— Воды.

Послушно поднесла, и она приняла с кивком. Прислуги много, но когда они наедине, Лауре приходилось брать их роль на себя.

— Её звали Мельна? Ту девочку.

— Да.

— Простуда? Это сейчас напасть. Говорят, эта девчушка нарвала тебе букет цветов с подземных клумб. Ты не рассказывала мне. — В голосе слышалось… возмущение? Лерна не терпела недоверия и тайн. И правда, нечего молчать — слишком многое заподозрят. Даже по мелочи вроде той выздоровевшей девочки.

— Когда я открыла дверь дома и нашла цветы, она стояла недалеко. Караулила.

— Было бы хорошо, приласкай ты её, — прозвучало с повелительными нотками. — Интересно, Дина видела тебя в толпе на свадьбе?

— Кажется, она ничего тогда не видела.

Вздох.

Госпожа сидела расслабленно, протянув руку вдоль деревянного подлокотника. Рыжие отсветы прыгали по аккуратным маленьким пальцам. Она и сама была невелика ростом — Лаура сравнивала с собой, ведь с детства имела прозвище «колокольня». Раньше казалось, маленькой Лерну делала свойственная пожилым сутулость и полусогнутые ноги, однако нет. Невеличка, как она есть. По ней недавно сшили подходящую одежду. Не слишком роскошную: она запретила выделять себя одеждой перед голодными озябшими ракшами. Выдавала только вышивка на бордовом жакете, платье же, струясь до ступней крупными складками, было тёмно-серым.

Лерна медленно обернулась и привстала.

— Прогуляемся.

Лаура поднялась и вышла следом, закрыв за собой тяжёлую дубовую дверь. Из полумрака помещения вышли в полумрак «улицы».

Всё меньше животного жира и масла, а значит — масляных фонарей, горящих день и ночь. Тогда Комиандр отдал указ отправиться наверх и тащить сухую древесину, поленья, брёвна заброшенных домов, доски от покосившихся дверей и калиток. Теперь жгли лучины, факелы, и жгли меньше, чем месяц назад.

— Воспаление лёгких, застуженные органы, и сколько лекарств ни ищем, всё без толку, — тихо говорила Лерна. — Иногда он говорит, что подземелье — испытание для сильнейших. В такие моменты я хочу влепить ему по щеке.

— Вы единственная, кому позволено сделать это без последствий, — заметила Лаура.

— Но он всегда уверен, что прав.

— Так разуверьте его.

Лерна вскинула голову и посмотрела на неё долгим, странным взглядом — и снова молодое лицо, белое, как мел, но жёлтое в свете огней, узкие кошачьи глаза, что с прищуром вовсе стали подобны двум щёлочкам.

— Не могу — потому что он на самом деле прав. Он не спит ночами, не ест по ужинам или ест мало, потому что и его гложет ужас, а всех спасти он не в состоянии. Лекарств уже нет, Ламиас не справляется со всеми, даже Дину призвали, опытную, сильную — и её не хватает. Поэтому и говорит он такое… чтобы с ума не сойти. Мясо многим теперь как праздник. Скотину-то рубят, никуда не деться. Вот, этот засланный на Иерсию Цеммен… работал всю жизнь в поле. Потом Комиандр его приблизил — совестливый, смекалистый и других построить умеет. Обратился к нему, когда о запасах еды думал — ничего не поделаешь, нужно мясо. Всех коней тот отдал, скрипя зубами, а за одну кобылку как встал — убейте, живым не отдам. Старая, но ходит, как все, мясо старое вовсе не то, а она со мной с детства. Комиандр кулаком об висок несколько раз — люди с голоду мрут. Мы тут редко кого навьючить можем, ослов разве что. А лошадей по лестницам ли узким гонять, с яруса на ярус? Всё равно на мясо пойдут. А этот заупрямился так, что действительно живым не подпустит: отпущу, говорит, тогда на волю, пусть спокойно свой век доживает. Ох и разозлился тогда Комиандр! «Всё думаю, что нашёл пригожего, так нет — все, все идиоты!» Приказал не уговорами умертвить, а силой. Через пару дней позвал Цеммена якобы на переговоры, там и обед подали. Только он всё съел, как Комиандр улыбнулся, глаза так и сверкают — твоя, говорит, кобылка. Ох, что было! — простонала Лерна. — Я ведь с ними сидела и видела: этот как подскочит да два пальца в рот — и всё вернул. Прямо в его кабинете, не побоялся. А Комиандр глумился, негодяй эдакий. Специально скормил. «Что, благородный наш, рвоту свою нищим оставил доедать? А знаешь, что грустно? Что они и этому рады будут». И жаль мне его было, Цеммена этого… Летел по ступеням, а я за ним, успокаиваю. Сказала, что Комиандр вообще-то не издевается так никогда, только если очень зол. А он возьми да и зарыдай у меня на груди, и давай вспоминать, как лошадка от волка его спасла в двенадцать лет спасла, как катал на ней жителей за жалкие монетки, когда год неурожайный и семья впроголодь жила. А потом — съел.

Наступило молчание, прервать которое Лаура не решилась. Вместе они шли по бревенчатым мостам, сворачивали на «улицы» — сплошные стены с дырами-окнами без стёкол, но со ставнями; смотрели на мужчин, таскавших воду из подводных источников, на развешивающих бельё женщин и их дочерей.

