Это было седьмое путешествие за год.

Больше всего им хотелось проклинать Комиандра, пусть они делали это уже раз пятнадцать. Пятнадцать — только за последнее путешествие, не считая остальных, проведённых среди пыльных улиц, шума невероятных изобретений, названия которым дать не могли, сплошь застеклённых зданий, тянущихся до самих небес. Казалось, проклятья, опущенные на седую голову предводителя, должны были давно проломить в ней череп…

… а может, уже проломили? Цеммен, Кель и Аэлос не ведали об его здоровье. Зато ведали много о новом мире. Даров тут не существовало, как и расы серокожих. Это принесло им радостное открытие: человеческий облик продержится, пока ракшасы не вернутся на родину. Идеальное условие для отнюдь не идеального задания.

Не разведка, а самое настоящее исследование. Что за изобретения? Как появляется свет, если не с масляной лампой? И язык — самая сложная часть их не то задания, не то эксперимента. Выручала отдалённая схожесть, основанная на корнях слов. Их отряд посылался сюда в течении года — с момента появления Красной Диадемы, ключа к иным мирам. Памятуя о кулоне Каролины с одним рубином, пытались отдирать от вещицы ещё, чтобы не рисковать изделием. Но, увы, те рубины уступали размерами и запасами магической энергии главному, самому крупному — тому, который Амелия однажды оторвала и заменила на обыкновенный.

Первое путешествие ещё долго снилось бы посланцам в кошмарах, не отправь их Комиандр во второе. После двух недель отдыха, предварительно устроив пытку тщательным допросом. Обо всём: как выглядят экипажи без лошадей, какова природа света и как хорошо они изучили улицы — хотя бы самые широкие; сильно ли разнятся языки и как много понятно в речи. Описывать пришлось всё, что видели: улицы расчерчены белой краской, а там, где ракшасы узнали родные взгляду мостовые, по рельсам шло подобие конки, только опять без лошадей. Лошадей не было нигде! Или редкие, бодро гарцующие по паркам и скверам больше для развлечения, чем для труда. Хорошо знакомые им здания с лепниной и колоннами, вычурные и помпезные, соседствовали со стеклянными «великанами» в несколько десятков этажей. А огней было не сосчитать — всех цветов радуги…

На Иерсии нет даров? Вздор! А если не дары, то магию там заменяет нечто более могущественное.

Судя по кварталам с обилием серого цвета, невзрачным домам, газонам, на которых бесстыдно размещались экипажи, беспорядочным надписям на стенах, они расположились у окраин. Там они отыскивали закоулки и пустыри, если повезёт — заброшенные здания. Иногда к ним заходили ночные гости с внешнего мира, пьяницы и дебоширы, от которых приходилось скрываться посреди ночи. С провиантом дело обстояло ещё печальнее: запасы солонины, галет и консервов не вечны. Воровать не решались: без того велик риск напороться на нарушение законов, о которых ракшасы не имели понятия.

Сапфировое ожерелье — вот цель их задания. Если верить теории Комиандра, вместе оба этих предмета источают силу, равную силе живого Стелспатиума. Сапфиры не заключали в себе магии, но подпитывали магию рубинов. Два ювелирных изделия могли решить исход войны…

— Теперь бы думать, как двух голубей на троих разделить, — весело проговорил ловкач Аэлос, шагая к палатке с пойманным ужином.

— Как достал? — спросил Кель, зазывая товарища к разведённому костру. Жёлтые язычки пламени рвались вверх, раззадоривая сонное ночное пространство.

— А… побродил по домишкам, на чердаки полез. Спящего достать много ума не надо. Говорят, голубятина нежная, сейчас мы и попробуем. Топай-ка сюда, Цем.

Сгорбившийся в стороне Цеммен даже не удостоил их взглядом. Сидя в тонкой рубашке и комбинезоне, он мёрз и, казалось, вовсе того не замечал.

— Задача облегчается в целых три раза — смешно, — криво ухмыльнулся он. — Да, люди Комиандра выудили сведения из пленных, да, узнали, что Джозеф Колд — полицейский, но и… что?

— Садись ты уже, — устало сказал Кель. — Весь вечер проторчал — спину не разогнул, всё думает да ворчит.

— Невозможность, поделённая на три, — продолжал Цеммен, ощущавший желание сплюнуть немного яда прежде, чем начать поглощать здоровую еду. — Это как ноль разделить на три, и выйдет всё тот же ноль. На Иерсии нам нужен один человек, а найти его можем благодаря двум другим. Хороша цель! Сколько улиц обошли, у скольких спрашивали? У нас в селе народа мало, все друг друга знают, а тут таращат глаза, будто идиоты какие. Да и язык знаем не лучше детей-пятилеток. Вернусь и швырну Диадему обратно ему в рожу!

— Кажется, третий голубь нам не нужен, — заключил Аэлос, ощипывая сегодняшних жертв.

— Мне не до еды, — согласился Цеммен и отвернулся, достав из рюкзака тонкий плащ. — Говорят, холод и голод помогают мозгу думать. Буду звереть до тех пор, пока не соображу.

— Сообразишь что? — вклинился Кель. — Мы знаем, что Колд полицейский, так в чём дело? Попасть бы в полицейский участок и расспросить о таком.

— И сказать: пришли его одномиряне и желают заиметь с его помощью кое-какие связи, — скорчил Цеммен гримасу.

— С чего ты думаешь, будто они станут допытываться? Мы бы пошли уже сегодня, не будь ты таким трусом.

Без того взвинченный, Цеммен взметнул руки.

— Но пришли мы не за Джозефом, а за его хорошей знакомой, искать которую могут разве что пришельцы из её родного мира — судя, конечно же, по узнаваемому акценту и косноязычию. Посланным из Дали вручили бы её адрес. Джозеф и не понадобился бы! И когда наш отважный полицейский почует подвох, он глаз с нас не спустит, а уж их оружие наверняка быстрее наших кинжалов. Нравится расклад?

— Есть идеи получше? Пойдём мы с Айлом да спросим, а ты за нами следом, притаишься. Если нас и схватят, то ты в безопасности — там и подоспеешь с Диадемой. Вместе вернёмся назад. Если есть бумага, подпишем документ о согласии на манёвр, — усмехнулся Кель. — Комиандр не сможет придраться.

