Примечание
Добро пожаловать!
Сеттинг: Москва, медицинский университет, 1890 год.
Был противный скользкий октябрь, как раз то время года, когда прелестная золотая осень начинала чернеть и мшеть и постепенно превращалась в стылый ноябрь. По улицам потянуло холодом, начались дожди, редко какой уважающий себя человек выходил на улицу без тёплого головного убора. Постепенно горожане меняли лёгкие платья на зимние, облачались в плотные плащи, щеголеватые накидки, то тут то там мелькали перчатки, котелки, хотя на мой вкус было ещё довольно рано для смены гардероба.
На улицах всё больше можно было встретить молодых людей в новомодных сюртуках, которых только что будто касалась последний раз иголка, мелькающая в умелых руках. Туда-сюда бегали студенты в форменных мундирчиках и фуражках.
Желание выглядеть прилично брало во мне верх, и я тщательно даже для студента следил за своими форменным и повседневным сюртуками, последний из которых надевал редко в силу обстоятельств. Он был моим запасным вариантом. Я не располагал средствами, чтобы каждый год неизменно следовать моде: моих немногочисленных денег хватало лишь на мелкие нужды, пропитание и оплату комнаты хозяйке.
Квартировал я почти на окраине города, в складчину нанимая у вдовы зажиточного мещанина комнатку под самой крышей. Это было обыкновенным делом для студентов, которые за неимением места и средства собирались по двое, трое или четверо человек.
Мы с отцом и маменькой едва насобирали денег на университет, я боялся, что не хватит и придётся пропускать год, чтобы рабочим жалованием добирать! Ну какой мне было нанимать хоромы! Ах! Существовать своекоштному студенту было, право слово, одно мучение!
Жил я со своим коллегой и товарищем, Константином Петровичем Ураловым, который, так же, как и я, приехал в Москву обучаться искусству врачевания. Сам он приехал сюда в детстве, вместе с семьёю, и оттого ориентировался по городу несколько лучше меня, который почти всю жизнь жил за чертою и почти не бывал в центре.
Жили мы скромненько, в стеснённых средствах. Мы оба считали, что нам безумно повезло с местом. В общежитии нам было отказано, а может, мы просто не успели подать прошение. Факт этот стоял перед нами внушительно. Пришлось проявлять изобретательность, свойственную юному нуждающемуся уму, и ходить искать место. У новоявленных студентов неоткуда было взяться некоторой сумме денег на более приличное прожитьё, потому во всём мы являли собою образец умеренности.
Комнатка наша приходилась под самою крышей, и потому потолок был несколько скошен с одной стены, и низкая так, что если сильно привстать на носки, то можно было задеть головою грязный, белый когда-то потолок. Бывало, Константин Петрович иногда задевал фуражкою потолочную побелку – рост у моего товарища был внушительный.
Стеночки нашего пристанища были бедны и обшарпаны, обои, неприятного желтовато-зелёного цвету, отставали и были кем-то даже в нескольких местах погрызены, а оконце, почти под самым потолком – ах, вспомните, что мы квартировали в самом плохоньком уголке, и совершенно естественно, что окно тут было под самый потолок, потому как было маленьким в силу размеров комнаты и её расположения! – иногда сквозило, поэтому мы затыкали щели тряпичками.
В целом вся обстановка была бедною и скудною. Мебель соответствовала: один шкаф, довольно скрипучий, куда поместилась вся наша одежда и даже дорожные сумки, старый и шаткий непрочный стол с тонкими ножками и два таких же стула, широкая жёсткая кровать, ещё более скрипучая, чем шкаф, и занимавшая почти половину комнаты, и два скудненьких спальных набора. А на потолки я, право слово, старался лишний раз не смотреть.
Я в первый раз было пошёл к хозяйке ругаться за две отдельные софы вместо того скрипучего недоразумения, но мне был дан чёткий и понятный ответ: раз вы хотите две софы, то извольте идти искать другое место, потому как хозяйкино имущество данными предметами не располагает.
Я был взбешён! Мы с Константином Петровичем едва наскребали одиннадцать рублей на это место, где ж нам было взять больше?! Это ж эка невидаль?
А поди, слухи поползут? Одно дело жить несколько человек на одну комнату, когда каждый со своим местечком, а другое – когда у вас в клетушке одна кровать, да и та грозится переломиться от малейшего неосторожного движению. Положительное безобразие! Стыд кому рассказать!..
