— А это правда, что у тебя кожа горячая, как кипяток?

Лаура медленно отложила книгу. Возле её кровати столпился отряд осунувшихся мордочек в куртках с воротниками из грязно-белой овечьей шерсти.

— Греть вас я не буду.

Но детям было всё равно. Первая девочка подошла и, бесстыдно задрав холщовую штанину, обхватила лодыжку:

— Да, горячая!

Дети замахали руками и в едином порыве двинулись на неё.

— Налетай! — взвизгнул кто-то.

«Во имя Создателя, нет!»

Лаура скривилась от ужаса: кто-то обнял икры так крепко, что оттащил одну ногу от другой на непозволительное расстояние. Одна девочка встала на кровать и подобралась к голове.

Вот и её новая семья. Кажется, теперь нужно пытаться их полюбить. Хотя бы для того, чтобы пореже вспоминать о старой.

Тётя умерла чуть меньше года назад, о судьбах Найтена и Фиры она могла лишь догадываться. Кого можно счесть за новую семью? Быть может, Нери? Или Тоффи? Или Мельну, эту златокудрую бесстыдницу, будящую по ночам свою госпожу из-за желания погреться?

Лаура рисовала в воображении саблю, мысленно вздымала руку и резко опускала — отсечь без сожалений, как палач — дурную грешную голову. Слишком много любви для вражеского лагеря. Вспомнить бы людей, чьё злопамятство изгнало на чужбину. И любить их.

Безусловно.

Всепрощающе.

Несколько часов назад Лаура отослала господину Металлику письмо. Быть может, оно решит исход войны, даст людям фору, преимущество над вражеским племенем, убьёт мужчин, женщин, детей… тех самых, которых она бессильна была согнать со своей постели.

Как-то раз Лаура читала сказки девочке, захворавшей от холодовой крапивницы. Глядя поверх страниц, она видела тянущуюся ручонку — с волдырями, худую и слабую, и протягивала в ответ свою. Умрёт, думала Лаура. Как десяток детей до неё. Мать могла бы сидеть в углу, рыдая от горя, но в погоне за пропитанием для остальных детей не успевала и этого. А когда сказала над посапывающей во сне дочерью «всё равно умрёт, так пусть уже — других детей сохраню», Лаура обомлела. Может, из-за этих слов она попросила Тофриса отнести девочку к ней, укутанную в овечье одеяло. Сложно было поверить увиденному — озадаченному виду матери, узнавшей, что дочь встала на ноги. «Не прокормлю», — качнула та головой, и Лаура оставила девочку у себя. Так жилище потеснила вторая кровать. Пока госпожа работала в госпитале и прогревала многочисленные жилища, в её собственном подметали пол, застилали постель, накрывали на стол, тщательно протирали вымытую посуду и неизменно встречали «госпожу» с низко опущенной головой.

Лаура тоже читала книгу, когда Мельна, так её звали, подошла к высокой господской кровати.

— Да?.. — Наследнице дома Флеймов привыкла к мельтешению слуг. Знакомое шарканье шагов всякий раз будило воспоминания о доме.

Вдруг дёрнулся тюфяк, натянулись складки простыни, так что пришлось опустить книгу и разобраться основательно. Мельна застыла в своеобразной позе: тело вытянулось поперёк изножья, руки с оттопыренными пальцами поджались, а чуть выше блестели глаза испуганного зверёныша.

— Простите, госпожа, — раздался лепет, — упала.

— Чтоб тебе всегда падать только на кровать… А чего ты здесь хотела?

Ответом стал плач. Вдруг Мельна показала пальцы; в красных шерстяных перчатках, но беспрестанно мнущиеся.

Лаура подхватила её под мышки. Груз тяжёлым не был, оттого быстро опустился прямо в господские ноги, стиснулся острыми коленями и накрылся пледом. После этого кровати Тофрис поставил вместе. Ночами Мельна кралась к госпоже. Лаура наблюдала за ней и ночью, и утром, всегда — с приоткрытыми глазами и еле заметной улыбкой. Улыбка её и выдала. Не стоило показывать расположение: поспав в её объятьях ещё неделю, Мельна привела греться подружек. Напрочь забыв о стыде, она зазывала всех желающих погреться бодрой ручонкой, чтобы приглашённые такими же ручонками зазывали следующих. Чтобы Лаура видела, как мнутся их околевшие пальцы. Пятерню за пятернёй.

Прогнать бы всех к родителям, будь у них таковые!

Сегодня Лауре было суждено спастись.

— Кто это опять расшумелся? — зазвенел голос. — Покоя от вас нет. Она вас и так жалеет, хоть бы не визжали во всю глотку!

Лаура высунулась из-под одеяла и меланхолично ответила:

— В самом деле? Я привыкла.

Маленькая женщина с большим животом, в котором теплилась двойня, прошагала в середину жилища. Под её взглядом детвора вышла не иначе как строем.

— И никакой больше «госпожи-человека»! — донеслось им вслед. Шустрая, в расшитом узорами пальто и с крупными металлическими серьгами, Неритида подошла к кровати и объявила: — Сегодня вместо детей буду шуметь я. В честь дня рождения нашей целительницы хочу устроить веселье, и ты мне в этом поможешь. Хватит уныния.

Лаура приказала Мельне одеться и отправиться с ними. Полчаса хождения по коридорам-улицам, неожиданно холодным после её дома, и заветная дверь. Скрывалось за ней просторное жилище со множеством ламп в нишах, которые Неритида, без сомнения, зажигала бы все одновременно, не запрети ей муж. Ящики комода полнились мотками шерсти и начатым вязанием. Один клубок выкатился, протянув нитку на несколько метров. Лаура боялась представить, что представлял бы дом Неритиды не в бедном на безделушки подземелье, а наверху.

— Мельна, прогуляйся к Дине и позови её. Куда и зачем, не говори — пусть гадает, — Неритида обняла девочку за плечо и выпроводила за порог. — Дайзер не вернулся. Сказал, если не придёт к полудню, значит, не ждать до завтра.

— Но если он вернётся вечером?.. — раздумывала Лаура. — И придёт прямо на праздник… или, того хуже, в сборище пьяных дам? И кто подаёт пироги к хмельному…

— А ещё нам надо уничтожить последний кусок сыра! — провозгласила Неритида из другого конца дома, отпирая маленькую дверцу кладовки. — Всё бережём да бережём, а стоит-то давно, испорится скоро. Сделаем плоский пирог. — Она проскользнула в кладовую и вышла оттуда, держа банку с рассолом. — Как тебе? Красавчик, а?

Настал черёд платья. Среди всего разнообразия нашлось домотканое, из голубого ситца, но едва Лаура к нему потянулась, как Неритида вытащила из шкафа платье цвета весенней травы с бежевым корсажем. Следующим было платье из лилового бархата.