— Но всем не угодишь, — наконец обронила Лаура. — Значит, хотя бы большинству.

— А у тебя, милая, и взгляд порой бывает равнодушный, будто казнишь любого.

«Если меня раскроют, я казню вас».

— В восстании, — начала Лаура, прищурившись, — вы…

— … хотела устроить показательную казнь для не желавших сдаваться. Остальные на совести твоих родителей.

Лаура нервно осклабилась.

Подойдя к одному из караульных, Лерна что-то спросила, и он указал ей на поворот, затем поклонился. Так они, прогуливаясь по широкой улице — по ней точно могла проехать двуколка, а то и две! — резко свернули в маленькие квадратные дворы, что выстроились одним за другим.

— Я стала реже выходить на люди, — сказала Лерна отрешённо, задумчиво, будто мысля вслух. — Понимаю, как мне этого не хватает. Жила одной мыслью о пересаженном сердце, что поднимет оно меня с колен, изуродованную. Только оно у меня теперь есть, я даже не седая больше, — и словно демонстративно коснулась убранных в сетку чёрных волос, — и душу мою Высшие освободили. А я… всё ещё на коленях. Всё думаю да думаю, и не могу понять, отчего.

— Что же поднимет? — Лаура изо всех сил старалась быть участливой.

Лерна скосила на неё короткий взгляд и опустила голову. Зашагала словно бы медленнее, скашивая линию небольшого рта, изредка обнажая зубы не то в ухмылке, не то в оскале. А глаза — прикованы к земле. К камню с песочной насыпью, к дорожкам, к носам чёрных кожаных сапог, выбивавшихся из-под тяжёлой юбки.

Думала. Долго, с болью, противясь сердцем, но радея гордостью за то, чтобы дать внушительный ответ — или придумать его.

Из-за угла послышался кашель, такой громкий, что они не поверили глазам, увидев за поворотом пятилетнюю девочку, игравшуюся с другом во дворе возле клумбы.

— Лаура, — скомандовала Лерна, и та подбежала с протянутыми руками. Девочка дёрнулась от неожиданности, но Лаура блеклой улыбкой и настойчивым взглядом её успокоила. Конечно, лёгкие. Всего-то прижать обе руки, одну на грудь, другую между лопаток, и начать медленно разогревать туловище с обеих сторон.

— Госпожа, — откликнулся караульный, стоявший возле круглой арки в другой двор. Лерна на него даже не взглянула. — Приветствуем вас.

Она зажала между пальцев одну из кисточек по краям бордовой шерстяной шали. С каждой секундой пальцы раскачивали кисточку всё более нетерпеливо, дёргая туда-сюда. Наконец она обернулась к нему и спросила: 

— Где их родители?

— У девочки отец целыми днями воду таскает да брёвна. А мать больная, кажется.

Лерна вздохнула. Пальцы стиснули кисточку особенно крепко, затем дёрнули. Лерна освободилась от шали. Затем быстро, пока края не успели упасть без хватки пальца, прочертила светящимся пальцем по шерстяной вязи и разделила на две.

— Госпожа… — страж опешил. — Шаль… отдать?

— Две шали. Рядом мальчик.

Серая кожа стража сделалась белой:

— Госпожа, но не вам же шали раздавать… Женщины вяжут, продают, можно купить… У меня есть дома одежда! — сдался наконец страж, из белый цвет лица медленно превращался в красный. — Я мог бы дать, есть шарфы, из козлиной шерсти, мои и жены, мало, конечно, но парочка...

Лерна медленно подняла голову.

— То есть, я зря рвала свою?

— Госпожа… — лепетал он. — Я… я… Хорошо. Отнесу.

Когда они двинулись во дворы, Лаура наконец поняла цель прогулки.

— Мы к Дине… Она захочет меня убить.

— Зуб даю, она и бедного Ламиаса хочет убить. Однако сегодня его видели в больнице без царапинки.

Через минуту они, пройдя через крохотную кухню дома целителей, прошли в спальню. Лерна придирчиво осматривала каждый миллиметр дома, кухонный стол, гору приготовленной для мытья посуды, которую Дина успела собрать.

— Расскажи, как Ламиас обращается с тобой.

Дина смешалась.

— Он добр ко мне.

— Насколько добр? Наверное, бессмысленно спрашивать, нашли ли вы общий язык.

— Мы… пытаемся.

— Вижу, — Лерна изогнула бровь. — Судя по отсутствию Ламиаса в доме. Решил, что ты уже беременна, и пошёл покорять других?

— Вполне возможно, — Дина постаралась улыбнуться. — Мы ведь не обязаны хранить друг другу верность. По крайней мере, он.

— Вы пытались только один раз?

— Два, — пискнула Дина тихо. — В первую ночь и ещё раз после. Посмотрим, что будет дальше.

Лерна отвела взгляд и растянула губы в улыбке то ли горькой, то ли мудрой — а может, между ними вовсе не было разницы — по которой Лаура прочла снисхождение.

