Не хочу продирать веки, зная, что место рядом уже давно остыло, но шорох тихой дискуссии не даёт продлить сон. Лениво сощурив глаз, я смотрю на соседнюю кровать и вижу Хинату; она сидит угрюмо свесив голову, пока Сасори измеряет нашу комнату шагами, ядовито шипя:

— Разодела её как шлюшку, потащила на вечеринку, а потом бросила одну, — он маячит из стороны в сторону, на секунду останавливается, чтобы сплюнуть сочное ругательство, не адресованное Хинате, и вновь приходит в движение. — Она пошла туда, чтобы помириться с тобой.

— Ну откуда мне было знать?! — Хината скукоживается, опасаясь поднимать на Сасори взгляд, прячет голову в плечи. — Да, платье было коротковато, возможно, откровенно, но разве это приглашение лезть на девушку?

— А если перед собакой стейком помахать, как думаешь, она будет смирно стоять и обливаться слюнями?

— Глупый пример, — хмурится Хината, цепляя стрелку на тёмных колготках. — Чтоб ты знал, собаки понимают команды.

— Мы говорим о пьяной и укуренной псине, — уточняет Сасори. — Такие команд не понимают, а потому с ними нужно быть осторожнее.

Я приподнимаюсь на локтях, мычу от боли, раскалывающей голову пополам, чем привлекаю к себе внимание.

— Сакура, — Хината вскакивает, садится на край моего матраса и крепко стискивает мою руку в своих тёплых ладонях. — Я так перед тобой виновата! Прости-прости, пожалуйста, прости!

От щебета её становится только хуже, я морщусь, сцепив зубы до боли в висках. Сасори тяжко вздыхает: он пришёл сюда с явным намерением нас отчихвостить, но моё состояние взывает к крохам сострадания, запрятанным под его толстокожим сарказмом.

— Ты как?

— Всё в порядке. — Смотрю на Хинату и пытаюсь ей улыбнуться: — Не переживай, ты не виновата. — Скашиваю взгляд на Сасори и недовольно качаю головой: — Не нужно её упрекать.

— С ней я уже закончил, не переживай, — он говорит тем самым тоном, которым мама всегда читала нотации. — Теперь возьмусь за тебя, — встав в центре комнаты, Сасори по-учительски скрещивает руки на груди и склоняет голову набок. — Какого хера ты пила без меня?

— Немного не поняла твоей претензии, — я вопрошающе выгибаю бровь. — Ты обиделся, что я не позвала тебя составить компанию?

Сасори закатывает глаза, без слов говоря, насколько же сложно ему быть единственным обладателем мозгов в этой комнате.

— Я зол, потому что ты бухала с этими придурками без надёжного человека рядом! — Умей Сасори убивать взглядом, то Хината уже обходила бы меня с рулеткой, измеряя параметры для гроба. — И что же ты пила, если не секрет?

— Водку, — говорю буднично и просто, словно зачитываю позицию из меню, и вдобавок пожимаю плечами. Щёки Акасуны в миг пунцовеют.

— Водку? — его голос срывается на фальцет и, прежде чем продолжить, ему приходится прокашляться. — Родная, запомни, с бухлом как с сексом — что попало не подойдёт. Первое время нужно быть осторожной, внимательно следить за своими ощущениями и знать, когда остановиться.

Аналогия Сасори может показаться странной, однако она весьма понятна и исчерпывающе доносит вложенный в неё смысл. Если не считать кофе, яблочный мартини был единственным крепким напитком, который я употребляла, и с моей стороны было крайне глупо пускаться во все тяжкие и глотать водку в компании футболистов-недоумков. Изъясняясь языком Сасори, это то же самое, что уйти в БДСМ-порно после первого же секса: приятного мало, а последствия будут напоминать о себе ещё долго.

Хината подозрительно молчит, грустно задумавшись о чём-то своём, вырисовывает восьмёрки на тыльной стороне моей ладони. Я всматриваюсь в её профиль, рассчитывая, что она почувствует мой взгляд и выйдет из прострации, но этого не происходит.

— Собирайся, — велит Сасори, раздражаясь моей мешкотности, — мы идём в ректорат.

Опускаю ноги на холодный пол, и по мне, словно по команде «марш», пробегаются мурашки. Хмурюсь.

— Зачем нам в ректорат? — вопрос звучит неожиданно тихо и даже как-то напугано.

— Мы с Сасори подумали, — вдруг оживает Хината, — что будет правильно, если ты сообщишь о домогательствах Хидана ректору. Ты не первая и, наверняка, не последняя. Нужно остановить его доступным нам способом.

— Бред, — я неверяще усмехаюсь, вставая с кровати, — Я не пойду катать жалобу на Хидана.

— Предлагаешь сразу заявить в полицию? — Сасори подходит к нашему столу, морщит нос, осматривая корешки учебников и книг, расставленных на полке в идеальном порядке, и меняет парочку из них местами, нарушая всю композицию. — Хорошая мысль, но у нас нет никаких доказательств, если ты, конечно, не соскребла у Хидана парочку слоёв эпидермиса, что вряд ли.

— Предлагаю не рыпаться.

— Ещё чего! — восклицает Хината, упрямо пытаясь до меня достучаться. — Неужели ты не хочешь его проучить?

— Нет.

Иду в уборную, запираюсь изнутри. Включаю воду, не испытывая никакого желания приступать к сегодняшнему дню, сажусь на крышку унитаза и жду, пока разговоры за дверью поутихнут. Упираюсь локтями в колени и подпираю голову руками, уставившись в одну точку, где швы кафельной плитки образуют крест: сверкая в свете белой лампочки, чешуйница проворно петляет по своим цементным улочкам, останавливается, выжидает. Мне ведь ничего не стоит затоптать её — мерзкое насекомое — но вместо этого я смотрю, как дёргаются её микроскопические усики, и тут же закатываю глаза от подступающих слёз, понимая, что в эту минуту чувствую себя ей, жалкой мокрицей, которую легко задавить.

