Руэлло решительно везло на колотые раны.

Братья Десенкаре смотрели на него и припоминали: не более семи лет назад он лежал подобно нынешнему.

Когда конферансье, не утруждаясь скрыть улыбку триумфа, развёл руками, когда сидящие в зале люди зашлись тихими смешками и ещё более тихим «белочки, ах, белочки!», когда они отравились ядом лжи… тогда они и решили — им нужна правда. Отчаянная, идущая наперекор мнимому порядку. Что и породило однажды диалог:

— Знаешь, а ведь «Хамы» придумали даже не мы, — начал Ритиан, когда понял, что круглые глаза Руэлло — примета не к добру. — Нам бросили это, думая, что заденут.

— Меня всю жизнь Бесёнком звали. А это хам, хулиган, прохвост, вредитель и тунеядец одновременно, — Лио развёл руками. — С меня не убудет.

Руэлло, слушавший это, устроившись в кресле с бокалом вина, продолжал таращить глаза.

— Хамы? То есть, вы хотите…

— Хотим…

— Хотите…

— Так…

— Назваться? — Руэлло стал хохотать. Долго, заливисто, пока из зажмуренных глаз не брызнули слёзы. Наконец он нашёл силы опустить бокал на тумбу, чтобы от тряски содержимое не выплеснулось на шёлковую обивку. Он знал, что все люди искусства в некоторой мере сумасшедши и что милых братьев с фермы это не обошло стороной. Но выбрать псевдоним «Хамы» — сумасшествие положительно нового рода, доселе неизученного. — Вы, милые мои, дурачки. Уж не обессудьте за моё… как это там… хамство, — и снова захохотал. — Но продолжайте. Такого сорта дурачков мир ещё не видывал. И это, пожалуй, самое главное.

Лионетт скрестил руки на груди и отвернулся. В Руэлло это вселило почти отеческое умиление — будь Лио девочкой, уже посадил бы себе на колени и приказал принести вазу с конфетами.

— Ну что же ты, — сказал он, — в конце концов, дурачки из моих уст будут лучше белочек. А дурак… все талантливые люди немного, совсем чуточку дураки — это залог их очарования. Ну же, мальчики, кто говорил мне, что избавился от стеснения?

При всей любви к искусству меценат Руэлло Миллит вёл тихий образ жизни и редко появлялся на приёмах и званых ужинах. На ссуды он, впрочем, не скупился и был рад выделить крупную сумму на постройку нового театра, но заставить Руэлло покинуть свой особняк могло лишь острое желание показать миру талант, который не мог должным образом явить себя сам. Несколько раз Руэлло Миллит приводил на светские приёмы робкого забулдыгу из домишки с треснутым оконным стеклом и крыльцом в виде разбитой ступени. Одни Высшие ведали, как пророс в этой отнюдь не плодородной почве, сдобренной дешёвым пойлом, росток таланта. Позже, однако, выяснилось, что это профессор, когда-то выдворенный из Академии за пристрастие к алкоголю. Это унижение вселило в него ещё большее уныние, так что пить он стал беспробудно. Встретить господина Миллита ему помогли связи с бывшими коллегами-академиками, а сам Руэлло помог облечь стихи в пахнущую типографией бумагу и твёрдый переплёт. Следом в издательства, галереи, афиши и журналы прошло несколько юных художников, тощий златокудрый виолончелист, очаровательная конопатая гимнастка, воспитанница приюта — и, наконец, два мальчугана с репьем в волосах, соломой на льняных блузах и фермой в манерах. Им пришлось особенно туго. Быть может, из-за фермы. А может, потому, что быть сыновьями Руэлло куда сложнее, чем подопечными.

Одному было одиннадцать, другому четырнадцать, когда Руэлло привёл их в особняк. Через пять лет в Академии прибавилось два юных вольнослушателя на факультете философии, а ещё через год их напечатали в журнале. Руэлло предложил им подписываться шутливо — «Бельчата» — но братья заупрямились:

— Прозвище может оттолкнуть, — процедил Ритиан.

— Как будто сложно проверить ваш дар по фамилии. Но кому есть дело до дара поэта? Одно я знаю точно, — Руэлло оторвался от спинки кресла и вздохнул, — что мне есть дело до вашего самоощущения. — Он смотрел на них и увидел острую угловатую робость, немощь двух замерших от страха зверьков. Бельчат, не иначе. Не нужно и фамилии знать. — Вы шагу лишнего не сделаете без моего позволения — напрасно.

— Мы оставим только фамилию, — процедил Ритиан сквозь зубы. — Это тоже шаг.

— Позволения на который вы не давали, — ввернул Лио.

Руэлло издал смешок. Чем дольше он их знал, тем больше умилялся с наглой пытливости. Когда косточки у них окрепнут, крылья расправятся, голос прорежется и зазвенит в воздухе складными строками — что это будут за дети!

Присутствие на приёмах, посещение концертов дарований разных возрастов и прочие выходы в свет Руэлло совершенно серьёзно звал работой. Растянуть приветственную улыбку, подойти к нужному человеку и усадить в кресло с разговором о любой интересной высшему свету теме: о грязном белье членов регентского совета или других влиятельных лиц. Если надо, о молоденьких дочурках знатных господ, тонких и хрупких. И вино, вино, вино. Тощий редактор Шедден Крантвиль с проседью в рыжих волосах опрокидывал в себя бокал за здоровье, Руэлло — пригубливал — за успех.

Братья помнили уютно обставленный, наполненный светом кабинет, блестящие серо-зелёные глаза, смотрящие то на листы с их сочинениями, то на них самих. Шеддену была свойственная снисходительная, отеческая мягкость, что роднило его с Руэлло; однажды, видя мучения Лио, он потрепал его по волосам, подсел рядом и спросил:

— Чего тебе недостаёт?

Тот, оторвав смятенный взгляд от исчерканного листа, вздохнул.

— Таланта, господин.

— Переделываешь весь стих?.. — Лио кивнул, и редактор обернулся на Руэлло, заявив: — Я усомнился в одной строке, а он перечеркнул все восемь.

Лио стал катать голову по столу.

— Ну а имя? — наконец выкрикнул он. — Мне просто страшно. Выхожу читать, а смотрят на меня так, будто я уже заклеймлён. Будто мне среди них нет места.

— Вздор, — покачал головой Руэлло. И обратился к Шеддену: — Всё вспоминает слова той мерзкой старушонки Аквеон.

«Имя не имеет значения, — многозначительно произнесла престарелая дама в роскошном платье из синего шёлка, повторяя то, что Руэлло велел запомнить им накрепко. — Я не согласна — имя имеет огромное значение… Только, может, дело не в их имени, а в вашем, господин Миллит?»

