@UchihaSasuke01

Вчера, 22:07:

Как добралась?

Сегодня, 07:13:

Игнорируешь?

Сегодня, 16:11:

Я же вижу, что ты прочитала сообщения.

Только что:

Ведёшь себя, как ребёнок.

Вы заблокировали этого пользователя

Я выхожу из приложения, кладу телефон экраном вниз и перевожу взгляд на Сасори, уже слегка захмелевшего. Он как раз допивает вторую порцию яблочного мартини, хмуря брови и анализируя мой рассказ. После недлительных размышлений, он наконец заключает:

— А твоя мама — та ещё штучка.

Тяжело вздохнув, трубочкой заталкиваю всплывшую льдинку обратно на дно своего стакана, к которому так ни разу и не притронулась. Вообще, идея прийти в бар, конечно же, принадлежит не мне. Просто Сасори обещал накормить меня и повеселить, но вместо еды и развлечений — выпивка и ужасная музыка. Подперев подбородок рукой, кошусь в сторону небольшой сцены поодаль и вижу на ней худощавого паренька, пытающегося фальшивить не слишком заметно. Может, поэтому здесь так немноголюдно — он просто всех распугал? Местечко, в принципе, уютное, и посетители, которых совсем немного, вполне культурно проводят время, не напиваясь вдрабадан и тихо переговариваясь между собой. Вспоминаю бар на Тремонт-Стрит, и меня всю передёргивает — брр.

— Но то, что Саске так легко вызвался поехать с тобой…

Сасори хочет снова приняться за рассуждения обо мне, о Саске и о проклятой химии, что витает вокруг нас, но я прерываю его:

— Ради всего святого, Сасори, прекрати! — я отрываюсь от никчёмного выступления и злобно зыркаю на друга. — Он ясно дал понять, что не хочет иметь со мной ничего общего.

— И ты поверила?

Решаю отмолчаться. Само собой, я не поверила, но слова Саске до сих пор отдаются в груди неприятным скрежетом, и хоть я знаю, что они неправдивы, бегать за ним и что-то доказывать я не буду. В конце концов у меня есть чувство собственного достоинства и какое-никакое самоуважение.

Сасори возникшую паузу никак не комментирует, жестом велит бармену повторить заказ и смотрит на бедолагу, пытающегося вытянуть высокие ноты.

— А я ведь тоже играю на гитаре, — признаётся он. — Подростком хотел стать певцом, но мои родители считали это глупым занятием, и куда больше поощряли футбол. Из-за стипендии, наверное.

Краешек моих губ дёргается, я кладу локти на отполированную столешницу, загораживая Сасори вид на сцену, и демонстрирую неподдельный интерес, чуть сощурив глаза.

— Ты никогда о себе не рассказывал.

— Рассказывать тут нечего, — он усмехается, гоняя подтаявшую льдинку по дну своего бокала. — Мои родители настояли на моём поступлении в Лигу Плюща, а куда конкретно их не особо волновало. Поэтому я выбрал Дартмуд: он далёк от городской суеты, и предкам до меня здесь не добраться.

— Держишь дистанцию с родителями, потому что гей?

— Отчасти, — едва бармен ставит перед ним бокал с новым мартини, Сасори присасывается к трубочке и отпивает несколько глотков. — Мою маму схватил бы инфаркт, узнай она, что её единственного сыночка футболисты интересуют больше, чем футбол. Знаешь, есть такие буржуазные дамы, которые каждую субботу собираются на всякие светские вечера, где обсуждают политику, экономику и прочую дребедень, в которой вообще не смыслят, а потом они ещё и смеются таким снобистским смехом, будто недавно перенесли серьёзную операцию и опасаются полопать швы. Вот моя мама одна из таких дам. Если что-то идёт не по плану, она драматично прикладывает ладонь ко лбу и эффектно падает на роскошный диван в папином кабинете.

Я прыскаю полусмехом в ладонь, невольно вспоминая об уловках своей матери:

— Когда я допускала даже маленькую оплошность, моя мама делала вид, что у неё прихватило сердце и целый день лежала в своей постели, заставляя меня терзаться чувством вины.

— А потом они говорят: «Посмотри, до чего ты меня довёл, ты этого добивался?!»

— И судорожно капают валерьянку в стакан.

Мы громко смеёмся, поражаясь сходству в характере наших матерей, хотя на деле здесь ничего весёлого нет: газлайтинг и манипуляции — вообще не круто.

— Да выпей уже, не ломайся как девственница, — Сасори придвигает мой мартини ближе. — Начни с небольшого глотка, а потом…

Но я, не дослушав, решаюсь залпом осушить весь бокал, на всякий случай морщась в ожидании, что мне не понравится, но яблочный мартини оказывается весьма неплохим. Вкус непонятный: то ли сладкий, то ли горький. Приятно греет в груди, растапливая остатки былого напряжения.

— Как впечатления? — спрашивает Сасори, приоткрыв губы в немой усмешке.

— Его можно пить как сок, — с приятным удивлением отмечаю я. — Мне нравится.

Уже сейчас мою голову заволакивает лёгкий и неплотный туман, приятный такой, и мне хочется продлить или даже усилить это ощущение, поэтому я заказываю ещё один бокал, но теперь подхожу к нему с большим профессионализмом и выпиваю медленно, смакуя каждый глоток.

А третий вообще идёт как по маслу, и я уже не чувствую никакой горечи, но только на вкус. Никак не в душе́.