Меня всё поначалу раздражало, но после нескольких недель, которые мы с моим соседом провели каждый в своём углу, я привык к этой убогости и перестал замечать её. Константин Петрович на мои вздохи лишь смотрел и ничего не говорил.
Он был тихим, спокойным, будто отстранённым от внешнего мира. При первой нашей встрече меня словно ударило током, так я был поражён. Что-то неуловимо мне знакомое было в лице Константина Петровича, в повороте его плеч, в ровном взгляде и голосе, словно я уже был знаком с ним раньше, но забыл об этом обстоятельстве. Я долго думал, что же это такое, почему я всё время возвращаюсь к нему мыслями, ищу глазами. Словно я встретил близкого, дорогого, любимого друга после многолетней разлуки и теперь не мог понять, как же к нему подступиться, с какой темы начать разговор. Я боялся этого чувства внутри себя и потому не наседал на своего коллегу своим излишним любопытством.
Разговаривали мы мало, только об самых необходимых вещах. Сообщали, когда кому-то из нас необходимо было сделать визит за почтой, отлучиться куда-то по семейному делу – в основном, забрать присылаемые деньги, – или же справлялись об материале по учёбе. Со своим соседом мне было тихо и спокойно.
Я пугающе быстро к нему привык. На этой чудовищной кровати – кто только додумался вообще притащить в этот захудалый домишко этого монстра? – он сразу же занял правую сторону, то есть к стене, а не к шкафу, обустроил нам покрывало посередине, скрученное в жгут, – чтобы мы ночью невзначай не задели друг друга.
Ах, что бы сказала хозяйка, увидав хоть глазком это безобразие, которому мы подвергли её драгоценную линялую тряпку! А вот, милочка, сдавайте студентикам комнаты не такие бедные, и будет вам счастие!
Человеку для хорошей жизни надобно шутку покрывала и кровати, а там хоть петухом пой!
Я практически вырос у бабки с дедом в деревне, и потому мне не было в новинку спать с кем-либо рядом, вот и сейчас, хоть общественные приличия и сделали своё дело, я воспринял широкую кровать как нечто безысходное, которое надо было просто принять. Ругаться с хозяйкою за две раздельные койки, наверняка ещё более убогие и хлипкие, было делом бесполезным и опасным, о чём я сразу сообщил Константину Петровичу, как только он первый раз – а я второй – осматривал нашу скромную конурку.
Константин Петрович тогда окинул меня нечитаемым взглядом и кивнул.
Что ж, его общество вполне можно было вынести.
Мне он, надо признаться, нравился: своим рациональным поведением и холодною головою, которая у него – хвала небесам, что мой сосед не был олухом – работала преотлично, своею сдержанностью, которая, как я успел убедиться, испарялась, стоило только ему вступить в дискуссию по заинтересовавшему его предмету, но в то же время он немного выводил меня из себя постоянным молчанием и тупым, устремлённым в самую душу взглядом. Иногда мне казалось, что он имеет в себе особое свойство: способность препарировать глазами.
Константин Петрович был в наивысшей степени вежливым юношей, который словно боялся сделать лишний шаг или движение.
Жизнь наша была спокойна и размеренна: мы вставали в ужасную рань, молча толкались у высокого и длинного шкафа, который занимал почти всю стену, стягивали развешанные с вечера по стульям рубахи, спускались в уборную, и, собрав свои сумки, бежали к началу занятий, отчего-то стараясь не встретиться с хозяйкою на лестнице. Эта маленькая афера сближала нас.
Иногда Константин Петрович поднимался в выходные либо раньше, либо позже, объясняя свои действия необходимостью написать или послать письмо, в ближайшем почтамте забрать свёрточек от родни, и прочая, прочая, прочая. Я разрывался от любопытства, потому как очевидно дело было не в письмах и прочей корреспонденции, ведь родня вся была в городе, а писем больше писать было не к кому, но к своему соседу не лез.
Почти ничего не менялось. Мы беседовали над предметами, зачитывали друг другу конспекты, сверяя материал с книгами. Ходили в книжные магазины, за свои жалкие копейки покупать так нужные нам учебные пособия, посещали занятия, прилежно штудировали предметы.