— Дайзер дарил, пока мы не перебрались под землю. И ткани покупал, на какие покажу. У меня даже стеклярус есть. Вот только надеть некуда, в подземельях не покрасуешься. А он… на двух работах! Всё хочет меня к Дине почаще водить, проверяться, отдать все сбережения, чтобы она лично роды принимала. А страдает-то! Говорит, что в мои сорок лет выносить двойню смерти подобно, почему он мне отвар от беременности вовремя не скормил; кувалдой его по голове, и того недостаточно. А дети-то, — Неритида тихо засмеялась в кулак, — случайно получились. И началось: сиди спокойно, почему тащишь мешки, чего ты с этими пышками заладила, всю детвору кормишь. Скалку однажды выхватил, мол, за меня доделает — а сам сядет на табуретку, голову к стенке да уснёт. Пышки пришлось доделывать и одеялом его укрывать. Дурак. А ещё… Лу? Ты меня слушаешь?

С внезапной болью в груди Лаура вспомнила последнюю операцию. День обороны мелькал в памяти лесом, золотыми слезами живицы, бирюзовыми иглами, царапающими щёки; ощущался сырой землёй и шершавыми сосновыми стволами. Когда командир отряда вёл её по узкому мосту, к Лерне, чтобы проверить воспоминания, Лаура решила признаться.

— Я не смогла убить её.

Затылок его был чёрен, как зола. Донёсся смешок:

— Кем она тебе приходилась?

— Подругой. У неё шрам на лице. Прикрыла когда-то меня… жизнь спасла. Можете вести меня дальше к госпоже и делать что угодно.

Он долго смотрел на её окаменевшее в решимости лицо, разукрашенное синяками и ссадинами.

— Яд с тобой?

— Вылила на другую. Уж на эту дрянь нельзя было скупиться.

«Но всё же поскупилась. Проявила великодушие. Забавный способ самоутверждения, будет чем хвастаться перед господином Металликом».

Лауру отпустили. В блюде под названием «доклад» главное — верно рассчитать пропорцию истины. Тогда маленькую ложь, спрятанную в сапоге, выискивать не станут.

Лаура помнила, как Фира убежала. Каждый вечер, когда дети уходили, а Мельна засыпала, она складывала ладони.

«Помогите, Высшие. Помогите им».

Тандем потерял Красную диадему, Фира убежала, Лерна не знала, чем ободрить народ. Запасы провизии истощались, амбары пустели, умирали дети, серые женщины с криком встречали весть о вдовстве.

Бесспорно, Высшие умеют помогать.

— А вот и вы!

Голос Неритиды вернул к настоящему. Лаура взглянула на открывшуюся дверь и увидела Дину вместе со двумя девушками ещё моложе неё. Обе были медсёстрами.

— Я сказала, что дело срочное, и она взяла, — Мельна со стеснением посмотрела в сторону помощниц, — с собой…

Неритида издала радостный возглас и двинулась к порогу. Лаура с заговорщицким видом развернулась к шкафу, вытащила облюбованное домотканое платье и скрылась с ним в спальне. Незамысловатого кроя, светло-голубое, сделавшее бледную кожу вдвое бледней, оно оказалось шире нужного в талии и груди. Дождавшись, пока хозяйка снова отвернётся в сторону гостей, она вытащила из шкафа синюю кашемировую шаль и запахнула ею лиф. Голос Неритиды солировал. Гостей усадили за стол, на усеянные подушками плетёные кресла.

— Вы, наверное, думаете, кто я вам такая? Всего лишь очередная пациентка. Но мне и самой хотелось немного праздника. А раз попался повод, и, главное, Дайзера дома нет, то я просто не удержалась.

— Верно, главное, что Дайзера нет, — глумливо усмехнулась Лаура. — Без мужчин спокойнее — некому наводить порядки.

— Дурачьё, — вступилась Мельна с необычайно озабоченным видом. — Покоя от них нет.

— Почему я до сих пор не знаю о твоих успехах? — Лаура вскинула бровь.

— Я сама не знаю, мой ли он мужчина, — десятилетняя девчушка вздёрнула подбородок и с неведомым Лауре кокетством провела рукой по колену. — Он и моей подруге постоянно улыбается. Я не знаю, когда он поймёт, кто ему нужен больше.

Лаура изобразила глубокомысленный кивок.

— Никому, кроме тётушки Нери, тут мужчины не нужны. Тебе рано, а мне уже поздно.

— Тофриса мало волнует твой возраст, — пропела Неритида, торжественно подавая на стол пирог. — Кровать твоей девчушке сколотил, сам её в твое жилище на своих руках принес, потом, стоило тебе отдать распоряжение, как сам эти кровати сдвинул. Да он всё равно что твой слуга, пока остальные его с кровати вытащить не могут. И правда, чего это он?

Она медленно поднялась из-за стола, подошла к шкафу и достала две бутылки из зелёного стекла.

— Теперь каждый раз, когда кто-то не захочет отвечать на вопросы, будет отпивать.

— Ты беременная, а Мельна маленькая.

— Мы с ней ведущие.

— Нечестно, — возмутилась Лаура.

— Следующее дежурство только через три дня, — пробормотала одна помощница.

— Мне никогда не разрешали родители, я никогда раньше не пробовала, — стыдливым шёпотом призналась вторая.

Дина робко осмотрелась. Сидя с церемонно сложенными руками и боязливо кусая губу, она казалась ещё младше Мельны. Лаура отвернулась с мыслью, что пьяная Мельна, и та вызовет меньше угрызений совести у того, кто её напоит. Наконец раздалось робкое:

— Я согласна.

Лаура разинула рот. Неритида возликовала.

— Раз мне пить не полагается, то говорить начну я. Давай же, Лу, тебя мне охота помучить хорошенько.

«Не удивлюсь, если Дайзер сегодня намеренно припозднится… как бы не вышло, что именно он попросил тебя устроить всё это ради бесценной возможности меня споить», — подумала Лаура, растягивая похожую на оскал улыбку.

— Например, кто когда-нибудь покорял сердце нашей ледяной дамы? Уж я уверена, такой был! Говоришь или отпиваешь по хорошему глотку за молчание.

— Я слишком давно свыклась с мыслью, что будущая партия будет улыбаться мне, думая о ренте с земель Флеймов.

— Сейчас у тебя нет ренты. Как видно, говорить ты не хочешь, — Неритида подтащила к себе её стакан и налила вина.

