Усталый от заседаний в Совете, лишённый солнца и обжигающе-прохладного осеннего ветра, зелени грядок и бодрого жужжания насекомых, Комиандр изнурялся особенно сильно. Он прижился в построенной двадцать лет назад деревне, искренне полюбил однообразие серокаменных одноэтажных домов, аккуратных узких улиц — не мощёных, но протоптанных, с негустыми зарослями травы и крошкой гравия у обочин.

Ракшасам не привыкать к гонениям. Если раньше они ютились в районах трущоб, скованные людским презрением, с приходом Лерны они познали свободу. Кратковременную, пьянящую, даровавшую надежду на лучшее. Но судьба продолжала испытывать серую кожу на волю к жизни. Виктория Стелспатиум разрушила защиту. Ракшасы спустились в «подземный город», построенный по дальновидному приказу Комиандра. Он до последнего надеялся, что спускаться туда не станет необходимостью.

Рыжая рука шершавых опавших листьев тянула морозную белую. Подземелья без того холодны, что ждать от грядущей зимы?

Это было за день до побега Лауры. Вошедший к Лерне с устало-радостной улыбкой и заветным фолиантом, Комиандр осознавал: дневник — одно из немногих его развлечений. Он был бы странен, не перечитай его ещё в день приобретения, но обсудить маленькие отрывки большой истории с Лерной — забава особенная. Ей нравилось сидеть на кровати и домысливать события, что Тобиас умышленно утаил, Комиандру — нравилось её слушать. Сначала она настроит теорий, потом объявит их глупостью, потом набросится на Комиандра и дневник с обвинениями в издевательстве над её умом — иначе говоря, умилительное зрелище.

— «Сегодня по-прежнему ноябрь, я сижу в мастерской. Как всегда, она тёмная, бликующая от обилия сосудов. Облюбованный мной подвал дворца Сандженис великодушно отдал в мою собственность ровно восемнадцать лет назад. Лелею в памяти то жизнерадостное время, когда мы оба думали, что сможем изменить суть мироздания.

Моё стремление — выстроить образы прошлого в единую цепочку. Что упустить, а что вычленить? Какой именно момент стал переломным? Иногда я почти уверен, что этот момент был не единственным.

Через несколько лет вольных шатаний с особами женского пола, будь то дочери лордов или работницы трактиров, моему другу пришла светлая мысль остепениться. Не потому что он вдруг захотел в жизни какой-то оплот, а потому, что внезапно озаботился мыслью о наследнике. Тогда-то он и рассказал мне про найденный договор, подписанный его матерью, о его браке с некой девицей Веттель, дочери фермера. Как ни странно, статус наполовину крестьянки Санджениса привлёк даже больше: нравом низы всегда попроще, а что от жены ещё надо?

Сейчас, будучи знакомый с Рейвеной полтора десятка лет, я могу сказать: ему могло достаться всякое, а досталось лучшее, чего он мог ждать. Она давала ему то горькое лекарство, которое, прими его Сандж, могло бы вылечить. Иное дело, когда иногда сам пациент не желает лечения, предпочитая тихое умирание — случай это гораздо более частый, чем кажется на первый взгляд. Допускаю крамольные мысли, что с какой-нибудь не обременённой серым веществом щебетуньей Санджу жилось бы лучше: гармония взаимного безразличия, обмен наслаждениями на брачном ложе и немного игры на людях. Ан-нет. Ему досталась Рейвена, заботливая, и подчас чрезмерно. Истинная хозяюшка, которая наслаждается делами вроде уборки, цветоводства и беседами на несколько… личные темы, что среди лицемерия высшего света по меньшей мере неприемлемо. Не помогают ни намёки, ни аккуратные жесты. Однажды она попросила у горничной тряпку и сама от скуки протёрла пыль сначала в опочивальне, а потом в кабинете Санджа, пока тот отсутствовал. Опешившая горничная не нашла ничего лучше, кроме как разболтать о пристрастии Королевы к уборке — она ведь тоже вышла из низов! Слухи вздымались и вздымались, пока не достигли знати. Рейвену нарекли Королевой Черни за повадки простолюдинки. Бывшей простолюдинки. Разумеется, не обошлось без женской зависти и растоптанных мужских амбиций относительно их хорошеньких дочерей. Не насмехался над Рейвеной за её смуглой спиной только ленивый, и никакой защиты, даже словесной. Сандженис предпочитал либо глохнуть, либо изредка поддерживать шуточки любезнейшим тоном.

Прошло два десятка лет с того дня, когда она была ещё совсем молода, беременна и в каком-то безумном порыве впилась в мои губы. Может, оттого и поцеловала, оттого и надумала себе, будто полюбила — потому что слишком скучала по старой своей жизни, там, где осталась искренность. Вспоминать эту страницу нашего знакомства не слишком приятно, однако Рейвена попросила меня забыть о произошедшем и продолжила выступать в роли заботливой и крайне любопытной няни.

— Клубника, господин! — воскликнула однажды радостно, встав в проёме лаборатории с миской.

Я тогда подошёл, взглянул на миску и кивнул.

— Да, Ваше Величество, это она.

Не поняв моей иронии, она взяла одну и приблизила к моему рту, приоткрыв свой, словно показывая на примере.

— Ам? — и вопросительно хлопает густыми ресницами.

Я смотрел на неё и заставлял себя поверь, что передо мной мать двоих детей и Королева Дали. Тщетно.

— Благодарю, нет, — и отстранил.

— Вкусная, господин.

— Охотно верю.

— Очень вкусная, господин, — и закружила возле меня, лукаво улыбаясь и отправляя рот одну за другой. Ходит, игриво покачивается, хочет раззадорить…

— Очень охотно верю, — воистину, иногда я просто жесток в своём безразличии. — Но сейчас я препарирую кролика, и, боюсь, это зрелище повредит вашему аппетиту.

Мягкий намёк должен был отвести её — так нет!

— Кролик? Препарировать? Всегда хотелось взглянуть, — Рейвена прошла вглубь, до самого стола с жертвами моих исследований и вскрикнула, уронив несчастную миску прямо на них. — Высшие! Я знаю, как они умирают, сама хоронила, но чтобы… чтобы вот так, брать и выворачивать их наизнанку… И рассматривать…

Не имею малейшего понятия о том, чего она ожидала там увидеть. До сих пор вопрошаю себя, почему не разозлился за порчу материала. На любого другого, будь он даже Санджем, я бы выместил хотя бы малую долю своего гнева, потому что опыты для меня — нечто неприкосновенное. Должен был сделать это и тогда, но взамен продекламировал:

— Ну что же, должно быть, запечённая крольчатина с клубникой будет дивна на вкус.

Но что ни говори, иногда Рейвена поражала меня. Сидит в оранжерее и смотрит на горшочек с вечноцветущей бегонией, да так, будто влюблена. Впрочем, это не влюблённость, а скорее та, зрелая любовь, тихая, но проверенная годами. Смотрела она так на обыкновенное растение, затем протянет руку, да так робко, медленно, будто боится нарушить хрупкую гармонию неприкосновенности. Я наблюдал за немой сценой, за её едва заметной улыбкой и нежностью в глазах. Никаких восклицаний, никакого восторга, какой вызывает у женщин присутствие цветов. Само время тогда застыло, лишь кончики её пальцев двигались, касаясь мелких розовых цветков.

— Нравится? — как пошло и глупо прозвучал мой вопрос!

— Знаете, господин, это всё равно что спрашивать у матери, нравятся ли ей её дети. Вот так — смотришь каждый день, как проклёвывается росток через землю. Как сил достаёт ему, этому прутику? Как из семени — в дерево? Как я их за это люблю. В них — чудо.

