Островок роскоши среди девственной, грубой природы — особняк Руэлло мог бы зваться достопримечательностью. «Вить гнездо» в серой каменной долине с уступами и каньонами по меньшей мере изумительно. Такой выбор жилья мог объясняться не иначе как убежищем. Впрочем, радушное гостеприимство Руэлло перечёркивало всякие дурные мысли о его репутации. Напротив: приёмы, порой — балы, торжества, музыкальные, поэтические вечера — он любил окружать себя красотой. К Эрне часто приходили мысли о противоречиях — часто, ведь без Руэлло и братьев Десенкаре оставалось только предаться размышлениям. Когда штаб слуг во главе с дворецким выполняет всю работу, более привилегированной даме вроде любовницы хозяина остаётся только думать.

Бывшей любовницы.

После продажи души прелестную улыбчивую танцовщицу сон навещал крайне неохотно. Просыпаясь, Эрна уговаривала себя посмотреть на ногу — целую, вновь обретённую, с которой она так же хороша, как прежде. Каждое утро — в зал с огромными зеркалами, обхватывать руками деревянный станок и запрокидывать ногу. Эрна смотрела на целую, идеальную конечность, глотала застрявший в горле ком и продолжала тренировку. День за днём. Час за часом. Пытаясь забыть об обнявшем сзади ледяном ужасе. Растяжка стала чуть хуже, но пара недель усилий, и всё встанет на свои места…

Кроме Тёмного, что поджидал её после смерти.

Однажды она расплакалась на плече у Лио.

В нужные моменты он умел молчать. Понимающе, глубоко, как мужчинам уметь не положено. Тогда Эрна осознала, что слушает её этот паршивый похотливый шут со смазливым личиком и отсутствием вежливости, а не Руэлло. Тот сидел в соседнем зале и курил трубку. Когда он узнал о продаже души, тон его сделался тихим, холодно-отстранённым — как у людей, что изо всех сил стараются держать лицо. Воспитанница приюта была невеждой, но всё-таки не глупой. Конечно, она ощущала его неловкость. И стыд. Даже вину — щепоткой, разбавившей господскую вседозволенность.

— Ты бы могла продолжать работать и с протезом. Впрочем, что уже об этом говорить… пользуйся. Раз смерть будет ужасна, не упусти жизнь.

После этих слов Эрна расхохоталась. Верно, она хотела большего, нежели напутствия от того, кто на той холодной зимней улице подошёл к лавке с выпечкой и протянул купленное пирожное конопатой беспризорнице; кто спросил, почему она мёрзнет, и услышал, что юную любительницу танцев ни в какую труппу не берут. Кто однажды, сидя напротив камина на диване, погладил её по рыжей голове и припечатал тёплый поцелуй — первый в её жизни.

Разговор случился в коридоре. Братья стояли рядом, и лишь после её испепеляющего взгляда поняли, что пора бы уйти. А потом что-то щёлкнуло в ней, обозлённой и думавшей не о потерянной любви, но о собственном страхе:

— С ногой обратно на меня согласен? Было бы крайне неловко с твоей стороны. Слишком очевидно.

Усмешка Руэлло была задумчивой на грани глумливости, и Эрна с горечью признала то, что не хотела признавать давно.

— Если кончено для нас вместе, не значит, что кончено для тебя. Я о работе. Можешь не верить, но моя совесть ещё не иссохла до той степени, чтобы заставить талант зябнуть на улице, просто разорвав… неформальные отношения. Но выбор, разумеется, за тобой.

Первым порывом было не уйти — убежать, яростно распахивая двери и сыпля проклятиями. А потом Эрна с пеленой слёз оглядела комнату, в которой жила четыре года, услышала за стеной разговор братьев — надоедливых паршивцев, которых она ненавидела почти так же сильно, как и любила — и осталась. Лио снова обнимал её, и снова она плакала у него на плече, говоря, что иногда, в редкие моменты вроде тех, когда он молчит, он ей нравится.

А потом души кто-то освободил. Полных объяснений никто не дал — почему и за какую милость. Никто не дал знать, что вместе с остальными вернулась и «Вторая душа», принадлежавшая королю Сандженису. Что новое тело со старой памятью оказалось прямо здесь, в их особняке. Знала только, что приведённый господином гость положил на неё глаз. Руэлло представил его как Пэннета — статный темноволосый мужчина с миндалевидными глазами, что казались ещё уже от лукавого прищура. Каждое, даже резкое движение было исполнено изящества, на лице застыла дежурная улыбка, разговорам он предпочитал молчаливое наблюдение, но если решался заговорить, то непременно очаровывал. В день их знакомства Эрна узнала про себя, что стала бы отличной матерью, а Хармит — ворчливый хмурый скрипач — похоронил в себе не только мечтателя, но и героя.

— Вы пропустили уже обед и ужин, господин Хармит, да и на завтрак без напоминания Эрны не явились бы. Такая одержимость скрипкой наталкивает на мысль, что со смычком в руках вы и конец света переживете.

После ужина Эрна остановила его в коридоре, нажав ладонью на грудь.

— Это не было обыкновенной лестью?

— Герои скрываются там, где их и не думают искать, правда? — Пэннет обернулся на дверь, за которой скрылся Хармит.

Эрна опустила взгляд.

— Братья с ним не ладят. Руэлло… разумеется, он учтив, но Хармит всё равно один. Не нравится быть на людях. А послушаешь, как его судят — понимаешь, боится он.

— Но что, если страдания, перебродив в его загнивающей старческой душонке, выльются в нечто прекрасное?

— Может быть. — Пересекая с ним коридор, Эрна внезапно встала напротив: — Я не прошу многого. Просто будьте к нему добры.

— Вы нравитесь мне, — Пэннет усмехнулся, — своим участием. Интересно, проявите ли ко мне?..

— Если выкажете в этом нужду.

— Буду только рад.