— А ты, стало быть, бесконечно предана идее продолжения рода Санарен. Не удивлюсь, если Ламиас и вовсе не тронул тебя ни в первую брачную ночь, ни в последующие, а потому коротает время с более благосклонными к нему дамами. Не удивлюсь, если будет мешкать ещё неделю или две, пока не очнётся Комиандр. И тогда придут человек пять и всё проконтролируют. Всё, — подчеркнула Лерна, и Дина отпрянула. — Никто не тешит себя иллюзиями о твоём здравомыслии, в жёсткости Ламиаса мы сомневаемся ещё больше. Ты понесёшь ребёнка от человека, которого едва знаешь. Ламиас может сделать своё дело и продолжать жить, не зная тебя — а ты не сможешь. Его ребёнок будет расти у тебя под сердцем, его ты будешь обязана полюбить. Обязана, если тебе присуще хоть что-нибудь человеческое. Я… — Лерна прищурилась, — не сошлась ни с одним ракшасом. Раньше — потому что выглядела, как старуха, сейчас… потому что поняла, что они мне чужие. Все чужие.

Этого признания не ожидала даже Лаура.

— Да, — она усмехнулась. — У них крепкие семьи, говорят, ракшасы в большинстве своём однолюбы, и это делает их семейную жизнь чуть проще. И не только семейную — они каждую привязанность проносят до конца жизни, будь то работа, господин или потёртые брюки. Я люблю людей этой расы, но не вблизи. Но не поймите неправильно, они не заслуживали того, что на протяжении веков делали с ними люди, крадя девушек в наложницы, а юношей в бесплатную рабочую силу. Последние десять с лишним лет им не страшно было выходить из домов по ночам. Больше нет нужды опасаться, что наёмники заломят тебе руки и доставят похотливому человеческому господину — возможно, на несколько лет. Или пока не забеременеешь, а там возвращайся к себе и справляйся, как хочешь, хоть новорожденного души. К слову, так и делали, если не с серой кожей рождался — знали, что если мать пощадит, то другие ракшасы жить не оставят.

Всё больше я думаю, ракшасам было тяжело не только из-за людей. Они сами злы не меньше. Когда кто-то доставал книги, учился, всерьёз осваивал врачевание или изучал историю, когда отщепенцы приносили в «серые районы» что-то полезное, менее удачливые — коих большинство — говорили: уж не к людям ли собрался? Загнали себя до того, что если ты лучше, то недостаточно ракшас. Оставайся тем, кем был рождён и неси это бремя с гордостью. Топись, но топись вместе с остальными, иначе будешь утоплен первым, насильно и с долгой агонией. Комиандр… может многое об этом рассказать.

— Как же он встал во главе?.. — тихо спросила Лаура.

— Чудом, — коротко ответила Лерна. — Что ни говори о боязни нового, а его ценили за знание лечебных трав и готовность задёшево вылечить. Он пытался завлечь в науку осторожно, а встречал непонимание. Тогда он попытался привлечь ракшасов отвагой и помощью: спасал юношей и девушек, затем мстил господам, их выкравших. Ракшасы стали верить ему и в него. Да, этому высокомерному подлецу только и нужно было ощущать превосходство. Он не терпит непослушания, и я ручаюсь: вас с Ламиасом он унизит и измучает.

Дина проронила упавшим голосом:

— Он знает, что род целителей не прервётся, роди я от мужчины с другим даром. Он знает. Не врите мне, что это благое дело.

Лерна посмотрела на неё внимательно.

— Не вру. Ты заложница под благовидным предлогом. В конце концов, Даль — наши враги, а душой ты всегда будешь на их стороне. Тебя никто не приласкает, и доверятся с трудом. Будут бояться, хотя сейчас, в одиночестве, ты вдвое безобиднее своих раненых пациентов. И всё-таки, если вылечишь кого-нибудь от воспаления лёгких, рано или поздно они просто обратят на тебя взгляд, вспомнят, кому обязаны. На это уйдёт не день, не два. Но и плохо… совсем плохо не будет, если не утопишься в собственной ненависти. Прямо как сами ракшасы. — Лерна усмехнулась. — А раз уж ты человек, у которого дрогнула рука убить, когда имелась и выгода, и основание; который готов быть лучше врага и чище… будь им.

Дина подняла взгляд — робкий, не без постыдной надежды, и на губах был вопрос, что замёрз, не успев сорваться.

Лерна встала, затем посмотрела на Лауру хитро и спросила: 

— Ненавидишь её? Советовала бы вам когда-нибудь поговорить.

Дина прокашлялась.

— Она убежала от преследований, иначе её долго бы она там не прожила. — Дина подняла глаза, и наконец-то стал виден их густой яд: — Но если она убьёт тех, кто защищал её от смерти, то станет для меня хуже всех ракшасов, вместе взятых.

— Она маг с сильным даром, которого кощунственно оставлять взаперти, когда гибнут слабые. Верь мне: если её призовут убивать, она пойдёт. Но, если тебе так важна справедливость, пусть убивает тех, кто преследовал. Я уверена, она встретит их там, наверху. Она много о них рассказывала.

Обе гостьи покинули дом. От волнения Дина забыла запереть дверь. Потому Ламиас, войдя, ввалился в спальню и выпалил:

— Ты чего?

— У нас были гости, — хрипло сказала Дина.

Ламиас сделал ещё шаг, опустил медицинскую сумку на кровать и закусил губу.