Руэлло лишь рассмеялся ей в лицо своим обворожительным смехом, но стоило ему выйти из пышной залы, как лицо у него окаменело. Непривычно резким для него тоном Руэлло велел братьям забираться в экипаж: вечер подходил к концу.

Дорогой он снова шутил, вспоминал других поэтов, но пытливые мальчики лишь сильнее укрепились в мысли, что слова престарелой дамы лишили его покоя. На вопрос Ритиана, что леди Аквеон имела в виду, говоря об «его имени», Руэлло откинулся на спинку сидения, затем заговорил с ленностью человека, которому приходиться объяснять очевидное:

— Зависть — теперь вам придётся видеть её всё чаще. Внук у неё сущий бездарь. У людей есть задатки, которые можно шлифовать, но некоторые лучше отбросить сразу. Внимание и помощь делают такие «таланты» ещё более никчемными и самоуверенными. Что же до имени… Моё имя придало веса вашим, — ответил Руэлло, мягко постукивая пальцами по кожаной обивке сидения. — Ей нет покоя из-за того, что её внучок оказался пару лет назад мной отвергнут, а «бельчатами» восхищаются. Виттериумам или Беллами она бы такое простила, уж эти имена гремят громом.

— Трудно, — вздохнул Лио. — Будто, если ты «белочка», бежать приходится вдвое быстрее!

— В беге нет нужды, если я дам самых быстрых коней, позади которых останется любая фамилия. Уж я-то не подведу. Ну а белки — очаровательные создания, — улыбнулся Руэлло. — Тебе ведь неделю назад исполнилось четырнадцать, а дар ты как будто ещё не показывал… Завтра пойдём в парк, а ты покажи мне пару трюков с белками. Я знаю, Лио, ты их учил.

— Откуда вы знаете?.. — встрепенулся Лио.

— Я знаю тебя, этого уже достаточно.

Братья не любили вспоминать о ферме, а на полях то и дело рисовали пасущихся козочек да себя с посошком и соломенной шляпой; говорили о своём даре со стыдом, втайне изучая трюки с белками.

К несчастью, странные слова леди Аквеон имели эхо. Руэлло с братьями-бельчатами стали чаще посещать званые ужины и чаще ловить на себе недобрые взгляды: будто у одних зависть отвердевала злостью, а у других — дразнила насмешкой.

— Верите ли, с вами я стал гораздо чаще появляться в свете, хотя раньше не особенно его любил, — говорил Руэлло шёпотом, скашивая глаза то в одну сторону, то в другую. — Неудивительно, что люди, отверженные мной когда-то, теперь ревнуют особенно. Я ни к кому ещё не был так привязан, мои славные. С вами я будто проживаю молодость заново. Поэтому скажу ещё раз, и сотню раз после, — он вдруг развернулся к ним обоим, взяв каждого за плечо, — имя не имеет значения.

— Ваше имя или наше? — улыбнулся Лио с видом заговорщика.

— Что? — Руэлло дёрнулся так, будто Лио ударил его по щеке.

— Передразниваем ту стару…

— Ту почтенную даму, — поправил младшего брата Ритиан, — леди Ленору Аквеон. А ты, Лио, следи за языком, иначе в однажды скажешь так при ней самой.

— И правильно сделает, — парировал Руэлло, и все рассмеялись.

Беспокойство господина Миллита росло день ото дня, пока он не справился у братьев, могут ли они посещать концерты и приёмы без него — быть может, это их убережёт. На самом же деле Руэлло продолжал ждать их за кулисами, если им приходилось выступать, и живо интересовался деталями каждого их выхода.

— Как же ты жил долгие годы взаперти, если так любишь внимание? — спросил Ритиан после одного из вечеров.

При их появлении в кабинете Руэлло резко встал с кресла и дернул сонетку, веля дворецкому принести херес и закуску. Он хотел знать всё: как выступил их дорогой виолончелист и долго ли ему аплодировали, во что была одета леди Джулия Виттериум, жена главы Регентского совета и просто женщина невиданной красоты, шутил ли их славный редактор Шедден Крантвиль в пьяном состоянии (что совершенно ему не шло) и, наконец, с кем им сегодня посчастливилось говорить.

- Долгие годы я тосковал, а потом появились вы, и теперь у меня нет времени на столь высокие чувства. Ну да хватит обо мне, - Руэлло подлил старшему из братьев хереса. - Злопыхатели всё так же дымятся от гнева?

— Вообще-то... Леди Аквеон сказала нам, что согласна с тобой, — вступился Лио.

— Она и сама считает внука бездарем, — закончил Ритиан. — Назвала его зазнавшимся петушком, не слушающим никого, кроме себя.

— Рад за её трезвомыслие, — бросил Руэлло.

— Ты говорил, что она негодует из-за нас, — продолжил Лио, — а сегодня она назвала мой стих чудесным.

- Она была очень мила, - поддержал брата Ритиан, - совсем не такая, какой её нам описывал ты.

Вдруг Руэлло поднял глаза и, примерив улыбку, в которой как будто сквозило извинение, заговорил:

— Она ведь говорила о «Лазурном полотне»? В самом деле, Лио, этот стих удался куда лучше твоих прочих.

Для творческих натур подобное сравнение могло сойти за выпад. Лица у братьев вытянулись; Ритиан положил руку брату на плечо. Тот встрепенулся и выпалил:

— Так значит, дело было в стихах? Остальные просто ни на что не годились? А наше имя тут и вовсе не при чём? А ты просто не хотел вываливать на нас правду раньше времени. Жалел нас.

Руэлло стал качать головой.

— Лионетт, не будешь же ты в самом деле добиваться ссоры?

— Но… — Лио осёкся, — я думал… когда меня напечатали, я подумал, что у меня и вправду хорошие стихи…

— О, хватит! — воскликнул Руэлло и заговорил тише, словно говоря сам с собой: — Должно быть, я не в духе и выражаюсь резче, чем хотелось бы. Не хочу с вами ссориться. Впрочем, и вам после бурного вечера нужен сон. Недосып вредит нервам, от него вы и тревожитесь.

Сам он, однако, тоже дышал тяжело и беспокойно. Они медленно встали со стульев, подошли к двери и обернулись в последний раз. Руэлло уже отвернулся к окну и читал какую-то бумагу, дав понять, что попрощался. Они переглянулись и вышли.