Поняв намёк, Эрна спешно ретировалась в свою спальню. В тот вечер она впервые задумалась о том, что не знала мужчин до Руэлло и не хотела знать после. Руэлло представил Пэннета как своего старого знакомого, едва ли не воспитанника. Рекомендовал его как фехтовальщика, знатока литературы, истории, философии и точных наук, ценителя искусства и интереснейшего собеседника. Если она выйдет в сумрачный коридор к Пэннету и станет — как научилась — играючи поводить оголённым плечом, приоткрывать рот в мнимом удивлении, склонять набок голову, дожидаясь, пока он сделает ответный ход — по-мужски решительный, с ясной целью; чтобы их чередующиеся шаги навстречу друг другу наконец столкнули их — это будет премерзко. Но красиво.

Проходили дни. Эрна наблюдала за Пэннетом, который, в свою очередь, наблюдал за ней. Через тонкое стекло бокалов или прямо, очерчивая взглядом каждую складку платья и каждую женственную округлость. Ей нравилась его бесстрастность. Руэлло чаще всего выдавал себя горящим взглядом и улыбкой, постукиванием пальцев и желанием завязать разговор. Пэннета можно было разоблачить, лишь застав поджавшуюся на долю секунды губу. Ничем более. Даже веки он держал, наполовину прикрытые, и пух ресниц не давал понять, куда направлен взгляд. Однажды, когда все покинули залу после трапезы, Пэннет, с претенциозным изяществом вытерев пальцы о салфетку, отложил её в сторону и сказал:

— Итак, вы пытаетесь убедить окружение, что вы эквилибристка, а не просто очередное увлечение нашего сладострастного господина. Вы остаётесь тут до сих пор, потому что вам больно расставаться с четырьмя лучшими годами вашей жизни среди достатка и славных друзей. А Руэлло любезно вам это позволил. Позвольте спросить: как вас ещё не задушила гордость?

— Когда живот крутит от голода, а зубы стучат, потому что в сарайчик, где ты устроилась, залетают снежинки... гордость не кажется значимой.

Он закивал.

— К сожалению, Руэлло не из тех людей, с кем можно заводить семью. Вы горько бы об этом пожалели: из древней традиции уничтожать семью предателей вы и ваши дети могли бы поплатиться без вины.

Такого поворота Эрна не ожидала. Пэннет сидел напротив, закинув ногу на ногу и сложив на колене руки. Он не смотрел на неё — куда-то сквозь, в толщу собственных мыслей.

— Руэлло — предатель?

— Скажите — зная это, отвернётесь? У вас есть друзья, работа, мечта, завтраки, обеды и ужины — по его щедрой воле. Руэлло был заключён в тюрьму по указу почившей Амелии на шесть лет, затем сбежал, отстроил этот особняк и оказывал помощь в восстании. Тандему. Его людьми была ранена некто Линетта Арфиалис, иллюзионистка. По иронии, именно её он некогда взял к себе в наложницы, за что его и посадили. Ранение в бедренную артерию, едва ли не стоившее бедняжке жизни, добытая кровь, мощная иллюзия, сослужившая в восстании против Амелии хорошую службу… Он ненавидел королеву, но не Даль. Дали он помогал и помогает все эти годы. Взвесьте его благодетели и грехи и решите, что для вас перевешивает. Ему пришлось уподобиться змее, заколдованной в его же любимой трости, чтобы извиваться.

Эрна сидела с застывшей, будто приклеенной к лицу глуповатой ухмылкой. Той же бронёй, что у самого Пэннета. Склонив голову, она смотрела куда-то в сторону и чувствовала, как холодеют внутренности.

— Интересно, что сказали бы братья. Эти паршивцы-правдолюбы, — и безрадостно засмеялась, почёсывая затылок.

— Братья не знают и половины того, чего знаете вы. Я не пересекался с ним долгие годы, а поэтому вы, моя прелестная эквилибристка, располагаете куда большим, чем думаете. С кем Руэлло водит знакомства, от кого в особняк приходят письма и как часто он пишет письма сам. Разумеется, из совестливости вы не вскрывали ни одного.

Эрна вдруг вспомнила, как любила называть компанию, собравшуюся в особняке, зверинцем. Лио был цаплей, Ритиан — львом, сравнение Хармита с лягушкой прижилось мгновенно, как Идрианы — с птенчиком, саму Эрну нарекли белкой за рыжину, миловидную наружность и постоянное дребезжание. Руэлло и Пэннета они ни с кем сравнивать не хотели, но сегодня тотемное животное подобралось неожиданно быстро: одна змея по досадной ошибке запустила в свой серпентарий другую.

— Интересно, в каких целях вы меня используете.

Пэннет рассмеялся самым обворожительным смехом из возможных, привстал с бокалом между пальцами и одним широким шагом преодолел расстояние до её кресла от своего.

— В самых разных, моя милая. — Пэннет наклонился и осторожно коснулся её губ своими.

Она не хотела думать, чем это чревато. В следующие дни — неожиданно ясные, лишённые привычного тумана дни — Пэннет не требовал ничего, кроме неё самой. Они предавались играм с огнём, занося над зловещими языками шаловливые пальцы. Пальцы у него были нежные. Пэннет проводил ими с её плеч до локтей, с локтей по предплечью, до самых подушечек, чтобы изящно обхватить её руку своей. А после — властвовать. И по-прежнему ничего не требовал. Эрна спрашивала напрямик — чего он добивается, но он разводил руками с ответом «Пока — только вас». Они не опускали руки в нутро пламени, к тлеющим углям.

Им нравилось лишь щекотать кончики пальцев.

Если Руэлло знал о них, то не подавал вида. Каждый жил в привычном ему ритме, и Руэлло этот ритм нарушать не собирался до тех пор, пока при нём не упомянули Идриану. Она покинула особняк очень давно и ни разу не пересеклась с господином. Как-то раз за трапезой братья вспомнили её голос, рассказали о хрупкой то ли женщине, то ли девочке в белом платье, пророча восторг от неслыханного таланта.

— Вне сомнений, — начала Эрна, вздёрнув брови, — наш господин оценит юное дарование. Он падок на всё юное.

Руэлло тогда взглянул на неё — словно кипятком окатил — но промолчал.