Как и сказала Хината, я не первая, и если заявления предыдущих жертв ни к чему не привели, то какой в них смысл? Хидан и прежде вызывал у меня тревогу и отвращение, но теперь одна мысль о нём парализует меня животным, почти паническим страхом, ужасом. Да, я всё ещё могу пойти в ректорат и написать тысячную жалобу о домогательствах, но это едва ли возымеет результат — лишь разозлит Хидана, побудив его на новые, более радикальные действия. А я не хочу неприятностей. Я их боюсь.

И сколько таких же девушек молчат из-за страха последствий?

Умывшись холодной водой и почистив зубы, я выхожу из уборной и застаю друзей за очередным мозговым штурмом. Они сидят на кровати, нервно шепчутся, подкидывая друг другу идеи, как затащить меня к ректору. Ощущаю себя магнитной стрелкой, кручусь, дрожу, не стою на месте. Вот только при правильных установках компас всегда укажет верное направление, а я постоянно колеблюсь, выбирая своё.

Сасори и Хината оборачиваются на меня, ждут, что я снова начну препираться. Я засовываю руки в карманы нелепых пижамных брюк и дёргаю щекой, всё ещё сомневаясь в рациональности своего решения:

— Ладно, я пойду…

*•*•*

Секретарша в приёмной хаотично стучит по клавиатуре древнего компьютера, изредка поглядывает на нас поверх круглой оправы очков, и страдальчески вздыхает, словно наше тихое присутствие как-то мешает ей сосредоточиться на своих делах. Промеж бровей у неё две глубокие вертикальные складки, щёки висят, как у шарпея, пережившего смерть двух хозяев, над губой сереет полоса не выщипанных усов. Плечи её коричневого пиджака острее игл, а пуговицы блузки застёгнуты наглухо, и дряблая кожа шеи свисает поверх воротника. Но мне нравится её причёска — седой пучок, туго собранный на затылке и украшенный заколкой с искусственными камнями, переливающимися при каждом повороте головы.

Мы сидим на скамье рядом с дверью в кабинет ректора, наблюдаем за стрелкой часов, медленно описывающей полный круг. Я беспокойно дёргаю коленом, прокусываю губы изнутри, отчего металлический привкус не сходит с языка. Помятый листок с жалобой пропитался по́том с подушечек моих пальцев, почти придя в негодность.

— Это была дурацкая затея, — я подрываюсь, чтобы встать и уйти, но друзья одновременно надавливают на мои плечи, усаживая обратно.

— Сидеть, — шипит Сасори, придерживая меня за локоть.

— Подождём ещё немного, — Хината гладит мою спину и недовольно косится на Сасори, молча упрекая за лишнюю грубость.

Секретарша надрывно кашляет, протяжно сербает из дымящейся кружки, создавая небывалые децибелы раздражения, и бедолагу Сасори целиком передёргивает: у него запущенная мизофония, и этот диагноз поставила я, когда он едва не натянул стаканчик из-под шоколадного коктейля на мою голову.

— Прошу прощения, — Сасори поднимается с места, встаёт напротив секретарши, упираясь ладонями в край её стола, — а ректор вообще у себя?

— Да, — она издаёт престарелый скрип. — Вам нужно подождать.

— Мы ждём больше часа, — его тон балансирует между вежливостью и желанием утопить старушку в её же кружке с кипятком.

— Не мои проблемы, — глядя на Сасори в упор, она с неким призывом поправляет очки на переносице, берёт стопку бумаг и стучит ими по столу, подравнивая края. — Думаешь, у мистера Шимуры кроме вас других дел нет? У него там два оболтуса до полусмерти подрались, вот и разбирается с ними.

Собрать картинку с её слов намного проще, чем сложить два и два, если только в Дартмуде не нашлись ещё придурки, решившие, будто расквасить друг друга — офигеть, какая хорошая идея.

Каждый удар по клавише попадет по нервам, я устало щипаю себя за переносицу, опуская ресницы, но вздрагиваю, когда дверь в кабинет ректора открывается, и оттуда выходит Хидан. Под его бровью чернеют швы, а из щели опухших век щурится залитый кровью глаз, замечаю сильный отёк у основания челюсти и полагаю, что Саске выбил ему парочку коренных зубов.

Поначалу Хидан не смотрит в нашу сторону, проходит мимо, но потом, будто хищник, уловивший запах страха, резко поворачивается ко мне, расплываясь в пугающей улыбке. Он подносит руку к уху, изображая телефон, и беззвучно, одними губами произносит:

— Позвони мне...

Я скукоживаюсь, прижимаясь к Хинате, вижу во взгляде Сасори полную решимость наброситься на Хидана прямо сейчас и закончить то, что успешно начал Учиха, но он покидает приёмную раньше, чем Акасуна успевает сделать шаг.

— Убил бы эту мразь, — цедит Сасори, глядя на закрытую дверь.

— Полегче с выражениями, молодой человек, — ворчит секретарша.

Я вскакиваю с места, придавливаю ладонь к груди в попытке стабилизировать учащённое дыхание и прикрываю веки, устаканивая мысли.

— Всё нормально, — бессознательный лепет. — Всё в порядке.

Останавливаюсь рядом с дверью ректора, прислонившись к холодной стене и шумно выдыхаю прерывистый поток воздуха. Только что Хидана отчитали за драку, но ему хоть бы хны. Вышел как ни в чём не бывало, и выглядел, как типичный золотой мальчик, которому всё сходит с рук. Сомнение во мне усиливается, а смысл нашей затеи и вовсе теряется. Был ли он вообще? Задумавшись, я забываю об осторожности, и меня чуть ли не пришибает ректорской дверью. Жмурюсь, когда табличка с гравировкой «Данзо Шимура» почти впечатывается в моё лицо, но останавливается в парочке сантиметров от лба — пронесло. Из кабинета в приёмную выходят Саске и сопровождающий его профессор Учиха.

— Давай договоримся, — почти елейно говорит он, придерживая младшего брата за плечи, — в следующий раз, когда тебе приспичит подраться, ты придёшь ко мне, я отвезу тебя в поле и нарву пустырника, будешь жрать его в чистом виде, вместе с корнем и землёй.