И это, конечно, отозвалось во мне как в одержимом наукой полубезумце. Рейвена говорила тихо, будто взвешивала каждое слово прежде, чем дать ему сорваться с языка. Как непохоже на её обычную болтливость! Еле слышная хрупкая речь, выскобленная, боязливо выглянувшая из недр её души, обдала холодом.

— И не нужно, наверное, меня сейчас слушать. Вы думаете, я с ума сошла? Тогда уж, стало быть, я родилась такой. Люди людьми, смех смехом, я это всё могу, могу. Могу быть болтушкой, чтобы не подумали, будто не в себе. В этом меня никто-то и не понимал.

Верно, эту женщину никто не понимал. Кому бы она рассказала о том, как лелеет свои создания? О том, что она вообще лелеет и почему?

— Думал, я один могу с такой нежностью обращаться к колбам, — я подсел к ней.

— Наверное, поэтому вы единственный, кому я говорю это.

— Даже кажущаяся глупость имеет под собой основания. Просто мы их не всегда можем их видеть.

Она улыбнулась. Улыбнулась так, что я понял, увидел, как отчаянно — и безуспешно — она защищается щебетанием, говоря первое, что придёт в голову, делая одну глупость за другой, только бы не замирать, не оставаться наедине со своим одиночеством. А ведь всё было слишком хорошо! В её жизни слишком много платьев, драгоценных камней, денег, любезностей.

— Росток может преодолеть твёрдость земли. Он достаточно силён для этого. Но если его топчут? — она посмотрела на меня с болью. — Дайте только вырасти. И будет вам дерево, да такое, что ни один ураган не накренит.

— Сандженис топчет?

Рейвена тогда отвернулась.

Он. Конечно же, он.

О, Сандженис, ты был несчастен.

Не одну Рейвену ты втоптал. Себя — себя ты топтал в первую очередь, а там и на нас перебросился. Ты использовал хитрость вместе с обаянием и сделал меня куклой в своём спектакле. Ты, конечно же, этого не осознаёшь, а я? А кукла? Я имею разум, но мои руки — это по-прежнему тряпки, и они набиты шелухой.

Как ни странно, я не злюсь и понимаю твои метания. Ты взаправду был несчастен и безрассуден. А первое будит второе, взращивает его до чудовищных размеров.

Долгие годы Сандж являл собою второе солнце Дали, во всяком случае, так думали те, кто не был знаком с ним близко. Лучезарный и красноречивый, в нужные моменты хладнокровный и твёрдый, чем не идеал управителя? Ни один, даже хитрейший из советников не мог управлять им, иначе наскоро встретил бы эшафот.

Он много раз пытался привлечь к делам управления меня, но, увы, обращался совсем не к тому. Моей обителью была лаборатория, а не зал Совета. Порой Санджу приходилось стучаться в дверь кулаками, чтобы я открыл. Нет, я не строптивец — это хуже, гораздо хуже. Я мог не слышать; или слышать, но не осознавать, что пора отворить. О нет, я не был в мастерской, не был во дворце — впрочем, не знаю, где именно я бываю в такие моменты. Рейвена шутит, что мы оба гуляем по одним тем же мирам. Самое удручающее — она права.

Я мог продолжать опыты и теперь, но, несмотря на составленные планы, добровольно решил отойти. Ныне явно не время. Горько вспоминать об очередном рецепте, хотя я пишу посреди мастерской, реторты и тигели окружают повсюду — и смотрят, холодно, презрительно.

Сумбур мыслей. Хочу излить на бумагу всё и больше, и пусть оно будет о Рейвене (которую из-за недавних событий я позволяю себе звать менее официально), пусть о ней — может, и её вина.

Сандж медленно проникал в мою душу, дёргал за нужные нитки. Так можно сдвинуть тяжелейшие пласты жизненных ценностей, заложенных в детстве, — он и на это решился.

А с чего он начал? О, это были разговоры — мыслимо ли? — о жизни, смерти и ничтожности человека в сравнении с недосягаемыми Высшими. Ему, как и всякому умному, рассудительному человеку, не была чужда философия. Тогда уже зрело неладное: в те времена он, казалось, погрузился в неё целиком. Всё же Сандженис слишком приземлён для того, чтобы мы сидели в креслах часами и говорили о мире. Так можно говорить с Её Величеством — кроме пестования сыновей у неё мало иных дел.

Помнится, вот как это было: он мог встать из-за стола с документами и подойти к окну, вещая о боли от потери близких. Говорил ли он о несчастных Рулле и Мидлене? Не совсем. Он ловко подвёл меня к собственному рубцу: наряду с ними он припомнил моих покойных родителей. Сирота с детства, но сирота, обласканный родственниками, Тобиас не имеет права жаловаться. Только молча скорбеть и изредка воображать, что было бы, будь мать и отец живы. Но Сандженис был настойчив. Лёгкими намёками, штрихами в речах он заставлял меня вспомнить два полузабытых лица.

Не зря говорят, что хитрость не есть ум, а ум — не есть благоразумие. Первая часть — о нём, вторая — обо мне. Раз за разом, разговор за разговором, и вот — скорбь росла, потихоньку выходила наружу, будила во мне злость на судьбу. А злость готова на великие деяния. Не стоит приравнивать её к гневу или ярости: если это — огонь, яркий и жгучий, истинная злость больше напоминает землю — твёрдую, тихую, хранящую в недрах несметные богатства.

И я, должно быть, стал так зол на судьбу, что задался целью Санджениса (приняв её за собственную) — изобрести средство для воскрешения мёртвых.

Но путь был долог. Чтобы изучить смерть, предстояло изучить жизнь. Стало тесно среди целебных отваров, посредственных, надоевших в своём однообразии. Сандженис и придворные алхимики часто говорили, что мне стоит попробовать себя в чём-то, кроме врачевания.

Итак, двадцать первое ноября. Понимаю, что мой дневник крайне нестрог и сумбурен, раз между записями промежуток равен неделе. Но нельзя прерывать мысль.

Человеческое тело — целый мир, и эти миры наполняют один великий. Вдохновение копилось во мне капля за каплей — Сандженису оставалось опрокинуть наполненный сосуд. Началось с раскапывания трупов. Сандж позаботился о должной охране. Мы шутили о родственниках, говорящих возле могильного камня с пустой землёй. Шутили! И дошутились до того, что есть сейчас. Со штофом вина, коим он спаивал меня всё чаще, жизнь кажется проще. Позже, когда голос совести кричал так громко, что не давал спать, я начал платить деньги за трупы. Нашлись те, кто соглашались. Чаще всего нищенствовавшие. Однако не только… Один представитель рода Колд заинтересовался моими потугами после моей короткой исповеди. Человек он был пытливый, любознательный — настолько, что решился на торговую сделку. Его старику-отцу оставалось немного, он умирал долго и мучительно, из-за беспамятства мало заботясь, как его похоронят. Но сын был человеком честным и обратился к близким. Разрешение стоило бы ему долгих бессмысленных уговоров и ссор, не вмешайся в дело Сандженис. Могли ли ослушаться Короля? Верно — лишь бы не вызывать гнева, отдали тело бесплатно (из благородных побуждений я всё-таки вернул должную сумму). Сандж наверняка сказал бы мне взять крестьянина, если бы не кровь Колд. Смешение воздуха и воды, что само по себе вызывает интерес, подкреплённое изменением температуры. А дело простое: то, что Колд холодны как нравом, так и телом, известно всем. Раньше я упускал эту особенность — до поры, пока не открыл шкаф с кровяными банками и не увидел баночку с их кровью. А прошла целая неделя после препарирования трупа! Холод во плоти. И температурой, и слоем изморози на стекле, и резко похолодевшей металлической полкой, что держала на себе банки.

