Он долго не решался признаться, что свадебный фрак маловат: живот стянуло так, что невозможно было дышать. Швеи и помощницы кружили с кусочками мела, катушками и иглами, хватаясь за рукава, растягивая фалды и досаждая одним и тем же вопросом: не стесняет ли фрак движения. Операция по пересадке сердца, война, ранения и бессонные ночи избавили его от полноты, и тем не менее…

— Стесняет.

Пожилая швея взглянула на него исподлобья.

— Дурак ты, что ли, заявлять это в день свадьбы?

— А я раньше не понял… — ответил он растерянно. — Ладно, не ругайтесь. Потерплю.

Она подбоченилась и усмехнулась:

— Главное, чтобы брюки не жали. Если шов разойдётся в самый ответственный момент, свадьба будет особенно весёлой.

Ламиаса Ракшаса-Санарена поздравлял каждый, кому он имел несчастье попасться на глаза. Один товарищ похлопал по плечу уже не серого, а синего Ламиаса и сказал, что человеческие женщины красивее ракшасовых.

— Я видел её раньше! Она чуть не убила меня! — говорил Ламиас Комиандру, на что тот разводил руками:

— Я слышал, на войне все хотят друг друга убить. Если у неё и было при себе оружие, то мои люди его отобрали. Охрану к вам обоим мы приставим, Дину и тебя будут сопровождать при каждом выходе из дома, а если надо, то и в самом доме. Я бы мог попросить попросить кого-нибудь заняться и первой брачной ночью, вот только ребёнок нужен от целителя.

Ламиас не мог похвастаться точёными чертами лица, стройным телом или силой мускулов. Однако те, кто мог, завидовали его успеху у женщин: почему этот ходячий матрас с соломой всегда имеет при себе пару? А нужно было всего-то сыграть на арфе, напевая романтичную песенку собственного сочинения, потом отложить инструмент в сторону и за очередной рюмкой вина начать одаривать слушательницу комплиментами. Ламиас сам не знал, как у него получалось довести болтовню до поцелуев, но в половине случаев всё оканчивалось так, как хочет всякий сладострастец.

Однако сегодня прежняя жизнь ушла окончательно: он женится.

В подземном городе сложно было сказать, где двор, а где дом, и велика ли между ними разница, когда везде царит один и тот же рыже-коричневый полумрак. Двух целителей ждало скромное бракосочетание, пара обрядов для суеверных и мелкое застолье. Однако когда Ламиас, причёсанный и разодетый, шёл в сопровождении друзей на торжество, зевак столпилось столько, что жених среди них затерялся и допустил крамольную мысль о побеге.

— Мамочки… — проронил он.

На плечо резко опустилась рука. Беррет по прозвищу Красная Башня сверкнул неизменно жизнерадостной улыбкой:

— Нет, Лами, теперь вместо мамки тебе впору кликать жену.

— Жена и будет причиной моего стона.

— Да, Лами, ты и человеческую бестию за ночь паинькой сделаешь!

— Что?!

— Стон, стон! Уже брачную ночь предвкушаешь?

— Стон отчаянья, придурки!

Двор перед их небольшим домом явно не предназначался для пары сотен зрителей. Ракшасы выходили из дверей, высовывались из окон, устраивались на ступенях. Если в планы не входило приглашать певцов, то певцы пришли сами, видя толпу, а значит — возможность подзаработать.

— Ла-ми-ас! — загрохотала добрая сотня голосов, и серый цвет кожи перетёк в кобальтовый. — Ла-ми-ас!

— Высшие! Да зачем им это всё? — он запустил в волосы обе пятерни. — А если штаны порвутся, как та швея сказала?

— Лами, ты когда однажды напился, штаны сползли с тебя сами. Но ты лапал девицу и, кажется, не был против.

Он закатил глаза.

— Да они любят тебя, дурила! — донёсся голос одного из товарищей.

Путь через толпу зевак окончился. Ламиас вывалился во двор, который несколько особо крупных ростом стражей чудом удержали от наводнения любопытных.

— Жених подошёл!

— Это не тот певец, что вечно пьяный с бабами шастал?

— Он самый! Мне он тоже пел!

— Только пел?

Он пожимал плечами. Что есть, то есть: пьяный сладкоречивый балагур, с которым не поссоришься, ведь он со всем соглашался, даже если хотел бы спорить; сыпал комплиментами не потому, что переполнялся восторгом, а просто так. Он любил обняться, щекотать и по-дружески пихать в бок. Если у кого-то плохое настроение — потрепать по голове, сказать, что всё обойдётся. Но при этом не допускал мысли, что для решения проблем нужны дела. О, дел — настоящих — он боялся до смерти.

Весь свадебный пир представлял собой стол для молодожёнов, перед которым возвышался служитель храма со свёртком о брачном союзе, которые несчастные Дина и Ламиас должны будут подписать, и самой Дины. Жених набрался смелости взглянуть на неё: подвенечное платье, простое в покрое, сливалось с цветом её лица. Лишь одно выделялось на пронзительно-белом пятне — не красные от слёз глаза, не стянутые в крохотный узел пшеничные волосы, а синяки.

Он бездумно отчеканил слова брачного обета. Что-то про обязанность перед Высшими, про защиту, опеку, верность, ответственность и прочие тяготы семейной жизни. Свой обет она забывала, и три раза ему пришлось подсказывать, а под конец они говорили уже хором, лишь бы это наконец закончилось.

Что было дальше, он помнил плохо: всё затмил рёв толпы. То ли издевались ракшасы, то ли нашли отдушину. Выстроилась очередь из певцов, горланили что-то о красавице-невесте, о влюблённом юноше… известные стихи, когда-то он пел их сам. В новобрачных бросали лоскуты, ленты, даже монетки, кто щедрый, конфеты и орехи.