Вскоре Руэлло и братья покинули дом, решив погостить в «обыкновенной» Дали. В длинных коридорах поселилась тишина, нарушаемая редкими шагами прислуги. Эрна часто отказывалась от праздных прогулок. Ей думалось, что так она тренирует силу воли: после каждого похода в домашнюю библиотеку она возвращалась с новой стопкой, которую обязывалась прочесть за недели-две. Она всё ещё считала себя недостаточно образованной для общества, в котором оказалась.

Так она, запирая себя в особняке, проводила одинокие серые дни возле Края Света. Заперлась и сейчас. Маленький палец медленно скользил по шершавой книжной странице, готовясь её взметнуть. Взгляд гнался следом за строками и вдруг замер.

Раздался грубый стук в дверь. Не слуги — их стук звонок и част, не Пэннет — своим стуком он обычно исполнял какой-нибудь незамысловатый мотив. Эрна отперла и увидела взъерошенного Хармита.

— Неужели вы покинули свою комнату, мой грустный господин?

Хармиту было не до шуток. Выпучив глаза, он показывал пальцами куда-то вправо — откуда доносился истошный собачий лай. Эрна выглянула из-за двери, глядя на дворнягу Хармита, что скакала у одной из дверей.

— Чуял я, что Пэннет недобрый человек, — Хармит покачал головой.

Эрна направилась в сторону двери, чтобы отогнать Лиранну. Стоило им с Хармитом схватить животное за ошейник, они услышали крики. Скрипач побледнел.

Из сдавленного хрипа вырос истошный агонический рёв. Эрна ахнула от испуга. Затем, преодолев ужас, на цыпочках подошла к двери.

— Ты чего, убиться захотела?! — рыкнул Хармит. — Нужно господину Миллиту сказать, что за нечисть он привёл.

— Подождите, — перебила она. — Вдруг у него болезнь?

— Ага! Одержимостью зовётся! — свирепствовал Хармит.

Дверь безропотно подчинилась: Пэннет не пытался скрыться. Эрна затаила дыхание и шагнула внутрь маленького тёмного коридора, ведущего в спальню. В густом раскалённом мраке слышался шёпот.

— Но ты жди. Я-то найду. Конечно, найду, а там уж поговорим по душам. В терарриуме в подвале особняка. Там у Руэлло целый питомник. Никто о нём не знает. Я тоже не знал: догадался. А он подтвердил.

Эрна покривилась, но сделала ещё один шаг. Хармит остался в коридоре, удерживая собаку.

— Джилли, хватит. Ты такой слабый, такой ничтожный, так откуда в тебе столько сил, чтобы изводить меня? Вон. Выйди вон, — спальню наполнил заливистый женский хохот. Эрна почти поверила, что рядом с Пэннетом откуда-то взялась женщина. Однако секундой позже она поняла, что ошиблась — он развернулся в профиль и снова заговорил чужим голосом: — Этот будет вторым сопляком после тебя. Я сломана, убита. Никто не поддержал. Только требовали. Что ты сделал, Джилли, со мной, что ты сделал? А-а! — Голос настоящего Пэннета снова вернулся. — Опять эта сумасшедшая. А, проклятье. Опять.

Как ни странно, новый рык придал Эрне решимости войти в спальню. Сидящий на кровати вскочил. Затем дёрнулся несколько раз, иссиня-чёрный на серебристом фоне занавесей, и внезапно взмахнул рукой.

— Господин…

Впрочем, Эрна не знала, господин перед ней или госпожа. Не знала, отчего витает в воздухе солоноватый запах, пока не увидела хлещущую из горла кровь. Нож. Дёргающаяся рука отпустила рукоять, и лезвие сверкнуло в темноте и лязгнуло об половицу. Припав к стене, Эрна взвизгнула.

Пэннет упал.

— Что же это? — Хармит встал у неё за спиной. — Да, верно, духи! Страх какой, Высшие, страх!

Рёв повторился. Несколько раз Пэннет покрутился вокруг своей оси, трясущимися руками опираясь о пол.

— Да что же это с ним? Он никогда не… Он… я же была с ним… Он жив? О, во имя Создателя.

Только она хотела приблизиться к телу, как Пэннет вскочил.

— Бежать отсюда надо! — шепнул Хармит, хватая её за руку. — Это не человек. Эрна, это чудовище! Быстро!

— И верно. Лучше бегите. Я справлюсь сам, — ответил Пэннет хрипло.

Эрна, преодолев слёзы и дрожь, шагнула ближе. Чёрные струи крови залили его ночную рубашку. С таким порезом невозможно было разговаривать. С таким невозможно было жить. Как же тогда?..

— Не волнуйтесь, — хрипотца медленно исчезала, возвращая привычный голос.

— Вы только что... перерезали себе горло.

Хармит вышел вперёд и свирепо заголосил:

— И мы не знаем, трясёмся! Ужас какой, ужас…

Пэннет сел на кровать, став зажимать горло. Эрна забормотала:

— Этот порез… он…

— Смертельный. Почти, — закончил Пэннет.

— Как вы говорите с такой раной? — пискнула она.

— Я везунчик. А точнее, старался резать неглубоко.

Произношение стало совершенно чистым. Эрну посетила безумная мысль: он мог быть фокусником, иллюзионистом, нагонявшим ужас своими выходками — вполне убедительное объяснение тому, что Руэлло привёл его сюда. Но почему никто об этих «фокусах» не знал?

— Вон ту склянку, если не трудно, — он указал на предмет на комоде, стоявшем в углу. Эрна подбежала, схватила склянку обернулась к Пэннету. Он по-прежнему зажимал себе горло. Пахло кровью и рвотой.

— Дайте волью, — вызвалась она, понимая, что почти не видит ничего из-за слёз. — Надо врача, Хармит! Разбудите дворецкого, пусть пошлёт кого-нибудь, пусть хоть аптечку достанет!

— Не надо врача, — рыкнул Пэннет. Дрожащими руками она осторожно влила в рот какую-то жидкость с резким травяным запахом. — Теперь… горло. Капните на ладонь, дальше я сам. — Эрна послушно исполнила. Пэннет мгновенно прижал вторую ладонь к горлу. Через некоторое время по лицу расплылась улыбка довольства. Он отнял руку от пореза — от раны остался еле заметный шрам.