— Люди Комиандра?

— Лерна. Дала мне понять, что дураков нет.

Начав снимать пальто, Ламиас замер.

— Ну тогда, — выпалил он бездумно, — тогда нам надо… надо! Хоть сегодня! Хоть сейчас!

Ламиас ходил по спальне взад-вперёд, освобождаясь сначала от пальто, затем от шарфа, затем от шерстяного жилета.

— Эх, — приговаривал он, — вот раздеваюсь я, а дома ведь не лучше, совсем не лучше. Хоть в одеяло закутайся и по дому так ходи. И ты, молчишь, как статуя ледяная, хотя я с тобой ласкаюсь, как могу. Хоть бы накричала! Я бы понял, что ты живой человек. Такая умная, правильная. Халат каждое утро гладишь, даже если там гладить нечего, причёсываешься, даже если торчит всего пара волосинок. И если бы ты только сказала, что не так, мы бы могли… Вот видишь, я даже сказать при тебе не могу, аж неудобно становится.

Подогнув под себя мёрзнувшие ноги, Дина вспоминала слова Лерны о ракшасах, и холод внутри сравнялся лютостью с холодом наружним.

— Эй, ну, — он плюхнулся на кровать рядом с ней и прижался плечом к плечу. — Скажи что-нибудь.

— Скольких ты сегодня сразил обаянием? — она выгнула бровь. — Тебя хватает и на меня?

Первые несколько секунд Ламиас смотрел на неё тупо и непонимающе.

— У меня парнишка с воспалением был.

Дина не ответила.

— Я всё забывал спросить, ты знаешь, чьё у меня сердце?

Это резануло раскалённым ножом по едва зажившей ране. Дина заплакала впервые с их несостоявшейся брачной ночи, однако на этот раз — тихо, вытирая слёзы, злые, негодующие — будто не слёзы то были, а яд.

— Мой брат.

Ламиас чуть было не сказал, что место брата может занять он — то ли шутя, то ли от безысходности. Вместо этого рука легла на её спину и осторожно провела от основания шеи до поясницы, только бы унять всхлипы. На поверку это оказалось хуже ледяного молчания.

— Он мне… как папа был, как мама и брат одновременно. А я разом, разом всего лишилась.

— А у меня братьев не было, папы тоже. Одна мама. Ваши застрелили. Я знаю. Знаю.

Он ощущал себя всё смелее, пока она, забывшись в горе, прильнула к его груди. Рука покоилась на спине — худой, с бугорками позвонков, с гребнями лопаток, обтянутой белой полупрозрачной кожей, а поверх — каким-то тусклым безразммерным платьем. Ламиас не мог молчать, когда рядом кто-то страдал. Поэтому он зашептал — бессмысленный бред о перерождении душ, о проклятой войне, о том, что однажды люди и рашкасы помирятся — когда поймут, что вражда извела всех. Он продолжал, пока чуть не задохнулся от внезапного толчка. Больно отпихнув его, Дина подняла яростный взгляд.

— Нет.

Ламиас заморгал.

— А чего нет-то?..

— У него не было даже девушки. Или была, да, Видия… стерва, но одна, единственная. Он не ел два дня, ни о чём думать не мог, после того, как она вышвырнула его. Провожал домой, как она расплачется, а мне говорил, что измученная она. Стерва. Её сердце в Лерне, а моего брата — в тебе. За что? Пока ты хохочешь с друзьями и лапаешь девок, он оставался допоздна, брал ночные дежурства, нёсся в госпиталь с другого конца Дали при тяжёлых пациентах. С четырнадцати лет. Знал, какая на нём ответственность, и не боялся — гордился ею. Его сердце должно было быть похоронено в земле… Не прикасайся. Уйди. Не смей называть себя его именем, ты никогда его не заменишь, у тебя не хватит сил. Так и будешь подобием. Копией...

В одном Ламиас Ракшас-Санарен, подгребённый под лавиной ненависти и боли, не мог её упрекнуть: он хотел, чтобы она закричала — и она закричала.

Он пожалел, что разделся. На вешалке висело пальто, на тумбе возле кровати он, стыдясь перед аккуратной женой, сложил шарф, а без жилета он как-нибудь обойдётся. Дина смотрела в потолок, не слыша копошения мужа. Ламиас прихватил с собой остатки ужина и уже шёл было к порогу, как вдруг что-то заставило его обернуться.

— Раз на большее не сгожусь, пойду полапаю девок.

***

Лаура ночевала в комнатке возле покоев Лерны ещё несколько ночей, пребывая каждое утро по её требованию. Она успела забыть свой собственный дом-подвал с низкими потолками и притолокой, под которой она всегда сгибалась пополам. Прошла неделя с лишним, как Лаура окончательно поселилась в резиденции глав Тандема и стала вечной спутницей Лерны. Человека ли она хотела, или того, кто не подобострастен перед «госпожой»?

Ведь подобострастны были все.

— Ах госпожа, вы о… — старуха-горничная разинула рот.

— Детях. У тебя, Фиана, внуки уже? Никогда не жалуйся на внуков, никогда. Ни минуты покоя, зато любовь в доме.

— Но и мы любим вас, госпожа.

Лерна запрокинула голову, усмехнувшись.