— Я тебя на этом поле и закопаю, — недовольно бурчит Саске.

— Если это убережёт твою задницу от проблем, я даже дам тебе лопату.

Саске прячет улыбку, позволяет взъерошить себе волосы, после чего отпихивает брата с притворным возмущением. Они ни разу не похожи на непримиримых врагов, и, глядя на эту сцену, я начинаю сомневаться в словах Изуми. Либо она бессовестно и нагло лжёт, утверждая о своей связи с Саске, либо же профессор Учиха овладел сложным навыком радикального прощения, спустив брату с рук столь тяжкий проступок.

Профессор останавливается у стола секретарши, мило перекидывается с ней парочкой реплик, отчего она улыбается с невиданной любезностью и даже предлагает ему попробовать шоколадку из открытой коробки. Саске стоит чуть поодаль и скучающе осматривается, сунув руки в карманы джинсов, и, наконец, оборачивается.

Не хочу признавать, как сильно соскучилась за его взглядом.

Отёк под веком Саске спал, оставив в качестве кратковременного напоминания лиловый полукруг, на нижней губе темное пятно запёкшейся крови. Не могу рассмотреть его руки, спрятанные в карманах, но уверена, что там дела обстоят не лучше. Я не ждала, что последствия целой драки сойдут с него за ночь, но мне очень хочется видеть его целым и невредимым, поэтому отмечаю для себя каждый незначительный прогресс в заживлении его побоев.

При взгляде на Саске сердце заходится в бешеном и тяжёлом темпе, готово выскочить из груди, и видно это даже через моё мешковатое худи. Удивительно, как сильно присутствие определённого человека может влиять на процессы нашего организма, волнительно ворошить внутренности, словно они барахтаются в полиэтиленовом пакете, наполненном водой. Хочу верить, что Саске ощущает ровно то же самое, но усиленно скрывает за горой напряжённых мышц. Его кадык дёргается, поднимается вверх и вновь опускается вниз. Аритмичное щёлканье клавиш исчезает, а наличие посторонних глаз неожиданно теряет значимость. Будь происходящее старой мелодрамой, всё вокруг окрасилось бы в чёрный, остались бы только наши силуэты, освещённые ярким кругом прожектора.

Саске отрывает подошву ботинка от пола, собираясь ступить шаг по направлению ко мне, но останавливается, когда профессор Учиха одёргивает его и кивает на дверь:

— Пойдём, подброшу тебя на тренировку.

До Саске его слова доходят не сразу, он часто моргает и сонно смотрит на брата.

— М?

— Тренировка, — профессор выгибает бровь. — Матч с Гарвардом совсем скоро, не забыл?

— Да, — Саске кивает. — Да, я помню.

Больше он на меня не смотрит, покидает приёмную вместе с братом, ни разу не обернувшись.

Чёрт.

Ректора я видела всего дважды. Один раз — в начале учебного года, когда он исполнял бойкий речитатив, рассказывая всем нам, как хорошо и здорово учиться в Дартмуде, и второй — когда нас всех собрали в актовом зале после попытки самоубийства Дженнифер Джонс. Мистер Шимура подобен президенту, который выходит к народу только в тех случаях, когда всё либо очень хорошо, либо чрезвычайно хреново.

В кабинете ректора висит удушливый запах дезодоранта и тошнотворного одеколона, мне с большим трудом даётся сдержать рвотный позыв, и вязкая слюна горчит на корне языка. На синевато-зелёной стене за роскошным креслом развешаны групповые фотографии аж нескольких поколений футбольной команды Дартмуда, полки стеллажей трещат под весом множества наград и трофеев, полученных за спортивные достижения студентов, а в самом центре кабинета — настольный футбол. Глаза Сасори загораются интересом при виде клёвой игрушки, но он напоминает себе о главной цели нашего визита и собирается с мыслями. Вышло так, что из нашей дружной троицы лично с ректором знаком только Сасори, и по этой причине мы с Хинатой выталкиваем его на арену Колизея, ожидая, пока он замолвит первое слово:

— Здравствуйте, мистер Шимура.

Ректор не поднимает на нас глаз, выписывает что-то в своём ежедневнике, ни на йоту не меняясь в лице, словно заперт в прозрачной коробке из звуконепроницаемого материала, и нам нужно постучать.

— Мистер Шимура? — Хината осмеливается его позвать, и губы ректора, заключённые в скобки морщин, раздраженно поджимаются.

Всё-таки слышит.

Он отплюхивается на спинку кресла, что вдвое больше его самого, окидывает нас взглядом измученного каторжника, которому ничего, кроме тишины и умиротворения, от жизни не нужно. Тяжело вздохнув, он указывает на два свободных стула перед собой. Возможно, рассчитывает, что кто-то из нас всё же решится уйти, чего, конечно, не происходит. Мы с Хинатой садимся, а Сасори остаётся стоять за мной, упираясь руками в спинку стула.

— И что же привело вас ко мне? — Голос у ректора противный, хриплый, будто он проглотил рыбью кость и не смог её выкашлять.

Я прочищаю горло, несмело подаюсь вперёд и протягиваю мистеру Шимуре жалобу, которую нервно сминала в пальцах, пока мы ждали своей очереди в приёмной. Костлявая и сморщенная, как чернослив, рука хватается за противоположный край листка и резко выдирает его из моей хватки. Чёрные глаза быстро, но без особого интереса пробегаются по строчкам и буквам, застывшим в лихорадочном прыжке — на момент написания жалобы я была слишком взволнована предстоящей встречей и разговором с ректором, а потому и почерк мой оставляет желать лучшего.

Добравшись до конца, мистер Шимура задумчиво хмыкает и грубо комкает лист. От хруста мнущейся бумаги, я вздрагиваю и непонимающе хлопаю ресницами, глядя в преисполненное чистейшим равнодушием лицо ректора. В моей груди вспыхивает такая злость, что выплеснуть её наружу без каких-либо громких последствий представляется невозможным. Чтобы успокоиться, я должна как минимум затолкать этого негодяя в урну, куда он выкинул мою многострадальную жалобу, завязать мусорный пакет в крепкий узел, а потом сбросить его в Пискатакву.