— Вот так-то лучше. Дрянь редкостная, похоже на наркотик. Не советовал бы употреблять красавицам с отменным здоровьем и скрипачам в преклонном возрасте.

Ричард едва скрыл Божественное Исцеление, указав на первое, за что зацепился взгляд — обыкновенное душистое масло, травяная композиция для мужчин. Вещь недурная, да и травы там помимо запаха имеют успокаивающий эффект, только за заживление ран не отвечают. Неизвестно, можно ли в здравом уме поверить в чушь, подобную этой. Впрочем, подумал он, глядя на Эрну, агонический рёв и хлещущая из горла кровь лишат здравомыслия любого.

В коридоре наконец-то стихла собака Хармита.

— Я зажгу…

— Нет. Возвращайтесь к себе, Эрна. Идите спать.

— Как же мне спать после увиденного? — громко хохотнула она. — Удивительно, как такого не случалось с вами при мне! Так всё-таки… одержимость?

Разумеется. Только одержимый применит нож, чтобы заглушить голоса. Омерзительная процедура «самоубийства». А теперь этот каверзный вопрос. Умение выпутываться из любого казуса с помощью многослойной лжи — не это ли вбивалось в юного наследника дома Беллами с детства?

— Руэлло всё знает, — сказал он вдруг. — Но мне было бы неприятно знать, что за моей спиной вы это обсуждаете.

— Я не обмолвлюсь ни словом. Ни с кем. Хармит, — она посмотрела на скрипача и кивнула, — тоже.

— Благодарю за помощь.

— Чем же я помогла?..

— Тем же, чем и уважаемому Хармиту. Участием. — Пэннет взглянул на неё со страшной, украшенной кровью улыбкой.

— Как часто у вас это случается?

— Раз в несколько месяцев. Но с лекарством, что я собираюсь добыть, всё обещает наладиться.

— Уверены, что ваше… лекарство… поможет?

— Более чем. Это как знать наверняка — если воткнуть кинжал человеку в сердце, то он умрёт. А теперь возвращайтесь к себе, Эрна.

На дальнейший спор у неё не хватало сил.

— Спокойной ночи, господин, — кротко выпалила Эрна, встала и направилась к двери. Верно, забыть кровавое зрелище в сопровождении чудовищного рёва будет непросто. Она осознала, что зубы у неё стучат. Рассказать бы обо всём Руэлло, чтобы он позволил прижаться к своей тёплой груди, как делал всегда, стоило только ей загрустить. Эрне стоило немалых трудов вспомнить и заново осознать, что ждать нечего. Хармит стоял и моргал, будучи ещё более беспомощным, чем она; братья далеко, она не сможет ворваться к Лио в спальню, чтобы он начал её смешить, не сможет пожаловаться Рити и попросить почитать ей свои задушевные сказки.

— Пережила голод, пережила холод, и это переживу, — шепнула она, выходя за порог.

Напоследок — впившимся в спину лезвием — донеслось из вязкой темноты:

— Переживёте вы что угодно, Эрна. Я за вас поручусь.

***

Мия настаивала, что сошьёт платье сама. Это будет шифон. И, разумеется, кружева. На рукавах, у скромного высокого выреза; быть может, симметричные вставки на талии.

— Зачем тебе ещё работа? — живо заголосила Сиана, коренастая рыженькая женщина, одна из родственниц Курта. Они расселись по всему её домику, от кровати до стульев. Мия жалась к изголовью кровати, приминая расшитую подушку.

— И верно, — вступила вторая женщина. — Отдыхай. А платье лучше заказать портнихе. Вот, Сиана наша уже одиннадцать лет шьёт, отдашь — не пожалеешь!

Мия скользнула за стол, нашла листок бумаги, обмакнула перо в чернила и задумчиво поджала губы. Она не услышала, как к ней приблизились женщины, завороженно наблюдая из-за спины.

В её рисунках сквозило волнение. Страстное, неистовое, заставляющее руку одним точным росчерком произвести линию. Хлёсткую, быструю — идеальную. Несколько раз чернильная полоса замирала на бумаге, обдумывая новое направление, извивалась ради некоторой помпезности силуэта, а когда скопила последние силы, ловко завершилась. Смело, вычурно, даже безумно, но… платье-пион. Множество воздушных лепестков, тонких, нежных, обнимающих золотистую сердцевину.

Силуэт нашёлся. Лиф с кружевным воротом, вышивкой на груди и шифоновыми рукавами. Оставалась юбка из белых лепестков из газа.

— Сложный покрой, — озадаченно сказала Сиана. — За неделю успеешь?

Мия обернулась и заморгала с растерянностью опущенного на землю творца. Сиана имела достаточно опыта, чтобы оценивать трезво — ей стоило довериться.

— Сделаем вместе? Если вас не затруднит… Лиф и рукава попробую сама.

— А я юбку. Интересно, что получится, — сказала Сиана, взяв эскиз.

Солнце медленно закатилось за горизонт, уступая место вязи облаков, бледно-сизых, плавно затягивающих небосвод. Глядя в окно, Мия вспоминала сегодняшний разговор. В этот раз прощание вышло теплее обычного. Хороший знак. Родственники обоих всех возрастов кружили возле лелеемой невесты денно и нощно. Одних она привлекала как художница, других — как тема сплетен, третьи, то есть меньшинство, просто посмотрели, как смотрятся вместе «малышка и великан» и, удостаивая пару кивком граничащего с равнодушием одобрения, уходили.

Мия вздрогнула от резкого стука. «Отец», — подумала она и пошла отпирать. Джозеф возвышался в проёме крепкой фигурой.

— Чай?

— Не надо.

Мия развернулась и подошла к плите. От чая он отказался, посуда вымыта, а значит, и делать нечего. Мия медленно стянула со стола тряпку, взяла недавно вымытую тарелку и начала протирать.

— Она же сухая, — незамедлительно последовал возглас. — Молчишь? — она невозмутимо продолжила протирать, заставив себя не оборачиваться. — Ладно. Сама знаешь, зачем я пришёл.

Мия вздохнула: явно не для того, чтобы погостить.

