже сильнее рвёт назад, привлекая обратно к себе.

— Ай-ай, — пищу я, чувствуя жжение под рукавом. — Больно, отпусти!

— Ты в своём уме?! — он встряхивает меня, заглядывает прямо в глаза, озлобленно щурясь, и шипит: — Вздумала ввязаться в пьяные разборки?

Я стискиваю зубы до давления в дёснах, пытаюсь выбраться, и Саске, заметив мои тщетные старания, позволяет мне это сделать, ослабляя хватку. Рефлекторно касаюсь места, где только что сжимались его пальцы, но убийственный взгляд нацеливаю на Учиху, процеживая:

— Там.Мой.Отец.

Чувство стыда задиристо щипается, напоминая о себе уже в который раз, но я игнорирую его, стараясь выглядеть непреклонно, даже когда Саске закатывает глаза, раздражённо вздыхая. Да, за родителей часто приходится краснеть: они показывают твои смешные детские фотки, рассказывают истории, о которых ты бы хотел забыть, и позорят тебя перед сверстниками. Но сегодня мои родители побили все рекорды. Я бы скорее предпочла, чтобы Саске увидел мою младенческую задницу, чем вот это всё. Не удивлюсь, если он считает нас поехавшими и жалеет о времени, потраченном на меня и мою чокнутую семейку.

Саске смотрит вверх, обдумывая что-то на протяжении нескольких секунд, и я мысленно готовлюсь к его насмешкам.

— Насыщенная поездка у нас выдалась, — вздыхает он, — оставь это мне.

Удивлённая его решением, я притормаживаю, глупо хлопая ресницами, и Саске огибает меня, твёрдым шагом направляясь в сторону отца.

— Тебе? — успеваю поймать его за рукав. — Что ты собираешься делать?

— Просто не суйся.

Он одёргивает руку и идёт вперёд.

Нутром чую: замес только начинается.

Саске подходит к отцу со спины, дважды хлопает его по плечу, не говоря ни слова, но тот одёргивается и только сильнее впечатывает алкаша в стену, рявкая что-то грубое. От стыда я прижимаю ладонь ко лбу, опускаю взгляд в пол, только бы не видеть ничего из этого, но всё равно мельком подглядываю сквозь пальцы, опасаясь, что всё зайдёт слишком далеко, и папа набросится на Саске.

— Пшёл прочь! — шипит отец, не глядя в его сторону.

Да, Учиха — высокий и крепкий парень, но согласитесь: вряд ли он сможет в одиночку справиться с матёрым военным, находящимся в алкогольном неадеквате. Своё волнение я считаю вполне обоснованным: очень не хочу, чтобы хит-парад сегодняшних недоразумений закрылся поездкой в больницу. Но мне, видимо, уже пора вызывать скорую, ибо Саске, кажется, вспомнил о наличии у себя фантомного страхового полиса, возмещающего жизнь, потерянную в драке с пьяным сержантом, только что узнавшим об измене жены. Осознав тщетность своих попыток обсудить всё в рамках культуры и взаимоуважения — а осознал он это быстро — Саске, не церемонясь, приступает от слов к действиям. Он хватает папу за плечи и не без сторонней помощи — стоит поблагодарить одного из местных миротворцев — оттаскивает его от напившегося недотёпы. Лишь на секунду отец теряет баланс, и для Саске этого оказывается достаточно, чтобы резко развернуть его лицом к себе и припереть к стене.

Нужно набрать «911».

Хлопаю по карманам пальто в поисках телефона и вспоминаю, что Саске так и не вернул его мне.

Прекрасно. Просто прекрасно.

В глазах отца не проскальзывает даже тень узнавания, словно пары́ алкоголя абсолютно затмили его рассудок, и я, напрочь позабыв о словах Саске, подрываюсь с места, пока не стало слишком поздно. Нет, папа не убьёт его, но допустить драку между ними я не могу, ибо исход слишком предсказуем и заведомо мне не нравится.

Оказавшись совсем рядом, я слышу, как Саске с невероятным спокойствием пытается достучаться до моего отца:

— Я понимаю, как вам сейчас непросто, но попробуйте успокоиться хотя бы ради дочери.

На этих словах папа заглядывает поверх плеча Саске, находит мои глаза и кардинально меняется в лице: яростный оскал сходит на нет, жестокий взгляд смягчается, а гримасу злости сменяет выражение глубокого сожаления. От слёз, блеснувших в уголках его глаз, у меня щемит в сердце, и первым делом, когда Саске наконец отстраняется, я бросаюсь на шею отца, крепко-крепко его обнимая. Последние несколько часов я так переживала, что мы с ним ещё не скоро увидимся и не сможем обсудить раздрай, случившийся в нашей семье, но теперь, когда отец снова рядом, я чувствую, как тревога улетучивается восвояси. Он обнимает меня, утыкается носом в макушку, нагревая волосы влажным дыханием, и с нескрываемой дрожью в голосе шепчет:

— Мне так жаль, прости...

За что бы он ни извинялся, я не вижу на это никаких причин, — мотаю головой и заключаю щетинистое лицо в ладони, заглядывая в родные глаза, которые мне так редко доводится видеть.

— Всё в порядке, — пытаюсь улыбнуться, но чувствую, как мокнут ресницы от слёз, что собираются у их корней, и просто поджимаю дрожащие губы.

Посчитав наше воссоединение чем-то личным и сокровенным, Саске терпеливо дожидается в сторонке, но далеко не отходит; стоит у бара, изредка бросает на нас проверочные взгляды, и я, поймав один из таких, одними губами благодарю его. Конечно же, Саске отвечает мне коротким кивком, но я замечаю ещё и намек на улыбку, которую он попытался скрыть, опустив глаза в пол.

Боже, как это типично для него.

В этот раз объятия у папы хлипкие, совсем разваливающиеся, и я понимаю, что всё дело в месте: динамика тут просто дичайшая, и каждую секунду раздаётся то болезненный вопль, то ругань, от которой уши вянут и волосы дыбом встают. Сейчас не самое лучшее время для обнимашек, поэтому я отстраняюсь от папы и проверяю его самочувствие.

— Ты как?

— В целом нормально, но лучше убраться отсюда, пока я могу, — словно и не он вовсе собирался прибить местного бухарика.

С моих губ слетает полуусмешка: со стороны вся сложившаяся ситуация может показаться забавной, как серия какого-нибудь комедийного ситкома по CBS, но на самом деле мне очень грустно, что видимость идиллии в нашей семье рухнула. А ещё обиднее, что это была именно видимость.

Я поворачиваюсь к бару и хочу позвать Саске, чтобы поскорее покинуть эту клоаку, но вижу, как в его сторону надвигается тот самый выпивоха, с которым совсем недавно выяснял отношения мой отец. Он невнятно бормочет какие-то глупости, возмущается, что Саске так и не дал им разобраться по-мужски. Можно подумать, этот лопух с огромным пивным животом мог противостоять папе и выйти из этого треклятого бара не вперёд ногами. Хотя, я, возможно, чего-то не понимаю, и на диалекте алкоголиков это означает благодарность за спасение задницы.