Братья и раньше нечасто посещали ферму, теперь же, когда Лио исполнилось семнадцать, а Ритиану двадцать, они устроились в особняке, как члены семьи. С ними Руэлло пришлось волноваться особенно сильно; он научился отвечать на каверзные вопросы честно и обещать немыслимое только потому, что они посмели об этом мечтать. Иногда Руэлло хотел сменить текстильную капусту из блузы, манишки, жилета, пиджака и сюртука на домашний халат с кисточками. Но бросить дело на полпути не мог: слишком много он им пообещал. Редкий выход в свет не обещал ничего хоть сколько-нибудь грандиозного; то был скорее вечер для друзей у владельца издательства. Богато обставленная зала полнилась помпезными модниками, что соревновались за звание более оригинального узла у шейного платка, степенными стариками с пышными седыми бакенбардами. Был там и сорт женщин, ярких, маловоспитанных, которым не нужно работать на улице, чтобы заставить мужчину отбросить официоз и высказать намерения прямо. Такую и перехватил едва охмелевший Шедден.

— Ну что, поймал птичку? — он блаженствовал, расположившись на диване вместе с трофеем.

Руэлло не любил сияния — слепящие лучи выглядят дёшево и зачастую быстро гаснут. Но поблёскивать в полумраке, словно бутылка старого коньяка, с цветом глубоким и насыщенным — совсем другое дело. Можно прийти на светский приём в мятой рубашке и заставить людей принять это. Пробить тараном уверенности ворота неприятия, подавляемые смешки и косые взгляды; затмить внешнюю небрежность сознанием собственного могущества… и в людские умы засядет мысль, что мятая рубашка — лучшее украшение мужчины. Подобные эксперименты он частенько проделывал в юности - сейчас на такое ему не хватало азарта.

Вдруг рука Шеддена напряглась, нарочито властно обхватывая девичью талию, чтобы не смели юные глазки глядеть по сторонам, но только на его острую улыбку вожделения.

— Ах, ну что же ты? Те щёголи, вот те, что у окна с бокалами, да они же просто пустоголовые бараны.

— Кто сказал вам, господин, что я…

— А я и сам вижу. Видно, тебе они под стать, раз так глазеешь. Ну же, посиди. Со мной можешь уму набраться, поверь, пригодится.

Руэлло исполнился жалости. Девица отсаживалась всё дальше, но Шедден пододвигал её к себе худыми потными руками. Так и вырвалось с лёгкого охмеления, вопреки старым приятельским отношениям:

— Птички ведутся на других птиц, а не на птицеловов.

Плавно вскинув голову, Шедден ухмыльнулся:

— Тут кормят досыта, а она, дурная, на волю рвётся.

Руэлло парировал:

— Кормят зерном подгнившим, раз рвётся.

— У литераторов даже спор красив, — вмешался один из почтенных господ. Руэлло поспешил поправить:

— Литератор — это он. Я лишь скромный посредник, — и снова засмеялся.

— Однако пикируетесь вы более непринуждённо.

— И то правда, — заметил другой, уже охмелевший. — Непринуждённость — счастливый билет к любой цели. Кому-то он дан, а кто-то пытается, — взгляды скосились на мрачного Шеддена, — всё пытается и пытается одолеть горные пики, и порой старания его окупаются, но вместе со стараниями растёт гордость…

— Что за гнусные намёки?! — воскликнул Шедден.

— Я всего лишь отстаивал права милой дамы на свободу, — Руэлло подошёл к паре, сидящей на диване. — Гордость людям не нужна — их привлекает достоинство. Мне ведь не нужно объяснять литератору различие?

— Ах, — вдруг воскликнула дама, и в глазах её засияла благодарность. Она приподнялась и потянулась к Руэлло.

Неожиданность заставила его отпрянуть — легко, не без улыбки; дама по-прежнему представляла для него не слишком большой интерес, хотя бы потому, что права на неё заявил товарищ. Однако мгновение назад прелестная юная дева сама, на глазах у половины зала, сделала выбор. И вряд ли кто-то мог что-либо изменить. Она смотрела на Руэлло умоляюще, восхищённо, к чему он не имел права остаться равнодушным. «Прости, дорогой Шед, всего лишь танец, обещаю», — сказал Руэлло. Танцем всё и кончилось; весь свет знал о романе мецената с одной премилой рыжеволосой гимнасткой, которой он хранил верность — по крайней мере, на первых порах… «Ничего, право, ничего страшного», — махнув рукой, ответил редактор.

На следующий день Руэлло уже сидел в его кабинете и пил чай. Привычным жестом поправив очки, Шедден рассказал о предстоящем мероприятии — литературном вечере в особняке господина Виттериума. Старательно выбрав самые, по его мнению, удачные творения, он заранее выслушал обоих. Братья по очереди стояли перед ним, с выражением зачитывая текст, чтобы в любую секунду быть прерванными его замечанием и советом. Затем подошёл к Руэлло и, снова поправив очки, отчитался: подготовлено всё, что может быть подготовлено.

— Хватит мять листки, — смеялся над братьями Руэлло, стоя с ними «за кулисами». Господин Виттериум, демонстрируя миру баснословное состояние, не поскупился на отделку интерьера: выстроил сцену с несколькими ступенями и тяжёлым бархатным занавесом винного цвета, уподобив обыкновенную залу театру. Полсотни стульев располагались полукругом, не считая ниш, скамеек и диванов позади. Братья видели это чудо впервые, так как впервые выступали среди публики такого сорта — высшего сорта. Здесь и придётся демонстрировать невозможное, продираться сквозь миролюбивое лицемерие, делать искренними спрятанные под веерами улыбки дам, робкой рукой прикасаться к сердцам и не заледенеть за ними следом.

Братья стояли за кулисами вместе с Руэлло, слушали великовозрастного коллегу по поприщу и жалели, что не могут видеть зрительских лиц.

Аплодисменты ударили булавой по нервам. Отбросив тревогу, Лио метнулся на сцену первым. Он догадывался, как глупо застыла его улыбка, как дрожат руки, а ноги норовят переминаться с пяток на носки и обратно. Рука вздёрнулась к волосам и откинула непослушную прядь на лоб. Нарочито громко он защебетал своё приветствие. Вдруг сзади подошёл конферансье и вежливо ткнул пальцем в спину:

— Извиняюсь за вторжение, но объявление шло о двух братьях… вы же почему-то один.

— Но мы выступаем отдельно, — ответил Лио с дёргающимися в нервной усмешке губами. «Что за вопросы?»

— Ах, ах, приношу извинения, — улыбка ведущего источала патоку.

Снова Лио обернулся с белоснежной улыбкой к залу, отшутился об их с братом неразлучности и добился немого позволения продолжить стих. Люди в зале не скупились на тихие мягкие смешки. Неловко, крайне неловко, но — пустяки!

— Это их Шедден раскритиковал в последнем номере? Жаль! Ещё совсем мальчик, а уже, кажется, славой пресыщен… Но такая внешность и впрямь искушает.

«Какой номер? Сегодня?! Господин Крантвиль?!» — лицо Лио перекосилось.