Усевшись на кровати, Джозеф подпёр кулаком подбородок.

— Странные у тебя мероприятия. Через два дня выходишь на задание, через две недели — замуж. Раз им нужны иллюзионисты, ты можешь ограничиться сдачей своей крови. Все будут удовлетворены, а ты не выйдешь лишний раз. Они пошлют любого пригодного человека.

— Чем плоха я?

— Выходишь замуж — вот чем. Дальше беременность, роды. Твоя мать не отличается сильным здоровьем, еле-еле она выносила вас с сестрой. А представь себя после какого-нибудь задания, с ранением или переломом, или нервным расстройством. Я не говорю уже о том, что тебя могут убить! — почти прокричав последние слова, Джозеф встал с дивана и властно ткнул пальцем вниз. — Сдаёшь на задание столько крови, сколько им потребуется, и хватит с них.

Мия в который раз отвернулась, чтобы в начать протирать тарелки. Было приятно отвлекаться на влажное от капелек полотенце, наблюдать, как ткань впитывает в себя всё новые и новые шарики воды.

— Помнишь скотобойню? — тихо спросила она. — Ты отвёз нас с Джессаминой на ферму, чтобы показать, как убивают корову. Мы должны были привыкать смотреть на кровь, раз идём в Ополчение. Я не испугалась... не потому, что мне было всё равно. Просто я догадалась, зачем ты повёз нас «прогуляться» на ферму, и приготовилась заранее.

— К чему ты клонишь?

— К тому, быть может, что я ценна не только даром, — сбивчиво проговорила Мия.

— А чем ещё, кроме него?

Её передёрнуло. Кажется, он забыл, почему день на скотобойне утвердил его решение отпустить младшую дочь.

«Будешь предугадывать ходы противника», — сказал тогда Джозеф с расправленными от довольства плечами, с кивком одобрения. Бережно хранимое воспоминание — воспоминание, сделавшее её значимой, почти такой же значимой, как Джессамина — развеялось по ветру.

— Чем я ценна? Стало быть, тем, что дядя Чарли подошёл в тот вечер, перед своим уходом, и сказал, что в моих руках оно спасёт несколько жизней. Наверное, этим вся моя ценность и ограничится. Одной лишь удачливостью. Ну что ж — и этим можно обойтись для начала.

— А он не уточнял, при каких обстоятельствах эти жизни будут спасены? Предсказания опасная вещь. Понимаешь так, а выходит по-другому. Ожерелье может быть в твоих руках и тут, в безопасности.

— Глупости, — отрезала Мия.

— Твой план по поимке ракшасов провалился. Они сбежали, нашему человеку перерезали горло, но зато у нас есть диадема, — Джозеф глумливо усмехнулся, — в которой половину рубинов уже успели заменить на фальшивые. Итого у нас осталась жалкий десяток не самых крупных камней, — он всплеснул руками. — Камни на жизнь — неравноценный обмен. Доверься полицейскому, мы всегда повинны за жизнь. Даже косвенно ты виноват. За то, что не спас. Не успел. Проглядел.

Она ссутулилась.

— Я смирюсь с тем, что ошиблась. Не могу смириться только с тем, что, соверши эту ошибку Джессамина, ты обвинил бы роковое стечение обстоятельств.

— Да, — ответил Джозеф. Меньше всего он ожидал, что за упрямством стоит обыкновенная сестринская ревность. — Она не страдает жаждой идиотских подвигов.

Мия смотрела на него, больше не сутулясь.

— Уходи.

Джозеф не шелохнулся. Сквозь ярость и страх за глупое существо, стоявшее напротив, он вдруг заметил карие глаза.

Отвратительное их выражение — с упрямством и неистовым гневом. При всей хрупкости. В конце концов, Мия плакала на страшных фильмах, вихрем уносясь из зала, пряталась за ситцевую мамину юбку и частенько доносила на старшую сестру.

Но глаза были карие — он не дал ей ничего, кроме них.

И как же это отвратительно, передать дочери свои отвратительные глаза.

— Завтра ты сдаёшь кровь. — Джозеф медленно, словно против воли попятился к двери. — Да, Ми, она сильнее. Ловчее. Её готовили почти с рождения. А я сойду с ума, если ты...

— Мне сейчас надо бы заплакать, — процедила она.

— Не глумись, — рявкнул он. Несмотря на упрямство, он всё-таки толкнул дверь и тихо вышел, бросив напоследок только: — Малахольная.

Мия разинула рот для громкого восклицания, что стукнулось бы об закрывшуюся дверь. Она долго стояла, вперившись пустым взглядом в вертикальные доски с металлической ручкой, и опиралась о стол. В руке до сих пор теплилось полотенце.

Она рухнула на стул, окинув ленивым взглядом эскиз «пиона». Вдруг в голове возникла картина: свора болтливых женщин станет её наряжать, улыбаясь во весь рот и щебеча о том, как она прелестна. Пошлые радости, но Мия знала, что думать так — дурно. Эти женщины вызвались помочь, принесли чудную выпечку и пару раз сумели её рассмешить.

Рука с пером дрожала в пяти миллиметрах от бумаги, пока не капнула чернилами. Мия застонала. Прямо в место, где проходил шов и юбка платья расходилась на множество лепестков. Она посмотрела на испорченное творение с печалью, медленно отложив в сторону. Мия сложила руки и опустила на них голову, стараясь думать о каплях на тарелках, что медленно поглощало полотенце. Глупое зрелище, но забавное. Каждую каплю, каждый крохотный прозрачный шарик, почему-то замерший на эмалированной керамике, накрыть и уничтожить. Мия задремала на столе с коптящей рядом лампой. Ей снился туман, серые пейзажи, расплывчатые, словно акварель. Вдруг появилась вода — снова шарики, неясно, на какой поверхности, но Мия смотрела на них и внезапно поняла — они красные и вовсе не прозрачные. А в её руках лезвие, и она вонзает его с тихим смехом. Мия проснулась от собственного крика.

На её лопатках лежали чьи-то руки. Знакомый голос приговаривал:

— Тише, Мия, ты не такая.

Она не хотела оборачиваться, зная заранее, кем был гость.