— Вот же сопляк, — говорит он, еле как подчиняя себе язык, — только отвык сосать сисю и сразу попёрся в бар?

Почуяв зловоние, исходящее от него, Саске морщится и отходит в сторону, не намереваясь продолжать этот бессмысленный разговор, но во внезапно повисшей тишине звучит очередная грязная провокация:

— А сиськи у твоей мамки наверняка классные, я б её трахнул!

Я полагаюсь на здравомыслие Саске и искренне надеюсь, что он не станет вестись на подобное, но совсем забываю, какой исступлённой порой бывает ярость.

Клянусь: прежде мне никогда не доводилось видеть столь молниеносного разгона от точки спокойствия до крайней степени неистовства; никому не доводилось. Даже на расстоянии я буквально осязаю, как напрягается каждый мускул в теле Саске, чувствую, как нагревается воздух вокруг него, и почти слышу, как трещит кожа, когда его короткие ногти вонзаются в ладони. Все в этом заведении замерли, вдыхая горячие пары безудержной злобы, ожидая, что же будет дальше.

Саске оборачивается, с секунду всматривается в наглую улыбающуюся рожу и неспешно подходит к её обладателю. В этой тишине каждый его шаг отдаётся напряжением в любом из присутствующих, и, когда он вдруг останавливается, все затаивают дыхание...

Раздаётся противный влажный хруст ломающегося носа, а следом — протяжный, почти волчий, скулёж, с которым этот ублюдок заваливается на пол прямо под ноги Учихи. Зашедшись в дикой ярости, Саске с размаху пинает круглый живот, и я жмурюсь, закрывая лицо ладонями, потому что просто не в силах наблюдать подобное. Лишь слышу глухие звуки ударов и болезненные стоны.

— Эй! — папа ощутимо задевает меня плечом и проходит мимо, чтобы усмирить Саске. — Спокойно!

Заглядываю в узкую щель между пальцами и вижу, как отец и ещё какой-то мужчина вместе оттаскивают Саске от измученного тела, едва ли подающего признаки жизни; они выводят Учиху на улицу, и мы с Ванессой немедленно выходим следом.

— Агх! — рычит Саске, вырываясь. — Да отстаньте же от меня!

Он пинает мусорный бак у входа, опрокидывает его, вываливая отбросы на обочину. Даже бесстрашная Ванесса делает приставной шаг в сторону, прячась за плечом моего отца, пока я в шоке таращусь на Учиху, находящегося в поиске новых способов выплеснуть гнев.

— Ты сам не свой, — несколько невнятно говорит папа и слегка его толкает. — Ведёшься на глупые провокации, как пятилетка.

— Кто бы говорил, — отвечает Саске, — не вас ли я приводил в чувства пять минут назад?

Слово за слово, и их недолгой дружбе придёт кирдык. Отец подаётся вперёд, ожидая, что Учиха испугается и остынет, но тот только рад возможности выпустить пар и тоже выступает на шаг.

Это нужно остановить.

Я неожиданно подрываюсь с места, встаю между ними, пытаясь оттолкнуть подальше друг от друга, и говорю:

— Вам обоим следует успокоиться.

Саске опускает взгляд на мою руку, упирающуюся в его грудь, и фыркает, качая головой.

— Да пошло всё.

Он отстраняется, неспешно отходит, и я взглядом провожаю его спину, пока она не скрывается за углом. С губ срывается шумный вздох.

— Побесится и вернётся, — говорит папа, — не беспокойся.

Я мотаю головой.

— И всё же мне стоит за ним пойти, — я поворачиваюсь к Ванессе и напряжённо улыбаюсь, пытаясь проявить дружелюбие. — Не могла бы ты проводить отца до нашего номера?

Она, видимо, понимая, какие непростые обстоятельства у нас сложились, кивает, поджав губы, и хватает папу под локоть, с трудом утягивая за собой. Он ещё пытается возразить моей инициативе, но сдаётся, когда язык отказывается формулировать мысли.

Я знаю наш район очень неплохо для человека, основным маршрутом которого был школа-работа-дом, но на Тремонт-стрит ориентируюсь, мягко говоря, хреново. Как я уже говорила, из-за дурной славы этих мест я и моя семья тщательно избегали здесь бывать — планировали поездки так, чтобы не видеть местных обитателей и обшарпанные подворотни, кишащие мусором. Большинство фонарных столбов установлены тут только ради формальности и работают один через три, от чего пребывание на этой проклятой улице нагоняет ещё больший страх. При себе у меня ни газового баллончика, ни фонарика, ни даже мобильника, поэтому, когда вдалеке раздаётся протяжный вой какого-то придурка, а следом — громкий гогот парочки таких же недоумков, я подпрыгиваю на месте, испуганно озираясь по сторонам.

Чёртов Учиха. Драма квин на максималках, которая безвылазно раскачивается на эмоциональных качелях. Если бы не его дурацкие заскоки, то мы все дружно вернулись бы в мотель, наконец завершив это затянувшееся приключение. Нет, конечно, я понимаю его чувства: сама бы не выдержала, если бы кто-то посмел оскорбить меня или значимого для меня человека — напомню, что чуть все патлы Ино не повыдирала, когда она пыталась растоптать мою, какую-никакую, честь, — но я бы не стала срываться на людях, непричастных к ситуации, ведь ни я, ни мой отец, ни та же Ванесса ему ничего не сделали.

Хотя, возможно, всё дело в том, что Саске нужно просто побыть одному, и я, должно быть, сильно ему помешаю, если найду.

Останавливаюсь посреди улицы и тяжко вздыхаю, осматриваясь в поисках каких-нибудь ориентиров, чтобы вернуться обратно, но, заметив в голубоватом свечении вывески круглосуточного магазина знакомый силуэт, я сощуриваюсь, пытаясь понять, не обманывает ли меня моё отвратительное зрение. Да. Это Саске курит сигарету, нервно расхаживая из стороны в сторону, углублённо размышляя о своём, и, стоит мне сделать лишь шаг в его сторону, как он, словно лань, услышавшая хруст ветки, оборачивается, бросая на меня сердитый взгляд. Он двигается прочь, ясно давая понять, что заводить какой-либо разговор со мной не собирается, но я умею быть настойчивой.

— Постой! — я быстро перебегаю дорогу на красный свет — машин в это время всё равно совсем мало. — Да стой же!

Едва не споткнувшись из-за засыпанной камнями ямы, хватаю Саске за локоть и со всей дури тяну на себя. Конечно же, моих никчёмных потуг недостаточно, но он всё же оборачивается и грозно надвигается на меня, испепеляя взглядом, будто во всех его бедах виновата только я; будто это я потянула того урода в баре за язык и заставила произнести те грязные слова. Не ожидавшая такой реакции, я невольно пячусь назад и в свете единственного рабочего фонаря на этой улице замечаю блеск застоявшихся слёз в чёрных глазах.