— А теперь ты готова пересказать ваш с Учихой диалог?

— Я ещё не настолько пьяна, — снимаю яблочную дольку, нанизанную на краешек бокала, и откусываю её ровно до середины. — А ещё я пообещала себе, что больше не буду о нём думать.

— И как?

— Вообще не получается, — усмехаюсь и мотаю головой, не одобряя собственную никчёмность. — Такое чувство, что у меня обсессивная фиксация на Саске. Сколько бы я ни пыталась не думать о нём, он постоянно в голове, циркулирует в мыслях и заслоняет собою весь мир.

— Ну, ты вообще-то влюбилась, — Сасори улыбается так, словно на пальцах объясняет азы математики маленькой девочке, — это нормально.

Мне восемнадцать и я влюблялась и раньше, но когда Джонатан Уотерс из параллели выбросил мою валентинку, я не расстроилась вообще. Только обрадовалась, что отправила её анонимно. А в шестом классе Вильям Стоун — я уже не помню точно, как его звали — прилепил жвачку к моим волосам, и по этому поводу я не проронила и слезинки, хотя он тоже мне очень нравился. Обидно было только отстригать волосы по самые плечи, но и это я пережила.

С Саске всё совершенно иначе, и я, кажется, догадываюсь, в чём причина. Он единственный парень, рядом с которым я почувствовала себя особенной и свободной. Никто и никогда не рисовал мои портреты на тонких тетрадных листах, не выручал меня, когда казалось, что подмоги не будет, и не катал на мотоцикле ночью. Мы подпевали песне из радио, стреляли в тире и вместе ездили в Бостон, хоть и по дурацким обстоятельствам — целый сюжет для подростковой мелодрамы.

А ещё мы целовались. Трижды. И никто не целовал меня так, как целовал Саске. Меня вообще никогда не целовали, и осознание, что тот раз в мотеле может оказаться последним, разбивает мне сердце. Хотя это именно я выдвинула предложение заключить тот дурацкий пакт.

У меня вырывается судорожный выдох и предательски трясётся подборок. Не ожидала от себя такой реакции; видимо, алкоголь сделал меня чувствительнее. Приходится поджать губы, чтобы совсем не раскиснуть и не расплакаться, но Сасори всё равно замечает перемены на моём лице и, грустно насупившись, обнимает меня за плечи, прижимаясь лбом к моему виску.

— Ты чего?

— Я устала от того, что не могу сосредоточиться на чём-то, помимо него, — меня прорывает как водопроводную трубу, и слова хлещут без фильтрации: — Каждая песня из радио словно про нас, а это невыносимо, потому что я люблю музыку и слушаю радио каждый день. А Саске вообще не заслуживает всего, что я к нему чувствую…

Меня несёт не в ту степь и я топлю подступающие речи очередным глотком мартини, дабы не ляпнуть больше глупостей.

— Я понимаю тебя, — Сасори отодвигается, слегка улыбается мне и произносит: — Трижды в неделю у нас проводится тренировка футбольной команды, и трижды в неделю я вынужден пересекаться с Дейдарой, взаимодействовать с ним и делать вид, словно между нами ничего не было. Мы переодеваемся в одной раздевалке… — осознав, что мартини развязал ему язык, Сасори обрывается и по привычке прикусывает щёку изнутри, шумно вздыхая. — Знаешь, сколько раз ребята предлагали мне перебраться в братство? Но я постоянно отказывался, потому что не хочу сталкиваться с Дейдарой каждое утро. Мне хватает слышать, как он, переодеваясь в раздевалке и размахивая своим членом, бравирует очередным тройничком, — Сасори неестественно усмехается в попытке обернуть всё в шутку, и, может, это и было бы смешно, если бы не оказалось таким грустным. Он хочет унять закипающие эмоции, сформировать мысль, к которой ведёт, и я сочувствующе накрываю его руку своей, чтобы поддержать, как это сделал он несколько минут назад. — И я знаю, что он мудак, это ни для кого не секрет, но вот здесь, — он прижимает другую руку к груди, туда где бьётся сердце, — здесь этот аргумент не принимается. Разум и чувства не имеют ничего общего, и бесполезно пытаться ампутировать неугодную тебе любовь скальпелем рассудка, потому что он тупеет, при контакте с ней.

— Хорошая метафора…

Почему подобные разговоры мне проще вести с Сасори? Знаете, мой дедушка нумизмат, и у него дома есть целых два стеллажа, заполненных специальными альбомами с кармашками, в которых он хранит монеты. Когда я приезжала погостить к нему в Спрингфилд, он доставал большую толстую лупу, усаживал меня в своё излюбленное кресло и с детским энтузиазмом рассказывал о каждой монете. До сих пор помню, какой восторг отражался в его глазах, когда я с напускным интересом что-то переспрашивала, желая его порадовать…

В общем, разговоры с Сасори — почти как та лупа: под ней всё увеличивается и проясняется, становится видно намного больше, чем на первый взгляд. Я понимаю, что мои проблемы вполне решаемы, а если и нет, то какой смысл тратить на них нервы?

С усилием нагнав на себя весёлость, Сасори улыбается:

— Может, ещё по бокальчику?

*•*•*

Желудок лезет и в горло, и в ноздри, ищет пути вывалиться в унитаз, пока я, придерживая волосы, давлюсь очередным рвотным позывом. До этого дня я знать не знала, что такое похмелье, и, честно говоря, предпочла бы и дальше находиться в неведении. Но меня же угораздило нахреначиться посреди недели — вот, собственно, и расплата.