Жаль, Комиандра на свадьбе нет, думал Ламиас, закинуть бы один из орешков ему в лоб. Старик всё равно не тронет единственного в своём роде Ракшаса-Санарена.

Далее следовал танец Ленты. Нужно было извернуться так, чтобы после танца бант, повязанный на ленте вокруг запястий обоих, не развязался. Развязавшийся узел считался дурной приметой. Дина выполняла все просьбы: приподняться, сделать шаг назад, выйти поближе. Но вышколенность не помогла удержать ленту…

Толпа замерла, даже певец как назло оторвал пальцы от струн лютни. Бант соскользнул и белым всполохом осел на землю, приковав сотни настороженных взглядов.

Ламиас моргнул. А что они хотели, эти дурни? Счастливого брака серокожего певца-целителя и человеческой пленницы?

— А-а, — протянул он, нагибаясь за лентой. — Глупые суеверия. Продолжаем.

Пришёл черёд застолья, где Ламиас отчаянно хотел пить, пить и пить. Но на спиртное был наложен запрет: зачинать ребёнка пьяным небезопасно для здоровья плода. Их с Диной посадили на небольшой продолговатый столик, на котором стояла выпечка, ведь овощи и фрукты сейчас — слишком дорогое удовольствие.

— Не-на-ви-жу, не-на-ви-жу, — напевал он нервно, глядя на снедь и ощущая не голод, а тошноту. — Хорошо, коньяка, может, нет. Но винишко, даже винишка нет… И так жизнь мне испортил, ещё и на собственной свадьбе напиться на даёт… Дина, — впервые обратился он к жене по имени. — Как дела, Дина?

Она, верно, могла бы скосить на него глаза, но не скосила.

— Хорошо.

— Это хорошо, что хорошо. Я не пьян, а говорю глупости. Хотя мне не надо пить, чтобы нести чушь. Я всегда несу чушь, привыкай, Дина. Теперь тебе придётся слушать это всю жизнь, а убить меня тебе не дадут. Но ничего. Ничего. Тра-ла-ла-ла-ла… Ла-ла… Ла-ла-ла… Вино! Да дайте же кто-нибудь мне вино!

Коротая время, он покачивался на стуле, посвистывал под песни, ругал певцов за то, что они фальшивят, махал рукой знакомым лицам.

На проводах невесты Дина вспомнила, что всё ещё жива, и тихо пискнула. Несколько шустрых серокожих девушек подхватили её под мышки и легко, почти беззаботно потащили через двор, пощипывая её за щёки.

Ламиас, ожидая час до собственного возвращения в дом, вышел в середину двора, зачем-то собрал круг, в центре которого плясал с серокожими красавицами, и только спустя время осознал, что друзья настойчиво ведут его к двери дома. Новенькой, металлической, выкрашенной в ярко-голубой цвет. Стоило ввалиться за порог, как она предательски захлопнулась. И не выйдешь обратно: засмеют. Ламиас не смог бы припомнить, когда в последний раз боялся насмешек, но сегодня он боялся всего.

Глаза, сколько ни гляди, не различали утопленных во тьме предметов. Только в спальне виднелся отсвет. Поняв, что лучше встретить неизбежное как можно скорее, Ламиас вздохнул и пошёл к супруге. Дина сидела на кровати в белой сорочке. Он встал посреди комнаты, вдруг забыв, с чего начинал каждый раз при близости с женщинами.

— Просто сними сорочку. Но если хочешь, можешь и не снимать... Ты впервые, да? — добавил Ламиас.

Она молчала.

— О, ну так он и думал, — вырвалось прежде, чем он прикрыл обеими руками рот. — Прости! Хотя, чего это я прошу прощения у своего убийцы? Почти-убийцы. У тебя просто рука дрогнула, а я тут церемонюсь!

— Дрогнула, — сказала Дина. — И теперь жалею. Не оказалась бы тут ради проклятых экспериментов. Дар целительства не исчезнет, выйди я за человека с другим даром. Природа не допускает полного исчезновения дара, даже если дар слаб. Комиандр это знает. Знает, что второй ребёнок, да хоть третий, унаследует мой дар. Только говорить ему это невыгодно. Ему нужна заложница, гарантия неприкосновенности, мать ракшасовых целителей!

Ламиас сорвал с себя ненавистный фрак, а затем и жилет с рубашкой.

— Так! А ну-ка быстро! Ещё синяков захотела? Мало тебе этих? — Подавшись к ней, Ламиас потянул за сорочку и понял, что она рыдает. Через секунду это стало так громко, что впору было затыкать уши. — Ох… да что ж ты… Думаешь, не проверят? Да с утра же и проверят! — кричал Ламиас.

— Меня заберут отсюда, заберут, я им нужна, — всхлипывала она.

— Не отдаст он; костьми ляжет, а не отдаст. Ладно... — Ламиас старался не думать о том, что делает. Лами-тюфяк приласкал бы её и сказал, что всё обойдётся… Вот только Ламиас Ракшас-Санарен успел понять, что ничего не обойдётся. Размявшись, он сделал несколько шагов по направлению к двери, затем растворился в ней.

Дина подняла глаза на опустевший дверной проём. В их доме наверняка были ножи, хотя бы кухонные, но она знала, что случится, убей она мужа. Её, может, отдадут другому, в ком поменьше милосердия, станут бить, снова бить...

Всего одна ночь. Когда Ламиас вернулся, Дина посмотрела ему в лицо и кивнула.

Он сел на кровать и аккуратно коснулся её оголённой лодыжки.