Цеммен отвернулся, усилием воли подавив желание свернуть обоим шеи. Он, безусловно, осознавал, как их бесит. Только у кого они спрашивали, свернуть ли за угол, жаловались, что не удаётся говорить из-за плохого понимания языка? Не оставалось ничего, кроме как брать дело в свои руки. Прикасаясь к уху, якобы не расслышав, изображая неловкую улыбку при незнакомых словах, упрямо, вопреки правилам такта и приличия, повторяя свои вопросы — лучше поссориться с прохожим, но всё-таки вытрясти из него ответ. Думать приходилось за троих. Вначале он пугался, что на Иерсии, быть может, запрещено убивать голубей. Присматривался к дорогам, следя за каждым пересекающим белые полосы человеком. Наблюдая за мигающими на столбе огоньками, он изучил то, что звалось светофором. Палатку с провизией и вещами нельзя оставлять в одном месте: слишком велик риск потеряться и никогда больше её не найти. К тому же, люди странновато на эту палатку посматривали. А главное — где раздобыть карту?

Во второй раз он выпросил у Комиандра ценность, за которую на Иерсии можно получить деньги. В расход пошло серебро.

С трудом ракшасы разузнали о ближайшем ломбарде и шли, огибая углы, пересекая улицы по едва знакомым правилам… четыре часа. Так Цеммен вычислил, потому что посматривал на попадающиеся часы. Благо, цифрами сами ракшасы пользовались похожими. Ещё он понял, как огромно место, которое все зовут Милан. И глубоко, искренне ужаснулся.

Вскоре после обмена купили карту города, одежду и еду. Самый весёлый и беспечный из всей троицы, Аэлос как-то предложил:

— Пусть Комиандр идёт куда подальше. Диадема-то всё равно у нас, не достанет, — смеялся он, поедая колбасу прямо на ходу. — А что тут? Тут весело. И красиво. Огней, вон, сколько… И вообще, ракшасы — люди серые, второсортные. Мы, как повелось, всегда мечтали принять людской облик навечно.

— А ведь правда, — произнёс Кель, глядя на вечернее небо приятного розоватого цвета, — перетерпеть тут пару лет, освоиться… кажется, тут и впрямь живётся лучше.

— Без Комиандра где угодно живётся лучше, — прыснул Аэлос. — Цем, продай уже не серебро, а Диадему. И решено.

Тот резко обернулся, сверкнув чёрными глазами, а следующее мгновение оба потирали горящие от удара щёки.

Цеммену всегда говорили, что он сутулится. И вот, подбираясь годами к четвёртому десятку, заработав себе если не горб, то уж по меньшей мере кривую спину, он нашёл этому оправдание.

Он слишком много на себе несёт. Порой даже тогда, когда груз можно вольготно катить.

Был вечер. После яростного спора, обвинений в бессовестности, неверности и трусости, Цеммен схватился за сердце, а после убежал от палатки, скрывшись за лабиринтом домов. Вернулся за полночь, еле ввалился в палатку и проспал до утра.

Порой он думал — о чём донесёт Комиандру? О том, каким детям он приказал выполнить одно из опаснейших поручений? Перед лицом предводителя Кель и Аэлос такими не казались. Бойцы отважные, неглупые, показывавшие себя в нескольких сражениях, давшие присягу. Или он, Цем, виделся им не слишком влиятельным и опасным. А он и не был. Кто он? Бывший пахарь, что отличился во время нападения, когда с диким, не присущим ему гневом защищал амбары. По словам Комиандра, пользу он в итоге принёс большую, нежели бойцы на передовой. А потом Цеммен обнаружил себя возвысившимся помощником, что прилежно и иной раз почти бездумно выполняет приказы. Работать бы спокойно, мешки тащить — спина уже привыкшая — но Комиандр слишком высоко ценил исполнительность и верность. И сделал из рабочего командира, думая, что оказывает честь. А любимую верную кобылку пустил на мясо и тайком скормил ему же — чтобы оценил «прелестную конину».

Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу, вторил Цеммен, но предать не мог. А эти два придурка не ненавидели, только предавать им было не в пример легче.

— Ну, или как мы говорили — по диадеме смотри, — вспомнился ему их недавний разговор.

После этих слов Келя Цеммен понял, что ещё не закатывал глаза так часто. И сделал это опять.

— Так и будем каждую секунду следить — горячее, холоднее? Есть у детей игра такая. Им вещь спрячешь — и пусть ищут по комнате.

— Вот! Вот оно! — воскликнул Аэлос, спрятав голубя за спину. — Найди еду! Ужин, Цем! Найди ужин! — Цеммен уже представлял, как однажды выбьет из этой улыбочки пару зубов. — Серьёзный папочка, ну же, поиграй! — и скорчил гримасу. Они с Келем рассмеялись.

Цеммен вспомнил этот разговор спустя пять или шесть дней, когда почувствовал жжение через рюкзак. Он не верил, что в тьму неизвестности прольётся свет, но…

— Диадема с ума сошла! — выпалил Аэлос, когда пощупал рюкзак.

— Кажется, да, — кивнул Цеммен, стаскивая с себя груз. — Я теперь и до коробки достать боюсь, как бы не обжёгся.

Они бродили по лабиринту улиц, мало помалу начав в них разбираться. День переступил порог вечера, сменив полуденную безлизну на рыжеватое золото, а затем на кармин. Экипажи один за другим неслись со скоростью, о которой лошади и не мечтали. Цеммен переводил товарищей через переходы, ведя за руки, точно двух детей. Иногда они забывали, кто из них боец, а кто бывший пахарь. И не были против.

В этот день, в этот час или эту минуту Цеммена охватило странное спокойствие, вызванное усталостью и бессилием что-либо изменить. Бесчисленные попытки сломали его надежду, веру, а затем и злость. Он смотрел на птиц в небе с лёгкой улыбкой, наблюдал за торопливым копошением улиц, понимая, что наконец-то не думает о задании. Это было смирение, срывающее с сердца любой, даже самый тяжёлый камень. Это было предзнаменование.

— Жжётся! — Кель подскочил прямо на дороге, закричав так громко, что обернулось несколько прохожих.