— Нет, я хочу, — заявила Лаура. Осмотрев бордовое содержимое придирчиво, будто отмеряя дозу, она сделала глоток. — Моё горло не привыкло к долгим разговорам — после вечеров с тобой, Нери, оно изрядно першит; пить придётся в любом случае. — Вздёрнутый в задумчивом жесте подбородок и поднятые к потолку глаза интриговали слушателей. Оживилась даже Дина. — Я подверглась риску, спасая свою подругу от ваших бойцов. Мне не нужно пьянеть, чтобы разбалтывать то, что угрожает моей безопасности. — Лаура ощутила на себе тяжесть пристальных взглядов. — Её мать и моя тётка учили нас быть благовоспитанными, а ещё — послушными. Кушайте сказки про живодёров-ракшасов и королевскую чету, ими убитую. Кушайте сказки о подвигах четы Флейм… они не сжимали детские шеи раскалёнными пальцами, не поджигали прохожим одежду. Кушайте и будьте благодарны. Что ж, благодарности от такого корма мы не испытывали. От матери она сбегала ко мне. Убегать, улизнуть, проскочить — о, это по её душу. Воздух в чистом виде! Она умудрялась не только проскакивать мимо охраны, но и проводить меня. Нас искали слуги, тётя обращалась к ясновидцам, чтобы обнаруживать нас с Фирой то в лавке, то в реке. Её мать ругала её, моя тётка — меня. Они пытались развести нас, придумывали, как заставить нас сидеть дома. Подумать только, я готова была сдаться! Но… приходил воздух. Как сейчас помню, запачканная с улицы, Фира топала по моим подушкам босыми ногами и падала мне прямо на плечи. Разыгрывала из себя бунтарку и говорила, что никогда меня не оставит. «Ветер не поймаешь» — это было её любимое выражение. Она произносила его каждый раз, когда ссорилась с мамой. Однажды я набралась смелости заявить тёте Мелет, что она не удержит меня — и прошла мимо неё, мимо слуг… Должно быть, в том решении было столько уверенности, что ей пришлось смириться. Тётя сказала, что приставит ко мне охрану. Фира жила небогато, улицу знала лучше меня. Однажды она полезла в урну, потому что увидела там тряпичную куклу с оторванной рукой, потащила в дом, вымыла и пришила руку. У неё была дурная привычка лазить по урнам и сообщать, что люди часто выкидывают полезные, по её мнению, вещи. Она подбирала с земли всякую падаль, надкусывала, если съедобная, и ни разу не захворала. С нами скакал мой давний друг, Пит, вот уж у кого безупречный отец: он-то и придумал нанимать сыну охрану, чтобы улица учила его своим законам, а аристократия — своим, чтобы он, Пит, познал всё сразу. Вот так мы и резвились, горе-отпрыски, дикари из знатных семей, пока Пит не привёл одного верзилу. Фира очень его боялась. Всё пряталась за мою спину, говоря, что злить его нельзя, а лучше вообще бежать. Он за день и слова из себя не выдавит, всё вниз смотрит, угрюмый. Питер его и по голове шлёпает, и окликает, подшучивает, что он, верзила-Фортер, девочек боится. А он как посмотрит, так мы и поняли — жутко боится. Пятится, глаза отводит, сам бы скорее от нас убежал. Фира тогда к нему подойдёт и возьмёт за руки — не обидим, говорит. Это ведь забавно, быть таким высоким и сильным. Я до сих пор его глаза помню — и как улыбнулся, такой огромный, неуклюжий, на Тофриса похожий, пальцы сжимал и разжимал. Начал всем нам из дому сладости приносить, фигурки дарить из дерева. Молча подойдёт, протянет, будто не его подарок. Тётя отпускала ровно на три часа, а после меня забирала охрана. Остальные говорили, что им будет меня не хватать. И так каждый день, несколько лет подряд. Дети помладше меня бы поняли, — Лаура выразительно посмотрела на Мельну, — мы не знали войны, а рассказы взрослых не слушали — понять не могли, о каком ужасе вокруг толкуют. Пока всё это не затянуло и нас. Как в речную воронку. Простите, я не знаю ничего о любви. Я знаю только, как ёрзать ночью в кровати, вспоминать былое и молиться, чтобы наступило будущее. Сейчас они сражаются против меня, а я против них. Хочу… я хочу… — Лаура отпила ещё глоток. Смерив её тяжёлым взглядом, Неритида закончила:

— Вернуться.

— Чтобы война кончилась.

— Ты тоскуешь.

— Ты всегда это знала, а я никогда не пыталась скрыть. — Лаура оглядела круг задумчивых лиц, между которыми застыла вязкая, тошнотворная тишина. Рассказчица не была пьяна, отнюдь. Она просто любила, когда правда оттеняет ложь. Два небольших глотка за всю речь, злобное горькое откровение и истёкшая кровью любовь к оставшимся позади. О большем Неритида уже не попросит.

Все словно очнулись от тяжёлого, мучительного сна.

— Ну же, — Лаура натянуто улыбнулась, — теперь Дина!

— После твоих слов от моих толку мало, — обронила она. — Разве что заменить Фиру на Виктора, и всё то же. У нас даже тёти одинаковые были, одинаково воспитывали… Меня тоже из дому не выпускали. Не выпускали, — Дина прислонилась к спинке кресла, смаргивая слёзы.

— Ну, ну, — Неритида поднялась со стула и подкралась к ней. Пальцы у неё на руках шевелились, будто желая что-нибудь схватить. — Я же вас развеселить хотела, отвлечь, девочки — всего лишь на вечерок отвлечь…

— Да, — поддержала Лаура. — На меня не смотри — я зловредная. Жестокая я, понимаешь? Если будешь каждый раз убиваться по войне, то наступит мир, а тебе уже всё равно. Не хватит тебя на мир, всю душу горю отдашь.

Дина качнула головой, отряхиваясь. Ложно хрупкая рука легла на стол.

— Налейте и мне тоже. Буду молчать, а потом, как сказала Лаура, напьюсь и… может, чего-нибудь расскажу. Только я не знаю, о чём.

— Вы бы хотя бы к пирогу приступили… — вырвалось у Неритиды.

— Уже! — воскликнула Лаура с глупой улыбкой и тонким куском между пальцев. — Как быстро я привыкла есть руками! Дина, а, Дина, пора бы и тебе поесть.

Тут Дина опрокинула в себя половину стакана.

— Сладкое, девочки, и недешёвое. Эх, печальные вы мои. Одна я, беременная на двойню в тридцать восемь, жизни радуюсь, — Неритида вынула ещё один кусок. Над столом витал солоноватый аромат.

— Дина, что с тобой, Дина… — донёсся лепет Лауры.

Особа, приковавшая внимание, уверенно наливала себе второй стакан. Выглядела она удручающе с отупевшим выражением глаз.

— Понятия не имею. Пить хочу. — Мельна, медсёстры, Неритида и даже Лаура замерли в томительном ожидании. — Простите. Нужно немножечко… — Дина икнула и приподняла руку. — Извините. Д-да. Спасибо.

— Что-то стряслось? — Неритида сдвинула брови.

— Ничего серьёзного, — Дина упорно качала головой. Выбившиеся из косы пряди блестели в свете ламп. — Мне просто вредно сидеть без дела. Я начинаю много думать и страдать.

— А ты не страдай, приходи ко мне, — тут же нашлась Неритида, — будешь помогать готовить пироги.

— Хорошо, — кивнула Дина, ссутулившись на стуле и пританцовывая одной ногой.

— Всё-таки с ней что-то стряслось, — процедила Лаура. Дина осушала третий стакан. Внимательные взгляды изучали сидящее не по фигуре льняное платье, костлявые запястья и поникший профиль — маленький нос и приоткрывшиеся в немом возгласе губы.