— Да-да, я прочитал! — воскликнул второй человек и деловито полез за номером: — «Начинаешь думать, не продешевил ли меценат Руэлло Миллит, питающий слабость к разного рода «талантам из трущоб». Если поначалу его эксперименты казались занимательными, то теперь я вынужден признать — заставить белок творить, как людей — задача невозможная».

— Белок? — спросила какая-то дама.

— Позвольте, и что же с того?! — вступился Лио.

Лио помнил, как стал пятиться. Помнил, как сзади, на сцене, каким-то образом оказался Ритиан и пытался, поддерживая брата, отвечать толпе. Помнил Руэлло, что оградил их своей фигурой подобно коршунову крылу.

Как добирались до особняка он, увы, забыл. Но помнил, как выскальзывали сквозь дрожащие пальцы исписанные, исчерканные листы — на роскошный узорчатый ковёр, а следом в камин. Ритиан не смел вмешиваться. Он сам желал повторить того же для своих помятых листов. Лишь болезненная ярость и смятенные глаза брата его сдерживали.

Руэлло, увидев это, немедленно пресёк.

— Я уже сжёг половину, — мрачно ответствовал Лионетт.

— Дурак, — Руэлло опустился в кресло и вдохнул. — Это мне он отомстить решил, а не вы бездарны.

— Зато мы бельчата! — закричал Лио с лицом красным то ли от гнева, то ли от слёз. — Предлагал нам назваться Бельчатами? Так радуйся! — и вылетел из комнаты.

Растерянный меценат смотрел на дверной проём и тяжело дышал. Шедден отделался не просто разгромным отзывом. План мести был продуман тщательно: пользуясь правами главного редактора, он выпустил номер на день раньше, раздал некоторым знакомцам, заставил их высказаться вслух, сговорился даже с конферансье, что первым стал срывать номер Лионетта глупым вопросом. Горечь была не в провальном выступлении; горечь была в том, что виноваты не они. И даже не их происхождение.

Нахлынула злость. Руэлло отдал дворецкому приказ отыскать старую коллекцию оружия, велел подготовить экипаж, попросил следить за обоими братьями и тотчас отбыл.

К редактору он ворвался, застав безобидное чаепитие с коллегами. И, держа шпагу, бросил вторую под ноги Шеддену.

— Вставай, — приказал он тихо.

Коллеги с замершими у ртов кружками наблюдали за немой сценой. Им тоже потребовалось время, чтобы сложить мозаику и понять, что…

— Дуэль?! — воскликнула молоденькая работница. — Но г-господин Крантвиль слаб здоровьем! Он не сможет драться.

Будь в Руэлло чуть меньше воспитания, он плюнул бы себе под ноги.

— Зато может вынимать беличьи потроха, — шпага выскользнула из ножен, — пусть попробует выпотрошить гадюку.

Не без робости взглянув на лежащее под ногами оружие, редактор журнала потянулся вниз и с тихим шуршанием вынул клинок. Стоило металлу блеснуть, Шедден вытянул шпагу перед собой. В тот миг воображение победило явь — ни разу не бравший в руки оружие, он почувствовал всесилие.

— Ты и так знаешь, за что тебе вменяли, — негромко проговорил Шедден. — Я вставал на твою защиту годами. И на защиту твоих мальчишек. Старая ведьма Ленора Аквеон тянула из меня все жилы, лишь бы я не давал тебе хода в мою редакцию, но я стоял на своём. Старая ведьма оказалась права… тебе не стоило пренебрегать моей дружбой.

— А тебе стоило высказывать свои претензии мне в лицо.

Пятясь, Руэлло оглядывал силуэт — плюгавый, угловатый; облачённые в серые брюки ноги, зелёный пиджак, увенчанный ярким шейным платком. Первый выпад встретил весьма неловкое сопротивление. Дрался Шедден, как редактор. О том, как совершается выпад он, безусловно, знал из книг, но знанием решил и ограничиться. Его едва хватало на оборону. Глядя на противника, Руэлло готовил триумфальную ухмылку. Шпага прошлась по груди, разорвав платок и прочертив линию на сюртуке. Со всех сторон визжали, охали, велели немедленно прекратить. Плакали женщины, ругались мужчины. Кто-то потерял сознание. Изнурённый уколами и ложными атаками, Шедден сгибался. Участившееся дыхание и дрожь рук вселяли даже не презрение — жалость. «Оставьте его!», «Вы уже отомстили, хватит!», «Не становитесь душегубом!» — слышалось отовсюду. Не кроить рыжее темя Руэлло счёл актом милосердия.

Затем Шедден сделал подсечку.

Нельзя сказать, что Руэлло не был готов; едва осознав положение, он немедленно отскочил. Но острие задело штанины и прошлось по икрам. Управлять горящими от боли ногами стало невозможно. Он качнулся и стал падать на колени. Тогда Шедден пригнулся и вонзил шпагу в ямку, пролегавшую под ключицей. Лезвие прошло насквозь, окрасившись «кровью гадюки». Визг работниц стал втрое громче, но вряд ли Руэлло это слышал.

Ему решительно везло на колотые раны.

Если в первый раз шпага милостью Создателя прошла чуть ниже подключичной артерии, во второй раз милость Создателя отвела кинжал от сердца.

Братья помнили, как молились в больнице. Помнили, как Руэлло вышел в коридор с красной перевязкой, опираясь на трость, шагая тяжело, но упрямо. Они сцепились вдвоём, словно в стену, загородив ход. Тогда Руэлло гаркнул: как ему плевать на преграду в виде них, так им надо плевать на преграду в виде Шеддена.

— И много вы сожгли, пока я тут лежал?

— Нам теперь разницы никакой, — пробормотал Лио. — Лишь бы ты поправился!

— Поправился, — рявкнул Руэлло зло. — Так поправился, что за овечье блеяние тростью по головам надаю.

— А какой нам выход? — Ритиан развёл руками.

Руэлло опёрся о стенку, думая, как без боли в руке задрать трость и ударить обоих по лбам.

— Никакого, мои дорогие, — он тихо хохотнул. — Теперь вы оплёванные бельчата, за которыми будут бегать, чтобы плюнуть снова. Толпа это любит — самоутверждаться. Так плюньте и вы следом! А не осилите этот плевок, так давайте же вы унаследуете от отца управление фермой, а через пятнадцать лет будете отмахиваться, как ваша мать: дурость по молодости. Идите, ребята.

Они стояли, понурив головы.

— Я часто слышал, что желание творить и калёным железом не выжжешь. Будете на своей ферме под подушкой при ночнике сочинять да вздыхать горестно. Чтоб не слышали вас, не тронули. А хотелось бы на людях, смело, вопреки плевкам… Иначе зачем моя перевязка в крови? — прогремело в ушах — и гремело эхом долгие годы.