— А знаешь, почему тебе так фигово? — приговаривает Хината, стоя в дверях уборной, как мамочка непутёвой пубертатной язвы. — Потому что меня с собой не взяла. Карма.

— Ты это шутишь? — из меня вырывается булькающий звук, и Хината морщится, отворачиваясь. — Обиделась, что тебя побухать не взяла?

— Я же тебя беру на все тусовки.

— Я не тусовалась… — и вот оно: склизкое месиво льётся изо рта. — И я не хожу на тусовки, — хриплю, прервавшись на вдох.

— Но я-то тебя зову.

Встаю с четверенек, надавливаю на кнопку слива и иду полоскать рот.

— У меня был тяжёлый день, ясно? — упираюсь руками в края раковины, судорожно вздыхая. — А сейчас не менее тяжёлое утро. Вот-вот начнётся лекция, и я не представляю, как мне заявиться на неё в таком состоянии.

— Так не иди на неё, — Хината пожимает плечами, словно говорит об очевидных вещах, — в чём проблема?

— Нельзя пропускать лекцию только потому, что у меня похмелье.

— Тебя трижды стошнило. Можешь сказать, что отравилась, и не солжешь. Рвота при похмелье появляется из-за отравления продуктами распада этанола, — она довольно ухмыляется, строя горделивое выражение лица, почти как ребёнок, который только что рассказал сложный стих и теперь ждёт похвалы или сладкий подарок.

— Порой меня поражают твои познания, — говорю, с неподдельным удивлением уставившись в её лицо.

И хоть предложение Хинаты показалось мне дико искушающим, я решаю не рисковать и пойти на занятия. Да, мне очень плохо, мягко говоря, хреново, однако поступить иначе я не могу. Возможно, если бы я не пропустила один день из-за поездки в Бостон, то смогла пересилить свою совесть и остаться в общежитии, но хватит с меня вольностей. Я в Дартмуд учиться приехала.

— А что за повод хотя бы был? — спрашивает Хината, когда я выхожу из уборной.

Я открываю шкаф и принимаюсь перебирать тёплые свитера: в Хановере заметно похолодало в последние дни. Горчичный и красный отпадают сразу, ибо в них я буду выглядеть ещё бледнее, почти как мертвец, но только живой.

— Оказалось, что моя мама спала с нашим соседом, — изначально мы с Сасори обсуждали именно это, а не Саске, поэтому фактически я не лгу, — и теперь мои родители разводятся.

Лицо Хинаты прояснилось, она неожиданно понимает, что зря всё это время лезла с расспросами и упрёками. Не скажу, что её поведение меня злит — скорее раздражает. Видно, что помимо обычного любопытства ею движет ещё и тревога: хоть мы и не очень близки, между нами существует особая привязанность. Не знаю, от того ли это, что мы живём в одной комнате, или же она первая, с кем я познакомилась в стенах Дартмуда, но Хината вроде маленькой назойливой сестрёнки, шалостям которой иногда невольно умиляешься. Поэтому я всегда стараюсь сдерживаться, отвечая без лишней грубости.

— Капец, — молвит она, округляя на меня глаза. — Знаешь, когда твоя мама позвонила, я сразу поняла, что всё фигово. У тебя на лице было не выражение, а олицетворение пиздеца.

— Во многих семьях случается подобное, — так я пытаюсь утешить себя каждый раз, когда вспоминаю о поступке мамы. — Постараюсь не придавать этому значения и жить своей жизнью. Отныне и всегда.

Боль во лбу пульсирует так сильно, что плавятся глаза, и, едва ли натянув штаны на задницу, я сажусь на край своей кровати, шумно вздыхая. Хината приземляется рядом, кладёт подбородок на моё плечо, больно вонзаясь в него, и дышит прямо в ухо. От её близости я слегка улыбаюсь.

— А моя мама ушла от отца к его лучшему другу, — словно между прочим говорит она.

— Жесть.

— Знаю, но я говорю это не ради жалости и сочувствия. Просто поделись со мной, если тебе станет совсем хреново, ладно? Не нужно снова лезть в свой панцирь.

Я прижимаю свою голову к её и цепляю наши руки в замок у себя на коленях.

— Ладно.

Хината одолжила солнечные очки, заметив, с каким непринятием мои глаза жмурятся, реагируя даже на тусклый солнечный свет, еле-как пробивающийся через тучи в сером и пасмурном небе. Но в аудитории их пришлось снять. Теперь холодный свет люминесцентных ламп режет по глазам, будто скальпель, и ползанятия я просиживаю низко склонив голову над тетрадью. Ощущения такие, словно череп стискивают мощные челюсти Щелкунчика, нещадно и бесчувственно, жаждая добраться до того, что сокрыто внутри, и я морщусь в очередной раз, высчитывая минуты, оставшиеся до завершения пары.

Ох, Сасори, надеюсь, тебе приходится гораздо хуже, чем мне. Вспоминаю, как он уговаривал выпить ещё по мартини, и кулаки сжимаются на автомате, но есть в этом и положительные стороны. В последнее время на меня навалилось так много всего, и маленькая пьянка сильно помогла забыться. По крайней мере, я всё реже думаю о проблемах в семье и об Учихе. А если и думаю, сердце откликается с меньшей болью.