До этого в большей степени я интересовался органами, особенно мозгом. Быстро стащил одну банку и взял несколько капель для изучения под микроскопом. Ни одна зима не сравнится с холодом одной капли Колд, в которой имелись частицы, источавшие мороз.

Словно звезда взорвалась в моей голове. Кровь — дар. И дар — это кровь. Первым, кто услышал меня после судьбоносной мысленной вспышки, была — странно ли? — Рейвена. Сам Создатель привёл её в лабораторию, нарушив умственное празднество робким стуком в дверь. Я открыл и не смог выдавить и слова. Не представляю выражение своего лица в тот момент, эту смесь привычной сдержанности и дичайшего смятения. Рейвена вежливо улыбалась в ответ, но явно недоумевала, отчего это делаю я. Попытки изобразить что-либо руками оказались провальными и только заставили Королеву рассмеяться. Ах, милая, верная, совестливая женщина, несмотря на смех, уже тогда ты всё предвидела! Верно, её веселье не продлилось долго. Она начала любопытствовать, а после внятного рассказа погрузилась в хмурые раздумья.

— Сандженис знает? — спросила она ровным, спокойным голосом, будто не осознала, что застала открытие.

— Ваше Величество настигло меня раньше.

— Но вы обязательно скажете ему…

— Несомненно.

Рейвена еле заметно качнула головой. Взыграло любопытство: иногда эта женщина делает очень загадочные жесты.

— Что вас беспокоит?

Она продолжила качать головой, словно взбивая в голове мысли.

— Вы ведь заплатили за трупы… да, господин?

— Разумеется.

— А за самые первые? Знаете, господин, я приучена верить, что тела — не просто материал для опытов. Вы отобрали у людей часть их памяти.

— Они, должно быть, уже перестали ходить на могилы. Мне не жаль денег, но какая нужда ворошить прошлое и рушить чей-то покой?

То, как она посмотрела на меня после этого ответа, я запомнил надолго. О, у меня проскользнула мысль, что она, возможно, до сих пор питает ко мне чувства.

— Вам — никакой нужды. Но вы часто говорили мне о совести, и я благодарна за урок от всей души. Только выучили ли его вы сами? Люди не знают, но знаете вы. Вы один, господин, будете нести этот груз. Верно, никто не проверит, да только вам, если вы цените совесть, никогда уже не будет спокойно.

— Сандженис…

— Сандженис что-то от вас хочет. До этого он не был озабочен вашими опытами, а сейчас прикрывает ради них любой обман. А как вы послали слугу выкрасть гордость рода Виттериум, то масло, рецепт которого они не хотят выдавать?

— Они хитры. Продают неочищенное, зато дёшево. Истинное качество, как стало известно, сохраняют себе и продавать не намерены.

— Это их выбор. Пусть делают со своим маслом, что хотят. Неужели оно так незаменимо, что толкнуло вас на воровство? Нет. Вы сами говорили, что взяли его из интереса. Никто не обещает, что оно сильно пригодится. А Сандж хитёр. Что-то происходит, но что, он никогда не скажет ни мне, ни тем более вам. — После короткого напряжённого молчания она, склонившая голову и ссутуленная, выпрямилась: — Ладно, господин. Будь по-вашему! Я говорю теперь даже не о совести, а об использовании вас!

— Я знаю лишь то, что он скорбит по давно умершим брату и сестре. И вы, Ваше Величество, и я, как сироты, должны понять его стремления и боль. И знайте: воровство — маленькая часть больших планов. Что до масла, должен опровергнуть: я уже начал изучение, как выяснилось, у него невероятные задатки.

Баночка с содержимым цвета мёда — смешением масел нескольких редких растений, род стихии земли, сами Виттериум, накладывали на него магические свойства. Какие — мне только предстояло разгадать, и я был заинтригован.

Дальше Рейвена стала всё чаще размахивать руками и повышать голос. Тобиас всегда отличался терпением и любезностью, иначе не позволил бы ей наговориться прежде, чем уйти. Но вошедший в дверь Сандженис прервал жену, и через несколько секунд она выпорхнула вон.

Стоило Санджу узнать об открытии, он словно бы… воскрес? То ли слово? Высшие, такого огня в его глазах я не видел после смерти Руллы и Мидлена, такой радости — обнадёживающей, умилительной… Даже в худших помыслах он оставался ребёнком. Бодрым и совершенно не понимавшим, что делает.

После я впервые выпил чужую кровь… прошла пара минут, и я воссоздал на руке несколько льдинок. Я овдалел двумя дарами. Нет смысла расписывать опыты здесь, в мемуарах, когда я давно настрочил целую стопку. Однако мгновения приятного приятно и вспоминать: я был счастлив и наивен так, как никогда больше счастлив и наивен не буду. Однажды во сне красная волна накрыла меня с головой, и я утонул. Я не кровопийца, не головорез, отнюдь! Мир обвинял меня в безумстве, в то время как я хотел этот мир улучшить. И вот, в чём было дело.

Если опираться на биологические познания, а не оккультные, факты таковы: кровь в теле вырабатывают так называемые спинной мозг, селезёнка и лимфатические узлы. Ни один из перечисленных органов не связан непосредственно с магией. Назревает закономерный вопрос — что, если не эти органы, в человеческом теле рождает дар? Тогда я углубился в изучение.

Параллель человеческого тела и дерева сейчас странна и, быть может, крайне нелепа, но всё-таки я её приведу. Давно задумывался: если выкопать корни и взглянуть на них, отростки так же широки по размаху и витиеваты, как ветви (всё, безусловно, разнится, но общие черты таковы). Между протянулась середина — ствол. О да, это в самом деле странно, но именно дерево приходит в голову. Красные ветки оплетают голову, руки, грудь — до органа. «Корни» растут в животе, тазе, ногах. Те же вены, разница лишь в положении — всё по-детски просто. А стволом, средоточием ветвей, мелких и крупных, узких и широких — оказалось… сердце. Мышца, перекачивающая кровь.

В голове взорвалась вторая звезда. Сердце — есть начало магии. Это бьющееся склизкое существо — да, я искренне считаю его живым.

Я преодолел жёсткий камень горы и мороз воздуха, разогнул ноющую спину, увидев полубезумного от счастья Санджениса. Боюсь представить, что испытывает человек, оказавшийся в шаге от воплощения невозможного, но лелеемого. Если идея воскресить мёртвых и захватила меня, это не составляло и половину того, как она захватила его. Он не был мёртв, но он ожил. Помолодел от радости — и такое, однако, бывает. Со мной соглашалась даже Рейвена — клялась, что видела того весёлого, пышущего жизнью Санджениса, который впервые привёл её во дворец.

Далее прокатилась торжественная полоса. Не белый, простецкий хлопок — красный бархат, рассечённый золотыми узорами. Я создавал десятки зелий, одно за другим. Иногда я бессовестно мню себя художником. Чертил, почти рисовал, клянусь, это была мысленная живопись. Идеи накладывались мазками одна на другую.