Они едва свернули на узкую немноголюдную улицу. Была его очередь нести рюкзак, и теперь самый молодой член команды кожей ощутил, как мучился самый старший.

— Сильно? — Цем обернулся.

— Нести не могу! — взвыл Кель.

— Ну так снимай и неси сбоку, за ручку.

Аэлос переводил взгляды с одного на другого и выдал сквозь зубы:

— А не начать ли нам снова искать, наконец, раз диадема скоро расплавится?

Спорить не могли: в какой-то момент Цем и правда испугался, что из-за неизвестного воздействия диадема расплавится прямо в ткани.

— Ищите, — простонал он.

Вызвался Аэлос, взлохматив длинные каштановые волосы, подхватив рюкзак и став подходить к каждому. Справлялся он, надо сказать, ловко и в некоторой мере изящно. Мог, когда хотел! Не то что Цем, нервно переминающийся с ноги на ногу при приближении любого человеческого существа в этом мире.

— Кажется, это оно! — радостно воскликнул Аэлос и показал на спину какого-то прохожего — одного из немногих на опустевшей и тихой улочке.

Цеммен и Кель стояли в двадцать шагах от предполагаемого хранителя сапфирового ожерелья.

— Ты уверен?

— Сейчас или никогда, — рявкнул Аэлос, шлёпнув старшего товарища по спине. — Если не сделаем, мы ночью вытащим из твоего рюкзака диадему, продадим её и навсегда останемся тут!

***

Ни шум изобретений, ни людские голоса, ни высота зданий не могли затмить этот вечер. Ярко-розовый, он маревом рассеивался по городу, садился на крыши, опасливо заглядывал в зашторенные окна, просачиваясь малиновыми лучами туда, где его не ждут.

Одинокий наблюдатель щурил глаза. Много-много лет назад он был тут. Путешествовал с другом и его женой, ходил по холмам, помогал устанавливать палатки, учил слова и выражения… и вновь он тут. Едва ли не на правах смертного, знающий меньше, чем о своём родном мире, и дивящийся, как сильно преобразился этот. В Дали всё двигалось медленнее. Даль неспешна, размеренна, дары словно удерживают умы от открытий. Ею люди платят за однообразие, ведь если они прорвутся вперёд, если прорвутся резко — опять, опять угроза!

Одинокий наблюдатель шагал размеренной походкой, выжидая.

Уверение Мии в том, что она обладает сапфировым ожерельем, было правдой лишь отчасти. Справившись с колебаниями, Мия приняла копию ожерелья, в то время как настоящее нёс в своей просторной сумке через плечо один крайне любопытный иномирянин.

Наблюдатель шёл к нему навстречу. Три километра, два, один… этот иномирянин любил пешие прогулки за стаканчиком травяного чая, смотреть с мостов на воду, и вечер он, конечно же, любил. Особенно, если он такой же лиловый, как сегодня. Он не спешил, ведь не знал о встрече. Всё пересекал мосты да попивал чаёк, смотрел в небо и считал птиц. Он был закалённым. Среди дутых курток и вязаных шляп он ходил в безразмерной тунике; штаны в широте ничуть не уступали тунике — их ансамбль пытался, очевидно, скрыть худобу. Спину он держал ровно, как человек, более пятнадцати лет связанный с йогой, шагал медленно, ещё медленнее, чем сам наблюдатель.

Наконец он подошёл достаточно близко. К своему рабочему месту, где забыл обещанную другу книгу. Тротуар, клумба, дорожный знак, чуть скошенная набок урна, а рядом искомое — не слишком заметный магазин индийских и тибетских сувениров.

До сцепления двух звеньев оставалось двадцать шагов.

— Вот ведь… жжётся. — Чарли скривился, едва рука нашарила в сумке искомую вещицу. — Неужто близко. А хотя… всю неделю жжётся. Месяцы. Эх…

Однако его не оставляло ощущение, будто теперь ожерелье жжётся сильнее, чем когда-либо.

— Здравствуйте! — крикнул кто-то за спиной.

Чарли обернулся и увидел трёх молодых людей. Вернее, молодыми были двое, а сутулящемуся третьему явно было далеко за тридцать. Он и крикнул, пытаясь изобразить приветливую улыбку сквозь страх и усталость.

Страх.

И усталость.

Редкий случай, когда сила фона затмевает личность, и Чарли не мог этого не чувствовать.

— И вам.

Через штанину Чарли ощущал болезненное жжение. Пришлось снять сумку. Тут он заметил, с каким интересом трое подошедших следят за его действием.

— Что-нибудь нужно? — вежливо осведомился Чарли, всё крепче убеждаясь в знаковости этой встречи.

«Запомни вот что: они не станут церемониться. Почувствуй они неладное, сразу применят меры», — звучало в голове голосом Джозефа Колда.

Чарли вдруг вспомнил, что может обеспечить себе оборону. Вернее, отвод. Простейший обряд изгнания незваных существ-вредителей из тонкого плана… нет, они выглядели слишком реально, чтобы зваться тонким планом.

— Ну, Цем… — шепнул один еле слышно, но для Чарли — вполне достаточно.

— Нет… — ответил, очевидно, Цем, то ли колеблясь в выборе, то ли не решаясь на действие.

«Они легко всадят нож между лопаток. Следи за их руками: мелкие ножи — их конёк».

— Благодарю, мы просто обознались, — с деланной улыбкой ответил сутулый и быстро развернул двух товарищей в противоположную сторону. Вместе они мгновенно свернули за угол, заставив Чарли если не следовать за ними, то попытаться подслушать. Неслышно приблизившись к стене дома, Чарли напряг слух. Слова звучали неразборчиво, срываясь то ли крики, то на ругань. Он напряг и внутренние силы, но тщетно. Что случилось, раз они так резко отошли? Обознались или продумывали план? Чарли тяжело вздохнул, пока в очередной раз за день не открыл сумку и изумился: ожерелье полностью остыло. Только что оно растеряло всё тепло и стало холодным!

— Ничего не понимаю! — воскликнул он громко.

— Не заметили меня?

Чарли с привычной ему неторопливостью повернул голову.

— Да, — произнёс он немного погодя. — Вас стоило заметить.