Бросаю быстрый взгляд на часы, что висят над дверью аудитории, и, тихо постукивая ручкой по страницам тетради, отбиваю последнюю минуту до окончания пары. Когда она иссякает, я спешно собираюсь и пулей спринтую из кабинета. У меня в планах разговор с профессором Като, с Дартмудским Вельзевулом. Из-за поездки в Бостон я пропустила её зачёт по гистологии, и если я не приползу к ней на коленях, извиняясь и моля о пощаде, то займу лидирующую позицию в её блэк-листе до самого окончания Дартмуда. Профессор Като самая нелюдимая преподавательница в нашем университете, если вообще не на всём белом свете. Порой мне кажется, что она отпочковалась от Сатаны и организовала здесь свой филиал Ада, чтобы терзать студентов-должников во славу своего папаши. И ходят слухи, что за всё время своей работы профессор Като ещё никого не допустила к защите диплома, и хоть это кажется мне преувеличенным, я всё равно её жутко боюсь и испытываю дикий мандраж лишь стоя перед дверью её кабинета. Надеюсь, профессор Като оценит тот факт, что я собираюсь пропустить лекцию по судебной медицине только ради того, чтобы оправдаться перед ней.

Я стучусь.

— Войдите.

Хочу тихо просочиться в кабинет, опасаясь взбесить её лишним шумом, но спотыкаюсь о порог и чудом удерживаю равновесие. Профессор Като сидит за кипой бумаг, видимо, проверяет зачётные работы, и я, не зная с чего начать, мнусь у двери, судорожно сжимая лямку рюкзака.

— Здравствуйте…

Видимо, моя мешкотность её раздражает. Преподаватель смотрит на меня краем глаза, будто невзначай, и вновь возвращается к проверке, перечёркивая красными чернилами весь лист — кому-то несказанно не повезло.

Забыла добавить, что помимо всего, профессор Като ещё и заведует кафедрой лечебного дела, и именно поэтому ей предоставлен личный кабинет, который намного больше и круче остальных, от чего нахождение здесь становится ещё более тягостным.

— Цель визита? — холодно бросает она.

— Я отсутствовала на зачёте вчера…

— Первокурсница?

— Да.

— Садись, — она указывает на место прямо напротив, и я сажусь. — Доставай двойной листок и ручку.

Так вот сразу? Разумеется я готовилась, но я даже не предполагала, что профессор Като примет у меня зачёт прямо сейчас. Тем более, что у меня всё ещё болит голова и слегка подташнивает.

— А разве мне не нужна индивидуальная ведомость? — спрашиваю я, попутно выполняя её указания, но всё ещё надеясь, что она передумает и перенесёт пересдачу хотя бы на завтра.

— Если бы в этом была какая-то необходимость, я бы сразу отправила тебя в деканат, — мне никак не понять, почему порой самые невинные вопросы встречают такую грубость. — Ведомости первокурсников у меня, поэтому записывай вопросы. Классификация цитоплазмических органелл, жизненный цикл клетки и… саркомер, его структура и значение. У тебя 20 минут. И учти, одна ошибка — пересдача.

Вот же крокодилица.

У меня язык не повернётся назвать задание сложным, но для зачёта это как-то слишком. Я ожидала тест на двадцать вопросов, в каждом из которых будет неуловимый подвох, а тут нужно три параграфа по памяти расписать. Конечно, для зубрилы вроде меня это как два пальца об асфальт. Наверное, сейчас самое время посмеяться в лицо тем, кто считал мою возню с переписыванием конспектов абсолютно бесполезной фигнёй. Если бы не это, то половина изученного не отпечаталась бы в моей памяти.

Неспешно я отвечаю на все три вопроса и полностью раскрываю их, сопровождая каждый пункт схематичными рисунками. Я уже дописываю последний абзац, когда чувствую на себе внимательный взгляд преподавательницы. Изрядно нервничаю, но беру себя в руки и ставлю чёртову точку.

— Дай сюда, — говорит профессор Като и вырывает листок у меня из пальцев. Её тёмные глаза бегло изучают написанное, а тонкие брови с каждой прочитанной строкой ползут всё выше и выше. — Ты выучила весь учебник?

На самом деле, я не меньше её удивлена тем, что умудрилась вспомнить всё это в таком состоянии.

— Я усердно готовилась, — нервно сглатываю. Не очень хочется, чтобы и профессор Като сочла меня занудой.

— Н-да, я заметила, — она то ли скалится, то ли улыбается. — Молодец, — кривит губы, почти как Обама с мема Not bad, и я по-идиотски широко улыбаюсь, напрочь позабыв о боли в голове. — Почему Дартмуд, Сакура?

— Простите? — я немного не догоняю, с чего такой вопрос.

— Почему Дартмуд? Почему ты не выбрала Гарвард, например?

— Ну, там очень большой конкурс, — у меня было немного причин поступать именно сюда, но вряд ли какая-нибудь из них покажется достаточно убедительной. Например, если скажу, что мама заставила, она посмеётся мне в лицо. — Да и мой отец здесь учился.

— Семейная традиция?

— Нет-нет. На самом деле он так и не закончил обучение, — ей-Богу, лучше бы сказала, что мама заставила.

— Почему же?

Презерватив порвался.

— Он был вынужден прервать обучение по семейным обстоятельствам.

Выкрутилась же.

Профессор Като многозначительно кивает и задаёт следующий вопрос:

— А куда ещё ты подавала документы?

— Только сюда.

Она выпучивает глаза, часто хлопает ресницами, выражая абсолютное непонимание, и переспрашивает:

— В эту глушь? — Я киваю. — И ты даже не решила попытать удачу в других местах?