Начал с пересадки сердца нескольких пойманных зайцев. Одна самка стала хворать и умерла вскоре после помёта. Остальные пребывали в благополучии. С животных разумно перейти на людей. Робость сковывала мысленный полёт, и Сандж помог её преодолеть. В один из дней он поделился идеей: пересадить орган, дарующий магию другому человеку и посмотреть на изменения в даре. На первых порах он сомневался и лишь предполагал, что из этого может выйти. Я, как ни странно, зажёгся идеей и стал разрабатывать ход опыта. Когда полностью выстроилась теория, ждала практика. Искать смельчаков невозможно: кто поверит в небылицы с сердцем и даром, пусть и даже прославленному алхимику и врачевателю? Сандж обещал найти, для него это не казалось сложностью. И… нашёл. Я не удивился бы крестьянину, нищему, а то и вовсе бездарному человеку, какие мечтали умереть от осознания собственной ничтожности. Но ко мне привели темноволосую дочку господина Металлика, тогдашнего владельца имения. Несмотря на красоту и молодость, вид она имела крайне несчастный. Старый, почти дряхлый отец потерял двух или трёх сыновей Металликов, оставшись с дочерью, обязанной унаследовать имение. Но дар она взяла материнский, слабый. Разумеется, она могла родить будущему мужу детей, и гены отца проявились бы в потомках. Когда я задал столь незамысловатый вопрос, то получил ответ: оказывается, у неё уже есть трое детей. Ни один не дорос до четырнадцати, но ни один не похож на Металлика ни цветом глаз, ни врождённой твёрдостью мышц, ни волосами. Звёздная Даль могла потерять род металлов. Раздавленная этим осознанием женщина (о да, вначале я принял её за девушку: невероятно молодо и свежо выглядела) рискнула.

Ждать пришлось чуть больше года — пожилой отец дал согласие на пересадку, скромно попросив дождаться его смерти. В земле при нём осталось всё, кроме, разумеется, сердца. Женщина боялась неизвестности, но что-то от Металликов было в ней и тогда: уверяла меня, что справится со страхом и выживет — хотя бы ради своих детей. Не верю, что человек может выбирать между жизнью и смертью сам, зато свято верила она. Возможно, мне, мужчине, просто не понять силы материнского инстинкта?

На сегодня закончу писать. Три часа ночи. Бессилен против слипающихся глаз.

Итак, двадцать третье ноября. Сандж успокоился. Спит. Жаловался на головные боли, дал ему обезболивающее, потом отвар Ритто.

Вернусь к прошлому. Весь год ожидания женщина чинно выполняла мои наказы по укреплению здоровья. Разумеется, то, что сердце принадлежало старику, добавляло трудностей и вселяло беспокойство за опыт; но меня успокаивали тем, что на сердце старик никогда не жаловался. Пришлось потрудиться над ним собственными исцеляющими руками — омолодить.

И день настал. В лаборатории было пятеро моих помощников и Сандженис. Ради этого он отложил внушительную стопку документов.

Сердце старика покоилось в моих облачённых в перчатки ладонях. Нежно-красное, испещрённое сосудами, мягкое — не верилось, что его обладатель повелевал металлами.

Подопытную обмазали зельем на василисковой крови (забальзамированное тело Кадентии, сила невероятна) для кратковременного поддержания жизни. Помощники сновали туда-сюда за колбами и свечами. В предельном напряжении ума я становлюсь чудовищен — они знали об этом не понаслышке. Поначалу они, казалось, обижались. После каждого особенно мучительного опыта приходилось извиняться за резкие, иногда унижающие высказывания. Вскоре они привыкли и научились не слышать.

После того, как сердце было заменено, а кожа на груди женщины зашита, я вышел в ближайший тёмный коридор и стал молиться. Её муж и дети хотели видеть меня, но я слишком боялся смотреть им в глаза, если бы она умерла.

В беспамятстве она провела одиннадцать часов. Сандженис приказал помощникам следить, пока выводил меня в сад на свежий воздух. Рейвена тоже подсела рядом, не напоминая об опыте ни взглядом, ни словом. Помню, Сандж оставил нас с ней и вернулся к себе. Иногда, чтобы приободрить, люди выдумывают тему разговора и робко, но тщетно её продолжают. Рейвене этого не требовалось. Она замечала первое — будь то серебряный лунный круг в ночи или увядшая в саду роза — и начинала размышлять, словно сама с собой, не глядя на меня и, казалось, забыв о моём существовании. Оставалось только подхватывать её мысли и развивать самому. Таким хитрым образом она заставляла меня смеяться и шутить даже когда я был раздавлен. И сейчас сделала бы тоже самое, не будь она так далеко от меня.

Помог подняться пациентке с операционного стола и приглушил боль, насколько мог. Несколько дней она провела в лаборатории под строжайшим надзором. И всё же она была не так плоха, как ожидалось. Решение впустить детей произвело нечто невероятное: она расцвела на глазах и обрела силы. Позже я рассказывал Рейвене, как мать подняли с кровати её же создания. Мои ораторские задатки, должно быть, не так плохи, раз это тронуло её до слёз. В порыве нежности она позвала обоих мальчиков и стала любовно гладить по спинам. Если младший, Дерент, охотно и без вопросов прижимался к маминому животу, любознательный Каррин допытывался: что случилось и не плохо ли маме, «почему у неё блестит щека» и «виноват ли в этом дядя Тобиас». О, Каррин и сейчас такой.

А моя подопытная обрела вожделенный дар металлов, когда сумела превратить кожу руки в чистое железо. С ней остался и старый, от матери — первый человек, владеющий двумя дарами.

Меня нарекли Кровавым Гением — признаться честно, не очень люблю это прозвище, но всё-таки оно точно. Сандж никогда и никого не кормил таким вниманием. Статуэтка из платины размером с внушительную книгу, и весит так же внушительно — я, держащий в руке сердце. За ней я вошёл в церемониальную залу под восторженный гул учёных и придворных. Помню своё ошеломление. Сандж стоял в конце зала с наградой, Рейвена — ближе к краю. Кто-то произнёс торжественную речь о важности моего открытия, кто-то нарёк посланцем Светлого господина, кто-то спасителем. А Рейвена странно улыбнулась. Единственная, кто вместо почестей и поздравлений сказала: «Желаю сохранять благоразумие и мудрость, мой дорогой господин». Забавно — после этого я смотрел на неё весь вечер. Я не запомнил ни одну почесть — только её слова.

Сандженис всё хотел женить меня на знатной или попросту доброй нравом красавице. Я отнекивался уверениями, что не принадлежу ни женщинам, ни семье. Поняв, что прогадал с женитьбой, Сандженис начал знакомить меня красивейшими и не самыми благочестивыми женщинами, которых когда-то испробовал сам. Влияние друга-женолюба делало своё дело.

Помню первую — медовые волосы, роскошная талия и хитрая, обольстительная улыбка. Наутро после моей первой «ночи разврата» Сандженис уже ждал меня в своём кабинете с коварной и победоносной улыбкой. Это мнилось ему большой победой: заставить меня наконец лечь с женщиной и постичь какое-то неведомое удовольствие, о котором он говорит мне едва ли не со дня нашего знакомства.

— Не знаю, что я должен был понять.

Сандж был так разочарован, что сразу рассердился:

— Хватит понимать, Тоби, хоть раз в жизни что-нибудь почувствуй!

— Я… почувствовал, что ничего не понял.

Тогда Сандж применил мягкость — тот вид терпения, который непременно преследует какую-либо цель (и понимал ли я это тогда?). Он стал предлагать мне других женщин, и в какой-то миг мне понравилось. Мы проводили вечера — Сандженис с одной случайной дамой, и я — с другой (не удивлюсь, если в пьяном забытье мы друг с другом менялись), вчетвером, за сладким вином и глупыми, пошлыми шутками. Но если крепкий Сандженис быстро оправлялся от похмелья, я был готов лежать на кровати день напролёт и выть от головной боли. Ни до, ни после я не опускался так низко. Я сменил несколько девиц так же беззаботно, как они меняют наряды, считая предыдущий наскучившим и поблёкшим. Никто не сетовал. Только я, когда понял, что «запутался в нарядах» и потерял к ним всякий интерес. Похмелье, разумеется, тоже помогло совести очнуться. Сандж смеялся: я слабак с ватным мозгом и… впрочем, не буду уточнять название другого органа.