— Он сказал, что будет за мной ухаживать, — наконец выпалила Дина. Кругом воцарилась тишина. — Как только гренки ему приготовила, так ш-шёлковый стал, улыбается, каждый день теперь дома ночует. Подарил корзинку с расписными яйцами. Где взял, ума не приложу. Сказал, раз нас женили раньше, чем мы успели друг друга узнать, то придётся немного поухаживать. Примерный семьянин, чтоб его за Край Света!

Подкравшись к Дине из-за спины, Неритида шепнула:

— А ведь всё лучше, чем казалось вначале, да?..

— О-ох. Я буду презирать себя. Но как подумаю, что подарки дарит, как он ласково со мной, и…

Тогда Неритида обхватила её за обе щеки и развернула к себе:

— Но ведь хочется?.. Пожалел ведь в первую ночь!.. Об этом весь Тандем судачит.

— Знаю, знаю, — бормотала Дина, уткнувшись Нери в тёплую грудь.

Вдруг её перекосило вправо. Поняв, что Дина падает, Неритида подхватила её за руку и предложила отправить её домой. Медсёстры повскакивали с кресел и подхватили целительницу обе руки. Тотчас та начала извиняться за неуклюжесть, но, заметив кивок Неритиды, смолкла.

«Быстро же мы закончили. Игра не удалась… какой конфуз, — подумала Лаура, щурясь. — Но только ли праздника вам хотелось, тётушка Нери?»

Следовало проверить эту премилую хозяйку на искренность. Однако пока главной задачей Лауры было не засмеяться громче нужного.

Гости один за другим прошествовали к порогу. Дина бормотала что-то тихое и улыбалась. Вывалившись за дверь следом за ней, помощницы посмеивались. Наконец Дина вырвалась, ласково одёрнув их руки. Один шаг, второй, третий. Каждый давался через робость и страх. Дина посмотрела наверх: знакомая арка с небольшой выбоиной. Поворот, рука к стене — шершавый камень не даст ладони соскользнуть — и ступени. Дина осторожно спустилась на ниже. И снова, и снова — затем обернулась на помощниц с улыбкой.

— Дойду сама, обещаю.

Они синхронно покачали головами и спустились следом. Брать под руки больше не пришлось: она удивительно хорошо помнила дорогу домой. Споткнулась только на последней ступеньке последнего лестничного пролёта, прямо напротив голубой двери собственного дома — распахнутой настежь двери, где стоял супруг.

У неё не было не единого оправдания, кроме счастливой улыбки.

Дина прошла мимо, увлекая за собой его пристальный хмурый взгляд. В спальне тускло светила лампа, и она пошла на свет. После угрюмого молчания донеслось:

— Спросил, куда ты пошла, а мне руками разводят. А что, если бы напал кто?

Оперевшись на дверной косяк, Дина пыталась разлепить веки.

Ламиас был знаком с этим состоянием слишком хорошо, чтобы не узнать.

— Что… что?! Как они умудрились тебя напоить?.. И как завтра на работу пойдёшь с больной головой? Опять заменять? Я сегодня загнанный, как лошадь!

Едва на его плечи легла ответственность, как с её плеч она будто бы свалилась. В ответ на столь вопиющую несправедливость Ламиас подошёл к супруге и тряхнул за плечи.

— Я пойду, пойду… — она упала ему на грудь.

— Да куда ж ты пойдёшь. Заменять придётся. Похмелье работать не даст. Эй! Ты меня вообще слышишь? Госпожа Санар… — и округлил глаза, не договорив от прикосновения её губ.

Впервые за всё время их знакомства Ламиас услышал её смех.

— Кажется, для этого тебя и поили, — вздохнул он устало. — Ну что ты делаешь, — он попытался одёрнуть ладонь, которую она нежным прикосновением уложила на верхнюю пуговицу её нелепого безразмерного платья. Слишком часто ей говорили, что она обязана. Ради собственной безопасности, ради сохранения рода Санаренов. Пожалуй, так часто, что она утратила последние остатки стеснения. — В конце концов, если ты забеременеешь, будучи пьяной… то… Нет.

Он сжал свои тёплые пальцы, расстегнул, робко, словно в первый раз, и посмотрел на неё с сомнением.

— Делать нечего, Лами. Давай.

***

В протяжённый больничный коридор почти не проникало света. Белые халаты проносились мимо белого платья один за другим, носилки перерезали четыре силуэта и пятый — чуть поодаль. Умершая по неопределённой причине незнакомка оказалась шестой в местном госпитале и двадцать седьмой во всей стране.

Идриана ощущала тёплую ладонь Руэлло на своём плече. Братья стояли позади, тихо перешёптываясь.

— Телесных ран нет. Что это может быть? Эпидемия?.. — предположил Руэлло.

Бледная от недосыпа, облачённая в медицинский халат, врач сливалась со стеной.

— Мы успели провести исследование, сверить причины смерти у всех, кто погиб так же внезапно. Сходство смертей только в отказе органов. У большинства — сердце, реже — мозг, иногда печёночная недостаточность вызывала сердечную.

— Назвать это воздействием на сердце нельзя… — задумчиво проконстатировал Лио. — Я прав?

— Сердце — самая частая причина естественной смерти, только и всего. Но десяток умерших в один день, в разных местах и совершенно внезапно… Спрашивали у родных, имели ли те проблемы со здоровьем, жаловались ли на сердце. Из всех — только некоторые. Умирают и совсем юные. Одному было всего десять. Здоровый крепкий мальчик, кто бы мог подумать?

Подперев рукой подбородок, Идриана отошла к окну.

«Мало было войн и распрей. Надеюсь, Диаболис, ты сможешь это прекратить. Нехорошо. Ты и сам понимаешь, как нехорошо. Очень сложный узел ты завязал — имей же мудрость распутать».

— Что поделать, — донёсся голос Руэлло, и тёплая ладонь снова коснулась её плеча, — мы здесь бессильны. Исследования ведутся, а весть уже дошла до правительства. Или… вы знаете больше?

Закатное солнце прорезалось сквозь тучи и полоснуло по холодному больничному полу. Руэлло обернулся на свет, и тусклая зелень его глаз позолотилась.

— Ну же, вы не скроете, что знаете больше нашего. Надеюсь, я по меньшей мере не окажусь следующим в этой жуткой веренице.

— Вряд ли я пришла бы в особняк к господину, что скончается спустя неделю после нашего знакомства.

Он рассмеялся, но достаточно тихо, чтобы не привлечь внимание медсестёр. Слишком он был солнечным для пасмурной скорби больниц.

— Нехорошо предаваться созерцанию вас при столь трагических обстоятельствах. Выйдем же на улицу, мне будет уже не столь неловко.

Едва Руэлло пропустил даму при выходе, пёстрая тень от клёна запятнала платье и фарфоровое лицо.

— Это уже не праздное гуляние, — хмуро говорил Ритиан, идя с понурой головой и сложенным за спиной руками.

— Будем честны: в больнице толку от нас мало, — ответил Руэлло.