— А-а! — закричала она и зажмурилась.

Ламиас задрал её ступню и потёр о простынь, протянув по белому хлопку яркий красный след. Дина осторожно отвела ногу и посмотрела на мужа с недоумением. На кончике ножа была кровь из пальца её ноги.

— А что? Ракшасовые чудовища, как есть.

***

— Так значит, вы сказочник? — спросил Пэннет.

Ритиан положил ладони на прохладный парапет с чёрными коваными узорами, повёл плечом и улыбнулся.

— Я задумывал сказку, а на ум пришли две концовки. Со временем выберу наиболее удачный и выпущу в свет.

Пэннет склонил голову набок: изощрённый, лукавый жест вежливости — или придаток к вежливому вопросу, который вот-вот прозвучит:

— Не окажете ли честь быть одним из первых ваших читателей?

— С удовольствием, но ей только предстоит написание. Вам скучно: понимаю. Мы решили найти это проклятое кольцо, Лио опять расспросил всех, и безуспешно. Вещь пропала, мы с братом в унынии, нам решительно нечем заняться, — Ритиан вздохнул и снова облокотился на парапет, отметив про себя, как небо медленно затягивают тучи. Стоило ему наклонить голову к собственному отражению в воде, палец Пэннета жёстко уткнулся его между лопаток, заставив обернуться.

— Покажите мне сказки? — спросил он, как ни в чём ни бывало.

Ритиан тряхнул головой.

— Я не успел довести вторую до удобоваримого состояния.

— О, ничего страшного: мне бы увидеть хотя бы первую.

Ритиан вытащил сложенную вчетверо бумажку из внутреннего кармана сюртука.

— «Мир Ночи, не имевшей вбзили ни одной звезды, был страшным неуютным местом: видели люди только с лампами да свечами. Тяжело жилось, но проходили часы, дни, годы и века в вечной ночи. И так, пока не родилась у Короля дочь — дивная, каких ещё не рождалось: кожа её излучала бледный свет. И благоговели придворные перед девочкой, и боялись — так, как боятся всего, что им неведомо. Никому не давал Король подобраться близко к колыбельке: знал он, как боятся люди его чада и как скоро начнут желать ему смерти. Росла девочка под охраной верных Королю людей. Редко её выпускали за ворота замка, стращая людской злобой. Пока, не выдержав неволи, она не убежала она сама. Посыпались на неё злословия и проклятья от тёмного простонародья. Стали с вилами за ней гнаться и топорами, камнями кидать в голову, чтобы сгинула проклятая сила. Бежала Принцесса от них в страхе, теряя свет, а у ворот замка растеряв его окончательно, и упала оземь. Лекари сказали Королю, если погаснет её свет полностью и безвозвратно, она умрёт. Боялся Король, и однажды приказал добыть самых крепких камней и состроить башню для дочери. Несколько лет прошло, и вдруг стены замка сотряслись от грохота: башня обрушилась. Среди обломков стояла Принцесса, сияя ослепительно ярко и прожигая светом всё, чего ни коснётся. Поняв, скольких подданных убила, испугалась она и побежала, куда глаза глядят. Приказал Король найти её по следам — каждый шаг его бедной дочери обращал землю в золу и пепел, поджигал сухие травинки и разносил по полям и лесам огонь. Заполыхал мир Ночи, как если бы наступил в нём день. Но день этот жёг деревья, дома и поля. Решил Король, не найдя дочери среди моря огня, позвать на помощь Вьюгу. "Пройди по миру и потуши огонь своей холодной силой, и сделай так, чтобы свет моей дочери перестал жечь!" — просил Король, пав перед ней на колени. И поднялась Вьюга до самих небес, девой в серебристом платье изо льда и инея, с шлейфом из снежных ветров, шагала по полям и разыскивала сбежавшую Принцессу. А Король в своём замке будто обезумел: надо дочь от Вьюги спасать, сказал он и уехал на своём коне. Немало прошло времени, прежде чем копыта королевского коня вновь зацокали перед замком. Дочь, чей свет больше не жёгся, сидела сзади и обнимала отца за спину. Никому гордый Король не рассказал, что произошло, и как исцелилась его дочь. Но вот, что знаем мы: исцелила Вьюга мир от огня и добралась до Принцессы, окружила снежным вихрем, приговаривая, что потухнет её свет и излечится её душа. Добрался до них Король, посмотрел, как гаснет свет его дочери, и схватился за сердце. "Умрёт!" — понял он. "Умрёт, — кивнула Вьюга и взглянула на Короля глазами-льдинками, — ведь не пожертвуешь же ты целым миром ради чада, которое его испепелит". Упал Король на колени да спрятал в ладонях лицо. Долго сидел он на морозной земле под иглами ветра, под шубой из снега, пока не подполз к телу дочери и не закрыл от Вьюги руками. "Обожжёт, — пригрозила ледяная дева, — спалит и убьёт". Не хотел Король слушать, только прокричал в ответ, чтобы Вьюга их оставила. Принцесса жглась, а он обнимал; слепила глаза, а он не отворачивался. Она кричала ему бежать и спасаться, но он терпел, приговаривая: чудо не жжётся. Чудо никогда не жжётся».

Пэннет стоял, склонив голову набок и глядя на дребезжащее отражение домов.

— Запирать ненавидимое в башне, чтобы рано или поздно оно вырвалось. Всем, стало быть, знакомо это ощущение... — голубые глаза под тёмной чёлкой вновь метнулись к водной ряби. Пэннет резко вскинул голову. — Не перескажете ли вторую? О, я, кажется, уже спрашивал...

— Спрашивали. И я сказал, что как только будет готово... — Ритиан не договорил, глядя на собеседника. Пэннет дёрнулся, легко, едва заметно, но достаточно, чтобы выдать этим своё неудовольствие.