— Смеяться при убийстве... чудовищно, — сказала она и вытерла влагу в глазах.

— Ты не чудовище, и именно поэтому ты боишься.

— А если я всё-таки засмеюсь?

Диаболис присел на диван, на то же место, что и Джозеф. В затхлом от ненависти воздухе, в болотной гнили злословий он был расслаблен и умиротворён. Мия жадно изучала глазами каждый изгиб его тела, впадины скул, тонкий прямой нос, глаза-угли, где зрачок и радужка слились в одно. Празднующее победу золотое сечение. Освобождённое из куска мрамора изваяние, изображающее не короля — самого бога.

То, что появлялось лишь в робких грёзах. Божественное.

— Чарли умышленно оставил тебе сапфировое ожерелье… мне нравится его проницательность.

— Оно поможет в операции? — Мия сцепила пальцы. — Я решила предложить взять диадему. Удвоенная сила заменит одного Стелспатиума. У них есть рубины, которые они наверняка применят, — с этим я не спорю — но с ожерельем преимущество на нашей стороне. Сила рубинов зависит даже от расстояния между сапфирами. Придётся учитывать и такие мелочи, как хранение их совсем рядом, друг с другом.

— Это будет полезно.

Мия захлопала глазами.

— Что?

— Стремление учесть все мелочи, — Диаболис встал и подошёл к ней. — Ты иллюзионист, а иллюзии тоньше обыкновенного боя. Употребить их можно только в нужный момент. Но момент надо рассчитать.

Когда он коснулся её щеки, Мия дёрнулась.

— Джессамина, если помнишь, на скотобойне закричала.

— Помню. Мне было очень страшно, — заговорила Мия, — но я подумала, что если продолжу смотреть, то буду сильнее. Мне нужно было смотреть. Джессамина этим даже не озаботилась. Всё время падала, — продолжил она, — не смотря под ноги и не видя натянутые верёвки, что отец для нас делал. Спасало лишь то, что быстро вставала. А ведь вместо верёвок мог оказаться капкан, — кривая ухмылка на грани злорадства — сколько осевшей на дно ревности, сколько яда! — Она бы попала.

Диаболис склонил голову набок.

— Чтобы быть опасным, совсем не обязательно быть клинком. Просто смажь иголку ядом.

Свет лампы лился сквозь её волосы. Она силилась не улыбаться, но ей нравились эти слова, как нравилось мнить себя тем хрупким и хитрым, чего не заметят в схватке клинков.

— Главное — рассчитать момент. И учесть все мелочи, — сказала Мия и протянула руку, чтобы Диаболис сжал её в своей.

***

Впившись цепкими ладонями в край стола, Комиандр въедался в Дину глазами. Острая головная боль не давала ей даже испытывать страх. Когда кто-то роется в мыслях, он словно бурит дыру в височной кости. Две минуты назад заклинатели произвели изъятие воспоминаний, с четырёх лет до нынешнего момента. Каждый размытый в памяти образ, каждый неясных шорох в хоре голосов. Серая вереница дней. Мама умерла первой, Дина совсем её не помнила; папу — чуть лучше, Виктор был похож на него — волосы чуть темнее пшеничных, круглое лицо и плотное сложение. Потом их взяла к себе тётя, тоже светловолосая, как и положено Санаренам. Роль хозяйки досталась ей рано. Ни в чём не находилось столь же верного спасения от дыры в груди, как в упорной яростной тщательности. И стирала в ледяной воде с родника, и намывала пол по нескольку раз, до изнеможения, и не позволяла себе, уставшей, рухнуть на продавленный диван — нужно готовить, много готовить, да так, чтобы Вик пальцы облизал и попросил добавку. Всё то же — медленно, тщательно…

Они убили тётю. Убили брата. Добрались и до неё, но — увы — не убивать.

Дина заметила, что стала равнодушна к пациентам. Даже на серокожих детей в первые дни она растрачивала привычную, вросшую под кожу тщательность, а сейчас будто иссякали силы. Сейчас вместо Виктора в дверь вламывается муж с его сердцем. Добрым сердцем, доблестным и благородным. Всё хорошее в Ламиасе было чужеродно.

— Что это?! — голос Комиандра хлестнул кнутом.

— Сны. Пять или шесть ночей они мне снились, — сказала она, равнодушно созерцая мутное отражение короля Санджениса и Кровавого Гения.

— О них?.. — вырвалось у Комиандра чуть тише. — О них, значит… Не целительница нам попалась, а чудо. Думаешь, я радуюсь? Рад бы радоваться, да привык ждать подвоха.

Вдруг Дина набралась смелости спросить сидящего в своём кресле-троне главу Тандема:

— Это имеет какую-то важность?

Он взглянул на неё с изумлением, которое грозило перерасти в гнев. Но тут же отвёл глаза — добрый знак.

— Я так воодушевлён находкой в виде тебя и твоих… «снов», что, пожалуй, дарую вам с Ламиасом ещё неделю, чтобы зачать ребёнка без контроля и прочих позорных мероприятий. Да… — он гнусно усмехнулся, — просто чудовищное великодушие с моей стороны.

Внезапно Дине пришла мысль, что скрепление брака — ничтожное малое зло в сравнении с тем, что Комиандр обнаружил в её воспоминаниях сны.

«Высшие тебя не жалеют. Сделали мостом к новому Року», — громыхнуло сказанное одной ночью невидимым пришельцем, и Дину передёрнуло.

— Чем вам интересна их история? — услышала она собственный голос. — Вы хотите что-то выведать? Мне не показали всё. Скрывали. Я не знаю, кто это со мной сделал, не знаю, зачем. Никто до сих пор не знает, за что король Сандженис отдал душу. Если вы хотели узнать ответы на эти вопросы, там их нет. Я сама это искала, я привлекла даже господина Клэля, всё бессмысленно.

Комиандр поёрзал в кресле.

— Не могу сказать, что глубокое изучение истории помогает мне расправиться с вами сейчас… Нисколько. Но личное мнение в дневнике Тобиаса — это одно, однако беспристрастная картина просто не имеет цены. И всё должно сомкнуться… — он сцепил пальцы, улыбаясь, — воедино.