— Чем обязан вашему вниманию, Карл? Или, как вас привыкли звать, Чарли.

Тот явно не привык к словесным битвам и завихрениям смыслов.

— Вы ведь сами… попросили меня вас заметить.

— Но вы сказали, что заметить меня «стоило». Вот я и хочу узнать, почему.

Чарли отошёл на шаг и пристально оглядел незнакомца.

— Вы нездешний. Чужой. Высокий дух, давно уж не человек.

В ответ он получил смех.

— Точны, Чарли, очень точны.

— … а ещё потому, что ожерелье внезапно остыло. Я хожу с ним по городу уже неделю, горело-горело, горело-горело, а тут! Джозеф…

— … предложил очень сомнительную затею. Уже который день магазин вы закрываете пораньше, чтобы словно бы невзначай прогуляться по району, на который указал ваш маятник. Успех невелик, точнее, его нет вообще. Знаю.

Чарли прищурился и сложил руки на груди.

— Вы слишком много знаете. Вы оттуда же, откуда Каролина?

— Более того, я помог ей устранить одного из опаснейших людей её родного мира. Она не рассказывала?

— Ах, вот оно что! Да. Рассказывала, но ругала вас, на чём свет стоит, — Чарли посмотрел на него с улыбкой, отчего он возрадовался: не с каждым достигнешь такого складного, безупречного понимания.

Чарли смотрел на него в упор.

— Так что вы скажете про ожерелье? Из всего, что я знаю, делаю вывод — это вы пришли сюда с диадемой? Мы-то думали на ракшасов.

Диаболис скрыл улыбку снисхождения. Чарли силён, бесспорно — проницателен, гибок, но распознать подмены ожерелий он не мог и не сможет.

— Это не я, увы. Диадема, как вы верно поняли, у серой расы. Я лишь пытался выиграть для вас время.

***

— Что ты там делаешь? — спросил старик у другого старика.

— Мята, — сказал Комиандр и поднял пучок со стола. Сегодняшний день он посвятил лаборатории и её привычному полумраку. Комиандр всегда знал особенную, полную таинства магию ночи, дарящую вдохновение поэтам, писателям и певцам, но не думал, что алхимикам тоже. — Базилик, можжевёловое масло, семена льна, кора белой ивы. Всё перечисленное обладает одним и тем же свойством.

— Снотворное?

— Не совсем. — Комиандр отвернулся и продолжил отбирать нужные травы под рассеянным взглядом подслеповатых глаз.

Четвёртая Душа, сгорбленный старик — рождённый ракшасом, но проживший всю жизнь в облике человека. Лерна прибыла с ним после освобождения душ. Ведя за руку человека, давно ставшего «ракшасовой легендой», она рассказывала, как видела полумрак, запылённые руины, лабораторию Кровавого Гения, а ещё Корнелию — совсем близко, и та видела её. Между ними стоял молодой человек в чёрных одеждах, который не дал одной прикончить другую, а потом лёгким взмахом руки заставил Лерну и Хартера оказаться в сердце подземного Тандема.

Безумец и предатель, безнадёжно влюблённый в запретное — человеческую женщину, первый, кто осмелился прийти к людям и стать одним из них, пусть и ценой души. Странное стечение обстоятельств: перед тем, как взять его душу, Высшие позволили Хартеру умереть своей смертью; а теперь, когда его душа освобождена, он снова оказался жив — дряхлый и иссохший. Ракшасам полагалось встретить его с презрением, швырять тухлые овощи, рыбьи кости, яйца… Но вместо того обрёл почтение, мягкую кровать, сытное мясо и сладкое вино. Ожившая легенда привлекала Комиандра не меньше очередного опыта. Дни и ночи они говорили. Из кабинета старик следовал за Комиандром в лабораторию, из лаборатории в спальню, из спальни снова в кабинет, раз за разом устраиваясь в широком кресле-качалке с пледом и пачкой книг. Каждый его возглас вызывал у Комиандра несвойственный ему трепет.

— Ты не знал, что именно нас роднит, когда встретил меня столь радушно, — Хартер не мог похвастаться острым зрением, но в тот миг он посмотрел на Комиандра так, будто видел насквозь.

— Нет, знал, — с уверенным спокойствием ответил Комиандр, не отрывая глаз от разложенных по столам склянок, перекладывая их с места на место. — Нам не нужно было знать друг друга вечность, чтобы я понимал.

— Можешь ты прояснить, а?

Комиандр обернулся и вздохнул.

— Да, пожалуй. Только я должен сперва дождаться, когда мне приведут одного чересчур лихого паренька.

— Нам нужен кто-то третий?

— Он нужен мне особенно, хоть он и приличный идиот.

— И для чего тебе нужен идиот? — усмехнулся Хартер, покачиваясь в кресле.

— Ему сейчас двадцать четыре, а в свои двадцать четыре я был таким же. Идиот, мечтатель, идеалист, и наивность точно так же мешалась во мне с умом и отвратительным характером. Кому, будучи старым, не хочется полюбоваться на своё молодое отражение? Пусть советники, метящие на моё место, говорят, что хотят, но этого удальца нужно поломать.

— Хочешь себе поломанного преемника?

— Обретшего форму, правильнее было бы сказать.

— Так чем он заслужил твоё… что бы то ни было?

— Тем, что из задания для смертников-подопытных вышел героем, — стал рассказывать Комиандр, пробуя слова на вкус. — Тем, что единственный из отряда даже более опытных пошёл на большой риск, который оправдал себя. Тем, что додумался до ещё одной находки в человеческой крови, и перевернул тем самым всё моё представление о продолжительности человеческого облика. Хартер, знай вы о крови Колд в ваши времена, стали бы отдавать душу?

— Забавно, — прохрипел старик. — Как скоро явится твой избранник?