— Как думаете, эпидемия? — не унимался Лио. — Это передаётся по воздуху? Я намерен жить, а мои планы собираются разрушить. Вот вам, — он показал неприличный жест.

Руэлло засмеялся в кулак.

— Что за планы, о которых не знаю я?

Тут вступился Ритиан:

— Пока ты лежал в больнице, мы задумали нечто сумасшедшее.

— На моей памяти, другого вы никогда и не задумывали. А я, как исполнитель ваших прихотей, должен думать о расходах. Так что за дело?

— Хотелось бы знать — после того случая с злосчастным Шедденом — не слишком ли плохие отношения у вас с Гелардом Виттериумом? Помнится, собрания салона устраивал именно он. У него мы и опозорились.

— Очень хочется повторить?

— Да, — с лукавой улыбкой ответил Ритиан. — Мы хотим выступить на концерте у Гелрда Виттериума, а наш ненаглядный редактор такое событие стороной не обойдет.

Руэлло чувствовал себя родителем, чьё чадо опустошило его кошелёк своими капризами и требует продолжения.

— Придётся договариваться. И отравить Шеддена на случай, если ему вздумается продолжить издевки.

— Можешь не утруждаться. То, что мы взглянем ему в глаза после всего былого, ознаменует наше… освобождение.

— Что же ознаменует моё освобождение от ваших безумных идей?

Они вышли из больничных ворот и свернули на зелёную улочку. Тени продолжали пестрить на земле, под цветистыми кронами. Как ветер дул на ветви, так и тени начинали пляску, словно сизые воды с рябью. Навстречу им степенно шествовали разодетые в муслин и тафту дамы, сообщая друг другу, что в такую жару стоило бы взять веера.

— Сейчас я нарву алычу! — прозвенел голос Лио.

Руэлло, Идриана и Ритиан обернулись. Их взорам представилась занятная картина: одетый в роскошный сюртук молодой человек запрокинул ногу на широкий сруб, затем ухватился за крепкую ветку и сделал стремительный рывок. Верхняя половина его длинного неуклюжего тела тотчас скрылась под пышной кроной. Острый носок лакированной туфли просунулся в место, где раздваивался ствол. Несколько мелких плодов посыпалось на землю. Один, проскакав несколько метров, упал возле оборчатого подола какой-то дамы. Та ахнула, растерянно попятилась и указала своему спутнику на дерево. «Там!» — воскликнула она. Прохожие стали оборачиваться один за другим. Ветки угрожающе сотрясались, из их гущи щебетал голос:

— Кислятина! Пока не дозрела до конца, аж скулы сводит. Бр-р-р! Но зато вкусно! А созревшая — вот это мерзость. Тухлая сладкая мерзость.

— Лионетт, хватит эпатировать общество, — стараясь оставаться спокойным, произнёс Руэлло. — Слезай.

Лио спустился и протянул брату пригоршню мелкой, ещё совсем твёрдой алычи.

— Наслаждайся.

Руэлло устало закатил глаза. Несколько раз постучав тростью — подобие грозного жеста — он понял, что занимается делом положительно бесполезным. Косыми взглядами братьев не запугать, но Руэлло беспокоило другое.

— Куда же… — глаза у него забегали, — эх, стало быть, им с нами ужасно скучно.

Идриана тотчас развернулась к ним.

— Мальчики, мы с господином хотим поговорить наедине.

Лио обернулся и хлопнул глазами.

— Знаешь, Идри, чем ты нам нравишься? В отличие от него, ты заявляешь об этом прямо!

— Он боится задеть вас.

— И зря. Не люблю гадать, кто чего боится.

Руэлло силился не испустить при даме полный облегчения вздох.

— Ферму из них не вытравить, — сокрушался он. — Хорошо, у Лио хватило ума не плеваться косточками прямо с дерева. Нечего и говорить, успех! Лет семь назад он так же залез на дерево и случайно плюнул мне в висок.

Идриана засмеялась.

— Наверняка вы ранили его своим долгим взглядом, затем сразили великодушным «ничего страшного».

Руэлло засмеялся следом за ней.

— Помню, как увидел его однажды в малиновом пиджаке и зелёных клетчатых брюках. С тех пор мне, о Высшие, самому пришлось посвящать его в теорию цвета. Помню, достал один модный журнал, так Лио утащил его к себе в комнату и выучил все возможные сочетания наизусть. Клянусь, он спал с этим журналом. То ли дело Рити: у этого благородство в крови. Хотя, казалось бы, откуда? Родные братья, и такая разность.

Они остановились перед бирюзовым прудом. Опустив ладони на высокий парапет, Руэлло вздохнул.

— Почему-то говорю один я. Могу ли я узнать что-либо о вас, Идриана?

«Моё прошлое имя — имя второй королевы Дали. У меня было два мужа, два сына и бесконечно тянущееся горе. Что-нибудь ещё?»

— Не слишком приятно вспоминать — лучше, господин, о вас. — Руэлло рассматривал её, скользя взглядом по плечам, изгибу шеи и чёрным завиткам, что вздымались мягкими порывами. Едва ли ему по-настоящему хотелось слушать.

— Как вам будет угодно. Знаете, что было там, за оградой, вместо больницы? — Она вопросительно вскинула брови. — Там располагался ипподром. После восстания регенты решили, что госпиталь здесь нужнее, да и не слишком-то много аристократии пощадил Василиск. А ведь забор тот же, даже пики в бордовый окрашены. Помню этого выскочку Беллами — сухощавый, жилистый, с отвратительным крикливым нравом… Илларион Беллами, отец короля-консорта. Нас сблизили лошади и они же развели — с тех пор, как мы стали соперниками. Букмекеры нас обожали: лихие, необузданные, две самые яркие фигуры на скачках! Стоило только объявить наши имена, как сотни болельщиков уже ломились к ним в контору, — цокнул Руэлло, качнув головой. — Женщин мерзавец Илли любил не меньше моего, только ему они взаимностью не отвечали. Помню, как глумился над его женитьбой на простолюдинке Клэль. Стало быть, понял, что его вздорный нрав только чернь и стерпит. Бешенство у Беллами в крови: они с его сестрицей Феррейн били один сервиз за другим, когда ссорились, а Илли, как напьётся, начинал швыряться бутылками. Однажды он стрелял из лука в яблоко, стоящее на голове у его ненаглядной Маргариты. Не иначе как Высшие спасли бедняжку.

Они вышли из тени деревьев, и Руэлло прикрылся от солнца рукой.

— Не то чтобы я ненавидел его — скорее, забавлялся. А сам Илларион, быть может, и да — ему только дай повод кого-нибудь ненавидеть. Женщины его побаивались, мужчин он изрядно раздражал. Только состояние Беллами и звание его наследника заставляли общество уважать его. И всё-таки, — вздохнул Руэлло, — я горюю о нём.

— В самом деле?

— Без соперника и злейшего врага иногда становится тоскливо ровно в той же степени, как без друга.