Уходила Дина, подрагивая. Страх и дурные предчувствия затмили головную боль. Подойдя к двери дома, Дина без удивления обнаружила, что она снова закрыта. С той ссоры Ламиас не ночевал дома уже третий день. Появляясь изредка, чтобы забрать вещи, он окидывал супругу мрачным взглядом и уходил прочь.

С каждым одиноким вечером думать о Ламиасе случалось всё чаще.

Сегодня она улеглась на свою сторону кровати, поняв, что сегодня заснёт раньше обычного. Всего лишь восемь. Нехорошо получится, ворвись Ламиас за очередной мелочью вроде парочки смятых листов со стихами песен в девять, когда она успеет заснуть. На одеяло из овечьей шерсти ракшасы не поскупились. Спать под толстым слоем оказалось донельзя уютно, и это было маленьким утешением в её жизни.

Только сейчас она осознала, что надо бы потушить лампу. Подойдя к жёлтому огоньку вплотную, Дина нахмурилась: уходя в больницу, она оставляла лампу на столе, сейчас та покоилась на тумбе Ламиаса вместе с листами, то ли прожёванными, то ли истоптанными. Подняв брови, она выдернула один лист из нестройной стопки. Строки выходили прямо из клякс. Те, что вышли неудачными, перечёркивались, будто Ламиас хотел порвать бумагу. Прошла минута, пока Дина с брезгливым выражением лица преодолевала стихи о прекрасных дамах, которые, в отличие от неё самой в первую брачную ночь, оказались куда благосклоннее к его персоне. Нашёлся среди них о войне, злой, с бранью и проклятьями. Оставалось ещё три. Дина с ухмылкой азарта листала всё до конца — одинокий вечер толкнёт и не на такое.

Вечер, тишина, четыре стенки,

Да под шляпой неба духота,

Ты прости: не съел я твои гренки,

Буркнул что-то и умчался вдаль.

Ты обиделась да вслед запричитала:

«Сколько можно, Лами, снова пьян!

Столько лет уже — мозгов все мало,

Голова — шутовский барабан».

После взгляд опустишь, подобреешь:

«Занят — у певца полно-то дел!»

И, вздохнув, тихонько пролепечешь:

«Зря ты, Лами, гренки не доел».

Вдруг явились звери, вдруг напали.

Ох!.. И разрешила ведь судьба!

Расплескался алый цвет печали —

Занялась стрельба.

Вечер… Вот к двери твой трус плетется,

Трезвый, чтобы маме угодить.

Гренки на столе. И муха вьется.

И стрела торчит в твоей груди.

Вечер, тишина, четыре стенки,

Да под шляпой неба духота,

Мама, ты прости меня, за гренки,

Вкусные, как никогда.

Завтра на работу выходил Ламиас, а она предавалась безделью дома. Дина первым делом попросила служанку о бутылке молока. Взбивая яйца, она поглядывала на вчерашний хлеб и думала, хватит ли его на двоих. Так или иначе, гренки готовятся недолго.

Когда она дождалась Ламиаса, то вместе с изумлением получила хмурость.

— Чего это ты… Стих, что ли? — Он опустил сумку на стул и призадумался. — Я ненавижу гренки. Поэтому и не доел тогда.

Дина вздохнула. Прошло уже несколько секунд, а он всё молчал. Вцепившись руками в край стола, совсем как Комиандр.

— Я боялась. Больше тебя, Лами. Признай, ведь тебе было чуточку легче. Ты не был один. Никогда! Даже после смерти мамы не был совсем-совсем один, среди чужих. Мою маму убили так давно, что я уже и не помню её лица. Потом тётю. А потом и брата, последнего, самого последнего!

Она тряслась, вытирая слёзы.

— Я не знаю, что с мной сделает Комиандр, но прости меня хотя бы ты...

Ламиас поднял одну гренку, рассмотрел с обеих сторон маслянистую рыжую корочку и вздохнул.

— Садись за стол, позавтракаем. И давай не будем плакать.

***

Она всегда удивлялась, как Курт умел обхватывать огромной ладонью её пальцы, не надавливая. Казалось, будто он не касается их вовсе, а только обхватывает кольцом.

Они гуляли по сумеречной мостовой, наблюдая, как тучи смыкаются над небом. В тёмно-серой воде мелькали всполохи серебристой рыбёшки.

— И что они сказали? Нужен напарник? — он был хмур и недоволен, что его не приняли на задание. Мия знала, что сетовал он вовсе не из-за утерянного шанса заработать воинскую славу. Но из-за неё.

Курт будто услышал эти мысли и сжал её ладонь крепче.

— Да, мы будем в паре, у него — диадема, у меня — ожерелье.

— Кто?

— Эштор Кестен.

Курт поджал губы. Прямо перед ними зажёгся фонарь, на мгновение ослепив.

— Из нашего набора, что ли? Могли бы взять кого покрепче. Нет, — он тихо рассмеялся под укоризненный взгляд Мии, — не меня. Хотя может быть.

— Он ловкий и довольно быстрый, весь в отца.

— Покойного, — добавил Курт.

Мия не хотела это слушать. Ускорив шаг, она потянула его за собой. Одёргивать ладонь стало бы тактической ошибкой, иначе Курт подумает, будто она раздражена. То есть убедится, что оно в самом деле так.

Они прошли мостовую, затем пересекли улицу с множеством витрин, мимо книжных магазинов, лавок и текстильных салонов, добрались до фонтана, обошли его и свернули в сторону холмов. Никто за весь путь не проронил ни слова. Время от времени отрешённость охватывала Мию, унося не вдаль — глубоко внутрь.

— Что? Обиделась?

— С чего бы? Ладно. До завтра, — коротко сказала она и быстрым ходом зашагала к подножью.

— Какое же завтра, если вы отправляетесь прямо с утра… — задумчиво сказал он и услышал за спиной третий голос:

— Так всё-таки отправляют?! Я порву Уилла на куски. Просил его — сделать всё что угодно. Что угодно придумать! Он мог! Мог, но всё равно отправил! — Джозеф был ниже Курта почти на две головы и уже в плечах, но источал столько ярости, сколько Курту и не снилось. Размашистыми шагами подойдя к подножью, он рявкнул так, что между холмов разошлось эхо: — Мия!