Они сошли с моста. День сделался серым и промозглым, и скоро Ритиан понял, что каждое слово ветер уносит в известном одному ему направлении, взмётывая звуки над их головами, затем низвергая под колёса очередного экипажа с позволением по ним проехаться. Когда это понял и Пэннет, они замолчали. Один смотрел за другим, другой за первым, а смотреть всегда выгоднее молча.

Золотую макушку брата Ритиан заметил спустя час. Неизвестно, что сделало Лионетта таким радостным за то время, пока он решил наведаться в птичник. В конце концов, их мать была славной женщиной, но за проказы Лио получал сполна и без пощады, и возраст сына для мамы отнюдь не помеха.

— Ты не поверишь, какую я птичку-то поймал, Рити!.. — То, что Лио имел на себе одну только рубашку в такой ветер, нисколько его не смущало. — Её Высочество!

— Птичку Её Высочества? — кольнул Ритиан, и Лио хохотнул.

— Да ты на неё посмотришь и поймёшь — такой птичке другие не нужны. Нам говорили, что она может где угодно встретиться? Так правду ведь говорили! А дело вот в чём: ей для помолвки лебеди понадобились, так она идёт и тащит их кое-как, в тесной клетке. Пришлось помочь, а она выдает, что при своей беспросветной глупости имеет наглость быть принцессой. И не стыдно ведь, при таком недостатке ума! Хотя бесстыдниц я люблю, так она ещё и пышечка, — Ритиану оставалось только поражаться, какой брат был бодрый, весёлый и румяный. — Не будь помолвлена, я, глядишь, королём стал бы через месяцок-другой… Ну так о чём речь, — Лио растягивал слова, упиваясь рассказом, — за помощь она и мне свою предложила. Говорит, попросит какого-то ясновидящего помочь разыскать наше кольцо! Она уже, оказывается, заплатила, и они будут через два часа и укажут на место пропажи — Рити, подумать только!

— Её Высочество Корнелия? — осторожно вступился Пэннет.

— Угу. А видом какова!.. Ладная, пышная — даже чересчур, этакая сдобная булочка! Ох и посмотрели бы вы на неё, господин, сами облизнулись бы.

Пэннету ничего не оставалось, кроме как отвернуться и закатить глаза.

Становилось дурно. Пэннет — или Ричард Беллами — хорошо помнил это состояние. Кошмар начинался с лёгкого раздражения или обиды. Могло пройти, как случайность, но могло стрельнуть в сердце. Тогда мутнело в глазах, рябью мелькали в сознании людские лица, много лиц.

— Я отойду. Ненадолго, — проронил он и быстро зашагал в противоположную сторону. Неважно, куда, в какую прощелину среди растущих, словно грибы, одноэтажных домишек, белых и серых, бежевых и розоватых, цвета утреннего неба или простых кирпичных. Главное — стена, стена без окон, без лиц, без глаз. Он нашёл тупик, но уже был не в состоянии высматривать окна.

Руки тряслись. Он согнулся пополам, привычным жестом из детства зажимая уши от миллиардов голосов. Но что проку, если вой идёт изнутри?

Прислонившись к стенке, он медленно сполз к земле и закрыл лицо. Больно настолько, что привычка делает это наслаждением.

«Представь лучше, что твой демон такой же лев — тоже дикий и очень грозный. Но и его можно приручить. Зверям дают мясо в обмен за послушание, а ты дай дружбу. Каждый раз, когда демон в чёрном подходит, говори, что рад его видеть. Говори, что хочешь подружиться и он вовсе не плохой. Это совсем не обязательно будет правдой, но он — точно тебе говорю! — будет обескуражен».

С такой тактикой Ричард Беллами пошёл далеко: вышел в свет, стал одним из лучших фехтовальщиков своего времени и самым завидным женихом. Но дальше…

— А-а-а-а-а!

Если существовала смесь тошноты, мигрени, озноба и лихорадки, Ричард описал бы состояние именно так.

Топтать ленту времени, как её властелин. Речь не о Диаболисе, хотя, что и говорить, на деле это звание принадлежало именно ему. Нет, Сандженис продал душу за другое…

Топтать, а потом спрыгнуть с неё. И начать закручивать спиралью, чтобы повторялось, повторялось, повторялось…

Тьма в ещё большей тьме. Светились только глаза.

Рейвена!

Амелия!

Где Рейвена?

Амелия…

У обеих — свои благородные спасители.

Что это такое, пустышка с фамилией Беллами, и сколько в ней людей? Он знал и про Джиллиона — первого Короля Дали с нелестным прозвищем «Безымянный». Знал его простое лицо, русые кудри, знал, что он сын слуги в доме будущей Кадентии.

Знал про многих, только не про себя.

Длинные пальцы барабанили по стене, отрываясь и примыкая.

А не убил ли Амелию и Рейвену один и тот же кинжал? Губы во время их агонии целовали те же самые. Почти. Даже спасители настигали возлюбленных после их смерти, слишком поздно.

Потому что истории свойственно повторяться.

«Рейвена вырвала Тобиаса из капкана Высших. Что же ты, Амелия, сделаешь для… ах, ты уже даровала ему Божественное Исцеление! Как и мне. Неужели это всё?»

Слова метались в голове. Почему-то тяжёлые, будто камни. И много, много, много.

Нелли… Корнелия. Он знал — коротко Амелия звала её Нелл. Знал, что это была самая шумная и непоседливая из его дочерей. Знал, что… что он когда-либо знал о ней по-настоящему?