— Где? — У меня вырывается смешок. — В Гарварде?

— А почему нет? — Она снова смотрит в мою работу и безнадёжно качает головой. — Ты переписала учебник. Слово в слово.

Вся сжимаюсь, утопая в этом нелепо большом кресле.

— Я просто изучила параграф, вот и всё.

— Сакура, теорию скольжения нитей мы ещё не проходили, — она поворачивает лист ко мне и тычет пальцем третий вопрос. — Я хотела тебя проверить.

Или же завалить — это куда вероятнее.

— Я забежала немного вперёд.

— Немного? — Профессор Като берёт своё пособие и заглядывает в содержание. — Согласно плану, эту тему вы будете изучать только весной.

Я вся сжимаюсь, мечтая исчезнуть из этого разговора.

— У меня хорошая память.

— Да, — она фыркает, словно я над ней издеваюсь. — Феноменальная память. Ты ведь из Бостона, да? У тебя бостонский акцент.

Я знаю, к чему она ведёт.

— Да. Я жила в Брайтоне.

Профессор Като шлёпает ладонью по столу, и я вздрагиваю, не рискуя поднимать взгляд на её недовольное лицо.

— В пятнадцати минутах от Гарварда, — вздыхает она. — Серьёзно? Ты хоть знаешь, что Гарвард входит в десятку лучших университетов мира?

— Да, мне это известно, — я киваю, осознавая, что с результатами моих выпускных экзаменов и льготами, которые получают дети военных, я могла хотя бы попытаться, но не рискнула и послушалась маму.

«Как же повезло, что ты смогла попасть именно сюда», — теперь эти слова играют новыми красками.

Ну конечно же! От Брайтона до Гарварда рукой подать: не было бы никакой необходимости перебираться в общежитие, а это значительно усложнило бы мамину интрижку с Логаном Нильсеном. Дартмуд же находится достаточно далеко, чтобы водить шашни с соседом, и в то же время достаточно близко, чтобы контролировать дочь. Всё было продумано с самого начала, и мама просто-напросто манипулировала мной, из раза в раз напоминая о том, что Дартмуд входит в Лигу Плюща, и что отец будет гордиться мной, если у меня получится поступить сюда. Вот только Гарвард тоже в Лиге Плюща, а отец гордился бы мной в любом случае.

Я со скрипом стискиваю кожаные подлокотники.

— Весной в Нью-Йорке состоятся соревнования по естественным наукам, — что-то мне подсказывает, что речь о том самом съезде зазнаек, о котором уже говорил профессор Учиха. — Я хочу, чтобы ты поехала представлять Дартмуд.

— Не думаю, что в этом есть необходимость…

— Ещё как есть, — она не позволяет мне завершить мысль. — Одна моя хорошая знакомая из Гарварда, будет членом жюри, и я собираюсь представить тебя ей.

— Зачем? — искренне не понимаю я.

Профессор Като открыто улыбается, но теперь я не вижу в её улыбке ничего устрашающего.

— Что объединяет Барака Обаму, Марка Цукерберга и Билла Гейтса? — спрашивает она.

— Все они закончили Гарвард.

— А кто закончил Дартмуд?

— Томас Курц и Джон Кемени… Оуэн Чемберлен, — я бы не узнала об этом, если бы не их фотографии, висящие на каждом углу.

Профессор Като закатывает глаза и тяжко вздыхает.

— Ладно, твоё право. Поступай, как знаешь. Но если передумаешь, сообщи мне, ладно?

Я киваю, поднимаюсь на ватные ноги и еле-как бреду к выходу, бросив напоследок едва слышное: «До свидания».

В коридоре пусто и каждый мой шаг отдаётся от стен гулким эхом, изредка дополняющимся монотонными голосами преподавателей, что доносятся из лекториев. Уверена, профессор О'Коннел не выставит меня прочь из кабинета, если я заявлюсь с опозданием, но сейчас у меня нет абсолютно никаких сил на собранность; я не усижу оставшиеся полчаса на лекции, да и вряд ли смогу понять хоть слово в таком состоянии. Сейчас голову заполонили мысли о том, скольких проблем мне бы удалось избежать, поступи я в Гарвард. Я могла быть ближе к дому, и маме не хватило бы наглости ныкаться по углам с этим ублюдком Нильсеном; не было бы никакой необходимости снимать жильё и привыкать к новому месту, и не было бы никаких проблем с Яманака Ино.

А самое главное — я бы никогда не познакомилась с Учихой Саске.

Легкие выталкивают тяжкий вздох, и я прикрываю веки в жалкой попытке усмирить пульсацию в висках. Нужно привести мысли в порядок до следующей пары.

Поблизости ни одной скамейки. Я раздражённо закатываю глаза, прислоняюсь к стене и медленно скольжу по ней вниз, усаживаясь на грязном полу. Достаю телефон из кармана сумки, тычу на иконки различных приложений, чтобы отвлечь себя от мыслей о маме и её мотивах, от раздумий о своём будущем и, конечно же, от диагностированной мною же опухоли мозга в виде Учихи Саске. Кстати, телефон он мне вернул через папу. Видимо, рассчитывал, что если потянет до последнего, я сдамся и первой приду к нему выпрашивать своё обратно.