— Спасибо. — Она склонила голову, вновь красивая, белокожая, с чёрным шёлком волос и гибкой талией. — Порой хочется забрать в постель ребёнка и спать в обнимку. Глупость, конечно. Ведь я одна.

— Ах, госпожа! — повторное восклицание, круглые глаза, уже немолодые серые руки вот-вот выпустят поднос с завтраком. — Вы не такая!

— Такая. — Запрет, кощунство так легко признаваться, но Лерна редко боялась запретов. — Мне непонятны ваши восклицания.

— Не верю я вам, не верю. Мы думали, вы стойкая будете, железная, во что бы то ни стало. А вы уйти от нас хотите, бросаете всё ракшасово племя, как куклу испорченную.

— Разве? Мне просто нужна передышка, я обычный человек.

— Но ведь вы не просто человек.

— А кто же?

Подождав немного, женщина улыбнулась горько да обронила:

— Вы — наше всё. Спаситель. И вы отвернулись от нас.

Лерна не хотела слушать это, но зачем-то спрашивала ещё и ещё. Не расскажешь о грусти, не снизойдёшь с человеческого пьедестала — нет права. Куда как больше они любят верить в бога на расстоянии, округлять спины и заламывать руки.

Лаура, последняя живая родственница, с детства звалась госпожой и преклоняться перед другими не умела. Поэтому просто сидела рядом, не выказывая и не имея каких-либо чувств, и слушала. Подавала стакан с отваром — или чем-нибудь покрепче, задавала сухие по интонации, но точные по смыслу вопросы.

Сегодня, когда Лерна заснула в кресле, запрокинув голову, она ускользнула в маленький кабинет за бумагой. Перо и чернила она взяла ещё для первого письма. Сложить вдвое, затем втрое, засунуть под блузу, а лучше — в брюки, прикрыть бок утеплённым плащом, лёгким касанием руки разбудить Лерну и попроситься к себе. Разумеется, с обещанием вернуться, едва госпожа пожелает. Спросонья Лерна обычно снисходительнее, но в этот раз она быстро опустила голову и спросила:

— Тофрис?

— А… — Лаура улыбнулась, чуть не ахнув. Лерна приняла это за смущение влюблённой девушки, а на деле — только что придумала оправдание её внезапным исчезновениям. — Да. Он.

— Хороший малый?

— Хороший.

— Верно, верно... иди. Цени время.

Лаура кивнула и вышла. Лестница, поворот, коридор, снова лестница. Нарочитое спокойное лицо, налёт доброжелательности, короткое «доброй ночи» проходящим мимо работникам, и она вышла из «резиденции». Широкий мост, крытые лавки, давно опустевшие из-за недостатки провизии, стены-дома с глазами-окнами, глухая тишина на улицах.

Она вошла к себе и закрыла дверь на замок. На прикроватной тумбе пылилась масляная лампа. Одно касание зажжённым пальцем к фитилю, и по комнате разлился медовый свет. Лаура успела забыть, какие низкие здесь потолки. Вот и спрятанное за кроватью перо, а вот баночка чернил.

«Здравствуйте.

Мне известно о письме Комиандра, адресованном вам, про взятие Дины в заложники. Её и правда выдали за ракшаса с сердцем её родного брата, но Лерна подозревает, что брак не был закреплён. Комиандр ждёт от Дали, чтобы они пришли забрать единственную целительницу. Не знаю, совершите вы наступление или нет, но известно одно: ход в подземелье, через который вы однажды проникали (в бывшей деревне ракшасов), теперь замурован. Вместо него вырыто ещё несколько, с дальних концов: один неподалёку от Сардониксовых гор, другой за озером Картиллик — но ещё севернее. Сказать точнее не выходит. Если вы намерены атаковать, они поджидают вас в районе старого входа с ловушкой: когда вы проникнете в тоннели, обрушить их и похоронить вас под землёй. Ещё Лерна обмолвилась о яде — сказала, Комиандр привлёк лучших алхимиков для создания какой-то маслянистой субстанции. Его действие пока не знает даже он сам — вещество всё ещё в разработке. Предполагаю, что он будет проникать через кожу. Будьте осторожны».

***

Холёные руки, холёный светло-серый жилет на рубашку, гостиная с двумя холёными диванами на лакированных ножках и длинным столом между ними.

Вездесущая холёность могла бы раздражать, не стань она родной ещё в детстве.

— Мой особняк может с полным правом зваться гостиницей. Ещё со времён восстания тут ютились обескровленные. Но ты — случай отдельный, так что, разумеется…

— Твой намёк ясен, — вырвалось насмешливое. На что сверкнул насмешливый взгляд:

— Не выставляй меня негостеприимным.

— Зачем утруждаться, когда ты сам прекрасно справляешься?

— Ты всё такой же невыносимый страж порядка.

— А ты всё такой же педантичный зануда.

— Я тоже рад видеть тебя, Джозеф.

— Взаимно, Уилл.

Товарищи с детства, сидевшие рядом в Академии, шлёпавшие друг друга по взъерошенным макушкам, дравшиеся до синяков и царапин, чтобы спустя минуту хохотать над нелепой шуткой. Теперь они пили сладкое вино, вальяжно рассевшись на обитых светло-зелёным шёлком диванах в одном из самых богатых особняков Дали, под роскошной люстрой, принялись вспоминать былые времена и обсуждать своих детей, товарищей и бурный вчерашний день.