«Крошка Нелл». Не его дочь, будто Амелия зачала от его младшего брата. То-то Арбер постоянно таскал её на руках. А может, он видел ту идеальную «Амелию», над которой имел полноправную власть, от которой получал неподелённую между кем-либо ещё любовь. Схватился за новорожденное существо, как за спасительную верёвочку. Бедный, бедный Арбер. Вечно ему доставались объедки.

Ах, пустое. Всё пустое, только бы потушить огонь, вытянуть по швам руки да бодро вскинуть голову со словами: Ричард Беллами к вашим услугам.

«Зубы тебе выбить? Чтоб ни слова больше? Или задушить, как лучше?» — кричал он, когда душил Рейвену.

Но хватит. Ни Санджениса больше, ни Кадентии, пора взять над ними верх.

Ричард Беллами восстанавливал сбитое дыхание — что и говорить, он ждал от приступа худшего. А окон в стенах не было. И ничего, кроме стен, только просвет серого неба, что вот-вот разразится дождём. Ему не было интересно, ищут ли его братья. Впрочем, нет. Ритиан ему нужен. Раз сказка впечатлила, сказочник положительно талантлив. Ричард Беллами смотрел в небо и думал, что его ждёт: хлопковые лоскуты — клочки душ, багряные лужицы — кровь сердец, заиндевелая земля — перемолотые кости. Думал о том, как устал жить, и что жить ему придётся семьдесят с лишним лет, пока не исчезнет Божественное Исцеление. Это не Амелия была глупа — он теперь понял — это Высшим понадобилось продлить жизнь носителя заразы.

Вставать на ноги оказалось неожиданно тяжело, но он опирался о стену. Следовало отряхнуть от грязи сюртук и брюки. Он пошёл, шатаясь, но не прерывая пути. Как далеко братья? Оба — творческие люди… Сам Ричард освоил игру на пианино, арфе, скрипке, литературу, язык, пробовал себя и в живописи, но не пристрастился ни к чему. На третьем десятке жизни он мог признаться, что не знает, каково это: любить то, что делаешь. Делал он всё из нужды, из безысходности, и музицировал, и писал, всё — потому что ему так приказывали. Он жил поручениями — может, поэтому все звали его идеальным? А когда сделал шаг к исполнению единственного искреннего желания — к пересадке сердца — Комиандр прозвал его чудовищем.

Либо у Ричарда Беллами желаний нет, либо они чудовищны. Настоящие люди живут не так. Такие, как его отец, как мать, как брат, в них не демоны — демонята. Грызутся между собой, сетуя на несовершество мира, думают, вероятно, как они несчастны. Например, Арбер… После пары незначительных приступов он хорошо усвоил урок под названием «злобный брат» и больше не просил играть, променяв семью на детей слуг. Чуть позже за Ричарда взялся отец, и вместе они стали читать, фехтовать, обучаться этикету, танцам, верховой езде, пока в один день Ричард не понял: Арбер ему завидует! Ах, маленький, брошенный! Жалкий. Но какой же всё-таки счастливый…

Пэннет остановился на краю тротуара, пропустив двуколку с гнедыми лошадьми. Ветер болтал полы сюртука. Он перешёл улицу, проскользнул мимо витрины с книгами и свернул в сторону, где видел братьев в последний раз. Молодые люди оказались то ли тактичными, то ли равнодушными: с места не сдвинулся ни один. Разве что Лио отошёл на пару шагов, всем видом показывая, что вот-вот уйдёт, и явно не за Пэннетом.

— Сначала за сюртуком, — строго наказал Ритиан, из сказочника став старшим братом. — Голый весь. Потом сюда же, и вместе пойдём на встречу.

Кивнув, Лио скрылся в каменной арке с бодрым насвистыванием.

Лоб защекотали капли мороси. Пэннет быстро шагнул под козырёк, к собеседнику — покамест самому интересному из всех, кого он повстречал после воскрешения.

— И как только он умудряется сохранять жизнерадостность в промозглую погоду без шарфа или пальто?..

Ритиан посмотрел Лио вслед:

— Я его и отправил в таверну, чтобы взял хотя бы сюртук.

— Очень деятельный молодой человек.

— Этого у него не отнять. С детства был непоседой.

— Ага, — Пэннет улыбнулся хищной улыбкой. Чувство азарта щекотало изнутри, ощущение, что посещает за миг до триумфа. — Когда ваш отец с центра Дали привёз краску для фасада дома, Лио стащил её, потом на стенах сторожевой будки возле вашей школы написал, что сторож влюблён в уборщицу. А они между тем заклятые враги. Всё из-за того, что сторож его днём раньше отругал. Это ты был примерным мальчиком, отличник в школе, книгочей, наследник хозяйства, надежда родителей. И тебе очень не нравилось, когда твои заслуги терпели крах перед его обаянием.

Ритиан обернулся. Передёрнуло, пронзило с головы до пят страшное, холодное чувство.

— Кто вы. — Не спросил — не та интонация. Отчаянно будил в голосе угрозу, чтобы держать отпор.

— Сторож и уборщица сговорились, чтобы нахала гадкого проучить, а потом сошлись, и так до женитьбы дошло. Или Ромашка. Она любила его, а ему так горько, так зябко, что других ромашек не признаёт. Эдакая принципиальность… Диаболиса мы оба знаем, оттого-то ты мне и интересен. С его прихода совесть режет не хуже стали — никогда не повторишь то, чего однажды добился, чтобы солнце погасить.

— Да откуда? — не выдержал подсудимый. — Откуда у вас это?

— Никто не знает, верно?

Ритиан отчеканил неожиданно быстро:

— Лио знает. Я ему рассказал, но только ему.