— У меня этих жалоб целый вагон, и если бы я исключал студентов из-за каждой глупой отписки, то в Дартмуде учились бы одни девчонки, — он говорит в снисходительном тоне, тщательно скрывая мизогинный подтекст.

Моё дыхание становится горячим и свистящим, как чайник, что вот-вот закипит и расплещет бурлящую воду. Мы потратили целый час, ожидая в приёмной, надеясь, что сможем добиться хотя бы малейшего просвета справедливости. Мне бы сполна хватило, если бы Хидана отстранили от занятий, исключили из футбольной команды или же испортили ему характеристику, но, похоже, мистер Шимура не намерен шевелить и пальцем. Получается, мы лишь зря потратили время и нервы.

— Хорошая шутка, вы такой остряк! — Хината прыскает и давится комком смеха, подступившего к горлу, но на лице ректора нет и малейшего намёка на розыгрыш. — Вы же шутите, да?

— Нет, мисс…

— Хьюга.

— Мисс Хьюга, на некоторых наших футболистов поступает слишком много жалоб, и я чисто физически не могу проверять каждую, у меня есть дела поважнее этого, а если наказывать ребят, не имея на руках весомых доказательств, то университету и вовсе придётся отказаться от футбольной команды. Не будем забывать о матче с Гарвардом — он уже на носу!

— Серьёзно? — Хината тяжело и истерично глотает короткие порции воздуха. — Речь о домогательствах, у него были таблетки, он мог сделать, что угодно, а вас волнует матч с Гарвардом?! — Сасори кладёт руку на плечо Хинаты, сжимает, судя по побледневшим ногтям, но она отбрасывает его ладонь и продолжает: — Говорили бы вы так же, будь на её месте ваша дочь?

— Слава Богу, у меня её нет, — ректор разводит руками. — Но если бы и была, то вряд ли она стала бы шастать по вечеринкам.

Его слова, как ведро ледяной воды, окатывают яростный пожар в моей груди, оставив дотлевать чёрные угольки.

— Простите? — очень хочу верить, что он имел в виду вовсе не то, что подумалось мне.

— Это сейчас вы сидите передо мной и корчите невинную овечку, а вчера, небось, расхаживали в мини-юбке и в полной боевой готовности.

Невольно опускаю взгляд на потёртые коленки своих джинсов. Я не успела толком причесаться, будучи без настроения, надела то, что первым попалось под руку, отчего и выгляжу, будто меня не меньше месяца держали заложницей в шахте, однако это не было частью какого-то плана. Я не ставила себе цели воззвать к состраданию ректора. Я хотела только справедливости, но, видимо, она у каждого своя. В глазах мистера Шимуры я поступила неправильно, оделась слишком вызывающе и пошла на вечеринку в братство, за что, собственно, и поплатилась домогательствами от Хидана. Справедливо же, да? Нет. Но я не могу схватить ректора за пуговицу дорогого пиджака и хотя бы попробовать объяснить ему, что к чему. Он будет гнуть свою линию до последнего, упираться, отстаивая свою правду, и повезёт, если я сама не усомнюсь в собственной позиции, что очень вероятно: с детства в мою голову вдалбливали, будто чужое мнение порой авторитетнее и важнее моего, и от этого я ещё легче поддаюсь стороннему восприятию.

А что если на моём месте когда-то сидела Дженнифер Джонс? Что если и она пыталась добиться справедливости и выдворить Хидана за пределы Дартмуда? Что если мистер Шимура точно так же выставил её за порог своего кабинета, переметнув стрелки вины на неё?

Что если она, потеряв всякую надежду, пришла в душевую общежития и вскрыла себе вены?

Из кабинета ректора мы выходим поникшими и усталыми — неудовлетворительная и бесплодная беседа высосала все силы, хоть и продлилась недолго. Я собиралась вернуться в общежитие и продолжить упорную работу над эссе, но всё, чего мне хочется теперь, или, вернее сказать, всё, на что я сейчас способна — мариноваться под тёплым одеялом в своей кровати и рефлексировать.

Хината идёт впереди, быстро переставляет ноги, щелкая каблуками, и вдруг останавливается посреди улицы.

— Нет-нет, — она круто разворачивается, и мы видим ту самую улыбку, с которой обычно начинаются все мои неприятности. — Мы это так не оставим.

— Что? — Сасори хлопает ресницами, смотрит на меня, ожидая, что я хотя бы попытаюсь истолковать хищный взгляд Хинаты, но я и знать не хочу, что за ним скрывается. — В смысле «мы»?

*•*•*

Если бы за каждый вопрос…

— Сакура, ты как?

… мне давали по центу, то хватило бы последнего часа, чтобы заполнить горами монет целую комнату, а потом прыгать в них с высокого трамплина как Скрудж Макдак.

— Всё в порядке, — я вымученно улыбаюсь, глядя на незнакомую девушку, и прячу своё худи в шкафчик. — Спасибо, что спросила.

Слухи расползаются слишком быстро, и с самого моего появления в спортивном комплексе, меня всюду сопровождают псевдо-сочувствующие взгляды и тихие перешёптывания. Изначально я не намеревалась сюда приходить, но настоял Сасори. Он не позволил мне остаться в одиночестве, зная, что наедине с собой я трепанирую себе голову, вскрою мозг и буду прогонять одно и то же воспоминание как изъезженную пластинку, вновь и вновь пересматривая события вчерашнего вечера и угнетая себя. В другое время Сасори составил бы мне компанию, купил нам по воку или по пицце и улёгся со мной на ковре, уговаривая посмотреть боевик вместо слезливой мелодрамы, которую я обычно смотрю с Хинатой. Но матч с Гарвардом состоится чуть больше, чем через неделю, и разорваться между мной и тренировкой он не мог. С горем пополам Сасори уговорил меня прийти на тренировку чирлдиерш вместе с Хинатой и отвлечься.

И вот я здесь.