Не раз он выходил к ним в тот же коридор, велел держать комнаты братьев запертыми, лишь бы записи не пострадали. Немало одних и тех же слов, вколоченных не иначе как молотом, дало им новую жизнь.

Следом за надеждами, благодарностью и, наконец, любовью, горячей, сильной, почти родственной, наступил черёд выбора. Руэлло Миллит, прежде звавшийся Тенуэлем Мелизиумом, скрывался от закона. Леди Ленора Аквеон и впрямь оказалась права — с самого начала, ещё задолго до подлости Крантвиля, люди испытывали ненависть не к ним, а к Руэлло. Братья Десенкаре всего-то были его слабым местом.

Стоящая у изголовья Идриана сетовала: глупость — бросаться на врага, не до конца окрепнув. Особенно после нескольких ударов кинжала в грудь.

— Вам нельзя верить, — повторил Руэлло фразу, с которой встретил Идриану впервые. Руэлло нашёл в себе силы приподняться с кровати. Глаза его сверкнули жутким блеском — очень редким, казалось, совсем ему не свойственным. — Зачем такой, как вы, компаньонка?

— Мой господин, будь ваша смерть в моих интересах, я бы не стала препятствовать Делиан. Я не прошу извинять её действия, но понять причину. Это мать, которая потеряла в восстании двоих детей. А ваша роль в восстании неоспорима — не пытайтесь отрицать. — Идриана смолкла под тяжестью его взгляда. Сделанный ход походил на прямое наступление — опасный трюк, готовый вызвать ответный удар противника. Но первое, о чём напомнила себе Идриана — Руэлло не противник. — Другое дело, возможно ли искупить вину...

«Ох, скорее же, мысли в мирное русло: конечно, мой господин, вы имеете право на прощение».

— Искупил ли? — поинтересовался Руэлло. — Накормленными после восстания людьми, приютом сотен бездомных и обескровленных?.. О вине я могу много рассказать. Моей дочери нужно было умереть, чтобы преподать мне этот урок. Смею надеяться, я его выучил.

«Конечно, мой господин. Нужно истово верить, что передо мной не эгоист Тенуэль, что прожигал жизнь в публичных домах и на скачках, но Руэлло, меценат и благодетель — ведь вы два положительно разных человека».

— Да, — она скосила взгляд на братьев. — И перед ними вы искупили её даже ранее, чем заслужили.

Что-то сразило, ослабило его. Из глаз ушёл ядовитый блеск. Опустившись обратно на кровать, Руэлло обратился к угрюмо молчавшим братьям:

— Если сможете, мальчики. Вы слишком рьяно боролись за правду, а я для этого слишком лжив.

Они переглянулись; одновременно выступив вперёд, немо сражаясь за право ответить, оба вдохнули поглубже. Будучи на шаг ближе Лио, Ритиан посмотрел на своего благодетеля пронзительно и повторил слова, определившие когда-то их будущее:

— Иначе зачем твоя перевязка в крови?

Палату наполнил тихий горький смех.

«А ведь они даже не подозревают, что вы завещали им часть своего состояния», — подумала Идриана и исподволь улыбнулась.

— Нет, моя дорогая, — вступился Руэлло, глядя на неё пристально, — вы улыбнулись отнюдь не от нашего примирения.

— Почти.

Он закатил глаза.

— Что бы значил этот ответ? Не положительный и не отрицательный. Вы отвратительны, Идриана.

— Благодарю, — она присела в книксене.

— На здоровье, — Руэлло махнул рукой. — К слову, когда здоровье позволит мне бывать на воздухе?

— Если будете экономить силы — уже завтра, — ответила Идриана.

— Как же я расходую силы? На разговоры с вами? — он возвёл глаза к потолку и снова устремил на неё — зелёные, озорные, стремительно помолодевшие.

Он продолжил говорить, задерживая её в комнате снова и снова, заставив подойти к изголовью кровати и дать ему позволение выйти на воздух завтра. Он говорил ласково, влёк её разговором, боясь осознать — это она, она влечёт его и предвидит каждый шаг. Она сидела рядом, в печали склонив голову, вызывая у него желание спросить, отчего берётся в ней эта неизбывная печаль, сколько жизней она прожила, сколько лет ей на самом деле.

— Это вам нужен воздух, — наконец сказал Руэлло. — Вам душно, Идриана, очень душно.

Быть может, поэтому на следующий день он упрямо решил совершить променад. Из тайного хода особняка — в центр Дали, пока в парках ещё не распустились цветки вишни и абрикоса. Руэлло шествовал медленно, прикасаться к ней не смел — только смотрел. Идриана улыбалась, порой даже искренне — в конце концов, при необходимости Лионетт рассмешит и шкаф. Вишнёвые деревья смыкались над макушками ветками с белыми каплями, белыми, как платье юродивой певицы. Почему юродивой, Руэлло не понимал до сих пор. Он вновь задался вопросом о её прозвище, когда их нагнала небогато одетая женщина. При виде белого платья руки взметнулись в немом изумлении, а губы расплылись в улыбке.

— Это вы! — Она подошла к Идриане и взяла её за руку. Та улыбнулась. — Вы та певица блаженная, помню, видела вас однажды, платье ваше…

Идриана мягко улыбалась женщине, мгновение назад спросившей о своём будущем. И внезапно рассмеялась.

— Именно сейчас? Сейчас?

Женщина пошатнулась. Лицо её скривилось, синие глаза расширились. Она упала прямо на Идриану, и та немедленно обхватила её за подмышки.

Братья засуетились. Окружив незнакомку с обеих сторон, они пытались выведать, всё ли в порядке, нужно ли помочь, отвести ли в больницу.

Руэлло медленно подошёл к женщине, и понимание прошлось морозом по венам: умерла. Он обошёл сцену и посмотрел на Идриану — её лицо не было лицом растерянной девушки. Брови чуть сдвинулись, веки прищурились, она опустила глаза на женскую макушку, будто раздумывая.

— Увы, мертва.

Лио вскинулся, на губах его заплясала нервная улыбка.

— Ну и отчего? Только что ведь стояла и говорила с нами.

Братья медленно оттащили тело незнакомки, не зная, что делать дальше. Лицо Идрианы, несмотря на мелькнувшую в глазах боль, сохраняло задумчивость — не шок и не оцепенение.

— Измор начался.

***

«Жить — это неудачно кроить и беспрестанно латать, — и ничто не держится. Когда я пытаюсь жить, я чувствую себя бедной маленькой швейкой, которая никогда не может сделать красивую вещь, которая только и делает, что портит и ранит себя, и которая, отбросив все: ножницы, материю, нитки, — принимается петь. У окна, за которым бесконечно идет дождь.»