Та обернулась. На лице застыла гримаса холодной ярости.

— Вовремя же вы нас увидели, — пробормотал Курт, встав позади Джозефа.

— Ещё на последней улице. Потом пошёл следом.

— Господин регент отправлял на операции даже своего сына. Все равны.

— Провались за Край его принципы, — проскрежетал Джозеф. — Мия!

Мия ответила:

— Ты женился на безродной художнице, чтобы после этого мерить по дару?

Джозеф подбоченился и ухмыльнулся.

— Снова о дарах... О сестре. Не ревнуй. Ты же не ребёнок. — Она стояла ровно, на лице не дрогнул ни один мускул. — Или ребёнок? Ну что мне с тобой делать, ревнивой такой? Ну хорошо, ладно. Давай приласкаю, — он посмеивался, протягивая к ней руки, — погуляем, я тебе что-нибудь куп…

В следующую секунду кулак врезался ему в челюсть. Не успели Джозеф с Куртом осознать это, кулак ударил с другой стороны — уже по носу.

Джозеф попятился на пару шагов, шатаясь и глядя на Мию круглыми глазами.

Дивная девушка в платье с короткой золотой косой. Что же она стоит? Хочет подойти? Спросить, что случилось, не ударил ли кто-нибудь её отца?

Странно — даже с кулаками, даже с едва видневшимся оскалом она стояла… спокойно?

— Что ты делаешь? — пробормотал Курт. Его никто не услышал.

Она медленно подошла к отцу и заговорила:

— Боишься. Всегда — только боишься. На моих неудачах ты смеялся. Когда я боялась, ты смеялся, — две слезы потекли по её щекам одновременно. — Бей лежачего, как ты любишь. Ведь это забавляет. И, конечно, смейся. Я ненавижу тебя. Твои жалкие попытки что-то сделать. Уйди. Уйди, уйди! Уйди! — завизжала она.

Сильные, но мягкие руки медленно обхватили её, не дав нагнать отца. Побившись несколько секунд, Мия шумно выдохнула.

— Отпусти. Это наше дело!

— Тихо, — мягко прошелестело над ушами — она не видела лица говорящего. — Пошли домой.

Он стоял сзади, и Мия упала, рухнула прямо на его источавшее тепло туловище.

— Поч-чему он не отвечает мне? Почему он смотрит на меня, как полоумный?

Курт тоже взглянул на Джозефа. Уже распрямившегося, с опущенными руками, что больше не вытирали текущую из носа кровь. Мия впервые увидела, как он сутулится и смотрит на неё, растерянный.

— Потому что виноват, — шепнул Курт ей на ухо.

Он кивнул Джозефу, чтобы тот уходил, медленно развернул Мию обратно к холму и повёл вверх, обхватив за плечо. Она медленно плелась по тропинке. Соседние холмы растворялись в толще студёного воздуха, оставляя на виду лишь далёкие белокаменные дома. Курт гладил её по плечу, встречая в ответ вялую улыбку.

Дойдя до двери, Курт спросил:

— Расскажешь?..

Сначала она приподняла руку, чтобы ответить, потом опустила и отвела взгляд. Краткий, секундный побег, который он принял за отказ.

— Ладно, — сказал Курт. — Потом.

— Да, — обронила Мия, — потом.

Ушёл он молча. Устало облокотившись на закрытую дверь, Мия прикрыла глаза рукой. Стояла она так ещё с минуту, а когда двинулась внутрь дома, осознала, что сумерки превратились в тьму. Привыкшие глаза различали освещённые луной предметы: несколько коротких, будто детских табуреток, на которых вчера устроились женщины; край шкафа и стол, зарытый в бумагах. Мия рассмотрела собственный эскиз с внушительным пятном, затем второй, едва начатый — она боялась продолжить и сделать уже не так ловко и красиво, как первый. Но сверху лежало что-то ещё. Аккуратная бумага с выведенными на ней крупными буквами. Мия не оставляла никому посланий, а значит… послание оставили ей. Это явно не в манере отца. Курт и его родственницы тоже не стали бы изъясняться таким образом. Оставалась, быть может, Нелли, но Мия хорошо знала её крупный неряшливый почерк.

Почерк, впрочем, был слишком хорош для смертного. Она с улыбкой скользнула за стол, зажгла лампу и начала читать:

«Птичка очень расстроена после произошедшего. Это было довольно громко. Поспорю также, что ты ещё не закончила».

Мия тихо и горько рассмеялась. Какой дивный почерк! Немного поразмыслив над письмом, она потянулась к чернильнице и обхватила перо. Места на бумаге оставалось достаточно. Если не хватит, всегда можно перевернуть на обратную сторону.

«Видит Создатель, меня учили быть мягкой и понимающей. Учила мама. А потом вклинился папа и стал учить меня быть злой, твёрдой и не уступать. И умереть бы сейчас от растерянности, от недовольства, на две части разорваться — но я не знаю, какой, в конечном итоге, мне всё-таки быть. Когда они ругались из-за меня, папа доводил маму до слёз. Ему очень просто доводить до слёз. А ещё я не чувствую себя виноватой. Наконец-то! Наконец-то.

А Курт? По-настоящему сильный человек пытается сделать всё так, «как надо», и боится, боится, как бы не встретить косого взгляда. Горы мускулов, под которыми — страх. И я, сделавшись его женой, я буду обязана повиноваться всё той же указке. Бездействие — а Курт выбрал именно его — хуже предательства. Ведь всё заживёт, конечно, заживёт. Чтобы спустя время обернуться заражением крови... от иголки с ядом.

Не хочу думать о том, добра ли вы желаете или зла, но иногда выслушать — лучшее добро на свете.

Завтра тяжёлый день. А может, ещё и последний? Иногда риск — лучший способ ощутить, осознать в полной мере, что ты жив. Какое неправильное в этом спасение! Дурственно. Мерзко. Но где было правильное, когда я его ждала?»