Никогда прежде не видела Саске таким. Никогда бы не подумала, что увижу.

Он останавливается, сдавливает челюсти так, что от вида желваков на его скулах становится некомфортно и больно даже мне, и я судорожно вздыхаю, приоткрывая губы:

— Всё в порядке? — в данной конъюнктуре такой вопрос звучит глупо, ведь ответ очевиден — я понимаю это, когда Саске фыркает. Часто моргаю и, будто провинившись, склоняю голову, но не отступаю: — Я могу выслушать тебя, если это поможет.

В конце концов, он так часто оказывался рядом в нужный момент, что не предложить своей поддержки я не могла: совесть загрызла бы. К тому же, я беспокоюсь за него. Осознаю, как ему необходимо излить душу, хотя сам он об этом вряд ли подозревает, упорно отрицая важность подобных разговоров.

— Заткнись, — велит он, морщась так, словно одна мысль о разговоре со мной ему претит.

— Я вижу, что тебе плохо…

— Заткнись.

И я тут же прикусываю кончик языка, преграждая путь словам, добравшимся до него, но они стучатся в зубы — хотят быть озвученными, услышанными. Вот только я понимаю, что Саске этого не нужно; он предпочтёт отвернуться и уйти, пока я, как назойливая муха, буду жужжать что-то в его отдаляющуюся спину, не оставляя попыток достучаться до дна его пустого внутреннего колодца. Поэтому молчу: порой даже молчаливое присутствие приравнивается к поддержке — немногим лучше, чем совсем ничего. Знать бы ещё, есть ли в этом необходимость.

Немного постояв, Саске двигается с места, направляясь, кажется, в сторону мотеля, и я, не желая больше оставаться одна на этих улицах, иду следом. Украдкой всматриваюсь в его профиль, вчитываюсь в черты лица, дабы понять, что же творится за этой каменной маской, но Саске для меня как книга на иврите — ни черта не разобрать. Могу лишь гадать, строить теории и выдвигать версии, которые мозг подкидывает одну за другой, но каждая запутаннее предыдущей настолько, что составить логическую цепочку кажется просто невозможным. Даже собственная семейная дилемма отошла на задний план, выдвинув вперёд Саске. Опять.

Чёрт.

Я пытаюсь не отставать, подстраиваясь под ритм шагов, но стоит мне только преуспеть, как Саске ускоряется, оставляя меня плестись позади. Закуривает очередную сигарету, принуждая вдыхать клубы горького дыма, царапающего лёгкие изнутри. Я закашливаюсь и, зажмурившись, отгоняю серое облако от лица, размахивая руками, отчего в итоге врезаюсь в спину остановившегося посреди дороги Учихи.

— Что за херня, Харуно? — он круто разворачивается, смотрит на меня с раздражением, словно я — надоедливый комар, пищащий прямо в ухо. — Какого чёрта ты за мной ходишь?

— Нам в одну сторону, — не оправдываясь, напоминаю я.

— Я не об этом, — он выдыхает едкий дым в свежий ночной воздух, качает головой и бросает окурок под подошву, вновь возвращая своё внимание ко мне. — Зачем ты пошла меня искать?

— Ну, я просто… — растерянно осматриваюсь, будто в одной из неприличных надписей на фасаде ближайшего здания зашифрован ответ на заданный вопрос. — Ты был очень зол, когда уходил. Я…

Затыкаюсь. А что я могу сказать? Что беспокоилась?

Саске быстро проводит кончиком языка по сухим губам, открывает рот, явно собираясь меня уколоть, и я морально готовлюсь, слабо прикрывая веки в преддверии словесного удара.

— Всё в порядке, ладно? — но он, кажется, передумывает. — Я в норме.

Вопреки убедительному тону, мне с трудом верится в правдивость этих слов, а его пустое отрицание происходящего сильно настораживает.

— Но это не так! — не знаю, к месту ли такая настойчивость; я и так не дала ему побыть в одиночестве, отобрала время, наверняка необходимое на какие-то размышления, а теперь пытаюсь клешнями раскрошить оболочку, в которой он прочно законсервировался со своими чувствами и эмоциями. — Поверь, такая изоляция не приведёт ни к чему хорошему. Это я знаю точно.

На автомате обхватываю запястье, нащупывая неровный шрам подушечками пальцев, и взволнованно прикусываю губу, будто легкий ветер, лишь едва колыхнувший волосы, сорвал с меня всю одежду, оставив стоять перед Учихой голышом. Улавливаю взглядом скольжение его кадыка под бледной кожей и опасливо поёживаюсь, не представляя, какой может быть реакция на мои слова. В конце концов, мы не в бродвейском мюзикле и открыто петь о своих чувствах, когда даже обычный разговор о них кажется непозволительной роскошью, — глупо и смешно. Особенно трудно представить, как своими сложностями делится Саске; как он рассказывает о проблемах с отцом, о непростых отношениях с братом или же о девушке с той фотографии в его комнате.

— Все в порядке, — твёрже повторяет Саске, желая поставить жирную точку в разговоре, но при этом он выглядит всё таким же сломленным и грустным. — Я устал. Хочу вернуться.

Это несправедливо — я разъедаюсь в переживаниях, пытаюсь выудить из него хоть что-то, искренне желая облегчить его ношу, но он не поддаётся, не идёт навстречу, и от этого я чувствую себя совсем бесполезной и ненужной ему. Ужасное осознание, ведь я отношусь к нему совсем иначе: как к некоему оплоту. Ощущаю себя в полной безопасности, когда он рядом. А его безразличие и нежелание выходить на диалог причиняют мне боль, которую я не хочу терпеть; не хочу быть зависимой в отношениях, которые обречены даже не начаться.

Асфальт шуршит под чёрной подошвой кроссовок, когда Учиха поворачивается ко мне спиной, и я иду следом, больше не собираясь возобновлять разговор.

Когда мы возвращаемся в мотель, Саске первым делом снимает отдельную комнату — предъявляет Малкольму права и платит в четыре раза меньше, чем в первый раз. Администратору такой расклад, очевидно, не нравится, но он молчит, недовольно выпячивая нижнюю губу, и одним лишь жестом подзывает Ванессу. Она, конечно же, этого не замечает.

— Алло, сеньорита, мне нужно здесь стену построить, чтобы ты подошла?!

Какой же он мерзкий. Его отполированная залысина так и напрашивается на смачный шлепок, искушает, как невыдавленный прыщ, а вкупе с моим отвратительнейшим настроением это кажется прекрасным выходом для накипевших эмоций, но я всё же сдерживаюсь. Только бросаю сочувствующий взгляд на Ванессу, когда она подходит к стойке и выслушивает указания Малкольма:

— Проводи гостя в двести шестой и поменяй там простыни.