— А Руэлло — нет. Согласен-согласен, не очень приятная подробность. Да и господин слуга Высших попросил не говорить, как же, как же, знаем… он любит запрещать людям что-то, заведомо зная, что они непременно этот запрет нарушат, и всё пройдёт так, как он хочет. Диаболис ведь по-прежнему учёный, ставит на людях опыты, жонглирует душами, жизнями, судьбами, всё препарировать да изучать, резать да пересаживать… Так что, Ритиан, вы не один. Я-то из века в век его главная подопытная зверушка. А вы — вы это разгон, развлечение от скуки перед колоссальным. Нарушьте запрет и разгласите всему миру правду. Докажите, что следуете принципам, которым учите других!

— Не могу, — вырвалось у него. — Это же жизнь, его жизнь! Что у меня есть, кроме его жизни?

— Диаболис гладил вас по голове, ему стало жаль. — Ричард держал примерного старшего брата трясущейся рукой. — Он рассказал мне о вас ещё до встречи. Вот откуда я знаю. Я довольно давно с ним знаком.

— Кто вы такой?

— Нет, это вы расскажите, — Пэннет сделал шаг, сгорая от пламенеющего сердца. Комка воска, растапливаемого тоской и безысходностью. — Свою вторую сказку. Я ведь люблю символы… Вы не можете подвести меня, Ритиан! Это — единственная плата за моё молчание. — Пэннет схватил его руку и сжал, вдавливая ногти в кожу над венами. Затем прижал к собственному сердцу, видя, как Ритиан затаил дыхание. Пэннет прижал его ладонь сильнее, болезненно выгибая. — Будьте поводырём, светом истины будьте. Единственной рукой, которая мне протянется. Окажите человеку помощь, вы ведь рассказывали, как вы с братом помогали людям. Я, казалось бы, прошу содержания ещё одной вашей сказки, но нет, нет! На самом деле я догадываюсь, какое оно. Прошу просто… подтверждения моих догадок. Мне нужна уверенность в том, что ход моих мыслей верен, что мои надежды не напрасны! Отзвук, кивок одобрения. Одобрение, о, я жил ради него, стал идеальным ради него, потому что без него я страшно, немыслимо одинок, я брошен. — Видя замешательство в глазах напротив, Пэннет горько улыбнулся. — Но, Ритиан, вы только не волнуйтесь. Моё поведение разнузданно и неприлично, я осознаю. Но я не держу на вас зла и не собираюсь угрожать. Вы испуганы? Ах, знаю, сам себе порой пугаюсь. Ну, а если не совпадёт, то, что ж, увы, я сам смогу выдумать подходящее. Однако я за взаимопомощь. Давайте. Я жду, жду уже несколько минут, а вы всё отнекиваетесь, не хотите поделиться маленьким кусочком чуда...

Ритиан не помнил, как вжался в стенку ближайшего дома, как пальцы свободной руки неловко цеплялись за щели между кирпичами, соскальзывали, но снова цеплялись. Он давно не чувствовал холода. Дикость, отчаянье и боль в глазах напротив — то ли ярко-голубых, то ли тёмно-синих — морозили сильнее, до острой боли мышц груди и живота. Руэлло свёл их с сумасшедшим. Но Руэлло не сделал бы этого умышленно, а значит — всё-таки не знал. Этот человек тяжело болен душой. Однако его просьба безобидна — Ритиан искренне на это надеялся — и, нежели бороться, легче было исполнить её.

Прикрыв глаза, сказочник вздохнул и тихим, нарочито монотонным голосом стал чеканить слова. Склонив голову и стараясь не думать о том, кто его слушатель, заставляя себя изображать безмятежность. До окончания сказки Ритиан не смел смотреть Пэннету в глаза. Прошло несколько секунд, но не решился и тогда. Отклик слушателя настиг первым — теплотой потных ладоней на плечах, гнущимися пальцами, готовностью упасть куда угодно — на колени, на плечи сказочника, на брусчатку.

Ветер злился, скрипел флюгерами, бил по стёклам и яростно дул на флаги с гербами домов.

Пэннет зажмурил глаза.

— Спасибо, вы меня успокоили. Прошу прощения за неудобства. — Медленно отпустив руку Ритиана, он сжал её напоследок с тихой, но отчаянной мольбой — не отвергать — и добавил: — Предлагаю забыть всё, что произошло, и помочь Лионетту с поисками.

***

Всё происходящее: просторную залу в доме Фортеров с накрытым столом, где нельзя есть, но можно подавать еду другим; полчища сменяющих друг друга гостей, шум из доброго десятка голосов, где нельзя различить ни слова — всё напоминало смотрины. Где к Мии поочерёдно подходил то один, то другой, дёргая за нос, трогая волосы, ощупывая ткань платья.

— Худенькая, — шепнула одна женщина на ухо другой, явно недооценивая слух невесты. — Как от такого родит?

— Да, фортеровых детей не выносит, — соглашалась та.

Бояться принято свекровей, но Мия поймала себя на мысли: боится она всех, кроме Марты.

— Ну, ну! — низкая, но удивительно громкая женщина властно подняла руку и заставила всех смолкнуть. — Я же выносила!

— А в тебе грех сомневаться, — ответил кто-то, и за столом поднялся смех. — Ты тощей никогда не была.

— Нет. Только короткой, — усмехнулась Марта, ловко подхватывая пустые тарелки и бокалы.

В зале царствовал жар. Марта, держа в одной руке гору из тарелок, успела подскочить к окну и распахнуть створки. Мия подошла, чтобы помочь, как тут же приковала к себе все взгляды.

— Ручки-то какие. Только кисточку, небось, выдерживают? — ввернула какая-то старая женщина и улыбнулась. Она, верно, не подозревала о мускулах под рукавами нежного платья.