— Не препираться здесь возможно только с Робертом, — задумчиво протянул Уилл.

— Я могу препираться со всеми, даже с ним.

— Сейчас же внеси это в список своих величайших побед.

Джозеф расхохотался:

— Для того я и снял комнатушку, чтобы не слышать твоих колкостей.

— Что ж, воля твоя. Но до твоего гостеприимства мне далеко: по словам Роберта, на пороге собственного дома ты был неподражаем.

— Ракшасы покушались на человека, а они нашли время свататься. Надо посмотреть на этого молодца… Фортеры и правда туговаты на ум? Жениться спустя два месяца после разгрома — что я должен думать о его мозгах?

Уильям развёл руками.

— Свадьбы частое явление в последнее время. Люди спешат жить.

— Ладно. Что известно о диадеме?

— Донесли, что на одном из фортов было ранено двое часовых, ожоги будто бы от василискового света. Если это те самые сбежавшие ракшасы, один вопрос — как?

— Кровь?..

— Или один из рубинов. Вчера обнаружили пустующее гнездо — одного камня недоставало. А свет, который мог бы исходить из этого самого рубина при столкновении с людьми… хитро придумано. Одного я не могу взять в толк: зачем Каролина оставила ожерелье твоей дочери.

При этих словах Джозеф вспыхнул.

— А пойми ты их! Каролина обрубила — у Мии так у Мии. А ей… зачем?

— Надеюсь, Мия спрятала его в надёжное место. На самом деле, в скромном домике на возвышении ожерелье станут искать в последнюю очередь. Просто запрети ей вытаскивать его наружу и получше спрячьте дома. К тому же, если верить Роберту, твоя младшая себя показала.

— Роберт любит преувеличивать.

— А ты преуменьшать. Способности твоей младшей дочери клонятся скорее к стратегическим, нежели боевым.

Джозеф неодобрительно покачал головой.

— Лучше бы ей просто быть медсестрой.

— Неверие в её силы или запоздалая отцовская забота?

— Запоздалая? — Джозеф привстал. — Много ты знаешь о…

— Об отцовской заботе? — Уиллу потребовалось только выгнуть бровь, чтобы заставить Джозефа сесть обратно. — Спроси меня об единственном сыне, чей долг велит быть на передовой каждый раз. И спроси меня о беспокойстве за него. Полтора года назад ты осмелился отправить свою дочь сюда и полтора года не перестаёшь колебаться. Сворачивать поздно. Они дали присягу. И теперь её могут призвать куда угодно… куда угодно.

***

Фонари гасли в сизой утренней дымке, уступая нахлынувшему дневному свету. Тихие улицы без ранних повозок, разносчиков газет и спешащих на работу жителей, расталкивающих друг друга в нетерпении — то, чего Джозеф на Иерсии не видел уже давно.

Было около шести часов, когда Каролина с Чарли и Джозефом отправились на Иерсию, а вернулся он уже с Джессаминой. До этого Чарли говорил что-то Мии, положив руку ей на плечо. На вопрос Джозефа, что у них случилось, Чарли не ответил. Конечно, ожерелье. Проклятущая штуковина, которую зачем-то доверили его дочери, попутно давая советы, что с ней делать.

Вечером вчерашнего дня Джозеф упорно протискивался через гомонящую в коридоре толпу, старательно избегая внимания и вопросов, и наконец настиг её. Мия стояла, опираясь о стену.

— Как ты? Ходить можешь?

Мия оттолкнулась от стены и сказала «да».

— О василисковом даре у ракшаса ты не знала. Только беременную жену лейтенанта это вряд ли успокоит.

Мия развернулась и выбежала из коридора на улицу. Вскоре за ней вышел белобрысый молодой человек, какой-то поэт с кольцом — стало быть, успокаивал. Жених тоже искал её в коридоре. Тут Джозеф подошёл к нему и сказал:

— Если ты и впрямь собрался жениться, предупрежу — она очень обидчивая и чуть что заливается слезами.

— О, уж об этом я знаю, — Курт горько усмехнулся. — Что, и сейчас расстроилась?

— Лейтенант Деймер погиб.

Курт мотнул головой:

— Молчание помогло бы ему выжить.

— Хорошо, согласен, — процедил Джозеф. — Тоже идиот был, раз не сдержался. А насчёт вас с Мией… встретимся завтра и всё решим.

— Как скажете. Где?

— А хоть в парке Семьи. Чтобы символично, — насмешливо добавил он и скрылся.

В один день Джозефу пришлось оглянуться: дочери совсем скоро станут женщинами. Джессамина выросла стойкая, самостоятельная, независимая — он научил её добиваться своего и постоять за себя. Мия… казалось, женщиной она была с рождения — в невинных взмахах ресниц, тихом шаге, ловких аккуратных стежках при вышивке. Таких считают хрупкими и оттого стремятся помочь. А ещё — сказать что-нибудь ласковое, чего он не мог хотеть, наблюдая за ней всякий раз. Как однажды на семейном чаепитии; среди звяканья чашек и пустых разговоров. Мия подхватила круглый гладкий чайник, порхая от одного конца стола к другому. Печенья на блюдцах уложены в строгом узоре, с редкими вкраплениями сухофруктов, делая еду подобием картины. Скатерть с ручной вышивкой — оранжевые завитки по цвет кухни.