Тапаю по значку Safari и ввожу в поисковую строку адрес сайта Гарварда. Знаю, глупо терзать себя несбыточными надеждами и мечтами, ведь речь не о каком-нибудь второсортном вузишке, а о Гарварде. Гарвард, мать его, в который мечтают попасть ребята со всего мира. Есть ли у меня шансы? После разговора с профессором Като мне казалось, что есть, хоть и маленькие, но сейчас, когда перед глазами открыта вкладка со статистикой, моя уверенность резко сходит на нет. Всего 6% заявителей попадают в Гарвард.

6% из ста.

Нервно загрызаю ногти.

Допустим, профессор Като переговорит со своей знакомой и представит меня ей, тем самым приблизив эти грёбанные шесть процентов, но если этого окажется недостаточно? Результаты выпускных экзаменов у меня на высоте, тут они точно не придерутся. Мой средний балл был высшим в Брайтоне, и по этому поводу я не переживаю вообще, но на внеклассную деятельность и вклад в общество Гарвард обращает не меньшее внимание, а я всего-то ездила на олимпиады. Не думаю, что парочка сертификатов и грамот проложат мне дорогу в блестящее будущее. Художественная гимнастика? Серебренная медаль, возможно, их заинтересует, однако какой в ней смысл, если сейчас мне противопоказаны высокие нагрузки. Зачем вообще настолько доканывать абитуриентов? Я хочу перевестись в медицинскую школу, так какого чёрта они требуют от меня достижений в сферах, которые не имеют абсолютно никакого отношения к медицине?

«Нам важно знать, как вы будете вести себя в обществе. Мы хотим видеть не просто блистательных студентов, а тех студентов, которые могут работать в кооперации, которые будут помогать обществу и менять мир вместе, а не в одиночку». — Бред, да и только.

Я блокирую телефон и откидываю голову назад, неприятно врезаясь затылком в стену — ауч. Почему жизнь никогда не обходится без драм, интриг и дилемм? Всегда нужно что-то решать и предпринимать, а я в этом деле, мягко говоря, полный ноль, ведь все жизненно важные решения за меня всегда принимала мама. А теперь всё нужно делать самой, и я близко не представляю, какие последствия могут быть у моих выборов. Хотя, перевод в Гарвард определённо неплохая затея, ведь гарвардский диплом — это практически золотой билет в жизнь: я с большой вероятностью получу желанную работу, а коллеги будут относиться ко мне с уважением. И зарплата, конечно, будет гораздо выше. Но меня всё равно дико трясёт от мысли хотя бы попытаться.

Я такая трусиха.

Онемевшая задница нуждается в срочной реанимации, поэтому я, еле-как поднявшись с пола, решаю пройтись до кабинета химии, в котором состоится следующая пара. Профессор Учиха как раз возится с замком, когда я приближаюсь к двери, и я вежливо приветствую его.

— О, мисс Харуно, как я рад вас видеть, — мне заведомо не нравится начало нашего разговора. — Вы подумали о поездке в Нью-Йорк?

Мне необходим пульт управления жизнью, как в том фильме с Адамом Сэндлером: я бы с радостью отмотала назад лишь бы избежать этого разговора. Как же неудобно всё накладывается: сначала профессор Като с рассказами про Гарвард, а теперь профессор Учиха со своим Нью-Йорком. Я не хочу принимать никаких решений, оставьте меня в покое! Мне всего-то надо спокойно закончить университет и устроится на работу в какую-нибудь клинику, где мне будут платить среднюю зарплату, а в перерывах между сном и ежедневной рутиной я, так уж и быть, позагоняюсь по поводу своей личной жизни и буду думать, как бы сложилась моя жизнь, поступи я в этот проклятый Гарвард.

— Я не передумала, — меня бесит щепоть вины в собственном голосе и будто на зло себе я добавляю: — Мне жаль.

Преподаватель со всей силой тянет дверь на себя, и она с жутким скрипом, наконец, открывается.

— Не поможете мне разобрать завал в лаборантской?

Нет, no, nei и hayir — существует столько слов и столько отговорок, которыми можно запросто воспользоваться, чтобы по-быстрому свалить отсюда, но моя бесхребетность тут же подавляет это желание. И вот она я — тащусь в лаборантскую и сортирую вещества согласно их порядковому номеру, группе и прочим характеристикам. Делаю это скорее по памяти, не пользуясь подсказками, которые в изобилии развешаны по стенам, и настолько увлекаюсь процессом, что мне даже начинает нравится. Конечно лаборантская у нас жутко тесная и неудобная, но льнуть к преподу грудью не приходится — и на том спасибо; вся мебель здесь старая, и, видимо, её не обновляли ещё с выпуска Томаса Курца: скрипучие дверцы шкафов хлипко болтаются на петлях, терпеливо дожидаясь своего часа, ибо одно неосторожное движение может повлечь за собой поломку; а в ржавой раковине звучно протекает кран.

— Право, не хотел вас эксплуатировать, но я же должен был как-то наказать вас за вчерашний прогул, — профессор Итачи ставит тяжёлый ящик с колбами на хлипкий металлический столик, и он ненадёжно покачивается. — Заодно и поговорим.

— О чём? — хмурюсь, силясь рассмотреть стёршуюся от времени надпись на одном из бутылёчков.

— О том, почему вы так не хотите проявить себя.

Я улыбаюсь и чуть качаю головой:

— Дело не в этом.

— А в чём тогда?

В моих комплексах, страхах, неуверенности и в тех самых шести процентах.