— Нет, — возмущённо сказал кто-то из мужчин, — чего это кисточку? Ещё холст. А эти мольберты их… раскладные… тоже тяжело!

Мия продолжала молча собирать посуду. Каждый счёл обязанностью обернуться и смерить оценивающим взглядом. Несколько раз назвали красавицей и хозяюшкой, и она улыбалась в ответ. На одной из улыбок она с громким треском выронила тарелку. Мелкая, но такая оглушительная оплошность, что Мия перестала различать звуки. Три или четыре крупных осколка на полу, в тени, отбрасываемой гостями. А там, может, и мелких.

— Вот вам хозяюшка, — прогремело сверху, и ей захотелось спрятаться под стол и свернуться там калачиком.

«Мелочи», — убедила она себя и полезла доставать битую посуду из-под длинной деревянной лавки.

— Угу, под ноги им залезь, — фыркнул кто-то.

— А что делать? Если ещё на её осколки наступят, сколько их там, мелких…

— Если в ногу вопьются, то ох!

Помочь решили не женщины, а пара мужчин, один полный, движения которому давались с трудом, один совсем ещё юноша. Собрали крупные осколки, пока она доставала веник и совок для крохотных.

— Что-то молчит она весь вечер, хоть бы кому слово сказала!

— Чего бы вы хотели от меня слышать? — вежливо осведомилась она.

— Ох, ох! Так скупа на слова, что сама выбрать не можешь?

Собрав вилки, Мия аккуратно сложила их в пустой стакан и опустила на тарелку в устойчивом положении. Затем подняла эту горку и понесла из зала. Так она прошлась несколько раз, вслушиваясь в разговоры.

Ведь это были смотрины, и смотрели на неё.

— Намучаетесь вы с ней, — вдруг послышалось не пренебрежительное и не ехидное — задумчивое. Мия узнала голос седоволосой старухи, сидящей на диване, как королева. Она не знала, кем та приходилась Курту, и уже не хотела знать — только выпроводить её из дома, где вскоре станет хозяйкой, и поскорее забыть.

По-видимому, женщина обращалась к Марте. Та обернулась и подняла брови:

— И почему же?

Старуха приняла мрачный вид.

— Злыдня это.

— Злыдня? — переспросила Марта.

— Молчать она молчит, а по глазам видно, как бы хотела всем в лицо плюнуть.

Должно быть, невесте повезло оказаться по ту сторону приоткрытой двери, за которой её не видели. Будь она в зале, не получилось бы сделать вид, что не услышала. Пришлось бы отвечать и сгущать без того набухшие чёрные тучи неудовольствия. С обеих сторон.

И пока её собственная туча не разразилась дождём, Мия развернулась и зашагала обратно на кухню. Курт устроился там, за столом, говоря о чём-то с отцом.

— Как у вас дела?

— Хорошо, — промычала она.

— А чего миску обратно принесла? — вступился отец. — С тем же салатом?

Миски она, разумеется, не предусмотрела. Почему она не положила её, а вернулась обратно на кухню? Почему не ворвалась в зал и не заставила злые языки держаться за зубами? Почему разбила тарелку? Почему не достала веник сразу же, а бездумно полезла под лавку? Почему мало говорила с гостями, хотя умеет быть приятным собеседником?

Почему ни единой вещи в своей жизни Мия Арфиалис не сделала правильно?

— Сейчас отнесу, — блекло отозвалась она.

— Задумалась, что ли? Соня наша, — усмехнулся Курт.

Мия медленно прикрыла веки и развернулась, зная — не будь руки заняты пресловутой миской, она стала бы с упоением грызть ногти. Конечно, это всего лишь невинное подшучивание, а расскажи она про обидчиков — того и гляди, ворвётся к гостям и сделает всё, чтобы ни одного оскорбления в адрес его избранницы больше не прозвучало.

Когда за окном сгустились сумерки, гости двинулись к порогу одной большой толпой, едва уместившейся в коридоре дома. Мия подавала каждому ложки для обуви, принимая у одних и передавая другим, изображала улыбку и желание понравиться.

— Спасибо, что пришли, — говорила она всем, кто имел достаточно добродушия молчать на её оплошности — в основном, мужчинам. Обращённые к ним улыбки выходили по-грустному искренними.

Тут в мельтешении полтора десятка людей Мия ощутила этот взгляд. Она не знала, как звали сидевшую почтенной матроной пожилую женщину, а если её представили, то в круговороте новых имён оно потерялось.

— Думаешь, не видела я, как ты за дверью подслушала, — сказала старуха тихо, едва ли не на ухо.

Мию передёрнуло. Устав бояться сказать лишнее, она посмотрела на неё, невысокая, но прямая.

— Ищете преемницу? — и выгнула бровь, ощущая на себе настороженные взгляды. Будто не она — слишком много льда. — Стало быть, на ваших смотринах вам пришлось худо. И было так же гадко терпеть других матрон. Грустно, наверное, оставаться единственной злыдней, не хочется нести такое бремя в одиночку.

Мия всё ещё не верила, что сказанное принадлежит ей. Как это? Откуда столько… льда?

Иногда она вспоминала, глаза — единственное, что досталось ей от отца с фамилией Колд.

Тусклая лампа проскользнула по седому узлу белым бликом. Женщина закуталась поплотнее в синюю шаль, смерила невесту прищуром — с головы до ног — и процедила:

— А мы-то — колючки на одном кусте.

Поднялся шум, где, как и в зале, различить хоть один голос было сложно. Взвинченная, исступлённая, Мия развернулась, чтобы пройти глубже в коридор и скрыться. Тут её выхватили, взяв за руку.