— Смотря, как скоро его до меня дотащат. Я забыл добавить ещё одно полезное качество: упёртость. Не упрямство, нет! Узнаю молодого себя. Собственно, такой я и сейчас, но теперь моя упёртость зовётся законом и никто не имеет смелости вставить слово поперёк. А он имеет. Он всегда со мной спорил, уточнял мои приказы, ставил под сомнения каждое предложение! Когда давал им инструкции и разъяснял план действий по проникновению в Даль, он вздёрнул ручищу и спрашивает: а можно ли пользоваться кровью? Я ему: нет. Поймают, задушат, всё это мы уже проходили. Знаете, — Комиандр покачал головой, — в тот момент он посмотрел на меня, как на идиота. А уж потом, на самом задании, всё равно приказал ракшасам поймать нескольких девушек с сильнейшими дарами. И ведь не боялся! Успехом мы обязаны только его изобретательности. Единственный дурак, чью дурость я позволяю себе уважать. Сперва попрошу рассказать вас. А потом расскажу сам. Перед двумя он не устоит. — Он сделал шаг, тихий, проворный. Острый взгляд чёрных глаз встретился с другим, рассеянным и мутным. — Ведь нас с вами, таких чуждых остальным, двое.

Гости вне стен не поняли бы игру намёков. Двое затворников растворялись в вечных сумерках безоконного подземелья, доверяли друг другу тайны, перекидывались репликами, взглядами, жестами, словно невесомым грузом.

И Хартер своё поймал. На этот раз — самый тяжёлый груз из всех невесомых, тяжёлый настолько, настолько тяжелым может быть упавшее на уши слово.

— Так вот оно что…

— Полагаю, уважаемый, я раскрыт? Как только придёт мальчонка, я расскажу вам всю историю, — с довольной улыбкой отрапортовал Комиандр и сел в другое кресло.

Степенное ожидание кончилось через полчаса, когда в лабораторию ввалился молодой человек с недовольной физиономией. Комиандр не счёл нужным ни встать, ни высоко поднять голову, ни отнять от губ остывшую кружку отвара, ни даже разозлиться на отсутствие манер. Чёрные глаза глядели с высокомерием и преждевременной убеждённостью: предстоит спор с очередным идиотом. Только сейчас форма идиотизма достигла критических пределов. Стоит направить это нарушение в нужное русло, и оно превратится в нечто гениальное.

— Здравствуй, Дайзер. — Ответом стало поднятие светлых, как солома, бровей — необычный цвет для серой кожи. — Конвоиры размяли тебе запястья?

— Чтобы затащить меня сюда, вам понадобился конвой?

— Не виноват же я, что ты глух к просьбам.

— Как и я — что вы вдруг решили ко мне привязаться.

— Не льсти себе.

— Просьбы, приказы, конвой… кто кому льстит? — Дайзер усмехнулся.

— Слышал, твоя дражайшая супруга на шестом месяце беременности.

— Хотите поговорить о моей семье?

— В том числе. Ну же, присаживайся. Должен же я иногда казаться гостеприимным.

— Казаться, — подчеркнул Дайзер. — Предпочитаю честность. Постою.

— Редкостный идиот, — выплюнул Комиандр.

Дайзер ухмыльнулся.

— Что у вас тут? — и без стеснения двинулся к лабораторному столу с прищуром заинтересованности. — Базилик, перечная мята, кора… какая? Белая ива?

Комиандр не смог сдержать улыбки.

— Молодец. — Затем решил повторить вопрос: — Что это объединяет?

Дайзер думал недолго.

— Каждый из лежащих тут ингредиентов обладает обезболивающим свойством. Зачем столько трав с одним и тем же назначением?

Комиандр откинул плед и поднялся. На такую тему нельзя было спорить сидя.

— Не мне рассказывать тебе, что при варке зелий свойства усиливаются и дополняют друг друга.

— Но не полсотни же трав одновременно. Ощущение, будто вы собрались лечить тяжёлые ранения целой армии. Собираете каждое растение, имеющее свойство утолять или притуплять боль.

— Рассматривать множество вариантов — мой способ, до которого дошёл я сам, — подчёркивал Комиандр каждое местоимение.

— Поэтому не спешите увидеть другие способы. Своё всегда дороже, даже устаревшее.

В другом конце лаборатории послышался тихий, не лишённый ехидства смех. Комиандр посмотрел на Хартера зло.

— Так будь добр, предложи мне лучший вариант смеси и взаимодействия хотя бы нескольких ингредиентов. Не всех. Пары или тройки, но так, чтобы получилось действеннее.

Дайзер оторвал взгляд от стола.

— Хорошо. Я и сам, пока смотрел, загорелся.

— Буду пристально наблюдать.

— Я готов.

— Прямо сейчас? О нет, мой мальчик, я звал тебя для другого.

— Вербовать. Знаю.

— Конечно, мой мальчик. Кем ты работаешь?

— Стенография.

Комиандр был удивлён.

— Я думал, плотником. Или таскаешь какие-нибудь грузы, ящики, тюки…

— Стенографом. Да, это чуть ближе… к вам.

— Мои речи, мои бумаги, мои документы! Скрытность предпочитают предатели.

Дайзер посмотрел на него с удивительной смелостью:

— Я и есть предатель. Я давно уже не на вашей стороне, на стороне всех ваших действий, указов, стратегий. Когда-то, до задания в Дали — да. Но теперь… теперь я предатель.

Комиандру должно было разозлиться, послать в темницу за вольнодумство и дерзость вышестоящему, начать спорить или осадить, но вместо этого он громко произнёс:

— Спасибо.

В замешательство пришёл даже Дайзер. С вытянувшимся лицом он наблюдал за дрожащим от беззвучного хохота Комиандром.

— О да! Я хотел получить от тебя признание, что ты предатель. И наконец-то я его добился. Это премного облегчит наш разговор. — Мало-помалу Комиандр унимал приступ возбуждённого смеха, дыша глубоко и вытирая накопившуюся влагу в глазах. — Вы только посмотрите, посмотрите, он так и сказал: предатель! Ах, мой мальчик, как красиво.

И холодная маска Дайзера пала.

— Что за загадки? Говорите, чего вам от меня нужно, и я уйду, наконец! Или вы хотите меня арестовать? Послать шпионов и расследовать моё рабочее место?

Комиандр поднял седые брови:

— Арестовывать? Я был лучшего мнения если не о твоём характере, то хотя бы о твоих мозгах. Ты всё понял слишком прямолинейно. А про нового стенографиста я и впрямь не знал. Самое смешное, что я тебя не видел.

Дайзер развёл руками:

— Последние полтора месяца вы увлечены кое-кем другим.