— Нью-Йорк и соревнования — всё это кажется каким-то… — я кручу рукой в воздухе, подбирая подходящее определение, но оно не лезет в голову.

— Серьёзным?

— Отчасти, — я вздыхаю. — На самом деле, я даже не знаю, нужно ли мне это.

— Мы точно о соревнованиях говорим?

— Кажется нет.

Профессор Учиха сильно рискует, присаживаясь на край шаткого стола, и складывает руки между ног, глядя на меня выжидающе.

— Я слушаю.

У меня вырывается нервный смешок, но я тут же его душу, бормоча извинения.

— Профессор Като настаивает на моём переводе в Гарвард. Хочет познакомить меня с кем-то в Нью-Йорке.

— Постойте, — он хмурится, — я правильно понял, вы сомневаетесь в необходимости получения гарвардского диплома?

— Нет, я сомневаюсь в себе, в своей способности поступить в Гарвард и получить их диплом.

— А что мешает попробовать? Вы же ничего не потеряете, просто подав заявление.

Определённо он прав, но, не зная всех подробностей, ему слишком легко рассуждать на этот счёт и приходить к столь очевидным выводам, пока я ищу путь к ним лабиринте детских травм. Решение о переводе в Гарвард будет моим первым ответственным шагом, и мне бы очень не хотелось облажаться, если меня не примут, или если примут, но я не смогу вынести тяжёлой учебной программы.

Профессор Учиха берёт из ящика колбу и, задумавшись на секунду, говорит:

— Не подадите мне этанол и диэтиловый эфир?

Я поворачиваюсь к полке, которую только что закончила приводить в порядок. Флаконы профессор подписывает именно химическими формулами, поэтому мне требуется минута, чтобы вспомнить, что к чему.

— Пожалуйста, — ставлю перед ним две стеклянные ёмкости.

— Благодарю, — профессор Учиха вливает совсем немного этанола во влажную пробирку, ополаскивая её. — Знаете, на поступление в Гарвард конкурс невероятных масштабов, ведь на свете столько людей, которые стремятся туда попасть, но получается лишь у немногих. Можно сказать, у избранных, — он вздыхает, дёргает щекой и снова смотрит на меня. — Но далеко не каждый студент Гарварда какой-нибудь там Цукерберг.

— Хотите сказать, что у меня есть шансы?

— Примерно такие же, какие были при поступлении сюда, — он щурится, мысленно прикидывая что-то, и цокает языком. — Ну, может, чуть меньше.

— А если нет? Если я только зря потрачу время?

— Опять это «если», — он почти раздраженно хлопает себя по колену. — Если, если, если… Вы так часто задумываетесь об этом «если», что совсем забываете про «бы», которое напомнит о себе лет через пять, может, десять. И вам придется мучиться от комплексного «если бы». Да, попытка может оказаться неудачной, но тогда вы останетесь в Дартмуде, а это тоже неплохо. Многие и не мечтают оказаться здесь. Но Гарвард всё же выше и не на ступень. Пренебрегать шансом, когда его преподносят на блюдечке, из-за страхов и неуверенности — глупо. Нужно просто попытаться.

Профессор Учиха замолкает, смотрит на меня застывшую, потому что мне нечем возразить, и пожимает плечами, слезая со стола.

— Лично я верю, что у вас получится.

От этих слов я вдруг оживляюсь, они подают надежду, заставляют встрепенуться, потому что, кажется, они очень важны для меня.

— Правда? — на глаза набегают слёзы.

Он берёт ящик с колбами и вновь поворачивается ко мне, странно улыбаясь.

— Верю настолько, что готов прийти голым на вручение вашего диплома, если вы вдруг не пройдёте в Гарвард, — как и младший брат, профессор Учиха умудрился запороть столь чувственный момент всего одной репликой. Я ошарашено открываю и закрываю рот, хлопая губами как безмозглая рыбёшка, выброшенная на берег, и профессор усмехается, проталкиваясь к двери через узкое пространство между шкафом и мной: — Кажется, я вас слегка шокировал.

— Ну, если только слегка, — я поджимаю губы, чтобы не улыбнуться и тем самым не усилить неловкость, но получается слабо. — Хорошо, я поеду на соревнования.

— Отлично, — он собирается выйти в аудиторию, но, чуть приоткрыв дверь, останавливается, вставая вполоборота ко мне. — Очень надеюсь, что вас вдохновили мои слова, а вовсе не перспектива увидеть меня нагишом.

Субординация выходит из чата:

— Скажем так, второе меня заинтриговало.

— Ха-ха, — у него получается почти злой саркастичный смех, но я вижу, что на самом деле вся ситуация забавит его не меньше меня. — А теперь, будьте добры, расставьте методические пособия в алфавитном порядке.

И профессор Учиха выходит, чтобы подготовить аудиторию к предстоящей паре. Я хмыкаю, взглядом провожая его фигуру из лаборанткой и с шумом втягиваю воздух, пропитанный запахом всякой химозы. На самом деле, никакого завала здесь нет и не было: все склянки, колбы и пробирки с самого начала стояли на своих местах и нуждались лишь в лёгкой протирке. Только растворы и реагенты, которые профессор активно использует на своих занятиях, лежали где попало, но с этим я уже разобралась. То же и с методическими пособиями. Мне всё больше и больше кажется, будто уборка в лаборантской была лишь предлогом вывести меня на разговор о соревнованиях, и мне невероятно льстит, что уже два преподавателя так высоко оценили мои старания. Внутренний ребёнок, который всегда добивался поощрения от мамы, теперь неистово скачет из стороны в сторону, ликуя, и я, с расползшейся на лице улыбкой, хочу присоединиться к нему, но вместо этого тихо мурлычу песенку про крошку паучка, раскладывая пособия в нужном порядке.