Идея Сасори была хороша, но ровно до определённого момента. В чём же дело? В погоде. В октябре Нью-Гемпшир порадовал перепадами температур и, соответственно, показаниями тонометра. Всю неделю мне приходилось кутаться в свитера и пальто, потому что я жуткая мерзлячка, однако за последние два дня температура заметно повысилась, и, нет, к сожалению, я не сдохла от мигрени. Солнце сегодня плавит всё, на что только взглянет, однако в тени всё ещё можно попытаться замёрзнуть насмерть — суицидальные мысли посещают меня всё чаще. Девочки из группы поддержки упросили Темари провести тренировку на улице, и она после немногочисленных уговоров всё же согласилась.

Я, наконец, подбираюсь к сути проблемы — футболисты. Так уж вышло, что тренировки болельщиц всегда совпадают с тренировками футбольной команды, и сегодняшний день не стал исключением. Несмотря на увечья, Хидан и Саске бегают по полю наравне с остальными, и, кажется, я догадываюсь, почему. Судя по кабинету нашего ректора и его словам, он просто помешан на спорте и готов жилы рвать только бы утереть Гарвардцам нос. Мистер Шимура не мог себе позволить наказать двух ценных игроков футбольной команды за какую-то драку — из-за какой-то девчонки, — и закрыл глаза на происшествие, поставив очевидное условие: Саске и Хидан должны выложиться по максимуму на предстоящем матче, а для этого им необходимо усердно тренироваться.

Это моя версия, в которую я охотно верю, ибо наш ректор тот ещё му…

— Сакура, — ко мне подбегает одна из болельщиц и протягивает свои бело-зелёные помпоны, заметив мои пустующие руки, — я слышала о случившемся. — Она глупо растягивает уголки губ, как ей кажется, имитируя сочувствие, но в глазах её я вижу иное. — Ты как?

— Всё в порядке, — повторяюсь в который раз. — Спасибо, что спросила.

Положив помпоны на землю, я опускаюсь на колено, завязываю шнурки и параллельно кручу головой из стороны в сторону, проверяя, нет ли поблизости Ино. Я теперь всюду в чёрном списке, меня везде не жалуют, и боюсь, как бы моё появление здесь не обернулось новой порцией неприятностей. Остальные чирлидерши выказывают деланное сострадание, но, думаю, с появлением Ино они заговорят иначе, встанут на сторону своего бесспорного лидера — не взирая на тот факт, что капитан у нас Темари — и заклюют меня до слёз. Специфика женской солидарности. Я слышала их перешёптывания в раздевалке и знаю, что они в курсе нашего с Ино инцидента.

Передо мной останавливается пара зелёных кроссовок, я опасливо скольжу взглядом вверх и застываю с раскрытым ртом, увидев Темари. Не Ино, да, но облегчения сей факт не приносит.

— Так-так, — она скрещивает руки на груди и отступает на шаг, позволяя мне подняться. — Какие люди.

— Я знаю, что ты скажешь. — Она вскидывает брови в ожидании, и я вздыхаю: — Да, я пропустила пару тренировок, — на самом деле, я пропустила достаточно, чтобы меня исключили из команды ко всем чертям, — но я успею выучить движения…

— Знаю, — она отрезает резко, как ножницами. — Но если ты реально хочешь остаться в команде, тебе придётся это доказать, понимаешь? Пока всё выглядит так, будто тебе откровенно пофиг.

Слышать подобное от Темари слишком обидно, пусть это и правда. Когда-то я получила травму и оказалась в больнице, а она забрала медаль и первое место; мне пришлось восстанавливаться, терпеть мучительные тренировки, чтобы вернуться в строй, а она просто-напросто всё забросила. Я не имею права её винить, она победила честно и уход из спорта — её решение, никак меня не касающееся, но обида всё равно сгрызает изнутри, смачно похрустывая.

Я с трудом проглатываю слова Темари и со слегка подгаженным настроением вливаюсь в тренировку. Вопреки моим пропускам и наплевательскому отношению к деятельности группы поддержки, менять предложенную мною песню они не стали. Из динамиков старого магнитофона, что стоит на первой скамье трибун, слышатся строки Cherry Bomb, и я постепенно отхожу от неприятного диалога, забываясь в танце.

Когда-то моя тренер осудила меня за недостаток женственности, сказала, что мне не хватает изящества, а движения у меня угловатые и слишком чёткие. Тренер Торес не отличалась способностью формулировать свои мысли и желания, она была вспыльчивой мексиканкой с явными гормональными нарушениями, мощной первобытной челюстью и широкими плечами. Может, поэтому слышать слово «женственность» в её исполнении было каким-то сюром. В общем, так я начала танцевать. Ночью, когда мама думала, что я сплю, а все уроки сделаны, я цепляла к пижаме маленький iPod Shuffle, подаренный кузиной, надевала наушники и ставила любимые песни. Сначала я стремилась к определённому результату, старалась выполнить поставленную задачу, стать "изящнее" — пляски под Бруно Марса едва ли этому способствовали, — а потом мне это понравилось настолько, что я стала жертвовать часами сна, дабы разгрузиться и выпустить бесов. Было здорово, пока танцы в совокупности с бесконечными уроками, дополнительными занятиями и изнурительными тренировками не привели к бессоннице и истощению, что в итоге обернулось тем самым провалом на соревнованиях. А дальше — восстановление и затяжная депрессия, в которой мне было не до плясок.

Теперь же, когда мои плечи гнутся под тяжестью вчерашнего вечера и разговора с ректором, я понимаю, как сильно мне не хватало танцев — возможности сбросить напряжение, не гоняясь за оценками судей и медалью, не выслушивая упрёков тренера и мамы. Однако есть ещё люди, которым я должна кое-что доказать.

Уловив подходящий момент, я выхожу в центр, отбрасываю проклятые помпоны в сторону, двигаясь по наитию и выбиваясь из общего танца. Девочки переглядываются, ничего не понимая, немного тормозят, но не останавливаются, продолжая танцевать, и только Темари отходит в сторону, оценивая меня.

Слышится свисток тренера Гая, футболистам объявляется перерыв, и теперь на мне сосредотачивается больше лишнего внимания.