— Плечи ровно, на тебя только коромысло взгромоздить. Ты ведь…

Красавица. Хотел бы он договорить, но после замечания это прозвучало бы совсем не так.

Мия выросла красивее Джессамины, а может, даже собственной матери в этом же возрасте. Разве было на свете существо женственнее?

Именно поэтому он не смог не добавить:

— Только вёдра и будешь всю жизнь таскать. С горбом.

Платье она тоже сшила себе сама, когда мама рассказала ей о моде Дали, о платьях, которые носила в молодости. Бежевый муслин с тесёмками цвета мёда — под цвет её волос; высокая талия, короткие пышные рукава.

— И патлы свои подбери. Как веником пыль подметаешь.

Мия едва заметно дёрнула плечами.

— Хорошо.

Бледное лицо и безукоризненная сдержанность. То ли истинная леди, то ли запуганная служанка. Не спросишь, о чём думает, не похлопаешь по плечу и не пошутишь, как со старшей. Мия не была Колд, но медленно обрастала льдом — тем видом льда, над которым Колды не властны.

— Как же гадко ты отвечаешь, — он откинулся на спинку стула и прищурился.

На каждое его слово она научилась говорить «хорошо», за которым ничего не разглядишь, как ни старайся. Иногда, негодуя, он думал — если он скажет ей убираться из дому немедленно, она тоже ответит «хорошо»?

— Гадко то, что я никогда тебе не перечу и молча выполняю каждую просьбу? Теперь тебе и это неугодно? — Себе на удивление, Джозеф возликовал. Сколько гнева! — Что же мне делать, если никогда не удаётся угодить?

Едва он обрадовался, что ответ состоит не из двух слов, как понял, что ему нечем парировать.

— Хватит разговоров. Доливай и садись.

Они окончили чаепитие в гробовом молчании. Джозеф изредка смотрел на неё поверх газеты, убеждаясь — лучше бы ему не пытаться говорить комплименты. Он не умеет их делать и слишком стар, чтобы начать учиться.

Раздался стук в дверь. Догадавшись, что это мог быть Роберт, Джозеф опередил хозяйку и открыл сам.

Друг стоял в проёме, загадочно улыбаясь.

— Нам предстоит выяснение отношений с разного рода детьми.

— Что это с тобой сегодня? — Джозеф выгнул бровь.

— Со мной?

— С тобой рядом.

Стоящий в проёме Роберт поднял глаза на голубоватое облачко над головой.

— Ребёнок-призрак, временами оживающий. Его-то я и имел в виду.

Лицо Джозефа вытянулось.

— А у меня не начнётся головокружение?

— Он безвреден, — Роберт улыбнулся. — Я принялся изучать его, как призрака, — он проследил глазами за летающим по воздуху годовалым ребёнком. — Но он ускользает из рук. Бири! Не вылетай. Что? Не знаю, сиди тут.

— Мысленное общение?.. — спросил Джозеф. — Как много я пропустил… ты уже сделал ребёнка, да ещё призрачного, да ещё и общаешься с ним без слов.

— Это сын мясника. Мой знакомый, едва не спился. Нужно было время от времени его вытаскивать.

— И выгуливать его дитя-призрака?

— Я хотел бы сделать так, чтобы он воскрес.

Роберт вздохнул, думая, что опрометчиво было путешествовать с призраком по Дали, да ещё в гости к дотошному другу. Однако Бириэнн, исчезнув на месяц с лишним, явился снова и изъявил желание путешествовать со своим попечителем везде.

— А теперь позволю себе высказаться о моих детях. Точнее, младшей дочери. Докладывай, друг мой, что ты знаешь о женихе.

— Он стерпит даже твоё хамство. В вашем случае это колоссальное преимущество.

— Не хватит мозгов понять, что что-то не так?

Роберт медленно покачал головой.

— Потому что знает, что при желании раздавит тебя одним мизинцем.

— Так-так, — взвился Джозеф. — Может, нам с ним ещё и силами померяться?

Ответил им внезапно возникший третий голос:

— Когда я в последний раз ударил человека, я его убил. С тех пор я думаю, что кулаки — немного не моё.

Широкоплечий, достающий макушкой до притолоки, с удивительно спокойным, добродушным взглядом, Курт просунул голову, затем открыл дверь полностью.

— Здравствуйте, господин Колд.

Следом вошла Мия.

— Великолепное начало разговора, — процедил Джозеф. — С подслушивания.

— Я стучал.

— А я не слышал. — Джозеф не спешил предложить ни сесть на кровать, ни прогуляться на свежем воздухе, как они условились в самом начале.

Роберт поднялся.

— Стоять, — отрезал Джозеф.

Тот учтиво улыбнулся.

— Именно это я и собираюсь делать.

— Чёрт возьми, Роберт! Не строй из себя идиота.

— Мне стоило бы уйти, но всё же хочется поддержать своего ученика перед видом неприступного ледника.

— Ты мне не товарищ.