Я беру дряхлый сборник с задачками по химии, как вдруг из него разом вываливаются все страницы. Придерживая в руках пустую обложку, я пялюсь на разметавшиеся листы и, разочарованно вздохнув, опускаюсь на колени, чтобы их собрать. Уже в процессе я понимаю, что все эти бумаги не имеют никакого отношения к переплёту: они свежие, белые, да и их содержимое вообще никак не смахивает на задачи. Потому что это ответы на предстоящие тесты. Да, я зубрила, зануда и, возможно, немного выскочка, однако ещё в школьные годы я не раз копалась на столе у учителей в поисках ответов на контрольные. Если кто не знал, отличники тоже списывают, просто делают это намного лучше других. Не потому, что нам лень готовиться, нет. Приведу банальный пример: ездить в машине с полным комплектом подушек безопасности намного спокойнее, и эти ответы — моя подушка безопасности. Не раздумывая, я вытаскиваю телефон из кармана джинсов и делаю несколько быстрых снимков, то и дело поглядывая на дверь в лаборантскую, а потом второпях засовываю все листы в переплёт и ставлю на полку.

Как раз в это время из аудитории доносится незнакомый мне женский голос:

— Где тебя черти носят?! — Меня охватывает возмущение от грубого тона, с которым обращаются к профессору Учихе, но я не осмеливаюсь выдать своё присутствие и решаю подсмотреть за происходящим через щель между петлями двери: здесь небольшие проблемы с замком, поэтому, если не задвигать щеколду, дверь всегда остаётся приоткрытой. — Я тебя всюду ищу.

Прямо напротив профессора Учихи стоит молодая девушка, напоминающая мне некую Изуми, которую я видела на снимках в Инстаграме Саске, но сейчас она выглядит немного иначе…

— О, Господи, — профессор вздыхает, с шумом ставя ящик на свой стол.

В общем, она беременна.

Изуми складывает руки между округлым животом и грудью, склоняет голову набок, чуть приподняв брови в ожидании более бурной реакции.

— Ради всего святого, скажи, что ты сожрала енота и теперь он медленно, но верно прогрызает себе путь на волю, — не похоже, чтобы появление Изуми радовало профессора. Он, скорее, выглядит нервным.

— Не валяй дурака, — да и голос Изуми значительно тяжелеет от ещё парочки граммов пренебрежения. — Где твой брат? Я не могу до него дозвониться.

Кажется, мне пора отменять подписку на Netflix, потому что собственная жизнь превращается в грёбанный сериал. Я прижимаю ладонь к губам, давя нечленораздельный звук, и шумно выдыхаю через нос, ощущая сильное пощипывание.

Это же не то, о чём я думаю?

— Так это его подарочек, — профессор Итачи рассеянно указывает колпачком ручки на округлый живот своей бывшей невесты и усмехается. — Тогда понятно, почему он не отвечает.

В лёгкие словно насыпали песка: ни вдохнуть, ни выдохнуть. В глазах кипит от подступающих слёз, картинка смазывается, но я продолжаю наблюдать, потому что не в силах пошевелиться — будто что-то удерживает на месте, вынуждая смотреть и слушать.

— Прекрати острить.

— Думаешь, мне известно, где шляется этот оболтус?

Меня прошибает холодный пот, но в то же время температура вокруг кажется нестерпимо высокой. Я вот-вот провалюсь в обморок.

— Брат из тебя такой же хреновый, как и муж.

— И это мне говоришь ты? — не меняясь в лице ни на чёрточку, профессор с титаническим спокойствием скидывает ящик со стола — слышится дребезг стекла, колбы ломаются, сталкиваясь с белым кафелем. — Я бы убил тебя, но ты не стоишь и дня того срока, который мне назначат, если я всё же осмелюсь.

— У-у, как страшно, — Изуми с напускным испугом выпучивает глаза. — Знаешь, я тут не для того, чтобы выслушивать твои пустые угрозы, ладно? Просто передай Саске, чтобы перезвонил.

Осколки хрустят под подошвой туфель профессора, когда он в два шага одолевает расстояние, разделявшее его с бывшей невестой, и резко хватает её за запястье, грубо притягивая к себе.

Непрошенная слеза щекочет мой подбородок и капает вниз.

— Не держи меня за идиота, — Изуми приоткрывает губы в беззвучном стоне боли, когда профессор наклоняется ближе, шипя ей в лицо: — Мне хватит волоска с расчёски или слюны с пустышки, чтобы выяснить, чей это ребёнок.

— Думаешь, я тебя к нему подпущу? — Изуми вымученно улыбается. — Я скорее сдохну, чем позволю тебе его коснуться.

В кармане моей сумки звенит будильник, напоминая, что до пары осталось всего десять минут, и я со всхлипом вздыхаю, прикрывая веки — с ресниц срываются слёзы.

— Мисс Харуно? — профессор Учиха выпускает руку Изуми, отстраняясь от неё.

Больше нет смысла скрываться, я выхожу из лаборантской, но не распинаюсь в объяснениях, сотрясая воздух, и не извиняюсь за то, что подслушала, а только иду к выходу из аудитории, игнорируя брошенное напоследок:

— М, на студенток потянуло?