Второй опыт прошёл печальнее — ко мне напросился бездарный мальчик семнадцати лет. Он был смугл, худ, жестоко обижен окружением, а потому — готовый хвататься за крохотную надежду. Рейвена сжалилась и привела его во дворец, сказав, что сама заплатит за пересадку, если попрошу. Разумеется, с добровольца и самоотверженной Королевы брать не стал. Но, увы — чужое сердце не дало ему дар. Помню, какой грустной улыбкой он благодарил меня за внимание и помощь. Затем за него взялась моя добрая, сочувствующая Королева. Водила его по дворцу, просила Санджа пристроить его работать слугой; не уставала хвалить за ум и доброту. Он одёргивал руки. Отворачивался от неё и отталкивал, крича, что не нуждается в жалости. Но Рейвена была благостно упряма. Я помог ей приласкать мальчика, Сандж великодушно сделал его собственным посыльным — вместе мы воскресили загубленную душу. Рейвена приказывала, чтобы он шёл следом, учила грамоте и наукам. Оказалось, он неплохо рисовал. Она вызвала кого-то из Арфиалисов для его обучения — не только род иллюзионистов мог рисовать! День за днём, капля бальзама за предыдущей… О, он полюбил нашу Королеву чистой сыновьей любовью и любит до сих пор.

За месяц до проведения опыта из лаборатории пропали две полные банки и одна половинчатая. Мы с Санджем беспокоились бы меньше, не будь это кровью Кадентии. Искали во дворце, призывали ясновидящих — тщетно. Сами Высшие заставили их исчезнуть. Сандж думал на Рейвену и пару советчиков, принявших её сторону. Мы вдвоём едва ли на загнобили её подозрениями, доведя до истерики. И я. Лично я. Кажется, она никогда не думала, что я умею повышать голос, и в такие моменты особенно опасен. Не знала, что всё содержимое моей лаборатории — неприкосновенно. Прошло немерено времени, а никто так ничего и не доказал.

Стоит вспомнить разговоры Санджениса о потере близких. Последний рубикон на пути к воскрешению мёртвых — превзойти Кадентию. Разумно — человека сильнее неё Звёздная Даль ещё не видела. Исцелением Сандж, как ни старался, не овладел. Ни на толику. Часто мне казалось, что он не решается что-то сказать. Раз, другой, третий, и все робел, робел…

Да, совесть в этом мире мучает не только меня.

— Как поживает твой дядя? Вы обмениваетесь письмами? Видитесь вне дворца? — однажды спросил он.

Уже тогда я был обязан учуять подвох! Сандж редко вспоминал о моём дядюшке, что толкнуло его теперь? Но совесть наскоро перекрыла тревожные думы: теперь я не мог быть спокоен, пока не навещу его. Потому что и вправду забыл. Те несколько лет я видел дядюшку всего пять раз, а он вырастил меня как сына и брал с собой к больным куда чаще, чем собственных детей-целителей.

О, как дядюшка был рад! Тётушка и дети смотрели на меня с лёгким укором, но он, клянусь, был искренне рад. Смеялся, как ребёнок, когда спрашивал о моих успехах. Да и я начинал, раскаиваясь. А он прощал и оправдывал меня: «Твой талант нельзя растрачивать на пустые разговоры вроде этого, а у меня есть и жена. Высшие с тобой, Тоби. Делай, что тебе велит разум и наука, и останешься в истории великим человеком». Я стал навещать его чаще, а он всё чаще поговаривал о смерти. Лысый, с истончившимися зубами; влажными и мутными от старости глазами, дядюшка каждый раз говорил, что любит меня и желает удачи. Он не был печален и на смертном одре, окружённый женой, детьми и внуками. Проводы в иной мир были тихи и спокойны…

Тут-то Сандженис и решился.

— Я владею разрушением, так чего не хватает, чтобы превзойти мать? — Мы были в кабинете, я стоял напротив его стола. Он поднял глаза, встав на перепутье совести и мечты.

— И дар целителей… — продолжил я, но осёкся.

— Да. Обретя исцеление, я сравняюсь с ней в мощи. Тобиас, скажи своей тётушке отдать его сердце. Ты пересадишь его мне, это королевский приказ. Ты не позволишь себе порочить могилу родственника, это ясно. Мы сделаем всё честно, как бы тебе хотелось. Будь мягок и учтив, расскажи обо мне и наших намерениях и убеди в их пользе.

Как я мог подвести? Впрочем, Тобиас с юности был мягок и учтив. Настолько, что все к этому привыкли. И тётушка. В тот день она была во вдовьем чепце и свободном платье, чёрном, как её острые, проницательные глаза. Я делал всё, что мог, но оказался бессилен против женского чутья. Убеждал в благих намерениях, говорил о приказе самого Короля, но нет, нет и нет.

После долгих уговоров она заплакала. Ещё минуту назад была зла и возмущена, а теперь мне пришлось усаживать трясущуюся от рыданий тётушку обратно в кресло.

— Я никогда не видела, не понимала, — сказала она, одёрнув руку. — Он растил тебя, как своего, и я растила. Он только и говорил, что о твоих открытиях. Но сначала ты спасёшь, а потом разрушишь.

— Как и что я смогу разрушить, если большинство опытов прошло благополучно?

Она тогда окончательно поникла.

— Ты… добрый человек. И умный, очень умный, но не мудрый. Это губит людей. Исполни просьбу той, кто заменила тебе мать: не трогай сердце. Или я буду сторожить его каждую ночь у могилы, чтобы никто не прокрался.

— Но Король…

— Король мне не указ! Муж был правителем в нашей семье, единственный, кого я слушалась!

— И он был на моей стороне! — я перестал сдерживать гнев. Встал с кресла и вытянулся — а я высок. Тощ, не силён, но всё-таки высок. Я хотел прожечь её взглядом, будто она не была слаба и разбита и так.

— Убивайте меня вместе с Королём, — отчеканила она, отвечая не менее жгучим взглядом. — Прямо сейчас. Поглядим, что Высшие сотворят с вами обоими.

Конечно, ни один из нас её бы не тронул. Однако Сандж вручил мне мой же порошок снотворного, который был незаметно высыпан в вечерний чай. Уснула вся семья, и я дал помощникам, сопровождающим меня, знак. На кладбище пришёл Сандж, шутя, что Рейвена с моей тётушкой сговорились.

А Королева-то? Бежала. О, она бежала, молила, упрашивала, билась с нами. Рейв, Королева Рейвена, или же Ваше Величество, я был несправедлив. Я надеюсь, что моя помощь людям искупила мои грехи. Но не хочу писать подробно, я труслив. Всё — потом. Сейчас меня клонит в сон».

— Над чем он раскаивается? — выдохнула Лерна, поправив плед. Огонь свечи дёргался беспокойно под стать своей создательнице.

Комиандр потянулся в мягком кресле, ощущая колики в горле. Главарю ракшасов не привыкать произносить длинные речи, но два полных «дня» Тобиаса были тяжелы даже для него.

— Сведения туманны. Тобиас был крайне неуравновешен в то время. Ничего точного он не описывал, потому что якобы «трусил вспоминать снова». Нам остаётся только догадываться.

— Тогда какой во всём этом толк? — Лерна развела костлявыми руками. Кровать под ней неприятно заскрипела.