Марина ЦветаеваСвадьба в нынешние времена — какой, однако, фарс. Как шутка в комнате плачущих. Как встреча смертельной болезни с дудкой, танцами, кубком мёда, пьяными поцелуями, устрашающе громким хохотом — высмеиванием скорой кончины.

Диаболис горько усмехнулся.

Четыре часа назад Мия тянула к нему руки. Он ушёл — не счёл нужным напоминать очевидную истину, что болеутоляющее вещество следует принимать дозировано.

Разумеется, после краткой эйфории станет больно. Хуже того — премерзко, с пошлыми жалкими завываниями, нервными срывами.

Но доверьтесь врачу: врач знает, что делает. Даже если ломает сросшуюся после перелома кость, ведь та срослась неправильно. Многие люди, боясь боли, ставят неправильный акцент — на слове «ломает». Они, верно, не знают, какие искривления скелета повлечёт за собой неправильно сросшаяся кость.

Так потерпите немного. Дайте опытному и, более того, гениальному врачевателю немного вас поломать.

Едва Мия проснулась, как ощутила прострел боли в висках. Ей снился сон, вязкий, топкий, как чёрная смола. Она помнила силуэт, шептавший, водивший пальцем по щеке… прикосновение губ. Переполнившись, словно сосуд, сердце треснуло и опустело; не осталось ничего, кроме острой боли в висках и сухого, как степной бурьян, равнодушия.

С утра никто не навестил, но Мия не тосковала. И, нежась в полудрёме под лучами солнца, проснулась снова. От стука. Пришли помощницы, тотчас наполнив маленькую обитель шумом голосов, шарканьем, покачиванием тучных тел. Мия вдруг услышала собственный голос, ласковый и бесконечно приветливый. К ней вернулись добродетели, казалось, безвозвратно утраченные. Вновь она вспорхнула с кровати, чтобы приобнять будущих «сестёр» и «наставниц», предложить чаю с жасмином, захлопотала о сладостях, пока не получила на руки корзину с ватрушками.

— Ты почему себе волосы-то стригла? Короткие, причёску не сделать, — причитала Сиана.

— Шиньон… — предложила Мия и встретила отмашку:

— Где взять шиньон на твой оттенок? У тебя он редкий, диковинный: не белокурый и не рыжий.

— Может, на рынке поискать? Если чуть светлее, то что ж — за вуалью свадебной видно не будет.

Одна из женщин в который раз оглядела Мию с головы до ног и сказала:

— Тяжело с ней. Как птица дикая. Вся из себя красивая, а будто не отсюда.

— Вот же задачка нам выпала…

Мия с лёгким раздражением подумала, что не нуждалась в опеке. Но женщины вызвались помочь, сетуя, что невеста с местными порядками не знакома. А значит — решать неминуемо с ними.

— Есть краски, — послышалось вблизи. — Можно и шиньон покрасить, если надо.

Ната, молодая женщина с крепкими пухлыми руками, подошла к Мии и громогласно объявила:

— Сейчас попробуем что-нибудь придумать. — И резко потянула её за прядь. — Да помогите же!

Тотчас подлетели ещё две женщины, и ещё две пряди взметнулись их крепкой хваткой. Кто-то пытался создать кратковременное подобие локона, наматывая прядь на палец. Кто-то тянул прядь, словно рассматривая. Стоя в смиренном терпении, Мия слушала, что волос у неё тонкий, поэтому будет тяжело, что ломкий, поэтому придётся повозиться.

— Да что волосы-то? — хохотнула Ната. — Что волосы? Она вся такая. Груди не для кормления, бёдра узкие, — и щёлкнула невесту по носу, — как бы не отошла на свет иной после родов.

— Не вздумай тут же рожать, — пригрозила Сиана. — Тебе поправиться надо, округлиться.

Мия вздохнула. Исподволь вырвалось:

— Буду купаться в чуть подостывшем кипятке. Говорят, помогает.

На женщин это подействовало угнетающе. Все понурили головы, уставившись хмурыми взглядами. Но Мия больше радовалась, что волосы, наконец, отпустили.

Ната отвернулась, цокнув. Разумеется, никто не имел в виду выкидышей. Или душегубства. Мия внимательно наблюдала за ними, и по лицу будто против воли расплывалась улыбка.

— Что-нибудь не так? — прозвучало елейно, а оттого более едко. — Опыт убийства у меня есть.

На их лицах отпечатался ужас.

— Да как же ты!..

— Дурная!

— Если я буду беременна, а мыслить о детях нельзя, нужно каким-то образом решить столь досадную проблему.

— Это ребёнок-то проблема? — гаркнула Ната.

— Душегубкой быть нельзя, никак нельзя, — Сиана покачала головой.

— И беременеть нельзя. И замуж выходить, стало быть, рано, — продолжала Мия.

— А что поделаешь? Такова уж наша доля, — сказала Сиана. — Мужики-то что хотят творят, а нам отвечать. Всегда виноватой будешь.

— А ну хватит болтать, причёску делать надо, — бойко сказала Ната и вновь схватилась за прядь.

Мия предложила сделать что-нибудь несложное из её собственных волос. Остатки самообладания она решила сохранить — не слишком понимая, однако, ради чего. Она корила себя за то, что присмирела и сдалась, когда хотелось сплюнуть ядом да стукнуть кулаком по стене. Весенняя травка, диковинный цвет, худое тельце и прочие похвалы — довольно!

— Мы взялись из тебя приличную невесту делать, нам лучше знать. — Ната задрала голову. — Как ты, Тина, говорила — сам шиньон покрасить? Если ничего лучше не придумаем, то…

— Краску бы такую найти, — промычала Сиана. — Под её оттенок. Так! Стой на месте, не дёргайся.

— Сделаем высокую причёску. С завитками, только гребни надо бы купить. Розы? Или васильки. Ох, а ведь я недавно гребень видела, дорогой, зато как цветочки белые красиво с волос свисают, каждый на мелкой цепочке, загляденье!

— Не станете же вы решать за меня?..

Три женщины посмотрели на неё изумлённо.

— Смотрите-ка, художнице мешаем, — запричитала самая старшая.

— Эх, человек искусства, вкусом обладает, а ходит такая невзрачная, будто призрак, — с ядом сказала Ната. — А ну повернись и встань смирно, — рука сжала прядь с нарочитой силой. — И так обстриженная, будто с каторги.

— Я сочла это удобным, — процедила Мия.

— Мы из тебя эту дурь выбьем. На войнах своих одичала, совсем в мальчишку обратишься…

Вдруг она дёрнулась вопреки боли и освободила сжатые пряди. Затем метнулась к зеркалу и открыла ящик у тумбы под ним. Металлические ножницы обдали пальцы холодом и занеслись над макушкой. Одной рукой Мия ловко подхватила толстую прядь, другой, чуть надавив на смыкающиеся ножницы, отрезала её.