Hey street boy what's your style

Your dead end dreams don't make you smile

I'll give ya something to live for

Have ya, grab ya 'til your sore

Эй, уличный парень, покажи свой стиль!

Твои тупиковые мечты не радуют тебя.

Я дам тебе смысл жизни,

Поймаю тебя, схвачу тебя, пока не заставлю страдать.

Сняв шлем, Саске крутит головой, стряхивая капли пота с волос, и весь мой мир в миг сужается до него одного. Поймав его взгляд, я сминаю юбку в пальцах, оголяя бёдра и плавно ими покачивая в такт музыке.

Hello daddy, hello mom

I'm your c-c-cherry bomb

Hello world, I'm your wild girl

I'm your c-c-cherry bomb

Привет, папа, привет, мама!

Я ваша вишневая бомба!

Привет всему миру, я ваша дикая девочка!...

Но последним строкам так и не суждено прозвучать до конца: кто-то, посчитав это забавным, бросает мяч в нашу сторону и попадает прямо по магнитоле — она заваливается за трибуну, шуршит помехами, издавая непрекращающееся: «Ch-ch-ch»... Темари тычет разные кнопки, пытается вытащить кассету, но бесполезно — магнитофон пережевывает плёнку, мотая её то в одну сторону, то в другую.

— Чё-ё-ёрт, — тянет Темари и стучит по нему ладонью. — Чёрт!

— Заклинило, — констатирую я, присаживаясь рядом с Темари на корточки. Она выглядит обречённой, но оно и немудрено: техника в Дартмуде отпускается под ответственность кого-то одного, а так как магнитофон записан за Темари, то ей несомненно влетит. — Ничего страшного, — невесомо касаюсь её спины, растирая лёгкими круговыми движениями. — Я видела вывеску мастерской неподалёку от общежития, можем сдать магнитофон туда.

— Его только в антикварную лавку сдать можно, — ворчит Темари. — Ладно, — звонко шлёпнув себя по коленям, она выпрямляется во весь рост, и остальные девочки из команды окружают нас в ожидании плана дальнейших действий. — Пока порепетируем без музыки.

Подняв помпоны, мы собираемся занять начальные позиции и продолжить тренировку, однако, услышав голос Хидана, застываем на местах:

— Простите, девочки! — он отстёгивает застёжку и снимает шлем. — Не хотел вам помешать, случайно получилось, — кривая ухмылка, расплывшаяся на его физиономии, говорит об обратном. Сальный взгляд проходится почти по каждой из болельщиц, скользит от ног до плеч, не задерживаясь на настороженных лицах, будто присматривает кусок мяса для барбекю на заднем дворе, и продолжается это, пока он не замечает меня, замыкающую неровный ряд. — Привет, детка, как дела?

Ещё утром его хищный оскал почти довёл меня до слёз, я была в шаге от истерики, однако сейчас не испытываю ничего, кроме злости — таков результат несправедливых обвинений ректора, заправленных капелькой мизогинии.

Как я и говорила, слухи распространяются быстро: вчерашняя история никого не оставила равнодушным, и теперь даже те из черлидерш, кто прежде заигрывал с Хиданом, кажется, начали его опасаться. Я понимаю, что Хината права, и мы не можем так просто спустить случившееся ему с рук, ибо наше — моё — бездействие так и будет подстёгивать его к действиям.

Бросив помпоны, я подхожу к трибунам, поднимаю забытый мяч и кручу его в стороны, смахивая крошки грязи. Хидан уже засобирался вернуться к дружкам, но я вовремя его окрикиваю:

— Эй, постой!

— Что такое? — Он оборачивается, заинтересованный внезапной вспышкой моей смелости, но не изменяет себе, сохраняя насмешливый настрой: — Обдумала моё предложение? Оно всё ещё актуально.

Уловив движение в другой стороне поля, я смотрю поверх плеча Хидана и вижу, как Саске твёрдым шагом направляется к нам, намереваясь закрепить материал вчерашнего "урока". Но он застывает на половине пути, когда я, выверив траекторию, размахиваюсь и бросаю мяч: подзаряженный моим негативом он метко влетает в цель и забавно рикошетит на полярда.

— Блядь! — Хидан сгибается в три погибели, закрывая лицо ладонями, заваливается на траву, подвывая от боли, и ассорти тупых дружков облепляет его со всех сторон, как мухи кучку дерьма. — Она сломала мне нос! Эта сука сломала мой нос!

В ипостаси рассерженной стервы я предстаю перед Саске не впервые, однако он не скрывает весёлого неверия, наблюдая разворачивающуюся сцену.

Позади меня слышится восторженный вопль Хинаты:

— Тачдаун! — скорее, филд-гол, но чего ожидать от человека, не способного отличить квотербека от Кампербетча.

Тренер Гай поднимается со скамьи и, заметно прихрамывая, устремляется в гущу событий, устрашающе хмуря густые брови. Я делаю шаг назад, скрываясь за спинами Темари и Хинаты, но тренера, кажется, и вовсе не беспокоит моё существование. Он распихивает футболистов, окруживших Хидана, хватает его за плечо, вынуждая подняться, и начинает орать внушительным майорским басом, брызгая слюнями во все стороны:

— Какого хрена ты без шлема?!

Форма и лицо Хидана залиты красным, струящимся из носа, и я впервые не испытываю отвращения, наблюдая подобное. Раньше, чувство вины сгрызло бы меня с потрохами, но сейчас внутри отплясывает злорадство, празднующее сомнительно восстановленную справедливость. Я испытываю самое настоящее удовольствие, гордость за себя, словно побила рекорд на автомате-силомере. Наверное, так становятся злодеями…

Прежде чем ответить тренеру, Хидан смачно сплёвывает себе под бутсы сгустком крови и слизывает её остатки с губ:

— У нас был перерыв.

— Нельзя снимать защиту пока ты на поле, чёртов болван! — Тренер Гай осматривает остальных игроков, также снявших шлемы, нервно усмехается и командует: — Упор лёжа принять!