Оба вдруг перевели глаза на рыхлую фигуру в тусклом свете далёкой лампы.

— Что будет угодно? — ласково просипел Хартер.

— А теперь, — Комиандр зашагал к креслу, через секунду в него опустившись, — послушай его.

— Хартер Ракшас, — Дайзер изобразил лёгкий поклон.

Воцарилось молчание. Робко присев на ближайший табурет, Дайзер стал перевёл взгляд с дряхлости на старость, затем снова на дряхлость… и та заговорила тихим голосом:

— Ты знаешь, какая у меня слава? И чем я её заслужил. Знаешь ведь, да?

— Отдали душу, чтобы всю оставшуюся жизнь прожить в облике человека.

— Верно, верно. Может, я дурак, может, не дурак — я не жалею, потому что больше бы я жалел, если б не попробовал. Мне было двадцать два, когда я решился, но семена предательства в землю зарыли давно. Драки в наших «серых» районах дело, сам знаешь, обыкновенное. — Дайзер закивал, как мальчишка, с детства приученный находить извилистые тропы для обхода диковатых свор. — Принимали человеческий облик и давай растаскивать снедь прямо с рынка. А что? Сменишь облик, и не найдут никогда. Я… не отличался свирепостью. Или проворностью. Уж не видел никакого удовольствия в том, чтобы властвовать над другими. И бил в ответ не так сильно. Спрятаться бы, убежать… и я бежал. Бежал, пока не выбежал как-то из района ракшасов. Мне было пятнадцать, и как пользоваться даром, я знал. Человек в мире людей, где нет постоянных драк, есть вежливость, смех, книги, шутки… Кажется, уже тогда я знал, что когда-нибудь своих предам. Не нужно объяснять, почему ракшасы жили хуже людей?

— Куда нам, — буркнул Дайзер.

— То-то же. Никуда и никак. Но я хотел, поэтому перевоплощался и убегал. Всё убегал, убегал, убегал… пока люди, точнее, ракшасы не сделались настороженными: что забыл в царстве людей этот непоседа? Что делает там, если не ворует и не грабит? Почему возвращается с пустыми руками — он что, идиот? Вышел я вновь, и меня настигли мои же с самодельными и краденными ножами, чтобы поговорить со мной на языке стали. Что ж, этот язык был подвластен мне чуть меньше, и ножа при мне не было — или был, но мелкий. Уже и не помню… Говорили мы недолго. Они оставили меня лежать, сказав, что уже знавали «почитателей людей» до меня, и заканчивали те не лучше. Меня нашла одна девушка и быстро перевязала раны. Я помню, как сейчас — летняя жара, мне плохо, нельзя раскрывать облик, пока она сидит рядом на кровати, на белой подушке. Благо, она часто выходила, тогда-то я и «сбрасывал» человеческую кожу. Скоро она достала какую-то мазь и смазала раны. Этим же вечером я мог ходить без поддержки. Я сбежал от неё… чтобы вернуться на следующий день снова и отблагодарить за милосердие букетом цветов. О, какая она была милая… за аристократку бы сошла, лицо круглое, волосы тёмные и глаза голубые… Как сейчас помню, как сейчас!

— Не на ней ли вы женились? — спросил Дайзер.

— Всегда ли получаешь желаемое, даже если отдашь Высшим душу? Жил я теперь среди людей, к себе возвращаться не смел. Ночевал, простывал, воровал еду, а меня всё не закалывали. Странные, думаю, люди: не ищут серых, а сами серые бы давно уже закололи. И стал я своих, серых, бояться больше. Ходил к своей крестьяночке, цветы носил, сладости ей воровал такие вкусные, какие она на свои пожитки никогда не купила бы. Она даже подарила мне несколько поцелуев. И всё это — в облике человека. Пока длится час, пока я ещё могу лицедействовать. Хорошо нам было. Эх, хорошо. А потом ухажёр у неё объявился, статный, буйный, и встала она между нами двумя, выбрать не могла. Домой, к матери, у меня дороги не было, свои зарежут, а девушка моя человеческая — с другим останется… Ринулся я в какую-то библиотеку, нашёл там нужную книгу с призывом… А ведь знаешь? — не Хартером я родился. Хартером я стал, а родился я Деком. Тёмный надо мной так потрудился, что пару часов пролежал я в библиотеке. Опять я воровал, но уже деньги. Менять облик по-прежнему мог, воровать при таком даре сами Высшие велели! — Хартер рассмеялся. — Медяки, потом серебряники, уже жильё снял, и пришёл к ней… а она с ним, буйным своим, целуется. Вот и верши ради них благие дела. И ты, как мне говорили, собирался вершить.

Дайзер вспыхнул.

— Уже натравили?

— Просто рассказали, — Комиандр улыбнулся так, что развеял веру в свои слова окончательно. — То, из-за чего ты нарёк себя так громко: предатель! Ослушался меня, отверг мою щедрость, чуть не убежал в самое пекло Дали ради невесты…

— Она для вас была мясом, пищей для воронья, — рявкнул Дайзер.

Комиандр глядел в сторону, глядел пристально, задумчиво, закусив губу, мерно покачиваясь в уютном кресле. Мысли окружили его, и относились они не к звенящем в воздухе обвинениям.

— Продолжайте, Хартер.

Старик откашлялся.

— Высшие отвели мне срок: до самой моей смерти, обыкновенной человеческой смерти. Только страх отдать душу раньше срока спас меня тогда. Я умел читать, но для людей такого умения мало, тогда я стал плотничать. Жил, как все, работал, воровать перестал. Нашёл жену себе, детей двоих завели — человеческих, обыкновенных, пока не родился третий — серокожий. Проклятье! Высшие надругались над моей глупостью. Стали люди думать, что жена моя от рашкаса понесла. То ли силой, мол, взял, то ли обманул. Я обманул! Я! Муж её, с которым она пятнадцать лет жила. Испугался за неё и во всем признался — ни дети не знали тайны, ни жена, думал уже, что голову мне с плеч, что уйдут все… не проживи она со мной столько, может, и ушла бы. А так — привязалась. А мальчик наш… сколько бед с ним было. На улицу не выпустишь, в доме гости страшатся, все пальцем тычут… а в меня нет! На кожу человеческую смотрят и почему-то мирятся, что ракшасом рождён. Злился он, и не диво. Лет в семнадцать, когда кто-то камнями стал кидаться, бросился в реку, и всё. Спрашивал я тогда, спрашиваю сейчас — за что? Кому он дурное делал, что камни в его серую спину швыряли?