Ванесса надувает огромный пузырь жвачки, подаётся немного вперёд, вываливая пышную грудь прямо на стойку администратора, и нежно-розовая сфера лопается в считанных сантиметрах от лица Малкольма. Недобро посмотрев в её нагло улыбающееся лицо, он отдаёт связку ключей и вновь принимается листать свой журнал.

— Твой отец спит, — говорит Ванесса, когда мы втроём поднимаемся наверх. — Вырубился сразу, как вошёл в комнату.

Как я и предполагала.

Ванесса — яркая и красивая девушка, от неё веет потрясающе горячей энергетикой и уютно пахнет какими-то приправами с лёгким шлейфом сигаретного дыма. Свою заинтересованность в Саске она выдала совсем случайно, когда пыталась выяснить у меня номер его телефона. Я подумала, что, сообщив о разнице в их возрасте, смогу отвадить её внимание, и, кажется, у меня это получилось: Ванесса совсем не выдаёт своей симпатии, не обменивается с Саске ни словом, ни жестом. Но напряжение вонзается в мою кожу сотней колючих игл, ведь Ванесса принадлежит именно тому сорту девушек, которые нравятся всем. Чёрт побери, она нравится даже мне. Я представляю, как в перерывах между уборкой номеров и беготнёй по поручениям Малкольма, она курит у приоткрытого окна, наблюдая за прохожими, теребит тонкую цепочку на смуглой шее, играя с кулоном, пропадающим в ложбинке груди. Она красивая. Намного лучше Ино и ещё в миллионы раз лучше меня. Невольно перекидываю взгляд с её длинных ног на Саске, ищу в его лице какой-то намёк на заинтересованность, повод для ревности, но он не смотрит даже на её бёдра, плавно покачивающиеся в такт неспешных шагов. Его непроницаемость обнадёживает, однако мне всё ещё не хочется оставлять их вдвоём. Вот только какой у меня может быть предлог или основание им помешать? Не стану же я ждать в коридоре, пока Ванесса меняет постельное бельё в его комнате, и опасаться, что они воспользуются презервативами, которые входят в стоимость номера. То, что Саске общается с другими девушками, целует их или уезжает с ними в Бостон — например — совсем не входит и не должно входить в число моих проблем, ведь это проблемы Ино. Вот и за Ванессу пускай переживает она.

Одолев себя и пропустив их вперёд, я нащупываю в кармане кривоватый ключ, нахожу дверь комнаты, которую Учиха снял ранее, и быстро, пока не передумала, открываю её.

Увидев отца, лежащего поперёк кровати со свешенными на пол ногами, я протяжно выдыхаю и устало качаю головой. Теперь, когда он рядом и у нас есть возможность всё обсудить, я чувствую себя немного лучше и намного легче. Правда, сна всё ещё ни в одном глазу, а это значит, что мне предстоят несколько часов изнурительных раздумий и анализов в лаборатории навязчивых мыслей. Пока Саске не выспится и мы не вернёмся обратно в Дартмут.

Сняв пальто, я присаживаюсь на колени у кровати и осторожно, так, чтобы не разбудить отца, принимаюсь расшнуровывать его армейские ботинки, чтобы потом помочь ему принять наиболее комфортное положение для сна. У меня не много воспоминаний, связанных с отцом, но я отлично помню, как он приучал меня к ответственности в отношении таких простых вещей как питание, гигиена и сон. Опустим, что он курит и иногда выпивает, ладно? Именно папа является главной причиной моей всепоглощающей любви к брокколи и брюссельской капусте; благодаря его наставлениям у меня во рту ни одной пломбы, а зубная нить заканчивается меньше, чем через месяц после покупки. Вот только со сном всегда были проблемы, но это объяснимо: мне никогда не хватало дней на свои дела, поэтому приходилось чем-то жертвовать. У папы же всё было иначе: он мог не доделать что-то важное, рискнуть и нарваться на немилость от мамы, но лечь позже одиннадцати — ни за что. Только в экстренных ситуациях.

Поэтому видеть его сейчас таким как-то грустно. Насколько же фигово ему должно быть, если он не потрудился элементарно закинуть ноги на кровать?

Стягиваю носки с намозоленных ног и неслышно усмехаюсь, когда папа невнятно бормочет во сне. Взявшись за край тонкого пододеяльника, я накрываю им отца и замечаю на кровати футболку Учихи, оставленную здесь. После случившегося он так спешил меня оставить, что даже не потрудился толком одеться — только куртку накинул и ушёл. Обидела ли я его отказом? Возможно. Сомневаюсь, что он привык слышать «нет» от девушек, к которым подкатывает.

Забавно: я вышла следом, когда он уходил, намеревалась найти его, всё обсудить и покончить с недосказанностью, чтобы наконец перестать гадать, кем же мы друг для друга являемся, но всё снова обломалось.

Цепляю футболку кончиками пальцев, сжимаю в руках и подношу к лицу, зарываясь носом в тонкую ткань и втягивая в лёгкие запредельно потрясающий запах. Нет, это не одеколон и не дезодорант, ведь обычно мужские парфюмы однотипны и все как один тошнотворные, резкие. Здесь же чистый мускус: едва уловимый, тёплый, землистый; одним вдохом не насытишься, поэтому делаешь второй, третий… сотый, но всё равно мало. А мне крышу сносит от осознания, что этот запах звучит ещё сильнее на Саске; что это запах его тела.

Вот же сумасшествие.

— Бэмби? — я вздрагиваю, прячу футболку Учихи в коленях и поворачиваюсь к отцу. Приподнявшись на локте, он пытается разглядеть моё лицо. — Это ты?

— Да, пап, — пока он толком не видит, я спешно стираю с уголков глаз скопившуюся влагу и моргаю. — Ты как?

— Бывало и хуже, — он усмехается, хоть и горько. У меня же не осталось сил даже на это: слишком много событий за эти несколько часов. — А ты?

— Я не знаю, — качаю головой, присаживаясь на край матраса. — Я уже ничего не знаю.

— Что ты забыла в Бостоне? — спрашивает он, устраиваясь рядом и закидывая руку мне на плечи.

— Приехала поймать маму с поличным.

— Так ты знала?

— Догадывалась, но не верила, — я судорожно вздыхаю, хмуро качая головой, и вдруг осознаю, что всё случившееся никак не укладывается в моей голове. С одной стороны, я принимаю факты и не отрицаю их, но с другой — как это всё вообще могло случиться с нами? Мама всегда пыталась выставить нас идеальной семьёй вроде тех, что показывают в рекламе майонеза; она надевала свои лучшие украшения, когда мы выбирались куда-то все вместе, хвалилась моими успехами перед знакомыми и родственниками, устраивала чуть ли не светские рауты, приглашая кого-то домой, и не важно кого. Для неё были значимы репутация, видимость и образ порядочной семьи, но всё сложилось так, что самой беспорядочной из нас оказалась именно она. — Это всё кажется таким странным. Знаешь, как нелепый сон, где все либо в праздничных колпаках, либо без штанов.