— Что?! — возмущается Хидан. — У меня сломан нос, разве вы не видите? Я истекаю кровью!

— И что теперь? — тренер подходит к нему вплотную: — Хочешь сбегать за своими тампонами, Хайди? — Он пихает Хидана в плечо, толкая в строй к остальным, и цедит, прорубая слова на слоги: — Ещё раз полезешь к девочкам, и я тебя препарирую.

Хидан скрипит зубами, но не вставляет поперёк и слова, упирается ладонями в землю, начиная отталкиваться от неё вместе с сокомандниками. Отец часто рассказывал смешные истории про своих сослуживцев, и сейчас Майто Гай в моих глазах воплощает какого-нибудь командира взвода: сцепив руки за спиной, он медленно проходит вдоль ряда отжимающихся, называя их девчачьими именами, редко встречающимися в повседневности, а вместо счёта — повторяет правила техники безопасности.

— Ну что ж ты так, Сесилия? — тренер останавливается напротив Сасори, лишь на секунду выбившегося из общего ритма, присаживается на корточки, чтобы немного сократить дистанцию, и с напускными сопереживанием спрашивает: — Выдохлась?

Изнурённый Сасори кое-как разгибает локти, с горем пополам удерживая собственный вес на трясущихся руках.

— Немного, — молвит он и припадает грудью на траву.

— Мне посрать, Синди, продолжай отжиматься! — А потом тренер Гай поворачивается к Дейдаре. — Дейзи, сладкая моя, ты отдыхаешь?...

И вся эта сцена кажется до безумия смешной, пока я не замечаю побледневшего Саске, по́том растекающегося по газону. Всегда грубый и сильный он вот-вот рухнет на землю, не выдержав нагрузку изнеможённого тела, и я насторожено слежу за тем, как он вновь и вновь находит в себе силы продолжать, черпает их откуда-то со дна, не смотря на боль, приносимую каждым заходом. Вряд ли дело в конских нормативах тренера Гая — но и не без этого — скорее всего Саске мучают последствия вчерашней драки, которые ни в коем случае не предусматривали такой объём тренировок на сегодня. Подружки Вина и Совесть уже начистили приборы и нацепили фартуки, приготовившись к самому масштабному пиршеству за всю историю моего существования. Они съедают меня по кусочкам, разрезая тупым ножом и не прекращая напоминать о том, что мордобой Саске учинил только из-за меня, внушают ответственность за боль, которую он сейчас испытывает. И их не спугивает визг тренерского свистка, завершающий показательный и весьма суровый урок.

— Всё запомнили, девочки? — Тренер Гай принимает строевую стойку перед вышколенной шеренгой футболистов, пробегается внимательным взглядом по лицу каждого из них, и композиция эта превращает поле нашего спортивного комплекса в самый настоящий полигон. — Шагом марш!

И команда немедленно покидает стадион.

Мы же завершили репетицию значительно позже: нужно было поставить концовку танца, а сделать это без музыки оказалось задачей весьма затруднительной, поэтому мы договорились оставить это дело на следующий раз. Первым делом, оказавшись в раздевалке, я смываю с себя клейкий пот, а затем, спрятавшись за открытой дверцей шкафчика, переодеваюсь, натягивая одежду на ещё влажное тело. Из-за ряда металлических локеров слышно, как Хината, вскочив на скамью, агитирует остальных чирлидерш принять участие в её плане по избавлению Дартмуда от Хидана, сопровождая свою пламенную речь активными жестикуляциями в духе известных революционеров. Кажется, её ораторские навыки имеют успех: девочки собрались вокруг неё и то ли внимают её словам, то ли мысленно крутят пальцем у виска, как санитары в психушке, обмениваясь насмешливыми взглядами.

— И чего она разоралась? — возникает кто-то из чирлидерш. — Можно подумать, кому-то есть дело до её глупых протестов.

— Да это она из-за подруги своей, — отвечает ей другая. Я стою к ним спиной, аккуратно складываю форму в спортивную сумку, максимально навострив уши. — Хидан за старое взялся, — она понижает голос на полтона: — Вот её вот, — наверняка указывает на меня, — в постель пытался затащить.

— Про это я слышала. И что они все в ней нашли? — Она распыляет яд и, если подруга её старалась говорить тише, эта нарочно пытается меня дозваться. — То вокруг Акасуны порхает, то с Кибой кокетничает, а вчера вообще выяснилось, что она ещё и с Учихой целовалась, представляешь? Бедняжка Ино даже на тренировку не пришла, а эта расхаживает тут, танцулькает.

— Эбби, тише…

Я с лязгом захлопываю дверцу шкафчика, и переговоры за спиной отсекаются как гильотиной. Та, которая неЭбби заметно стушёвывается, виновато пряча взгляд, пока вторая клуша гордо задирает нос, готовясь ответить в случае, если я как-то прокомментирую услышанное, но роль базарной бабы не по мне. За одно моё слово зацепятся два, и конфликт разрастётся как снежный ком, втянет в себя новых действующих лиц, а это отнюдь не загасит сплетни, объектом которых я стала.

Забросив сумку на плечо, я ухожу из раздевалки.

По-весеннему тёплое солнце ярко контрастирует с осенней прохладой, настигающей в тени под кронами деревьев, рассаженных вдоль аллеи, по которой я иду; воздух приятный, землистый, как после дождя, и будь у меня возможность наполнить им банки, закрутить их и спрятать на полках в гараже, чтобы насладиться им в тоскливую зиму, я бы ею воспользовалась. Удивительно, что в парке почти никого нет, скамейки пустуют, но это даже к лучшему — я почти сразу нахожу вакантное место у нерабочего фонтана, сажусь и достаю блокнот, чтобы расписать план для успешного эссе, потребность в котором возрастает всё больше с каждым днём.

“Почему я должна поступить в Гарвард”.

Вывожу красивую единицу, ставлю точку и застываю, уставившись в лист.