— Наводки есть. В конце концов, я получил полный список его опытов и рецептов. Тобиас — это божество, которому по сей день поклоняются все алхимики и врачи. Никто не прошёл мимо его деяний. Даже Принцесса Каролина, создавшая Гранитеррию, основывалась на его начинаниях.

Лерна покачала головой, расправив под собой одеяло.

— Почему ты не дашь мне почитать?

— Ты почти слепа, забыла? Но не глуха, и поэтому я считаю нужным хоть как-то тебя развлекать.

— Издеваешься, — усмехнулась она, провожая насмешливым взглядом выходящего Комиандра. Дверь скрипнула и глухо захлопнулась. — Иди, не задерживайся до трёх часов. Выспись.

Ночь в подземном городе слилась с небесной. Наверху было неспокойно. Тучи наливались металлом, по земле расстелилось серебристое марево. Ветер гнул к земле степной бурьян, принося с собой роковые перемены. Новые беды… и новых союзников.

***

Второе пришествие в сон далось Дине быстрее. Полосы вихря — золотые, серебристые, медовые и кроваво-красные — привели её к уже знакомой женщине. Та уже не была ни юной, ни восторженной — десяток лет сильно изменил Королеву Рейвену. На смену любопытству и разочарованию пришли степенность и подавленная грусть.

Она полулежала на широком диване, в лёгком пледе и бархатных подушках. Взгляд равнодушно скользил по золочённым покоям с золочённой мебелью, весёлым огонькам в камине и играющему с яшмовыми статуэтками отца Деренту. Одиннадцатилетний Каррин играл с братом только по просьбе матери: малыш Дерент нуждается в нём. Но больше всего кронпринц тяготел к наукам. В его возрасте мальчик обязан отдалиться от матери, но хотела ли этого мать?

— Ох, Джити, только посмотри на него, — Рейвена проводила взглядом Каррина. Он научился быть серьёзным и учтивым, а ещё перестал нуждаться в ежедневных материнских объятьях и поцелуях. — Ещё один мужчина в этой жизни перестал меня ценить. Скоро подрастёт Дерент, с кем я тогда останусь? — в смехе сквозила ирония и обида. Она знала о муже, проводившем время с бесконечными любовницами, о Тобиасе, последовавшем примеру друга. Всё, что откликалось в её душе, было ревностью к ним обоим. Она не чувствовала, что принадлежит кому-то из них, но в то же время принадлежала и тому, и другому.

— От мужчин не стоит ждать ничего путного, — кивнула светловолосая фрейлина по имени Джитианна.

— Обещай мне, Джити, что когда у тебя будут сыновья, ты вырастишь их достойными. Моего мужа мать таким, увы, не сделала.

От мрачных дум у Рейвены загорчило на языке. Она поправила на себе плед и поспешила уйти из покоев. Широкий балкон и раньше был уютным местом, где Королева млела часами. Вид Дали её умиротворял.

Вниз она посмотрела решительно зря. Рядом с Сандженисом и его «алхимиком-собачкой» опять вились две молодые девушки, обнимая за плечи и прижимаясь к их груди. Никто не был против. Одна Рейвена с трудом подавляла желание кинуть в них что-нибудь из любимого сервиза супруга. Или какой-нибудь статуэткой, что потяжелее.

Разврат и пьянствования начались не так давно. Красавицы, как когда-то сама Рейвена, очаровывались любезностью Тобиаса, а многие находились для себя удовольствие трогать его пшеничные волосы. В те годы он сиял.

Годы ревности и одиночества приятно разбавляли путешествия на Иерсию. Пока Тобиас жадно изучал животных и растения, отмечая схожесть или различия видов, супругов влекла жизнь людей и культура. История костюма знает, что во многом она обязана Рейвене и её интересу к нарядам. Золото считалось на Иерсии драгоценными металлом, в Дали об этом знали давно — чего стоило королевской чете обменять несколько алмазов на два внушительных мешка монет? Они шагали по людному рынку, с детским любопытством разглядывая скобяные лавки, цветное стекло. Рейвена помнила жалобы мужа — поскорее бы она выбрала какую-нибудь одежду, чтобы он не тащил два увесистых мешка целый день. Но она была придирчива и крайне медлительна — словно назло. Весь день ушёл на осмотр вельвета, шевро, фетра и сотни других материалов. Складки тканей и испещрённая поверхность козлиной кожи перебирались гибкими смуглыми пальцами. Сандженис ценил красоту и роскошь, но, стоя рядом с женой, перенимал взгляды ненавистника денег и богатства. Вдохновлённая, Рейвена хотела купить всё, чего ещё не видела в Дали. Однако усталый от щебетания и ходьбы с тяжестью Сандженис требовал лишь одежду. Звёздная Даль разукрасилась новыми даже на Иерсии тканями, предметами посуды, пополнилась трудами врачевателей и выкройками платьев, фраками и кальсонами. Рейвена щеголяла в шляпках с бантами, примеряла одну пелерину за другой. Сандженис обзавёлся изящными фраками и шевро для сапог и туфель, а Тобиасу подарил несколько пар брюк нового кроя, синий фрак и ворох узорчатых рубашек. Старое сплеталось с новым в заманчивой пёстрой гамме: конно-рельсовые дороги и экипажи, сабли и мечи, дублеты и фраки.

Но роскошь не радовала. Лишь отвлекала. Иногда Рейвена с грустью признавала, что становится такой же зависимой от красивых тряпок щебетуньей. Ведь иного выхода не оставалось. Никакого — для искренности, которая никому не интересна.

Она взывала к сочувствию и дальновидности. Но слова весили не больше гальки, брошенной в каменную стену. Тобиас был жесток в своей глухоте; Сандженис — вдвое жёстче, подкрепляя скупые ответы небрежным тоном.

— Не тебе решать, нужно мне сердце целителя или нет. — Его глаза делали на её коже надрезы.

— Сила сделала твою мать безумной, — Рейвена была скалой с полым нутром. Ни камня, ни воды, ни песка, чтобы противостоять.

— Чего тебе нужно? Я научусь исцелять, только и всего, — вид Санджениса говорил, как опостылели ему эти речи.

— Исцелять… и воскрешать мёртвых. Побойся Создателя, раз посягаешь на его силу! И вы, Тобиас! — обернулась она к молчавшему. И он ответил:

— Ваше Величество, безумной Кадентию сделала не сила, а война, на которую она насмотрелась в детстве. В ином случае она выдержала бы силу.

— В ином случае, будь времена мирными, сила Высших бы к ней не пришла, — заметила Рейвена.

— Пусть так, — кивнул Тобиас, — но не будем домысливать, ведь всё сложилось, как сложилось. Вы… слишком много думаете, Ваше Величество.

— Ах так?

— Не хотел вас обижать, моя Королева. — Тобиас перевёл осторожный взгляд на Санджениса, но тот одобрял каждое слово бодрыми кивками.

— Но у вас получилось, — прошипела она.

— И слава Высшим, это тебя усмирит! — рявкнул Сандженис, перерубив спор. — Я не был рождён в войне, и огрехи матери хватает ума не допустить. А тебе, если я не ошибаюсь, слова никто не давал.

Запасы гальки закончились, а стена стояла, незыблемая. Но Рейвена развернулась и ушла с упрямым намерением победить.

Человек может всё, говорил ей в детстве отец.

Человек может всё, но у неё не получалось.

Человек может всё…

Ворвавшись в опочивальню, она вызвала Ютта, своего бездарного слугу. Они успели подружиться так крепко, как могут только два встретившихся одиночества. С Юттом Рейвена могла не беспокоиться: он всегда внимает. Или пытается внять.