Руэлло предложил вернуться в особняк. Настала очередь хозяина показывать все прелести своей обители. День неторопливо тянулся за днём. Руэлло рассказывал гостье о картинах, о библиотеке, предлагал блюда, от каплуна со специями до форели в лимонном соку, желал разрядить гостью в любое новое платье — шёлк, газ, креп, тафта, шифон — на чём остановится её выбор.

— Это необычное платье, — отвечала Идриана. — И, поверьте уж, прийти в негодность оно не может.

— Певица должна выступать перед публикой, а публика требует безукоризненности. То есть, — тут же исправился он, — не хотел сказать, что в вас есть какие-то недочёты…

— Но аристократический снобизм, с которым вы так старательно боретесь, мешает вам лицезреть меня в одном и том же платье, — ласково парировала Идриана. — Понимаю. Однако…

— Однако я возвращаюсь к вопросу, какой у вас интерес во мне, — тихо процедил Руэлло, отведя глаза. Но через секунду он воспрял: — Я всего лишь хочу быть гостеприимным.

«Или купить своими платьями моё тело. Но пусть вас не терзает совесть: мы с вами корыстны в равной степени».

— Благодарю, — она с нежностью обхватила его руку. — Но это принцип. Может, в библиотеку? — она решила избавить его от метаний. Через минуту он распахнул двери в помещение с огромными шкафами и длинными лестницами, ведущими под самый потолок. Мраморные стены источали столь желанный в полуденное время холод. Руэлло развёл руками, предлагая выбор настолько обширный, что в нём, как в море, не составляло труда потонуть. Идриана шагала мимо шкафов, поглядывая на посеревшие от времени корешки.

— Издание не менее тридцатилетней давности, — сказал Руэлло, — там точно не найдётся ничего про восстание Тандема. О чём именно вы хотели бы знать?

— Древность, — ответила она, приняв от него книгу. Руэлло встал сзади неё и аккуратно подтолкнул сесть за стол.

— Древность — понятие относительное. Чёткие исторические рамки эпохи не определены, — говорил он. — Я знаю историка, что зовёт древностью правление Кадентии. Для него две сотни лет назад — уже древность, и это при знании, что нашему миру около полторы тысячи лет.

— Происхождение людей в нашем мире, — сказала Идриана, усаживаясь в кресло.

— И что бы вы желали знать?

Внезапно Идриана захлопнула книгу и отложила на стол.

— О том, как было положено начало вражды двух рас, нашей и ракшасовой. У нас есть люди с разным тоном кожи, но именно ракшасов, серых, как щебень, мы ненавидим. Почему — кто даст ответ? Война длилась испокон веков — вот и всё, что людям известно. Боюсь, об этом не расскажут и в самом увесистом томе.

— Издеваетесь, значит? — понял Руэлло. — Всезнающая дама, что глядит на смертных свысока, упивается их невежественностью, — он растягивал слова, перемежая их со смешками. — Нет, мы до сих пор не знаем ответа на этот вопрос. Увы, моя драгоценная, люди вас подвели.

«Я распалила его… — подумала Идриана. — Да, это должны знать все, и люди, и ракшасы — я лишь призываю задуматься. Ах, только не злитесь, мой господин. Я не хотела обидеть».

Она медленно поднялась с кресла, скользнула к Руэлло и положила ладонь ему на плечо.

— Простите меня, — прислонилась лбом к его руке, — такая уж я гостья, — испустила горестный вздох, — знающая слишком много, чтобы чему-либо удивляться, — и резко отступила. — Материальное, как бы прекрасно оно ни было, давно перестало что-либо для меня значить.

Он обернулся, боясь, что сейчас, отойдя на шаг, Идриана унесётся из библиотеки прочь. Он обомлел от вида её глаз — озёр, в которых вина плескалась с болью. И поймал её за мягкую ладонь. Поддалась! Тепло разлилось по его груди, на языке завяз мёд, и оба улыбнулись — секунда в секунду. К Руэлло тут же вернулся лукавый прищур. Он захотел большего, нежели одной руки — медленно потянул на себя, чтобы она со смешком покорилась.

— Ой! — воскликнула она, когда стукнулась носом прямо об его грудь. — Отпустите меня.

— Ни за что.

— Пожалуйста, прошу, отпустите.

Он с неохотой разжал пальцы, глядя, как белая бабочка улетает из прохладной библиотеки.

— До свидания, господин, — донеслось из коридора. Руэлло попятился и упал в кресло. По улегшимся на подлокотники рукам разлилась сладкая ленность. Он просидел так, пока не сгустились сумерки. На ужине он интересовался, не собирается ли певица к ним присоединиться — увы, она не появилась. Пришлось идти к её двери и медленно заносить кулак, чтобы после стука услышать тишину. Он испустил вздох. Мысли в голове перебивали одна другую.

На следующий день братья, вышедшие из комнат после сна, увидели Руэлло посреди коридора, одетого в белые бриджи, краги из чёрной кожи, бордовый фрак и перчатки.

— Гордый всадник… — ухмыльнулся Лио.

— Не всадник! — горячо воскликнул Руэлло, взмахнув рукой.

Ритиан поднял брови.

— Наездник?

— И не наездник. Жокей! Ох уж этот этикет скачек, где каждое определение имело вес. Молодость! Больше женщин я любил только лошадей. Вороных. Чёрных, как моя душа, — он расхохотался. — У меня есть старичок Дым, впрочем, старичок он под стать хозяину — такой бодрый, что ещё долго протянет. Хочу дать ему развеяться… допустим, что прямо сейчас!

Руэлло прошагал мимо остолбеневших братьев.

— Олдон, — обратился он к дворецкому, — спустись в конюшню и справься о моём любимце. Пусть его подготовят. — Седоватый дворецкий молча кивнул и скрылся. — Осталось только понять, куда отправиться: можно спуститься и к основанию особняка, а можно выйти в Даль.

Спустя полчаса, когда Руэлло удалось провести своего жеребца через заговоренный вход из особняка в Даль, братья с озадаченным видом отправились к Идриане. Дверь отворилась.

— Помоги, Руэлло сошёл с ума, — без лишних вступлений сказал Лио. — Он собрался выйти на новый ипподром и скакать через препятствия. Что на него нашло?

«Мне стоило бы извиниться перед вами, мальчики», — подумала Идриана и предложила выйти за ним.

Вороной конь шёл по тенистой улочке, негромко цокая копытами, в роскошной изумрудно-серебристой попоне. Когда втроём они нагнали Руэлло, он издал радостный возглас.

— Я уж думал, вы не захотите на меня посмотреть!

Построенный не более пяти лет назад ипподром не мог сравниться с великолепием и размерами прошлого. Если предыдущий, при всей своей необъятности, был всего лишь местом проведения скачек, то в здешнем располагались стойла. Говорили, здесь тренировались наездники из Ополчения.

Бросив сторожу серебряного змея с ласковым «На пару-тройку кругов», Руэлло оказался внутри. Спутники робко семенили следом. Утренние лучи мягко ложились на дорожку и ярко-зелёное травяное поле посередине.