Папа хмыкает.

— Я очень переживал, как ты отреагируешь на всё это.

— Мне больно, — признаю́сь я. — Будто всё, что я делала, всё, над чем я так старалась, кануло в лету, — нервно прижимаю кончики пальцев к губам. — Ей не угодить, понимаешь? Она всё равно осталась недовольна.

— Твоей вины здесь нет, — хмурится папа, крепче сжимая моё плечо. — За все эти годы я так ни разу и не спросил у твоей мамы, каково ей…

— О, да брось! — я скидываю его руку, поднимаюсь с кровати и щёлкаю переключателем. Резкий свет слепит глаза, и папа щурится, прикрываясь ладонью. — Ты приезжал всего на месяц и только два дня из тридцати проводил с друзьями. Остальное время ты бегал по поручениям мамы, возил её в театры и на выставки, в которых она ни черта не смыслит. Ты развозил её заказы, общался с её клиентами; а в свободное время зависал в гараже, делая вид, что занят чем-то важным, чтобы она снова не принялась тебя доставать.

— Бэмби…

— Я получила травму, попала в больницу и первый месяц реабилитации боялась, что никогда больше не смогу вернуться в спорт. Боялась, что это разочарует маму. Я чуть не покончила с собой, — мой голос срывается, но слёзные железы уже пересохли и выдавить им больше нечего; только горло сводит неприятной судорогой. — А потом врачи сказали, что всё в норме, — на губах растягивается печальная ухмылка. — Мама и тренер Торрес объединились: решили замучить меня, чтобы на следующих соревнованиях я снова не оплошала. Тогда я взмолилась, чтобы Господь, если он есть, ниспослал на меня какую-нибудь заразу, болезнь, в которой виновата буду не я. И, видимо, он всё же есть.

— Родная, — слышу тремор в голосе отца и понимаю, что наговорила много лишнего, загрузив его ещё больше, — мне очень жаль, что я вас так подвёл.

— Чёрт возьми! — я запускаю пальцы в волосы, готовая выдрать их с корнями. — Ты ни в чём не виноват!

— Но ведь ты ничего не знаешь!

— Так будь добр, посвяти же меня! — плюхаюсь на край распоротой сидушки кресла и приковываю всё своё внимание к отцу.

Он глубоко вздыхает и опускает взгляд в пол, будто припоминая что-то, а потом, кивнув собственным мыслям, вновь возвращается ко мне.

— Тебе было три года. Мы с мамой уложили тебя спать, а потом сели за стол, чтобы попить чай и поговорить, — он слабо улыбается, будто тот вечер является одним из его тёплых воспоминаний. — Мы говорили о мечтах. О том, что могли бы сделать, если бы…

— Если бы не я, понятно. Дальше.

— О чём мечтала мама, ты наверняка знаешь.

— И не понаслышке.

— А чего хотел я, не знал никто. Даже я сам.

— Ты хотел стать врачом, — и тут я хмурюсь, уже сомневаясь. — Разве нет?

Папа мотает головой.

— Думал, что хочу, но оказалось, что нет. Кстати, спасибо за это, — он усмехается, — и, когда твоя мама спросила, о чём же я мечтаю, я ответил, что не знаю. Она не поверила, стала расспрашивать и велела мне перечислить все свои детские мечты. Космонавт, супергерой, ветеринар и президент.

— Странные у тебя были варианты, — я поднимаю руку над головой и говорю: — Космонавт, — а потом опускаю её чуть ниже, на уровень плеч, продолжая: — Ветеринар.

— Мне было семь, и я обожал документалки про Нила Армстронга, — хмыкаю, улыбаясь этому факту краешком губ. — Знаешь, а твоя мама сказала почти то же самое, но вдобавок посмеялась с супергероя. И вот, когда она стала подшучивать, представляя меня в трико и плаще, я понял, что именно супергероем и хочу быть. Я хотел помогать людям, оберегать их от опасности. Хотел стать военным. И, как ни странно, твоя мама эту затею поддержала.

— Ты, должно быть, шутишь, — для меня слова «мама» и «поддержка» в одном контексте звучат как анекдот. — Не может такого быть.

— Она не всегда была такой, — папа осуждающе качнул головой, будто напоминая, что мы тут всё-таки говорим о моей маме. — Ей пришлось несладко, но тогда именно Мебуки подтолкнула меня заключить контракт с Вооружёнными Силами. Она сказала, что будет счастлива, если хотя бы у одного из нас получится осуществить свою мечту.

— Но это же так глупо. Ты принял спонтанное решение, а мама его поддержала, и к чему это привело?

— Жизнь — это череда различных решений.

— И их последствий, — после непродолжительного затишья я снова подаю намёки на истерику. — Мне с трудом верится, что ты ни разу не пожалел о своём решении.

— Возможно, ты не поверишь, но я не жалею даже сейчас. Испытывал чувство вины за то, что не могу быть с вами, да, но я счастлив.

— Ты чуть не утопился в бочке с пивом! — я выталкиваю из груди короткий поток воздуха. — Саске еле оттащил тебя от какого-то бузотёра.

— Ты видела, какие гадости он говорил.

— И ты повёлся на глупые провокации, как пятилетка? — Спрашиваю, цитируя его же слова. Вдруг папа шумно вздыхает, отводит взгляд, поджимая губы, и я резко наполняюсь ненавистью к себе, осознав, что своими эмоциональными речами только усилила его чувство вины. — Прости, зря я так.

— Ты говоришь в меру своего опыта, Бэмби, — он пожимает плечами. — Всё было бы только хуже, если бы я остался с вами. Рано или поздно твоя мама разлюбила бы меня, а я бы всю жизнь чувствовал себя пустым и нереализованным человеком. Как думаешь, стала бы наша семья счастливее, сложись всё именно так?

Я не отвечаю — задумываюсь: представляю, как могла бы сложиться наша жизнь, если бы отец был рядом все эти пятнадцать лет. Сначала картинки по-солнечному яркие и тёплые, но кому-то покажется, что ничего особенного в них нет: совместные походы в супермаркет, кино по воскресеньям и традиционное Рождество в полном кругу семьи. А потом небо моего скудного воображения заволакивают серые тучи, начинается ливень, и фантазии перестают быть такими радужными. Я вижу, как мама грызёт отца, а он, будучи таким же несчастным и вымотанным, отвечает ей тем же; слышу их ссоры, прячась под пуховым одеялом в запертой комнате. Входная дверь вдруг хлопает, и я несмело спускаюсь по лестнице, но останавливаюсь на второй ступеньке снизу, когда застаю маму сидящей на ковре в коридоре. Она плачет навзрыд, сжимает край кофты в пальцах и, будто почувствовав моё присутствие, бросает на меня взгляд, полный сожаления. И жалеет она, конечно же, вовсе не об уходе отца.