Мой интерес всё рос. Но мы были только соседями и просто сокурсниками, я не мог вот так, с бухты барахты, залезть к Константину Петровичу в душу! В конце концов, это невежливо. Быть может, мы спокойно отучимся отведённое нам время, будем в хороших приятельских отношениях… Ах нет, я категорически неправ! Где я, и где – он…
Константин Петрович – нет, просто Константин – по поведению был немного странным, и я не сразу смог понять причину своего такого мнения. Но наружность… Она у него был великолепная!
Мой коллега был высоким и статным юношей, уже довольно широким в плечах, с приятным, открытым лицом и спокойными светло-карими глазами. Бороды или усов, таких популярных в наших медицинских кругах, он не носил, некоторыми утрами тщательно выскабливал щёки и подбородок лезвийцем. Волосы же, немного непонятного тёмно-русого цвету, он укладывал назад, дрожащей рукою чуть поправляя их у шеи. У меня вошло в привычку наблюдать за его привычкою к этому движению.
Привычек у него было много, чем дольше мы были знакомы, тем всё больше я их замечал.
Константин Петрович частенько щёлкал крышкой своих стареньких карманных часиков. Одновременно с этим появились нервозности, иногда мой сосед пропадал где-то по несколько часов, но я не считал себя вправе хоть что-то спрашивать. Возможно, он снова бегал посылать письма семье, но я это я не решался вмешиваться.
Мой товарищ был прелестным во всех отношениях человеком, был до неимоверного вежлив с хозяйкою, обходителен и галантен, пусть и несколько скромен и неуклюж. Он отличался холодностью и отстранённостью, горячими глазами и блестящим умом, который рвался из него помимо его воли. Голос его был мне категорически приятен, по-юношески звонкий и полный силы, мне казалось, что я раньше его уже слышал.
Словно он был моим старым другом, о котором я забыл на много лет.
Я не мог отринуть эту ассоциацию и постоянно крутил её в мыслях. Не бывает такого чувства, как у меня, на пустом месте! Категорически заявляю это! Ворочать туда-сюда одну мысль просто и легко, а вот оставить её! А вы попробуйте! Это положительно сложно, и я мучился от этого, периодически думая о своём товарище, примеряя на него различные судьбы и характеристики.
Кем он был? Кто он? Было ли что-то такое же в нём до нашей встречи, замечали ли люди это в нём?
«Блестящий юноша, – думал я, скашивая на него глаза во время лекций, – решительно и бесповоротно! Ах, какой ум! Идеи! Наружность! Первоклассный будет специалист…» И, признаться, немного завидовал его способностям, его наружности, его манере, и тянулся к нему своим горячим негасимым интересом.
Девички-курсистки, будущие медсёстры или сёстры милосердия, слушающие с нами некоторые предметы, считали его очаровательным и достойным молодым человеком, но по неясным мне причинам не спешили сводить близкое знакомство. Он одинаково ровно общался со всеми, находил общие темы с каждой, чем удивлял меня. С несколькими девушками он, впрочем, оказался по отношению приятелем.
Мне приглянулась одна из них, невероятной красоты девушка с длинною косою, которую та заворачивала под платочек, который порою носила. Я иногда смотрел на неё несколько дольше, чем того требовали правила приличия, пару раз едва ли не был пойман за разглядыванием.
После самого неловкого из этих случаев, я твёрдо решил прекратить смотреть на неё. Это было неприлично в наивысшей степени, это отвлекало от учёбы и меня, и её, и Константина Петровича, который наблюдал за мною с будто всё знающей полуулыбкою.
С Константином Петровичем я подружился вовсе не сразу, сначала и очень продолжительное время мы были просто приятелями, двумя людьми, которые, за неимением средств к содержанию, квартировали вместе. Я всегда любил непонятных и сложных людей, мне нравилось их узнавать, копошиться в их жизни, объяснять себе такую необъяснимую тягу к ним, и студент Уралов представлял для меня особо уникальный экспонат, который я во что бы то ни стало хотел заполучить себе под увеличительное стёклышко.
В ноябре житьё сделалось невозможным. По улицам мело противным ветром, я в такие моменты завидовал извозчикам, закутанным по самые усы. Ах, ну представьте! Изумительное чудо! Я бегу в университет, в эту колыбель моих нежных мечт и стремлений, прикрываясь от ветру лишь рукавом, в они важно сидят на своих роскошных экипажах! В тулупах, в тепле!