Комиандр сидел спереди, так, что Хартер не видел его горькой усмешки. Но Дайзер видел всё. Видел и начинал понимать: это не просто вечер воспоминаний. Истории есть у всех, но не каждому историю расскажет Хартер Ракшас, пусть и предсказуема она, и слезлива, как сотни других.

— А дальше? — осторожно подтолкнул Комиандр. — Расскажите, что дальше.

Хартер заставил себя успокоиться.

— Прошу прощения. — Поникший, он дрожащей рукой подносил кружку, чтобы отпить ещё немного остывшего отвара. — Долго мы по нему горевали. Жена умерла раньше меня, такая стала тощая, иссохшая, больная. Я жил и знал только то, что предавал всех. Всех перетравил одним собой. Так и остался один с сыновьями. Жил себе, работал, всё один да один… Хотел иногда вернуться в свой затхлый ракшасовый район. Пока громом не прогремела резня. Большая резня людей и ракшасов. Всякие бывали, но эта…

Тут вмешался Комиандр:

— Историю ракшасов записывать не принято. О других стычках мы знаем мало. Однако это записали даже люди. Понимаешь ли, ракшасы и воры — почти одно и то же. Если воры, то в половине случаев это оказывались ракшасы под человеческой личиной. Ты знаешь об операции под двусмысленным названием «Серые лица».

— Приказ короля Альберта полностью истребить весь район ракшасов, — сказал Дайзер. — Говорят, этот ублюдок и людей-то не жаловал.

— Да, да, — Хартер закивал. — Признаться, я был человеком рабочим и не знал, что там задумал Альберт, помнил только слухи: уничтожить ракшасов, всех до единого. Разные люди нашлись, и те, кому жаль стало, и те, кто рад был. А моё сердце болело. Но обернулось всё наоборот: резня приключилась у людей. У тех семей, кто замысел Альберта поддерживал. Несколько аристократов в сговоре с самим королём готовили то ли жидкости алхимические, то ли ещё чего, чтобы не резать даже — взорвать! Ракшасы как-то это прознали и послали туда своего шпиона. Говорят, добыли где-то средство, чтобы в личине человека несколько дней пробыть. Так и пробыл. Ракшасы готовили ответный заговор. Они вывели своих женщин и детей за границы Дали, в степи, а сами сотнями, сотнями на те дома бросились! Решили, что если умрут, то по своей воле. Что это была за резня, сколько крови! Я содрогался при новостях, сыновья мои и внуки — все содрогались. И не было ничего у серых лиц, кроме них самих, ножей и злобы. Почти все и полегли. А заговорщики остались жить.

— Знаю… — сказал Дайзер. — Всегда думал, что план у них был шаткий. И глупый. Они могли бы послать не полчища — всего пару десятков ракшасов. Или они не знали, что такое яд?

Хартер рассмеялся тем горьким, мрачным смехом, что обычно соседствует со слезами.

— Верно Комиандр про тебя говорил, будто вы с ним похожи. Оба считаете себя самыми умными! Думаешь, не хотели они сделать так? А что помешало? — Хартер сжал руки в кулаки, вперил в слушателя острый, как кинжал, взгляд, будто забыл, что почти ослеп. — А потому, что их сдали. Было послано ещё человек десять, и это только на один особняк. Среди них нашёлся изменник.

— Должно быть, его вычислили и пытали.

— Если бы! Он сам, по собственной воле. Когда ракшасы узнали об измене, то сотнями собрались — не тихо, так прямо — сталью. А потом нашли этого предателя. Не стали убивать его сразу, нет. Они отвели его чуть дальше от очага резни, пригнали лошадей, что в конюшнях имения были, привязали за четырёх — обе руки и обе ноги. А потом оседлали и стали подхлёстывать, разъезжаясь в разные стороны… разрывая его на части. Так убивали только в древние, дикие времена, но кто ракшасы, как не дикари? А всё к чему… помнил я рассказы о предателе, что из-за женщины своих обрёк на резню. Что за женщина была такая?

— Феррейн Беллами, — неожиданно изрёк Комиандр. — Лапочка-Феррейн, Развратная вдова, первая красавица Дали своего поколения… Мне ли не знать всех её прозвищ? Я, помнится, доносил им каждое. И вообще был весьма щепетилен в деталях, чтобы отвести любое подозрение. Нужно было подставить их красиво…

Дайзер вздрогнул, будто облитый ледяной водой.

— Но… четвертование… было? Или не было?

— Было. Ракшасы, мои товарищи, и впрямь вынесли мне приговор... а что было потом, я не знаю. Говорят, их настигла полиция Дали. А меня вытащила собственная мать — шутка ли? Впрочем, тот, кто знал мою мать, поверил бы. Раненый, покалеченный, но живой. И больше не Эдальтайн Ракшас, Эдди, даже Эддиот, как звал меня мой почивший друг, а кто-то другой… с вычурным именем из целебного цветка Коми и ядовитого соцветия Андр. Никто бы меня не изобличил — ручаюсь, из напавших на Феррейн Беллами мертвы были все, а если нет, то им посчастливилось не знать меня в лицо. Но тогда я уже не был шпионом по имени Эдальтайн.

Дайзер не помнил, как долго смотрел в хитрые, злые чёрные глаза, не помнил, как громко оба старика смеялись. Две родственные души, как Комиандр их называл. Но обман первого не смел идти вровень с изменой второго.

Того, кто стал во главе Тандема и был почитаем, как божество.

Осознающий чудовищность свою и своё величие, судя по веселью в глазах — ни о чём не жалея, Комиандр сцепил руки в переплетении серых пальцев, медленно покачивал ногой, взглядом ковырял чистого, не осквернённого грехом юнца.

— Что значит твоё своенравие рядом с моим? За проступок я отплатил сполна, вернул всему ракшасовому племени то, что когда-то отобрал. Такая жизнь… нет, никакие слухи не будут чудовищнее правды. Так скажи мне, как предатель предателю — ты всё ещё хочешь нести это бремя в одиночку?