Мысли шастают где-то не там. Я кусаю губы, откидываюсь на дощатую спинку скамьи, и она болью впивается в лопатки. Думаю об Ино. Мне не раз доводилось видеть, с какой волчьей преданностью она заглядывает Саске в глаза, выискивая в них хотя бы намёк на хотя бы симпатию, и каждый раз натыкается на глыбы сухого льда, обжигаясь. Я до рвотных позывов не переношу Ино, но в то же время мне её жаль, а от того и очень совестно за вчерашний поступок. Повторила бы я его вновь? Нет. Если бы не дурацкая игра и алкоголь, я бы проглотила любое её оскорбление, не подавившись, возможно, сказала бы что-то неброское в ответку, но и словом не заикнулась бы про поцелуй с Саске. Понимаю, что здравость их отношений не входит в мою юрисдикцию — Саске сам должен был во всём сознаться, однако это не мешает мне чувствовать себя главной злодейкой чьей-то сказки, пускай и сказка эта по-глупому наивна.

Шумно вздохнув, я предпринимаю попытку сконцентрироваться, перематываю жизнь на целый год вперёд, представляя, что уже учусь в Гарварде, но фантазия играет со мной злую шутку, подставляет на место новых знакомых прежние лица, и я снова оказываюсь в окружении всё тех же людей только уже в другой локации. Видимо, подсознание намекает, что побег от обстоятельств не решит мои проблемы, что в первую очередь мне нужно взяться за себя… Бред.

Закрываю глаза и поднимаю лицо к небу: желтовато-мягкое свечение солнца пробивается к сетчатке сквозь веки, и на губах моих плавится расслабленная улыбка. На секунду все проблемы теряют значимость.

— Харуно, — но самая лучшая из этих проблем застигает врасплох. Узнав голос Саске, я резко захлопываю блокнот, лежащий на коленях, и быстро убираю его в сумку. Саске следит за этим, приподняв бровь. — У тебя там коды от ядерных ракет?

— Секретный рецепт крабсбургеров, — щурю глаза, спасаясь от ярких солнечных бликов, смотрю на Саске и, увидев, как вздрагивает краешек его губ, не могу не улыбнуться.

Сунув руки в карманы джинсов, он кивает на свободное место рядом с моей спортивной сумкой:

— Кого-то ждёшь?

— Эм, — я оглядываюсь, проверяя, не подошли ли Сасори с Хинатой, ибо уже успела написать СМСку в наш общий чат, сообщив, что буду ждать здесь. Но пока на горизонте никого не видно. — Нет…

Маленькая лгунья.

Саске садится рядом. Моя пухлая сумка не даёт нашим бёдрам соприкоснуться.

— Слышал, Хината готовит целое восстание против Хидана, — он глядит вдаль, где парочка маляров закрашивает ругательство, оставленное кем-то на стене главного корпуса.

— Ты ведь её знаешь, — я отодвигаю кутикулу ногтем, морщась незначительной боли. — Хината действует на эмоциях, а когда страсти поутихнут, она забросит это дело.

— Вряд ли поутихнут, если ты так и продолжишь нарываться на неприятности.

— Ты это о чём?

На его губах мерцает загадочная ухмылка, и я настораживаюсь.

— Я про эксцесс на поле, — я виновато опускаю глаза, припоминая, что отдуваться за мой бросок пришлось всей футбольной команде. Сомневаюсь, что прежде тренера беспокоили нарушения техники безопасности. — Как квотербек я устыдился своей неловкости, — но для человека отжавшегося пятьдесят раз Саске выглядит слишком весело. — Только не говори, что бросать мяч тебя научил отец.

— Никто не учил, — бурчу я. — Само получилось.

— В следующий раз, когда я вознамерюсь тебя разозлить, удостоверюсь, что поблизости нет метательных снарядов, — только Учиха Саске может одновременно и отчитывать, и подшучивать, стреляя лазерами из чуть сощуренных глаз и обезоруживая улыбкой.

— Я могу использовать что угодно, поэтому лучше бы тебе сто раз подумать, прежде чем меня злить.

Мне нравится течение нашего разговора, впервые он кажется не слишком напря́жным, но в моём подсознании, в самых его чертогах, всё ещё маячит беременная Изуми, мешающая искренне насладиться удачно завязавшейся беседой.

— Должен сказать, что я впечатлён, — признаётся Саске. — Это было…

— Смело? Круто? — я не унимаюсь, напрашиваюсь на похвалу, подкидывая Саске различные варианты для комплимента, ибо без помощи он не вытянет из себя и единого лестного слова. — Сильно? Мощно?

Взгляд у него вдруг меняется, хитрющим таким становится, и на миг я утопаю в ночном небе под его ресницами, так контрастирующим с тем, что висит над нами. Он приближается, фривольно забрасывает руку на спинку скамьи, как бы приобнимая, заваливаясь, и глядит на меня словно большой чёрный кот. Я не перестаю ему улыбаться, но весёлость моя смешивается с грустью; я машинально протягиваю руку к лицу Саске и самыми кончиками пальцев осторожно касаюсь ссадины на его щеке, опасаясь причинить лишний дискомфорт; подушечкой большого пальца скольжу по краю повреждённой губы, и Саске, затаив дыхание, бесшумно сглатывает, туманно глядя на меня из-под полуопущенных век.

— Горячо.

Осязаю судорожный выдох Саске в своей ладони и понимаю, что слишком разнежничалась, затоптав выдержку сурового парня, но даже так он умудряется оставаться неисправимым нахалом, ввергающим меня в оцепенение каждым словом. Я застываю, приоткрыв губы в немом вопросе, глупо рассчитывая на ответ. Усмехнувшись моей реакции, Саске резко отстраняется, встаёт, подбирая свой рюкзак за лямку, и уходит. Я в ступоре смотрю ему вслед, а потом ещё долго — перед собой и прихожу в себя, только когда ощущаю тяжёлую ладонь Сасори на своём плече.

— Чего он хотел? — спрашивает Хината, стоящая чуть позади Акасуны.

Они, наверняка, прятались где-то неподалёку всё это время и следили за нами, как чокнутые сталкеры, но я не могу найти ни слова, чтобы выразить возмущение. Только смятение.

— Он похвалил мой... бросок?

 Редактировать часть