Сосед мой сегодня отлучился раньше по своим делам, о чём предупредил меня накануне, а я, к своему величайшему стыду, проспал.
Проскочив ещё пару улиц, я выбежал на нужную дорогу и совсем не по-взрослому понёсся к дверям университета. Сердце у меня колотилось где-то на языке, пока я предъявлял матрикул для пропуска, бежал по лестницам и придерживал фуражку, и в голове беспрестанно ворочались латинские названия костей, мышц, болезней.
Вот если оступлюсь, то точно поврежу себе facies malleolaris lateralis или ещё чего похуже… Но я же правильно помню? Это facies malleolaris lateralis или же её ближайший товарищ facies malleolaris medialis? Надо будет дома срочно прочесть учебник! А пока…
Я влетел в коридор, который вёл к кабинетам, и замедлил шаг, лавируя между людьми. В боку предательски закололо, я прихватил его рукою и поспешил вперёд, шагая степенно и достойно, как подобает студенту-медику, словно и не я вовсе сейчас во весь опор, как скаковая лошадь, мчался сюда через половину города.
В коридорах было шумно, везде густою толпой стояли студенты, праздно переговариваясь и вовсе никуда не торопясь. То явно были студенты старших курсов. В их манере держать себя, в нарочитой красивой лености движений, даже в их лицах читалось, что они уже не студенты первого курса.
Профессора я опередил. В аудитории уже собрались мои коллеги, я прошёл на верхние ряды, откуда было прекрасно видно и доску, и вывешенные для изучению справочные плакаты. Слева от меня как и обычно сидел мой сосед Константин Петрович, и я пригляделся к нему из привычки.
Студент Уралов смирно сидел, закинув ногу на ногу, и что-то небрежно читал в своих записях. Лицо у него было спокойное, ничего не выражающее. Я почувствовал странное желание преобразить его.
Профессор приходил ровно к началу лекции, то есть через пятнадцать минут после её официального начала. К этому я уже успел привыкнуть, но в первый месяц решительно терялся, когда приходилось ждать профессора под закрытой дверью.
Профессор приходил ровно к началу лекции, я это знал, как и то, что ещё было время до его приходу, но всё равно наклонился к своему товарищу и спросил:
– Константин Петрович, профессор Туров не бывал ещё в аудитории?
– Никак нет, Михаил Юрьевич.
– Замечательно, благодарю, – шепнул я и вытащил свои тетрадь, чернильницу и перо.
Константин посмотрел на меня со своею привычною полуулыбкой, потом отвёл глаза и уставился на доску. Я проследил за его взглядом.
Вокруг нас переговаривались студенты, скрипели металлические перья, шуршали о скамейки и их спинки сюртуки. Вдруг распахнулась дверь, впуская оставшихся студентов. Я проследил за ними взглядом, с неким трепетом замечая уже знакомый мне девичий силуэт. Она.
– Осталось ли что-то записать с прошлой лекции? – спросил я. Так обычно и начинались все наши разговоры – простые и неинтересные совершенно. В этот раз мне хотелось отступить от темы, но я не знал, как это сделать.
– Пока нет, Михаил Юрьевич, ничего. Я лишь рассматривал тот превосходный чертёж, – Константин указал мне на чертёж над доскою. Там был великолепно изображён человеческий скелет. В начале учебного года я периодически рассматривал его, сидя на первых рядах, и даже сейчас он иногда притягивал моё внимание. Именно по нему мы учили кости человека и их названия. – Профессор должен появиться с минуты на минуту.
– Однако ж понимаю вас, любезный. Великолепный чертёж.
– Михаил Юрьевич, – внезапно начал Константин Петрович, когда я хотел было погрузиться в раздумья, – вы планируете что-либо после лекций?
Я поднял к нему глаза, стараясь не показывать, насколько я сбит с толку и заинтересован. На данный момент это был наш самый необычный разговор.
– Не имел пока времени сделать планы. – В мыслях моих возник силуэт неизвестной мне пока красавицы. – Вы что-то хотели?
– Да, хотел пригласить вас на прогулку в сквер. Сегодня дюже чудесный день, не хотелось бы его упускать. Тем более можно будет иметь возможность провести наблюдения за природой, я очень это люблю.