Руэлло пришпорил коня, и тот перешёл из рыси в галоп. Сосредоточенный взгляд жокея под сдвинутыми бровями мерцал, подобно яду. Впереди ждал барьер — деревянная перекладина. Тут конь сбавил ход и начал упрямиться, виляя то влево, то вправо. Руэлло натягивал поводья, но совладать оказалось не так-то просто.

«Дым служил хозяину долго, но в последние годы набрал вес и порядком отвык от трюков, — думала Идриана, глядя на круп. — Не говоря уже о том, что постарел».

Затем она мысленно велела животному покориться.

Через пару мгновений Дым выпрямился и снова ускорил ход. Барьер он одолел с лёгкостью.

— Хорошо, умненький мальчик, отлично! — донёсся до них голос жокея. Ещё с полминуты Руэлло гарцевал, оборачиваясь на зрителей с улыбкой довольства. Но обыкновенный ход быстро ему наскучил.

— Что он собрался делать? — пробормотал Лио.

Схватившись за луку, Руэлло оттолкнулся ногами от стремян, затем резко подпрыгнул, приземлился ступнями прямо на подушку седла и стал медленно разгибать колени.

Вскричала даже Идриана. Пока братья исходили шумными ругательствами, Руэлло распрямился на седле окончательно и поднял одну руку вверх. Идриана, побледнев пуще прежнего, бормотала ласковые слова для коня. Жокей держался, прямой, как клинок, с едва заметной улыбкой. Братья тронули её за плечо и вскоре догадались — их благодетель до сих пор в седле благодаря её стараниям.

Он сел обратно, вдев ноги в стремена. Идриана со вздохом облечения откинулась на спинку сидения. Тут Руэлло съехал с дороги и направил коня через весь ипподром прямо к забору, под ветви раскидистых яблонь. Приметив одно, он подхватил и сорвал его прямо на ходу. Этот трюк был последним. Они двинулись к зрителям, но и здесь конь решил заупрямиться.

— Нет, не на дыбы, — шептала Идриана, незаметно подкрадываясь к ним ближе, — только не на дыбы!

Смилостивившись, Дым опустился. Руэлло — от страха ли, от лихорадочного ли исступления — расхохотался. Чёрные пряди липли к потному лбу.

— Скромный дар вам в признательность, — и протянул яблоко Идриане.

Руэлло больше не скрывал смертельного испуга. Не скрывал и смертельного счатья.

На завтрак они опоздали. Впрочем, Руэлло трапезничать не хотелось: вернувшись к себе, он проспал обед, и так — до четырёх часов дня. Дворецкий не раз стучался к нему с подносом, и один раз господин соизволил поесть. Чем же он занимался в своих покоях до ужина? Достал из секретера стопку чистой бумаги, открыл чернильницу и принялся делать записи. Некогда он вёл дневник, куда изливал тонны философской рефлексии. Скоро ему это наскучило, и дневник он потерял. Не озаботившись поисками старой вещицы, он начал рифмовать на первом подвернувшемся листке. Выходило отвратительно. Руэлло всю жизнь убеждал себя в бесталанности по сравнению с великими мастерами слова, но не смог отказать себе в радости — сущем баловстве, — когда так вскружило голову…

Войдя на ужин в залу, он встретил семь настороженных взглядов. Братья, Идриана, Пэннет, Эрна, даже скрипач, все смотрели на него с непонятным ему осуждением. Руэлло сел и принялся за еду.

— Здравствуй, друг, — ласковым голосом заговорил Пэннет. — Я весь день пытаюсь выведать, почему ты заперся в комнате и поел только раз за весь день. Нужно отдать должное твоим сегодняшним спутникам: они упрямо хранят молчание.

— Зачем же?.. — удивился Руэлло.

Лио отвернулся. Ритиан, раздвигая губы в улыбке, робко начал:

— То, что было сегодня утром…

— Что же было?.. — Руэлло вопросительно выгнул бровь.

— Ты мог несколько раз свернуть себе шею, — прошипел Лио. — Или ты совсем умом тронулся, что не заметил?

— Ах… — выдохнул Руэлло, переводя изумлённый взгляд с одного брата на другого. — Жеребец отвык, постарел, пошалил немного. Чего ещё было ожидать!

Ритиан отложил вилку и тяжело вздохнул. Едва он открыл рот, вмешалась Идриана:

— Прошу прощения за конфуз, господин. Ваше умение держаться в седле — да и на нём тоже, — превосходно. Но мне пришлось заговаривать коня каждый раз, когда он выходил из-под вашего контроля.

Только Руэлло захотел придумать объяснение, как тяжёлые взгляды братьев убили всю решимость.

— Значит, я переусердствовал. Думал, что забытые трюки сойдут мне с рук. Решил распушить хвост и напустить браваду, — заключил он. — Мои мальчики научили меня ценить правду и принимать её в лицо. Благодарю за искренность. — Руэлло кожей ощущал прикованные к нему взгляды. Тогда Идриана подалась к нему и зашептала:

— Неразумно было совершать такие трюки после долгого перерыва, ваш конь не…

— Каждый имеет право на маленькое безрассудство. Я ничем не лучше других. — Руэлло встал из-за стола под пристальные взгляды ужинающих и медленно побрёл к выходу. Застыв на мгновение в дверях, он тихо бросил: — Видимо, я просто старый идиот.

Идриана вздохнула и отправилась за ним, нагнав в другом конце коридора.

— Избавьте меня от своего сочувствия, — он одёрнул её руку.

— Скажите, господин, вы поддерживаете братьев в их идее? В идее всего их творчества?

Руэлло выгнул бровь.

— О Высшие, Идриана… ваша жалость прямолинейна как никогда. Бьюсь об заклад, мои правдолюбы вами гордятся.

— Избавьте нас от своей гордости, — сказала она с неожиданной сталью в голосе. Руэлло не видел её такой раньше. Рука обхватила снова, уже крепче, почти хищно. — Которая мешает вам видеть что-либо, кроме льстивых улыбок. Ничего иного вы не видели… вам не с чем сравнивать. — Он опять посмотрел в жёсткие, упрямые глаза и совершенно перестал её узнавать. Перед ним было существо неведомой силы, силы, его пугавшей. — Лесть вас не удивляет и даже не радует. Вы знаете обожание, но не заботу. Или заботу, но через слепое обожание, а это… совершенно неприемлемо. С вашей гордостью вам было бы куда лучше со сломанной шеей. С переломом рёбер.

Руэлло усмехнулся.

— Ваше беспокойство трогает меня до глубины души.

— Нисколько. Вы от него взбешены.

Теперь он расхохотался.

— Милая, милая…

— Перестаньте.

— Почему же, если вы меня умиляете?

— Зная, в какое заблуждение вас ввела, я вынуждена быть жёсткой. Без обожания, мой господин. А если я умиляю, то что ж — дрянное моё поведение. Если вы в самом деле не разозлились на меня, хотя бы чуточку, хотя бы капельку не разозлились — дрянное.

Руэлло всплеснул руками:

— С какой целью вам меня злить?

— Догадайтесь, господин. Догадайтесь.