Он встал у порога, ожидая её распоряжений. Рейвена, впрочем, не спешила. Немного покрутившись, она села на кровать.

— Росток камень сломит, а не меч. Пусть знают. Пусть знают! — бормотала она.

— Ваше Величество, что-либо нужно?

Рейвена чуть вздёрнула голову, сказав:

— Пусть это будет и глупость, но я не дам им насладиться триумфом. Пожалуйста, мой дорогой, покарауль их любимую лабораторию. Ни в коем случае не упорствуй и не попадайся никому на глаза. Спешить некуда, главное сделать всё тихо. А уж потом, если начнут подозревать — правдоподобно заплакать.

***

Долгие поиски по дворцу с мыслями о любовницах, повисших на них обоих, ускоряли её шаг. Чёрные волосы подскакивали на плечах от жёсткой, злой поступи.

Оба восседали в красных бархатных креслах, низких и усеянных подушками. Полумрак, за окном глубокая ночь. Воздух подчинился зловонному хмельному, в бокалах отражались робкие огоньки свечей. Посмеивающийся над чем-то Тобиас закинул ногу на ногу, Сандженис расставил их так широко, как не подобает при людях.

Рейвена вздёрнула бровь:

— Даже странно, что с вами есть брага, но нет женщин.

Сандженис закатил глаза.

— Иногда лучше обойтись без женщины, чем терпеть ту, что бесконечно задаёт вопросы.

— Чем женщина глупее, тем милее? И чем больше похожа на игрушку, тем дороже кажется, — горько усмехнулась она.

Сандженис подался вперёд и подпёр рукой подбородок. Тобиас скосил на него взгляд — и встретил другой. Казалось, в этот миг к ним пришла одна и та же мысль.

— Раскаиваюсь пред тобой, моя супруга, за неверность. Но одно и тоже всегда надоедает. — Он растягивал слова с хрипотцой опьянения. — Я понимаю твою обиду. И чтобы искупить вину, подыщу тебе красавца-любовника. Женщина становится сварлива, если не удовлетворена, правда, Тоби?

Оба зашлись смехом. Рейвена побелела и вжала голову в плечи. Она могла стерпеть это от Санджениса, но, переведя глаза на другого, словно забылась.

Голос, ублажённый хмельным, у Тобиаса становился непривычно высок и мелодичен, движения рук смягчались, а из глаз пропадала совесть, даже гений. Поменяв ноги, он смерил Королеву снисходительным взглядом:

— Вас волнует возможная беременность?.. Я дам вам напиток, чтобы вы не зачали. Никто ни о чём не узнает. Полная свобода выбора, хоть два удальца сразу.

Подойдя, она потянула воротник его наполовину расстёгнутой рубахи и умудрилась поднять на ноги. На пару мгновений взгляды обоих застыли друг на друге.

— Ваше Величество… уж не меня ли вы желаете? — усмешка.

— Рейвена, убери руки! — подал голос Сандж.

— Ваше Вели…

Голос Тобиаса прервал звук одной, затем второй, третьей и четвёртой пощёчины. Рейвена затрясла его, как тряпичную куклу, слишком безвольную даже для побега. Наверное, пыталась вытрясти душу, не понимая, что там уже пустота.

— И не подумаю! Предатель! Бесхребетный трусливый лицемер! Изворачиваешься, как тебе удобно! Но и я не дура, чтобы не понимать, кто ты есть и к чему тебя всё приведёт! — кричала она, а когда сочла, что ударов достаточно, рывком толкнула Тобиаса обратно в кресло. Но промахнулась. Он чудом не упал ничком, но впечатался в стену, опешивший.

Пока к ним приходило понимание произошедшего, Рейвена унимала всхлипы. Сил хватило, чтобы прикрыть за собой дверь без криков и шума. Она двинулась по коридору, попросив проходившего мимо слугу принести полушубок к главному выходу из дворца. Хотелось на свежий воздух. Облачившись в меха, гревшие тело поздней осенью, она любезно отстранила слуг, предлагавших разбудить кучера и подготовить экипаж.

Попросив серую лошадь, Рейвена взобралась на женское седло и повела к воротам, прогуляться по Дали. Кобыла была смирной нравом и давно облюбованной ею. Мерное цоканье копыт успокаивало уставшие от издевательств уши. Она ездила ночными полями, принимаемая жителями за придворную девицу. Ей кланялись и выражали почтение, не узнавая в вытянутом смуглом лице Королеву. Свет фонарей возле домов пахарей робко озарял округу. Слабые порывы ветра раскачивали сухие золотые стебли, клоня к земле.

Ночь вступала в свои права, гася огни в домах. Уставшая немолодая кобыла замедлила ход. Рейвена спрыгнула и, схватив за повод, повела её в негустые заросли травы, к стволу старой яблони, плоды которой забрала ещё ранняя осень. Королева предусмотрительно набрала несколько яблок и морковок из королевских теплиц, положив в мешочек. Лошадь охотно впилась зубами в протянутый оранжевый овощ. Так она благополучно опустошила запасы, а когда Рейвена приникла к её морде кончиком носа и нежно защекотала за белоснежным ухом, довольно фыркнула. Конюхи не слишком жаловали беднягу за неповоротливость и старость, как дорогие люди не жаловали Королеву за навязчивое, но искреннее стремление помочь. Они нашли друг друга и полюбили. Она не разменяла четвёртого десятка, оставаясь весьма приметной женщиной двадцати восьми лет, но душа сравнялась с возрастом кобылы.

Только лошади, увы, стареют куда раньше людей.

Вернувшись, Рейвена попросила подготовить ей другие покои. Дворец незамедлительно наполнился толками о разладе у королевской четы. Её Величество, молча сносившая адюльтеры мужа, решила спать в других покоях! К всеобщему удивлению, Сандженис не противился. Да и зачем противиться мужчине, что сам ночует в покоях через раз?

Порознь они спали три недели. Возвращение состоялось в ночь перед пересадкой сердца. Сандженис подгадал дату: разрешить неурядицы мирно взамен на её обещание не противиться и не вмешиваться в его решения. В ту ночь он решил поговорить с ней… а в завершении задобрить на супружеский долг.

И ей было смешно. Смешно оттого, что она согласилась. Смешно оттого, что она сейчас с ним, будто очередная её фрейлина. Интересно, скольких из них он уже распробовал?.. Легче сосчитать, скольких ещё не успел.

— Даже ты извинился, а Тобиас?.. — устало спросила она.

— Обожди. Он высыпается перед завтрашним.

— Прошло три недели, всё это время он обходил меня стороной. Никогда не возьму те слова обратно… он и впрямь трус и лицемер. — Эти слова были жгучим перцем в её горле, острием в голове и уколами в сердце. В руках одного мужчины она печалилась о другом.

Сандженис выпустил супругу, переместился на свою сторону кровати и стал лениво дёргать за кисточки балдахина.

— Ты потрепала его достаточно. Он ещё долго жаловался, что от удара об стену у него болит спина. Странно, что ты требуешь от него извинений.

— И верно, как смею я требовать извинений от хрустальной вазочки?

— Иногда я называю его кузнечиком. Сразу хмурится! — Рейвена прикрылась рукой, скрывая смешки. Сандж засмеялся следом. — Ну разве не похож?

— Вылитый! Быть может, «Санарен» означает на языке Иерсии тоже самое? — Рейвена больше не сдерживалась от смеха.

— Увы, но «Санаре» и вправду значит «исцелять».

— Жаль.

Но смеялись они недолго. Свечи потухли, погрузив покои во тьму.