— Не торварищ оставил бы тебя замораживать молодых людей и дальше. Мне же надлежит спасти твою душу от греха смертоубийства.

— Роберт!

Названный подошёл к Курту. Джозеф облокотился о стенку, поёрзав на кровати. В противостоянии он остался один против трёх. Джозеф ухмыльнулся.

— Итак, избранник... стулья ты раздавишь, кровать, думается, тоже… что же станет с моей относительно хрупкой дочерью в первую брачную ночь?

Курт покраснел.

— Если бы твой страх имел основания, Фортеры прервались бы как род — их жёны бы просто умирали, — вставил Роберт.

— Кажется, мы начали со слишком непристойных тем, — — Ладно. Начну с того, с чего стоило бы: почти два месяца назад произошло нападение Тандема, а Даль осталась без защиты. Война не окончена — она только начата; и именно сейчас на моей дочери очень спешат жениться. Так какого чёрта, я спрашиваю?

Курт снова растерялся. Несложный вопрос, заданный с такой яростью, вдруг стал неразрешимой задачей.

— Именно потому, что война идёт. Моя жизнь может закончиться прежде, чем мы с вами договорим. Вы не знаете, я не знаю, само Регентство не знает.

— А откуда такая спешка? — цедил сквозь зубы отец, вскочив с кровати и несколькими шагами преодолев между ними расстояние. — Уж не сделал ли ты ей втихаря ребёнка?

— Что ты такое говоришь? — Мия зажала ладонями рот.

— Не заставляй меня идти на крайние меры и отправлять тебя обследоваться в больнице.

— Это превращается в паранойю, — мрачно сказал Роберт.

— Это мера необходимости. Если она опорочена…

— … то об этом следует говорить с глазу на глаз.

— Это ты-то непосвящённый? Если этот разговор оскорбляет твою святость, можешь нас покинуть. Речь идёт о замужестве моей дочери. Уж тебе, великий учитель, до отцовской заботы как до луны.

Наступило молчание. Пока Роберт не успел полностью осмыслить сказанное, а Джозеф — ощутить вину, пока между старыми друзьями не разверзлась пропасть, вступился Курт, выйдя вперёд и встав между ними:

— Моей невесте придётся обследоваться. Желания отца надо уважать. Вы беспокоитесь об её чести, как и любой отец беспокоился на вашем месте.

Покорность, особенно неожиданная, имеет свойство усмирять. Джозеф обернулся и посмотрел на свою низкорослую — и ещё невероятно, невыносимо для него маленькую! — дочь. Такая не могла, попросту не смела быть опороченной.

— Показная готовность? Ладно, верю. Я слишком доверяю целомудрию своей дочери. Я буду тут, пока не удостоверюсь в тебе, молодой человек. Если нужно, я останусь до самой свадьбы.

— Буду рад этому.

— Больше тугодумов я ненавижу только подлиз.

Курт поднял глаза, и впервые Джозеф увидел в них неприкрытый гнев.

— Я не буду подлизой, если скажу, какой вы грубиян. Вы надумали всё, что только можно: что сломаю стул, потому что я слишком велик, что обесчестил вашу дочь до брака.

— Я тебя не знаю. Что ты сделал, чтобы я тебе поверил?

— Потому я и рад. Двух недель вам хватит, чтобы всё обо мне разузнать... кажется, мы собирались в парк.

— Нет. Будем тут.

— Как скажете, — сказал Курт и вдруг сел на пол. — Это чтобы ничего не сломалось.

Джозеф закатил глаза:

— Не будь дураком. Присядь на кровать.

— Нет. Боюсь, я сломаю всё, что сколочено не Фортерами и не рассчитано на их размеры. Скажите, господин, что мне сделать?

— Сделать?

— Да.

— Для начала сесть на кровать, — хмыкнул Джозеф, глядя на скрещенные на полу ноги Курта.

— Вы злитесь на меня, потому что сомневаетесь. Я не знаю, насколько хорошим мужем я буду для неё.

— Прибеднение тебе уж точно не поможет.

На это Курт улыбнулся. Луч уходящего солнца прошёл через занавес и скользнул по лицу, задев глаз и часть широкой скулы с бледными веснушками.

— А разве то, что я сел на пол, уменьшило мой настоящий рост?

Джозеф отпрянул. Какое-то наваждение охватило его, и он вдруг рассмеялся.

— Вот так-так!

Наконец Курт поднялся. Джозеф следил за ним, глядя на крепкую руку труженика, что тянется к нему за пожатием.

— Ты слишком искренен.

Внезапно Курт посмотрел на него с укором.

— Быстро вы поменяли своё отношение. Как-то это неправильно. Вдруг найдётся, за что поругать, а вы и не увидите?

— Ты… — Джозеф заморгал, — ты сумасшедший. Добротой надо пользоваться, а ты? Может, ты с какого-то другого мира? — он вскинул руки в жесте непонимания.

— Вот так-то лучше. Может, прогуляемся в парк семьи? И правда — название пришлось очень кстати.

— Бириэнн одобряет, — вставил Роберт, вокруг которого запорхал ребёнок-призрак.

Это было странно, «чертовски» странно. Джозеф посмотрел на улыбающуюся Мию, затем — на довольного Роберта и внезапно воодушевившееся дитя.

И протянул свою руку в ответ.