***

Птица была не кивилло, иначе разбуженный посреди ночи Уильям Металлик подумал бы, что получил вести от Лауры. Посвящённый слуга нашёл это подозрительным, а Уильям и того более. Накинув халат, он вышел в коридор, чтобы в тусклом свете лампы увидеть серо-белое оперение и ярко-жёлтый, словно отлитый из золота клюв с письмом.

— Это семомера, — задумчиво проконстатировал Уильям. Затем вынул письмо и попросил слугу пройти с ним в кабинет. Когда лампы были зажжены, а в камине разворошены угли, Уильям ещё раз вгляделся в птицу. — Семомера, — повторил он так, будто что-то вспомнил. Затем одним выверенным движением вскрыл печать и вытащил письмо. — Ракшасы. Их почтовая птица. — От мысли, что он впервые получил послание от Тандема напрямую, а не через шпионов, письмо в руках словно потяжелело.

«От брата Комиандра Ракшаса брату Уильяму Металлику — брату по несчастью».

Первым ощущением Уильяма было, что это чья-то издёвка. Впрочем, чья? Он никогда не видел этой печати, никогда не получал посланий прямиком из Тандема и потому так долго думал, что означает птица семомера. Пропустив письмо, внизу он обнаружил сразу две подписи. И первая действительно принадлежала Комиандру Ракшасу, изображая «К» с размашистым росчерком. Хозяина второй подписи Уильяму разгадать не удалось: мелкая, робкая, нельзя было распознать даже заглавную букву.

«Приветствую своего брата по несчастью отвечать за то, что мы оба зовём противостоянием. Не то чтобы я, исполненный достоинства и некоторого рода надменности, издеваюсь — ну разве что чуть-чуть. Когда представляется случай хотя бы легонько уколоть того, кто стоит во главе вражеского лагеря, сложно им не воспользоваться. Не сомневаюсь — то, что будет изложено чуть ниже, уколет вас, Уильям, намного сильнее, поэтому прекращу эту длинную и никому не нужную прелюдию.

В ночь, когда принцесса Виктория разрушила нашу Стену, был убит (сказать к слову, убит случайно, шальной стрелой) один из рода Санаренов. Он обладал не совсем обыкновенной внешностью для своего рода и дара, однако магия его крови подтвердила догадки. Выдавать планы, казалось бы, крайне недальновидно с моей стороны. Я согласен с тем, что иду на риск, но иду я на него с целями если не мира, то оправдания. И предупреждения. Если вы смыслите в наследовании даров и вероятности наследования того или иного, то должны знать: не у всех детей, будь их мать или отец с даром Санаренов, откроется этот дар. Во время нахождения ребёнка в утробе дар целительства легко подавляется другими, более мощными. То, что в одной семье брат и сестра, рождаясь друг за другом, оба носили фамилию Санарен, может быть следствием двух вещей: либо их родители состояли в родственной связи, либо попросту удачное и крайне редкое нарушение. Смысла гадать я не вижу, вместо этого я предпочёл действовать.

Ах да, вы ждёте укола. Никаких диверсий, никаких набегов, как вы успели заметить, не было (за редким исключением, вышедшем из-под моего контроля). По всем правилам нам следовало «приходить в себя». Не могу поспорить: именно этим мы и занимались. Я отдал приказ не соваться к вам ни под каким предлогом, хотя находились смельчаки, предлагавшие спалить Даль, пока вы не оправились. Не мне рассказывать вам, Уильям, о степени безрассудства этой затеи. Ведь вы были настороже всё это время. Вы озаботились безопасностью целителей, потому как из рода Санаренов жестокою волею судьбы осталось всего несколько. И к одному из них вы приставили к нему охрану, целую гвардию, что весьма разумно. Только теперь она всё равно стоит возле меня, и я знаю её полное имя: Дина Киттер Санарен. У неё, в отличие от убитого родственника, внешность вполне соответствует канонам: пшеничные волосы и серые глаза; хрупкая, с полупрозрачной кожей, как большинство целителей. Одурачивая гвардейцев одного за другим, подливая кому снотворное, а если надо, то и ядовитые примеси, наши люди пробыли в Дали около трёх недель. Никого, кроме «гвардии», не тронули — это к слову. Я открыл некоторые подробности, чтобы вы не гневались на своих людей: они не виноваты в том, что на устрашающую мощь человеческих даров мы, ракшасы, отвечаем нечеловеческой изворотливостью.

Вам может показаться, что я излишне многословен, поэтому немедленно, чтобы не греть ваши без того раскалённые нервы, пойду дальше. Спросите, убьём ли мы Дину? И я отвечу: это ракшасы будут умирать за неё. Дина нужна нам живая, чтобы сочетаться браком с нашим добровольцем, которому мы пересадили сердце молодого целителя. Ракшасовый дар силён, куда сильнее целительского, потому что подавляет в утробе зачатки любого другого дара. К чему я напоминаю вам общеизвестные истины? К тому, что только такой союз — целителя и «наполовину» целителя — сможет дать ребёнка с нужным даром. Думается даже, что не одного. Условиям, которые мы великодушно обеспечим Дине и её наречённому, будут завидовать сами ракшасы. Она всегда будет сыта, одета, иными словами, уважаема и ценна, словно драгоценность, которой и является.

Проникать на нашу территорию не советую: если удастся прорвать оборону, вы получите сомнительный трофей в виде трупа одного из последних во всей Дали целителей. Я назвал не имя, а роль в обществе. Чтобы вы, Уильям, поняли меня правильно.

С глубоким уважением к Железному Оплоту царства людей и не менее глубоким желанием всадить в него кинжал с ядом, Комиандр Ракшас».

Сделав глубокий вдох, Уильям перевёл взгляд на вторую подпись и понял, что принадлежит она не хозяину, а хозяйке. Дёрнув сонетку, он дождался слуги.

— Пусть доставят любые документы из центрального госпиталя с подписью Дины Санарен. А также идите в военное ведомство, пусть там разведают об охранном отряде, что мы к ней приставляли: говорят, среди них есть убитые. Пусть проверят.