Они сочли её полоумной. Мия упивалась мыслью, что нашла компромисс, договор, идеальный выход. Прядь за прядью она кромсала свои волосы с дёргающейся улыбкой, с диким торжеством. Полоски смешанного с медью золота стелились вокруг ступней кольцом, налегая друг на друга крест-накрест. Что приземлилось на пол, что зацепилось за одежду, за крохотные, едва заметные дырки плетения ткани. Чувство короткого и жалкого в своей сути, но очень едкого триумфа, знание, что чужая спесь втоптана, дребезжало в груди колючим комком. От небольшого водопада волос остался шершавый ком всклокоченных прядок. Когда вид трёх лиц с разинутыми ртами перестал забавлять, Мия выдохнула и произнесла:

— Теперь не нужно думать ни над шиньонами, ни над локонами. Можно смело брать парик. А будет оттенок чуть светлее моего — голову-то покроет полностью, ни следа от настоящих волос видно не будет. За белой фатой никто и не присмотрится… Видите, как всё решилось?

Не столько доводами она убедила слушательниц, сколько задором и твёрдостью в голосе. Мия улыбалась с неожиданной для последних дней добротой. Со словами, что завтра можно будет думать о пошиве платья, она выпроводила женщин. Мия не помнила, пытались ли поражённые, оставшиеся без слов гостьи изобразить улыбку. Не помнила, сколько часов прошло, пока она подметала волосы, а затем весь дом, пока думала, какую повязывать косынку, пока нет парика, чтобы не объяснять каждому идею «компромисса». Улыбалась она ещё долго, до тех пор, пока Курт, войдя в двери, не впустил за собой грусть. А может, он сам был грустью, смотрящей пронзительно, испепеляя. На её уродливый компромисс.

— Сказали мне, что ты сошла с ума, — он через силу усмехнулся. — Что с причёской твоей не могли договориться, а ты стричься начала, чтобы ничьёй окончить.

Он оглядел её с головы до ног, изумляясь разности прелестного розового платья с малиновыми вставками и остриженной головы. Она поманила его ленивым жестом, и они сели на кровать.

— Я думал, ты будешь счастлива. Что ты вообще рада нам… нашей… — он не смог договорить. — А с тобой раз за разом что-нибудь происходит.

— Подъёмы и спуски. Временная болезнь. Временное выздоровление. Я снова буду плакать и снова успокаиваться. Но, знаешь, по-настоящему никогда не будет хорошо.

— Что нехорошего? Тут… недавно, вот, сосед маленький мой, дурачок, по крышам прыгал и на забор с острыми пиками соскользнул. И теперь без ноги. А ведь он говорил мне, что в четырнадцать хочет поступить добровольцем в Ополчение. Что тревожит тебя, я не знаю.

По её лицу расползлась злобная, хищная улыбка.

— Всю жизнь я была чрезвычайно занята пониманием каждого. Это помогало забыть, что никто не понимает меня. В тебе, милый друг, столько великодушия, но иногда ты совсем ничего не видишь. Как жаль, нельзя увидеть всё сразу. Так и разочаровываются.

— А ты разочарована? — набрался смелости спросить он.

Мия долго смотрела на него.

— Да.

Курт поднялся с кровати, почти взлетел. Он не смотрел на невесту — куда-то в окно, часто дыша и кривя губы. Наконец он заговорил:

— До свадьбы четыре дня. Мы можем разойтись. Если сейчас просто мелкая ссора? Но если нет… скажи об этом завтра вечером. Или послезавтра утром.

— Что это изменит?

— Я уйду, потом приду снова. Тогда ты и скажешь, кончено или нет. Может, я дурак, что всё это затеял.

Он ушёл. Теперь всё, чего от неё требуется, — много раздумий и одно решение. Она пыталась вспомнить, когда расслабилась настолько, что позволила себе влюбиться — и полюбить. Когда её разум уступил надеждам так безропотно, что она согласилась ради Курта на супружество?

«Я буду хорошей женой. Курт не пострадает от одиночества, пока я слушаю всё, о чём он думает. Я вернула его, когда он хотел уйти из Ополчения. Приходила утром и уходила вечером, сидела у его кровати и гладила по лбу, слушала его вопросы: почему я прихожу к нему каждый день? То ли и правда не понимал, то ли на признание напрашивался. Лицо широкое, скулы в веснушках, глаза — два крохотных голубых топаза, рот огромен и неуклюж, но я вижусь с ним и понимаю, что день ото дня он хорошеет. Когда он назвал себя никудышным, я словно забылась — поцеловала, спросила «Уверен?» и убежала из дома. Он нагнал под дождём, без плаща, только ладонью громоздкой от капель прикрывался. Взобрался на мост, по которому я шла, и поцеловал сам. Я говорила, что он необыкновенный. И его фигурки из дерева нужно выставить на продажу, но сперва просто дарить детям. Особенно одиноким, брошенным детям. Говорила, чтобы он изображал побольше улыбок, побольше держащихся за руки пар, побольше кошек, трущихся о людские колени. Побольше разящего света, коим исходит его большое сердце. Этим светом ты, милый друг, освещал мне жизнь. Мы гуляли босиком по траве и несли в руках ботинки; взбирались на уступы, ступнями мяли мокрую, с жемчужинами росы, траву, смотрели с высот на Даль, такую крохотную и уютную, и думали, какую ещё фигурку сделать и как раскрасить».

«Всё будет как можно лучше».

«Идеально».

«Я могу, но не имею желания».

— Тише, тише, — раздалось за спиной. Глядя невидящими глазами в стенку, Мия обернулась. Разглядеть пришедшего не удалось: рука подалась к ней, ощупала щёку. Мия вдруг схватила эту руку — чужую, недоступную — и начала страстно целовать. Роняла на мёртвую кожу слёзы, но целовала, прижималась щекой; насыщаясь и насыщаясь дымчатым ядом.

— Вы убьёте меня, — сказала она с неожиданной уверенностью. Но, не устояв перед соблазном, поцеловала снова.

Вязким мёдом текла минута. Кровь в жилах Диаболиса давно застыла, оттого так хотелось коснуться кожи, ещё тёплой. Отрываясь на короткие мгновения — перевести дух — Мия приникала снова. Смелые глаза, жадные губы, хищные руки… и никакого насыщения. Она усмехалась, горько всхлипывала, затем снова принималась целовать. Это продолжалось до тех пор, пока он не прервал эту проклятую цепочку своим уходом. Не удержавшись на коленях с простёртыми к нему руками, Мия упала на кровать. Снова одна. Через несколько минут тяжёлого ожидания она поняла, что четыре стены давят на неё и мысли, словно спёртый воздух, застаиваются. Она взглянула на бумаги и подошла к столу, схватив перо.