Сон длился до тех пор, пока Рейвену не разбудил скрип дерева, затем — звяканье. Она так и не разобрала, что это был за предмет.

— Ты чего?..

— Хотел выйти. — Сандженис уже сидел к ней спиной, готовясь подняться.

— Милования со мной мало, ещё захотел?

Он задумчиво ухмыльнулся.

— Огонька у тебя и правда поубавилось.

«Большего ты не заслуживаешь», — подумала она и улеглась.

Скрип двери, приглушённый свет из коридора… Сандженис вышел, а она впилась взглядом в его кулак, крепко что-то сжимавший.

***

Сандженис посвятил в тайну пересадки сердца немногих. Если об этом кто-то знал, знание было тайным. Он не заботился об распространении: пусть люди думают, что он овладел исцелением сам.

Зимний день был ясен и предвещал удачу. Свет солнца ударялся о мириады снежинок, отражаясь на каменной кладке домов, глади мраморных стен и даже деревьях. Всё в Дали дышало свежей белизной и терпким холодом.

Рейвена жмурилась, когда смотрела в окно: слишком много белого — не спасала даже изморозь на стеклах.

— Ваше Величество, быть может, погуляете с принцами? — предложил Ютт — её бесконечно верный бездарный слуга — бодрым голосом.

Поправив бежевое шёлковое покрывало, на котором сидела, она улыбнулась.

— Если только с Дерентом, ведь Каррин с книгами и просит не мешать даже меня.

Ютт сочувственно взял руку Королевы в свою.

— Тогда давайте втроём с Дерентом. Быть может, покатаетесь на лошадях?

— Доносили, что слой снега огромен. Боюсь, как бы лошади не провалились. Не будем уходить далеко.

Он любезно помог ей встать, и они прошлись до двери через золочёную мебель и большое зеркало овальной формы.

Но шум в коридоре круто изменил их намерения. Король в окружении Тобиаса и помощников шли небольшой гулкой процессией.

— Сандж! — невольно вырвалось у неё, и рука поднялась, пытаясь ухватиться… — Тобиас!

— Если эта женщина когда-нибудь объяснит мне причину своих страхов, я буду благодарен, — покачал головой Сандженис. Тобиас согласно кивнул.

Но Королева была упряма. Вера, что именно мощь привела разумную некогда Кадентию к безумию, не рассеивалась.

— Ютт… — простонала она своему милому смуглому другу, на что он только крепче сжал её руку. — Тобиас как-то говорил мне, что его первая подопытная Металлик в светлом уме. Но она женщина, а женщины в десять раз сильнее мужчин, когда речь идёт о воле. К тому же, дар металлов не сравнится с Василиском.

— Я сожалею, Ваше Величество, но мы с вами сделали всё, что могли.

Само предвидение не давало ей спать и не позволяло замолкнуть. Рейвена ощущала себя так, будто молот уверенными ударами проламывает ей рёбра. Сандженис уходил, и его улыбка сверкала солнцем. Ей казалось, она видит его в последний раз. Нелюбимого, но мужа, отца её детей.

— Я их так не оставлю. Костьми лягу, но не оставлю.

Она одёрнула Ютта и рванула к ушедшим, пронеслась по коридорам, спустилась по лестнице в подвал, дико заколотив дверь кулаками. Клялась, что будет биться, пока ей не откроют и не выслушают. Тобиас отворил, глядя на неё со слабой долей недоумения.

— Скажи, чтобы нам не мешали, — донёсся голос Короля, уже зашедшего вглубь.

— Моя Королева, повторяю в который ра…

— Скажите, какого вы мнения обо мне? Требую искреннего ответа, а не тех, что слышу от вас обычно!

Тобиас вздёрнул бровь.

— Какой неприкрытый намёк, Ваше Величество. Я мог бы произнести нечто оскорбительное — этого, должно быть, вы от меня сейчас ждёте? Но в моих привычках добираться до сути каждого явления. Другие назвали бы ваше опекунство над нами — назойливым, а предупреждения — безосновательными и даже глупыми. И всё же я выражусь по-другому. Не поймите неправильно, но вами, Ваше Величество, заправляют чувства. Вы будто бы в огне — всегда, даже когда его подавляете. Осторожнее. Чувства, берущие верх над разумом — кратчайший путь к безумию.

— Что ж… спасибо за честный ответ. Отныне я буду знать, кто я в ваших глазах.

— Связь причины и следствия — есть основа всего. Если бы Высшие даровали вам один день жизни с охлаждённым рассудком, вы перестали бы ощущать одиночество, на которое столько жалуетесь. Вы стали бы… счастливее.

Рейвена посмотрела Тобиасу в глаза, полные азарта и насмешки над ней. Она раскрыла рот, надеясь произнести что-то складное, что-то последнее, заранее обречённое на провал, но отчаянно рвущееся наружу.

— Тобиас! — она кинулась на него, вцепившись в плечи. — Ты убьёшь его…

Несколько секунд он стоял без движения. Сандж увидел их и подал знак. После этого Тобиас обогнул Королеву и вышел из мастерской, оглядываясь по сторонам. А когда вернулся, два стража стояли за его спиной.

— Её Величеству нездоровится. Попрошу увести Королеву в её покои и оставить под охраной. Приказ Короля Санджениса. Пропишу ей крайнюю дозу успокоительного.

Миг — и стражи обхватили немощные руки. Рейвену развернули и вытащили за дверь.

Она не сразу поняла, что именно вынимает у Кровавого Гения всю злость и тщеславие, не давая им проявиться в посведневности, делая его воплощением учтивости и благодушия. Потомки Звёздной Дали знали Тобиаса Санарена как алхимика и хирурга, продавшего душу Высшим в возрасте тридцати пяти лет. Но на Рейвену, тогда даже не подозревавшую об его исходе, осенило: в просторных подвальных стенах он становился жестоким и гениально-безрассудным. Каменная кладка крепко удерживала в себе эти качества. И каждый, кто входил в проклятый подвал, был пленён сосудами, ретортами и тигелями, ароматами настоек мяты, мелиссы и мускатного ореха. Каждый, кому не посчастливилось столкнуться с каменной гордыней.

***

Впустив Рейвену в покои, стражи остались сторожить её у двери. Она прошлась до кровати на ватных ногах, бессильно упав на перину.

Чуть позже дверь отворилась. Вошёл Ютт.

— Не стоило вам туда идти, — с горечью сказал он и присел рядом. — Стражи еле пропустили меня к вам, а вас и подавно не выпустят.

— Знаю, — спокойно вздохнула она, вытерев слёзы. — Меня успокаивает то, что я смогла. Не отговорить, так отобрать последнее.

— Вы… О, Ваше Величество! — с ужасом воскликнул Ютт. — Сандженис может привлечь к поискам ясновидящих. Они укажут и на банки, и на Вас.

— Ютт, — усмехнулась она, — думаешь, зачем я стояла над подвалом? Я читала заклинания. Мужчины любят мнить о себе невесть что. Украсть получилось только две с половиной. Но… не смею жаловаться. Это маленький, но триумф. Дело принципа для меня — хотя бы на секунду лишить их самодовольства. Хоть так. Хоть и ничтожно, и всё-таки. Да, я сделала это назло. И поделом, поделом, я покажу им, что моё безрассудство тоже кое-чего стоит. — Рейвена поднялась с кровати и бодрой поступью стала нарезать круги. — Пусть рвут меня на части, но украденного не получат.

С того дня прошли месяцы и годы. Жизнь шла своим чередом, пока маленький бунт Рейвены, жалкие две с половиной банки крови, покоились в подвале имения Веттель. А уж там Рейвена — полноправный хозяин.