— Не слушай языки, — обратился к ней Падд Фортер, седой, но по-прежнему мясистый и крепкий. — Каждый не в других смотрит, а в зеркало.

— Значит, и в вашем зеркале всё милое.

Падд улыбнулся.

— Милое, да уж не тонкое. — Мия улыбнулась вслед за ним. — Но Фортерам нужна тонкость, иначе мы тупеем.

Мия не знала, что в словах её растрогало, но в ответ она пожала его большую ладонь с тихим «спасибо».

— А кто такой Падд? — спросила она у Курта поздним вечером после уборки и вымытой горы посуды, сидя на кухне возле лампы.

— Мой двоюродный дед. Папин дядя.

Мия, подперев ладонями подбородок, посмотрела на жениха с улыбкой. Она не хотела отвечать. Отвечать ни на один вопрос, лишь любоваться его большой, едва тронутой жёлтым светом лампы фигурой; тем, как он смотрел — хмуро и в то же время оробело, как сидел с расставленными от усталости ногами, уперев в них руки, как хлопал глазами и искренне недоумевал.

— А теперь… твой отец?

Мия вздрогнула.

— А… ах, да.

В следующие два дня Мия зачем-то перебирала платьяв собственном шкафу, ходила по магазинам с посудой, примеряла украшения, проходя мимо лавок, шагала по улицам под руку с Нелли, шутила и смеялась — только бы не сдаться на волю замешательства. Её смотрины ещё не беда. Настоящее испытание предстоит Курту.

Что-то отец скажет об её помолвке?

День путешествия настал. Нелли хотела обнять тётю и брата, Роберт — повидать старых друзей. Быть может, им хватит и пары дней; они мечтали о пикнике возле реки, о прогулке по мощёным улочкам. После прочтения заговора Нелли вела рукой по кругу несколько раз до тех пор, пока перемещающихся не окутал лёгкий ветерок. То было странное ощущение, будто обращаешься в пыль и сливаешься с воздухом… и резкое столкновение — будто падение о землю. Осязаемость Мия, Курт и немногие их сопровождающие обрели там же, где всегда: у неестественно изогнутого дерева в холмистой местности. Прошло около трёх медленных, томительных часов прежде, чем они достигли города — скопища громоздких зданий, царства геометрии, серости и ошеломляющей скорости. Родного и чужого одновременно.

Мия наблюдала за Куртом с улыбкой: вертелся на ходу, не успевая испробовать глазами проплывающие мимо светящиеся витрины, боялся людей, настороженно вслушивался в малопонятный язык. Она держала его за руку, и он успокаивался.

— Представить не могу, как тут приживалась Каролина, — сказал Роберт.

Обойтись решили без машины — хождение пешком давно перестало быть кошмаром для их тренированных ног. Лабиринты улиц, шум машин, рябые отсветы уходящего дня...

Мия смерила взглядом дом, будто не изменившийся: светло-оранжевый фасад, коричневая дверь, по бокам — палисадник с плющом и кустами роз. Вспомнилась мама… Мама и открыла им дверь, заставив дочерей обомлеть.

— Ты… — Мия и Джессамина вперили взгляды в округлившийся живот, — ты…

Линетта улыбнулась.

— Пятый месяц. Мальчик.

— Нам нужно было исчезнуть из этого дома, чтобы вам с папой стало скучно! — прогремела Джессамина. — Конечно, правильно. Нет нас — заведите ещё!

Все рассмеялись. Линетта со свойственным ей безукоризненным тактом подождала, когда все пройдут в дом прежде, чем задать главный вопрос:

— Что-то случилось, так?

Курт вышел вперёд и представился так галантно, как только мог представиться человек ростом больше двух метров, урождённым Фортером: чуть не подскользнувшись на лакированном паркете, дрожащей от волнения рукой пытаясь взять тонкую ладонь матери и оставить на ней поцелуй, заявить о намерении, сетуя на собственную неуклюжесть — но Линетта всё равно улыбалась.

— Все на кухню, — весело прощебетала она, — Джозефа я сейчас позову. Заперся что-то, дверь закрыл… По телефону разговаривал.

Мия поёжилась в странном предчувствии.

— Значит, подожд…

Дождались, однако, без предупреждения.

— Ли! Сумку, — скомандовал хорошо знакомый голос, и Линетта умчалась вон из кухни.

Мия ощутила себя придавленной бетонной плитой. Медленно приподнявшись под снисходительными взглядами Нелли и Роберта, она вышла вслед за мамой.

— Папа!.. — робко позвала она и увидела в проёме его комнаты высокую тёмную фигуру.

— Мия? — вздёрнутая бровь — ничего больше. — Чёрт, не вовремя!

Джозеф заметался по комнате в поисках нужных ему вещей.

— Пап!.. Я…

— С дороги, — процедил он.

Роберт, заодно желавший проведать старого друга, замер в дверях: очевидно, доблестному стражу порядка не до гостей. Курт оказался чуть более решительным, выйдя вперёд, и нечаянно заслонил дорогу.

— Проход! Чего встали?

— Тише, тише. Неужели так срочно? — почти взмолилась Линетта, видя смущение гостей. — Они прибыли с Дали, шли сюда целый день…

— Да, срочно! — ответил он, склонившись у порога дома, чтобы застегнуть обувь.

— Твоя дочь выходит замуж, — тихо обронила она.

— Ещё чего, — просунул одну ногу в ботинок и схватил ложку, мельком взглянув на Курта, — привели в мой дом какого-то верзилу, у которого в штанах тесно. Ну, чего смотришь, как рыба?

Оставив Курта и остальных в замешательстве, сержант Джозеф Колд вышел за дверь.