— Хочешь сказать, что мы были обречены на что-то подобное? — спрашиваю я, вновь присаживаясь рядом с ним.

— Не факт, конечно, но вполне возможно. Знаешь, зачастую, оборачиваясь назад, многие думают, что всё могло бы сложиться лучше, поступи они как-то иначе, и лишь малый процент задумывается о том, что с той же вероятностью всё обернулось бы хуже. Тут решает случай.

— И как же нужно действовать, чтобы в конечном счёте не разочароваться?

— Не знаю… — папа пожимает плечами. — Наверное, просто действовать? Никто не рождается в этот мир с инструкцией по применению жизни. Но, если что, вот эту твою эскападу с приездом в Бостон я искренне не одобряю.

Я усмехаюсь, чуть качая головой.

— Сама не понимаю, как решилась на это.

Тяжёлая рука хватает меня за плечо, тянет в крепкие медвежьи объятия, а сухие колючие губы оставляют тёплый поцелуй у виска. Около минуты папа дышит запахом моих волос, однако вдруг шорох его размеренного дыхания обрывается, и раздаётся вопрос:

— А теперь объясни: что это такое? — выпустив меня, он наклоняется вниз, поднимает с пола чёрную ткань, которую я уронила во время активных жестикуляций, и расправляет в воздухе, убеждаясь в том, что это мужская футболка.

В голове рой мыслей, но среди них — ни одного логичного объяснения, потому что даже правда звучит слишком нелепо.

— Это Саске.

— Это я понял и без тебя, — он поджимает губы, смотрит на меня, чуть сузив глаза: — Почему она не на нём?

— Ну, Саске снял её, когда ложился спать... — О, Господи! — Но потом из соседней комнаты стали доноситься звуки… Я знаю, о чём ты думаешь, пап.

Почему я должна выкручиваться лишь из-за того, что Учиха решил похвастаться физической формой перед обдолбышами с Тремонт-Стрит? Ему было так трудно надеть футболку? Это же делается в два простых движения, максимум в три!

— Не мне рассказывать тебе о безопасности…

— О Боже, папа, фу-у-у!

Он хочет посмеяться со мной, но вместо этого издаёт короткий болезненный стон и щипает себя за переносицу, крепко жмурясь.

— Ты в порядке? — взволнованно спрашиваю я.

— Буду, наверное, если посплю чутка.

Я улыбаюсь:

— Конечно.

Перед тем, как уснуть, папа ещё бормочет пьяненький бред, и из его обрывков складывается небольшой пересказ событий в баре: отец приехал туда, чтобы немного выпить, по традиции заболтался с барменом, рассказал ему о случившемся дома, а та скотина — как выяснилось, его зовут Дик, — проходя мимо, всё подслушал и решил, что подначить выпившего военного — отличная идея. Сначала пошли оскорбления в адрес всех представителей Вооружённых Сил, потом они посыпались конкретно на отца, однако самым пиком стало оскорбление мамы. Папа не стал говорить, как именно выразился этот подонок, но я догадываюсь сама. В конце концов, я воочию наблюдала, как этот недоумок Дик — как же ему подходит это имечко — полез бросаться дерьмом в Саске, пытаясь задеть в нём струны злости, и как не унимался, пока не вывел его из себя окончательно.

В любом случае, мне стало на толику легче: отец рядом, и я знаю, что всё случившееся отразилось на нём не больше, чем на мне. Но мне всё ещё больно осознавать, что отныне семья не будет такой, какой была прежде, хоть я и раньше не чувствовала себя в окружении тепла, любви и поддержки — ну не было у меня ощущения полной семьи, вот и всё. Родители всегда были порознь, поэтому особых изменений я не предвижу, но мне всё равно не даёт покоя мысль, что теперь всему положен официальный конец. Меня волнует безвозвратность.

Было бы, к чему возвращаться…

На мои дни рождения мама пекла торты с моим любимым клубничным кремом, а папа — звонил и писал письма. На День благодарения мама запекала индейку, а папа — звонил и писал письма. На Рождество мы с мамой вместе украшали двор, — именно так, как ей захочется, конечно, — а папа… папа писал письма. Я не жалуюсь: я всегда понимала и принимала его положение — понимаю и пытаюсь принимать до сих пор, — но, как я уже сказала, мне больно от мысли, что никаких ценных семейных воспоминаний у меня не осталось. Есть отдельные, связанные либо с мамой, либо с папой. Но нет даже стандартной семейной фотографии в альбоме, да и никогда, видимо, не будет.

От этого тошно как-то. Я даже начинаю ощущать острую нехватку воздуха и невольно подрываюсь с места, чтобы выйти и просто подышать.

В коридоре я почти сразу же напарываюсь на стрёмного типа сутенёристого вида со шлюховатой блондинкой и опасливо пячусь, когда тот мне подмигивает. Он обнажает верхний ряд зубов, среди которых мерзко поблёскивает один золотой. Учитывая его брюлики и прочие цацки, зуб очень даже в тему, но всё равно фу. Видимо, мой потрёпанный внешний вид придаёт мне не самую благородную социальную окраску, но сейчас мне совершенно плевать на измятую блузку, неопрятно торчащую из-за пояса серой юбки, развернувшейся задом наперёд. Не утруждаю себя даже тем, чтобы банально причесаться пальцами и уладить кавардак на голове — последствие ночных покатушек с Учихой. А от того, что я ещё и небольшого роста, я только больше похожа на тех малолеток, которые ныкаются по углам в тайне от родителей, а потом залетают в шестнадцать…

В общем, Малкольм был бы доволен.

Выходить из мотеля в это время — не самая удачная затея, и вспоминаю об этом я только сейчас. Вспоминаю и отчаиваюсь, ведь мне всё ещё хочется глотнуть свежего воздуха и упорядочить мысли. Не знаю, который сейчас час — около шести утра, наверное, — но уверена, что парочка ещё не спящих алкоголиков непременно продемонстрируют своё гостеприимство, завидев девчушку, бесцельно бродящую по улице. И вот я, почти смирившаяся со своим положением, собираюсь вернуться в номер и оставить себя на съедение собственным мыслям, как вдруг за край глаза цепляется зелёная табличка «Exit», мигающая из-за замыкания. Должно быть, это запасной выход, ведь лестница, ведущая в «вестибюль‎»‎ находится совершенно в противоположной стороне. Конечно, вряд ли эта дверь открыта, но я всё же решаю попытать счастье и надавливаю на заржавелую ручку. На моё удивление, она со скрипом поддаётся.

Открыто.