Наступила тишина. Руэлло жалел, что не имеет при себе папиросы. Дым заклубился бы, взвился в воздух белым шифоном, оградив от пристального, слишком проницательного взгляда.

— Надо же… с какой настойчивостью вы ломитесь в те двери, которые стоило бы обходить стороной, — процедил он.

Идриана не стала хватать его руку снова. Не стала поднимать глаза с погаснувшим упрямством.

— Когда-то всё случается впервые. Может, я здесь для этого? Именно для того, чего вы раньше не знали?

Руэлло стоял посреди сумрачного коридора, вдруг заробев до омерзительного холодка в костях. Бросив скупое прощание, он скрылся в своей комнате.

На следующее утро его не нашли ни братья, ни Эрна. Дворецкий сообщил, что господин собирался в спешке, одевшись в первое, что подвернулось — мятую рубашку и слишком тёплый для весны плащ из шерсти, да ещё запахнувшись так плотно, будто идёт во вьюгу. Обувь, между тем, была весенней. Более взвинченным господин на памяти слуги ещё не выглядел.

Но Идриана видела дальше стен. Руэлло отправился к товарищу, сухопарому коллекционеру картин с золочёным пенсне, и вместе они распивали коньяк. Руэлло улыбался против воли, но убедительно. Они говорили о лошадях, о переделанном в госпиталь ипподроме и славных временах их молодости. Не говорили только о женщинах — Руэлло быстро эту тему пресёк. Одну из ночей он хотел провести в доме развлечений. Но, встав перед дверьми, через которые доносился звонкий смех, развернулся и ушёл вниз по пустой улице.

На третий день он вернулся в особняк — стояла полночь. В четвёртом часу Руэлло, устав мерить шагами кабинет, ворвался в её комнату.

— Разве вы не спали? — стало первым, что он произнёс, когда увидел её, сидящую на кровати.

— Нет надобности, господин. Интересно, зачем вы спросили об этом, раз всё равно пришли в такой час?

— А если бы я всё-таки разбудил вас? — в его голосе мелькнула растерянность.

Идриана посмотрела на него исподлобья.

— Зная, как вы ворвались — непременно разбудили бы.

— Ладно, хватит! Я понял, что вы не спите. — Руэлло в несколько размашистых шагов пересёк комнату. Идриана поднялась, чтобы пойти навстречу и замедлить неистовую поступь. Вместе они встали у окна. — Зачем мы вообще столько говорим об этом?

— Вы говорите, — мягко поправила Идриана, отодвигая прозрачную белую занавесь. — Я только отвечала.

Он метнул на неё взгляд и скорчил гримасу.

— Иногда вы бываете отвратительны.

«Тобиас бы согласился. Забавно, о моей отвратительности мне сообщал каждый, кто любил».

Идриана принялась его разглядывать. Руэлло не стоял на месте спокойно, то и дело переминаясь с ноги на ногу. Он достал из кармана трубку, но по неловкости уронил. Пока он, не брезгуя ругательствами, нагибался, она увидела застывшие на лбу капли пота. Мшистые глаза недобро, лихорадочно горели. Когда он наконец поднял трубку и смог без происшествий поднести ко рту, Идриана услышала тихое:

— Я привык наслаждаться секундами, не оглядываясь на годы. А меня вынуждают делать глупости. Ошибки, о которых я наверняка пожалею потом, но которыми наслаждаюсь сейчас. Впрочем, горькое это наслаждение. Будто давишься каким-то омерзительным лекарством, без которого не проживёшь. Идриана, прошу вас понять меня правильно: это всего лишь мои жалкие чувства, и ни один унизительный эпитет не должен коснуться вас. Посмотрите же на меня, — комнату прорезал горький смех, — я противен сам себе. Желаю ли я вызвать жалость?

— Желаете избавиться от страха, что вас пожирает, — спокойно ответила Идриана.

— Да. Да! — вскричал он, опаляя взглядом. — Вы, к моей горести, проницательны.

— Не нужно быть слугой Высших, чтобы понимать очевидное. Вы, мужчины, размахиваете флагами и кидаетесь в бой, но боитесь созданий, что во много раз безобиднее всех войн и смертей.

Руэлло резко взмахнул рукой.

— Хватит сбивать с толку, мне без того непросто. Вы унизили меня достаточно, чтобы разозлить. Как дерзко вы мне отвечаете, просто возмутительно!.. Во мне закипает ярость, но потом я смотрю на ваш силуэт и этой ярости изумляюсь. Откуда бы ей взяться, горячей, убийственной — на вас? Идриана… — он отвёл глаза и вздохнул, — будьте моей женой. Я сошёл с ума, предлагать это женщине, которую знаю без малого две недели. Увы, без брачных браслетов и прочего церемониала, но это всё я могу устроить по щелчку пальцев. Мне казалось, вам важнее искренность. Вы сами говорили тогда об искренности, о правде… Можете отказаться: я готов ждать. Я прожду столько, сколько потребуется.

Подол белого платья всколыхнул ветер, лунный отсвет упал на лицо, задев улыбку. Идриана подошла к Руэлло, упавшему на колени, и мягко подала руку.

— Ради Высших, — он растягивал слова, скалясь, — хватит смотреть на меня так. Мне без того ясно, что я идиот и что вы знали наперёд каждый мой замысел.

— Да.

— Что значит «да»? Я идиот? Вы знали о каждом моём движении и теперь торжествуете?

Идриана провела кончиками пальцев по чёрной макушке.

«Что же, Диаболис, настала пора и мне исполнять долг».

— «Да» означает согласие.

Руэлло посмотрел на неё и принял протянутую руку. На губах мёрзла робкая, опасливая благодарность, которую он так и не смог облечь в слова. Белое платье слепило — даже в сущей темноте — до желания закрыться рукой. В бездне чёрных глаз он перестал различать лицо. Казалось, девушка перед ним бесплотна; казалось, её не существовало никогда. Он будто выдумал образ святости и прощения за праздность, похоть, за брошенную давным-давно дочь, на которую он смотрел двадцать лет, но ни разу не видел по-настоящему — Миэсса, её звали Миэсса, красавица с пылким нравом, у неё были чёрные кудри и зелёные отцовские глаза, и он до сих пор винит себя и мир в её смерти; за гордыню, самомнение, вседозволенность, слабость…

— Так просто? Даже не верится. Вы ведь слуга Высших?

Идриана немного пригнулась и, дыша ему на лоб, шепнула:

— В первую очередь я женщина. Не забывайте этого, кем бы ещё я ни была.

Он усмехнулся и медленно понёс у губам её ладонь.

— О… женщина.

Пока он исступлённо целовал пальцы, Идриана отвела взгляд. Словно бы из кокетства; пусть Руэлло думает так до конца своих дней. Она отвернулась к окну, чтобы бьющиеся в голове мысли вылетели прямиком на улицу и увлеклись ветром. И сквозь тупую, похороненную под толщей лет боль прорезалась едкая ремарка:

«Тоби, станешь свидетелем на нашей свадьбе?»