«Это из-за вас мне ничего не хочется. Действие наркотика: после блаженства наступает упадок. Одурманиваете и бросаете, высасываете жизнь гадкими своими поцелуями (которым я, увы, почему-то не противлюсь, а то и сама алкаю). Мне впору себя презирать. Что вы наделали? Что? Однако я всё равно жду вас. Жду больше, чем кого-либо ещё».

Мия отбросила перо, разбрызгав чёрные капли по листу. Пора уходить, уходить скорее. Дверь впустила ослепительный свет. Не зная собственного пути, она спустилась к подножью. Но внизу удушение стиснуло горло ещё сильнее. Простор сменился нагромождением домов и людским шевелением. Поняв, что у подножья делать нечего, Мия взобралась обратно, моля о ветре, что взметнул бы волосы… Не сразу вспомнилось, что волос больше нет.

Платье она сменила на брюки и заправленную в них рубашку с кожаным жилетом поверх. Жителям Дали, а особенно воинам Ополчения, долженствовало быть готовым к любой угрозе. Иметь при себе оружие вроде перочинного ножа или кинжала — меньшая мера. Кинжалы Мия уважала больше других клинков.

Окольцовывавший горы туман медленно спускался к холмам, накрывая покатые ярко-зелёные склоны. Когда день стремительно сереет в преддверии проливного весеннего дождя, сложно отличить полдень от вечера. Стоя на холме, она видела мелкие улочки с размеренным копошением жизни, возы сена, тюки хлопка, лениво плетущихся кляч и раздражённое «но!» престарелых извозчиков. Находились силуэты и тени таинственных одиночек, бредущих неизвестно куда и неизвестно откуда. Кто-то, казалось, смотрел на неё — прямо на неё! — и подался вперёд, будто хотел настичь. Но это, конечно же, фантазии. Вдруг она вспомнила, что не закрыла входную дверь.

Отведя взгляд, Мия уселась на траву. Кончик ножен кинжала коснулся земли. Она медленно вытащила клинок.

Хотелось кромсать и ранить. Смотреть, как мучаются те, кто её любит. Именно те, кто любит — их страдания особенно ценны. Сказать Курту, что накануне её целовал не он, а некто божественный.

Сначала она думала так.

А потом подумала, как же это чудовищно.

Слёзы капали на обнажённое лезвие. Скоро с него начнёт капать кровь — если она решится и надавит посильнее.

«Прости, мама, я знаю, ты меня любишь, так любишь, что с ума сойдёшь, но меня-то и нет. Есть монстр. Спасайтесь, бегите, а как отвяжетесь, так и не вспоминайте».

Кровь заползла на лезвие.

Мия издала хрип, который всеми силами старалась обратить в смех.

— Тёмный, и ты следом!..

Восклицание прошло мимо её ушей.

— Вот же попала! А я вот так не делал.

Следующее, что удалось ощутить сквозь смесь тошноты, боли и угасающего сознания, была — очередная — боль. Боль царапнувших по коже ногтей, под которые забилась уличная грязь. Запахло псиной, той всклокоченной влажной шерстью дворовой животины, что снуёт на свалках.

Мию схватили за шею, подняли с земли и потащили вверх по косогору. Она шепнула, чтобы отпустили: спасти сейчас — значит продлить ей умирание.

— Какие слова умные, — плеснуло ядовитое. — Даже когда подыхаешь, как госпожа выражаешься. Быстрее, иначе по земле поволоку. Могу оставить, конечно. Меня только бесит, что он всё это делает.

Наконец Мия различила коренастый силуэт. Различила и резкое погружение во мрак четырёх стен, где её не посадили — швырнули на деревянный стул.

— Руку на стол, — донеслось из угла неизвестного ей дома. Послышался лязг баночек.

Серое небо за входной дверью казалось в темноте ярким белым прямоугольником, отбрасывавшим косую и размытую по краям дорогу света. Вдруг её пересёк силуэт. По по мелькнувшей рыжине волос и знакомой невысокой фигуре Мия поняла, что видела его, видела сотню раз вживую, а ещё сотню — в ночных кошмарах.

Вист Тебрар, год назад бывший главным ужасом её жизни.

— Руку.

Мия отпрянула, вспомнив, что её руки кровили когда-то от не кинжала, а от его когтей. Она сорвалась со стула, но была пригвождена обратно мощным толчком.

Лицо Виста сохраняло мрачную сосредоточенность.

— Надо кровь остановить.

— Не твои ли когти резали меня год назад?

Он посмотрел на неё пристально.

— Ну, теперь наоборот. Я всё думал, почему именно ты… — Вист усмехнулся, вздёрнул её руку и опустил на порез вату с перекисью водорода. Мия скривилась.

— Что — я?

Он достал жгут и обернул вокруг её запястья.

— Почему я гнался именно за тобой. Хилую кошку собаки первой раздерут, но слабых у нас в наборе и без тебя хватало. Вон, Эшти. А с тобой не просто слабость. Диаболис тебя так отметил. — Вист усмехнулся. — Через меня, чтобы всю грязную работу свалить. Чтобы тебя это злило. Снова и снова. По капле, второй, третьей. Знаешь, да? — Мия смотрела хищно — знала, как никто иной. — Он ни разу не осудил меня, внушений не делал, он вам не Роберт. Говорил только, как ты… ему подходишь. — Жгут сковывал руку сильнее с каждым новым витком. — Меня он оставил в покое, пока над тобой шутит. Сказал, вернётся. — Окончив перевязку, Вист отошёл на пару шагов и рухнул на другой стул.

Мия поблагодарила и оглянулась — не нашлось в этом доме паласа, что скрывал бы пыльные доски пола, как не нашлось и чистоплотного хозяина, чтобы расправить смятые в ком простыни.

— Когда я жаловался, что не могу так, он отвечал — бывает ещё хуже. Я спросил, разве может быть что-то хуже моих помешательств? И он ответил, что моей голове звучит мой голос, и нет второго или даже третьего, что пытались бы перебить. Диаболис говорил, есть один такой человек. Он видит перед глазами прошлое. И не своё — чьё-то. В его голове три голоса, а иногда и больше. Он и думать иногда не может, так сильно разрывается его голова.

Мия вздохнула. В любой день, кроме сегодняшнего, она сочла бы это бредом.

— А мы-то зачем… — тихо проговорила она.

Вист пожал плечами. Молчание горчило на их языках.

— Диаболис всё говорит о какой-то буре, — добавил Вист. — Что у таких, как мы, буря — подготовка к большой. А нам он частичку, самую малость дал. — Вист посмотрел на Мию мрачно. — Теперь поняла? Это его план.

Мии казалось, что она знала это всегда. Знала, но продолжала по собственной воле. Она привстала со стула, не отрывая глаз от окна.

— Поняла.