Я почти улыбаюсь, радуясь, что мне не придётся рефлексировать в темноте под аккомпанемент отцовского храпа, и выхожу на балкон; пол здесь кажется совсем ненадёжным: гнётся под моей тяжестью, почти как крышка негерметичной банки при нажатии, издавая пугающие звуки. В два шага я подхожу к ограждению и крепко хватаюсь за холодные перила, с жадностью набивая лёгкие воздухом: запах такой чистый, прозрачный и гладкий. Прозвучит ли странно, если я скажу, что запахи осязаемы? Жара и холод, день и ночь, кофе и сигареты… И каждый из этих запахов делится на невероятное множество других, ведь каждый день и каждая ночь пахнут по-своему в зависимости от места, времени и обстоятельств. Например, все сигареты для меня как яд, и только те, что курит Саске, совершенно отличаются от других, потому что связаны с ним.

Поэтому я, не оборачиваясь, сразу узнаю этот запах.

— Не знала, что и ты здесь, — бросаю на него взгляд через плечо.

Саске стоит в одних джинсах и кожанке, прислонившись к кирпичной стене между окном и пластиковой дверью, и затягивается, лениво прикрыв веки. Мой бессознательный взгляд скользит по его обнажённому торсу, пересчитывая количество кубиков, и останавливается над самой бляшкой ремня, там, где на бледной коже слишком выделяется тонкая дорожка тёмных волос. Я отворачиваюсь, вспыхивая, как спичка, и коротко закашливаюсь, прочищая горло, чем, кажется, себя выдаю.

За спиной слышится хмык.

— Чего? — ни с того ни с сего, я завожусь. — Если моё присутствие тебя не устраивает, я могу уйти.

— Я ничего не говорил, — равнодушно замечает он.

После нашего недавнего разговора с Саске во мне поселилась маленькая обида, вредная такая, как пятилетка, с которой не хотят дружить. Но несмотря на эту обиду, я всё равно глазела на него — опять — да ещё и поймала себя на том, что увиденное мне нравится — опять, — поэтому и злюсь. Наверное, больше на себя, чем на него.

— Мне и не нужно, чтобы ты что-то говорил, — бубню себе под нос после короткой паузы.

— Ладно.

— Ладно.

Заставляю себя заткнуться, понимая, что со стороны моё поведение может показаться абсурдным, и делаю ещё один глубокий вдох, чтобы успокоиться. Вроде, получается. Я смотрю в небо, подёрнутое предрассветной хмарью, замечаю отблески просыпающегося, но ещё совсем сонного, солнца, отдающего слабым жёлтым свечением в черно-фиолетовое небо, когда Саске неожиданно оказывается рядом, опираясь предплечьями на перекладину.

— Злишься? — он даже не смотрит в мою сторону.

А то ты не догадываешься.

— С чего бы? — фыркаю я.

— Ты же беспокоилась за меня, — в голосе Саске улавливается издёвка, — хотела узнать, почему же я вдруг вышел из себя, и успокоить. А я не позволил.

— Вовсе я не беспокоилась.

— А побежала за мной зачем?

— Чтобы глупостей не наделал.

Смотрю на Саске со злым прищуром, и на его губах мелькает ухмылочка.

— Значит, беспокоилась.

Хочу парировать его слова, но, осознав, что всё сказанное мной будет неубедительной ложью, сразу закрываю рот и отворачиваюсь. Он и так всё знает, поэтому отрицания излишни.

— Ну да, — стискиваю поручень до колючих звёздочек в ладонях, чтобы собраться с мыслями, — я беспокоилась. Я вообще за многих переживаю: за Хинату, Сасори, Наруто… Кибу.

Я нарочно оставила Кибу напоследок, чтобы краем глаза проследить за сменой эмоций на лице Саске, однако он держится молодцом: не подаёт абсолютно никаких признаков раздражения, по-прежнему глядя на горизонт. Разве что скулы стали казаться острее.

— Но они — мои друзья, — продолжаю я. — А ты — нет.

— Всё ещё агитируешь за мир, дружбу и жвачку?

— Я уже поняла, что никакой дружбы между нами нет, — он пытается сбить меня с мысли именно в тот самый момент, когда я, наконец, набралась решимости расставить всё на свои места, и это бесит. — Я просто хочу знать, кем мы друг другу являемся.

— Никем, — Саске пожимает плечами, и его рука ныряет в карман куртки за пачкой сигарет.

Слова — как удар под дых, и после них из горла лезет только тихий полушёпот:

— То есть как это «никем?»

Буквально пару часов назад он открыто намекнул, что те поцелуи — не просто поцелуи, а ответы на многие вопросы, которыми я терзаю себя на досуге. И вот, он снова взялся за своё и отрицает не только нашу хлипкую связь, но ещё и значимость собственных слов, изводя меня по новой.

— А чего ты хочешь? — он прерывается, чтобы выдохнуть дым. — Неоднозначную дружбу, когда один будет срываться и целовать другого?

— Почему именно дружба?! — я не замечаю, как выдаю себя, но мы оба слишком взвинчены, чтобы сразу это понять.

— Потому что другие отношения мне не нужны, — Саске говорит на полтона ниже и всё равно его слова попадают прямо в цель, туда, куда нужно, в яблочко. — Не хочу нести ответственность за сохранность чьих-то чувств, а поручать кому-то свои — и подавно.

В глазах закипает, но я сдерживаюсь, закатываю их кверху, не давая слезам сползти по щекам, и с едва различимой дрожью в голосе говорю:

— Знаешь, чтобы ранить чьи-то чувства, вовсе не обязательно состоять в отношениях.

Он ничего не отвечает — устремляет взгляд куда-то вдаль, где солнце уже проснулось и лениво поднимается из-за горизонта, а мои раздавленные чувства трепыхаются у его ног, подавая слабые признаки жизни. Я и не рассчитывала, что меня с Саске ожидает что-то конфетно-букетное с клубникой в бельгийском шоколаде. Куда больше мне верилось в обречённость своей влюблённости, которую я надеялась замять, скомкать и выкинуть, пока не поздно, но, видимо, я слишком медлила с этим, раз теперь стою здесь, судорожно сжимая пальцами заржавелую перекладину, стараясь не расплакаться. Самое верное решение сейчас — уйти, избежать продолжения этого разговора, однако мне мало услышанного. Хочу ещё, чтобы с корнями вырвать из себя зачатки глупой любви.

— Тогда я предлагаю заключить пакт, — с трудом осилив эти слова, я шумно сглатываю.

— Пакт? — Саске смотрит на меня с непониманием и внимательно щурится, когда я киваю в ответ. — Мы не Молотов и Риббентроп.

Он бросает сигарету вниз, и она, вырисовывая за собой ярко-оранжевый кометный хвост, исчезает в темноте.

— Но договор о ненападении нам нужен, — вдруг, откуда ни возьмись, во мне возгорается решимость. — Раз мы друг другу никто, то и вести себя должны соответствующе, так?

— Ну и что у тебя за условия?

— Условие только одно, — и даже голос приобретает твёрдость. — Больше никаких поцелуев.

Взгляд Саске меняется, но я никак не могу понять, что в нём отражается. Грусть? Он бы не стал из-за этого грустить. Понимание? Вряд ли ему доводилось быть на моём месте. Печаль? Он от этого ничего не потеряет, как бы грустно это ни звучало.

— Хорошо.

Я сама это предложила. Я должна была быть готовой к такому ответу. Но легче почему-то не становится.

— Хорошо, — со вздохом повторяю я за ним.

Но мне что-то совсем нехорошо.

Надо бы уйти, вот только ноги не слушаются, поэтому я продолжаю стоять на месте. И Саске тоже. После такого разговора нам, наверное, полагается пожать руки, но вместо этого мы молча всматриваемся в лица друг друга, тщательно и тщетно считывая эмоции, никак не отражающиеся на них, и я уверенна, мы простоим здесь ещё очень и очень долго, если ничего не предпринять.

А предпринимать ничего и не хочется.

У меня чеку с сердца срывает, и я не успеваю поймать момент, когда бросаюсь на шею Саске и нахожу его губы своими. Целую сразу неистово, жадно и крепко, стягивая его смоляные волосы пальцами у самых корней. И ноги не держат, но оно и не надо: Саске прижимает к себе так сильно, что где-то под желудком рождается волнующий круговорот; под закрытыми веками взрываются салюты, вспыхивают яркие карнавальные огни, и я с удовольствием погружаюсь в наш последний праздник. Саске проводит языком по моим губам, и я безропотно позволяю ему проникнуть в рот, смакуя его неуверенными, но жаждущими движениями. Забываюсь и, вопреки здравому смыслу, не хочу прерывать мгновенье, однако Саске отстраняется, и ко мне постепенно возвращается покорёженный рассудок.

— А как же пакт? — его влажные губы скользко касаются моих; я дышу его дыханием.

— Считай, мы его скрепили.

Я всё ещё заключена в кольце его рук, но стоит Саске приблизиться, чтобы вновь меня поцеловать, как я прижимаю кончики пальцев к его губам и мотаю головой, шепча с придыханием:

— На этом всё.

Мне так сложно его останавливать, ибо самой неймётся нырнуть в этот омут вместе с ним, зайти дальше и пролежать в одной постели, пока не надоест, а потом — встать с кровати и умчаться куда-нибудь на его мотоцикле, не думая о своих проблемах. Хочу побыть легкомысленной девчонкой из фильмов, но боюсь: боюсь, что он меня ранит, ведь он делает это так просто, бросаясь словами-лезвиями, будто они ничего не значат. Для него это просто слова, просто поцелуи, просто игра, в которую так забавно играть с новичком, который ни черта не понимает.

Да, это именно то, что он любит со мной делать — играть.

Саске медленно, нехотя, размыкает руки, выпуская меня из объятий, и я пячусь к выходу под его внимательным, но в то же время хитрым взглядом, не сулящим ничего хорошего. Мне даже мерещится лукавая ухмылка на его губах, всегда тонко сжатых.

Он непременно попытается взять реванш.

*•*•*

Я не вышла проводить Саске, не попрощалась с ним, когда мы случайно столкнулись в вестибюле — сделала вид, будто не знаю его, хотя сердце моё ломилось в рёбра, выпрыгивая из груди и возмущённо прикрикивая пискляво-мультяшным голосом: «Как так?! Он же уходит!» Никогда бы не подумала, что буду противостоять столь садистическому рвению просто быть рядом с кем-то, но уж лучше так, чем раскачиваться на одних качелях с Учихой и прыгать из одной крайности в другую. Намного правильнее запереть это чувство в себе, чтобы со временем оно угасло. Да, в конце концов, я не в первый раз влюбляюсь в кого-то и не в первый раз пытаюсь этому чувству противостоять. Правда, прежде оно не было таким сильным.

Сейчас я в номере, стою у окна и смотрю, как папа с Саске прощаются, крепко пожимая друг другу руки. Не скрою: меня радует, что та мелкая перепалка никак не отразилась на их лёгких приятельских отношениях, поэтому я невольно улыбаюсь, когда вижу, как Саске смеётся над какими-то словами отца, и прикусываю единственный длинный ноготь на большом пальце. И вот Саске садится на мотоцикл, заводит его, оглушая рёвом всю улицу, но не трогается с места, замерев, будто в ожидании чего-то, и ждёт так очень долго. В последний раз он смотрит на здание мотеля: сначала на дверь, будто кто-то вот-вот оттуда выйдет — не я ли? — а затем мысленно пересчитывает окна, постепенно поднимая глаза выше. И стоит нашим взглядам пересечься, как Саске тут же ухмыляется самым краешком рта, а я захлёбываюсь воздухом, вполмозга осознавая, как сильно прокололась, вовремя не спрятавшись за стеной.

Я отхожу от окна, задёргиваю пыльную штору, поднимая в воздух облако серой пыли, и сажусь на край кровати. Нужно просто переждать, перестать подпитывать это навязчивое чувство в груди, что разрастается как опухоль, и просто ждать. Носить эту заразу в себе, пока время не излечит.

— Я договорился об автобусе до самого Дартмута, — папа заходит в комнату без стука — с этим у него всегда были проблемы. — Сборы через полчаса, поэтому нам стоит поторопиться.

— Я налегке, — бездушно говорю я, глядя в одну точку перед собой.

— Всё в порядке, Бэмби? — распознаю тревогу в голосе отца.

И что я делаю? Депрессую из-за парня, который играет со мной в непонятные игры, и тем самым нагоняю на отца переживания, которых у него и так дофига. Даже стыдно как-то.

— Эм, да, — я поворачиваюсь к нему и натягиваю улыбку, но всё равно выходит печально. — Просто всё свалилось так неожиданно...

И он верит в это. Думает, наверное, что дело только в нашей семье, и пытается приободрить меня ответной улыбкой. Такой же фальшивой, как и моя.

Папа садится рядом со мной и шумно вздыхает.

— Помнишь, в детстве у тебя была любимая песенка?

— Крошка паучок?

Папа вытягивает перед собой обе руки, выставляя большие и указательные пальцы, а потом объединяет их в прямоугольник и выжидающе смотрит на меня.

— Ладно, — я закатываю глаза и повторяю за ним, — давай.

И он приступает к детскому пальчиковому упражнению, напевая своим низким-низким голосом:

— The itsy bitsy spider went up the water spout…

Крошка паучок карабкался вверх по водосточной трубе…

А я, смутно припоминая текст песни, продолжаю:

— Down came the rain and washed the spider out…

Пошёл дождь и смыл паучка…

— Out comes the sun and dried up all the rain…

Вышло солнце и высушило дождь…

— And the itsy bitsy spider went up the spout again.

И крошка паучок снова полез по водосточной трубе.

Забавно, но это заметно поднимает нам настроение, и теперь мы смотрим друг на друга с самыми искренними улыбками.

— Не позволяй обстоятельствам сломить тебя, Бэмби. Карабкайся и борись...

— Как крошка паучок. Я поняла.