– Я, право, даже не знаю, – пробормотал я, решительно ничего не понимая. Константин теперь повернулся и смотрел на меня прямо, я вглядывался в его глаза, силясь найти подвох. – Вполне можно…
– Прекрасно! – глаза его сверкнули, и он сел обычно. – В таком случае покажу вам мой любимый маршрут. Сколько мы с вами знакомы, а я так и не узнал, где вы любите совершать прогулки.
Мы не имели привычки ходить куда-либо вдвоём.
Я неопределённо пожал плечами.
Тут в аудиторию вошёл профессор, и я отвлёкся от своих мыслей. Слово в слово записывая за ним лекцию, я нет-нет да и посматривал в сторону своего товарища, ловил иногда его заинтересованный взгляд и сам сразу же отводил глаза.
Интересный он человек, мой товарищ! Чудной! Ах и чудной!
В подобных мыслях я провёл несколько больше времени, чем нужно, и вернулся к прилежанию. В аудитории распахнули окно, свежий воздух приятно ложился на шею, я усердно скрипел своим пером, поглощённый лекцией. Мысли мои были заняты различными формулами и знаками.
Несколько часов пролетели незаметно, голова у меня гудела, пальцы болели от слишком долгого держания пера и писания.
Ах, боже мой, в каком положении находился студент!.. Записывать слово в слово, ведь лекций более нигде не найти! А в пособиях смотреть нечего, пособия составлены по устаревшему методу, либо налицо их полное отсутствие по некоторым дисциплинам! Положительно не понимаю, как же так. Было бы занимательно прочесть нужную информацию в каком-нибудь пособийце, найдя то в университетской библиотеке, а не вслушиваться в каждое слово профессора, жадно выжидая, когда же тот хоть немножечко затронет так волнующую душу тему!
Когда мы наконец вышли из аудитории, то Константин Петрович пристроился рядом так, чтобы нас не разнесло потоком молодых людей. Мимо нас прошагали девушки, строгие юбки-колокола покачивались в такт стуку каблучков. В некотором смятения я шёл, не зная, что говорить.
Терпеть тишину мне не было никаких сил, хотелось занять нас разговором, но я не знал, какую тему выбрать, оттого смущение и проникло мне в сердце. Отчего-то мне казалось, что мой коллега лишь для виду сделался вежлив и пригласил меня на променад.
И что значило это приглашение? Всякому бы оно было сделано?..
Я не мог этого вынести.
Время, проведённое в кругу студентов, моих новоявленных коллег, могло бы помочь мне завести знакомства и устроить прекрасную дружбу с кем-то из достойных молодых людей, но почему-то получалось, что я не мог в достаточной мере ни с кем сойтись. Это меня озадачивало и злило.
Почему какой-то студентик может найти себе компаньона – да хотя бы на совместную учёбу, походы в библиотеку и длительные беседы, – а я не могу? Что же со мною не так? Неужель не способен я ни на твёрдую дружбу, ни на близкое доверительное отношение? Хорош вопрос: доверяет ли мне Константин Петрович? Некоторые из моих коллег по курсу уже сдружились на «ты» и перешли на имена, я же всё ещё не мог положительно ничего!
– Константин Петрович, – начал я, когда мы ступили за территорию университета. Жидкое холодное солнце расчерчивало улицу. – Откройте мне свои истинные намерения, я вас решительно не понимаю! С чего такая галантность?
– Знаете, Михаил Юрьевич, ответ мой прост. Захотелось узнать вас лучше. – Константин повернул ко мне лицо и сразу же смутился моего пристального внимания. Мы перебежали через устланную сеном дорогу, обошли извозчика. Я пониже надвинул форменную фуражку. – Ах и сколько мы уж квартируем вместе, а всё никак не сойдёмся с вами. Не совсем правильный порядок вещей, не находите?
– Вы предлагаете мне свою дружбу?
– Верно. Я предлагаю вам свою дружбу, – ответил он и сразу же пояснил, увидев что-то в моём лице: – Не сочтите, что я передразниваю вас. Мне надо проговорить, чтобы это намерение шло от меня.
– Я, право…
– Михаил Юрьевич, я не настаиваю. – Константин Петрович кивком указал мне, куда необходимо свернуть, и мы перешли в переулок, который окончился широкою развилкою. – Мы квартируем вместе, и потому я взял на себя смелость предложить вам свою дружбу, ведь это было бы естественно с нашим уровнем… м-м-м, близости. Живём под одною крышей – и ходим словно чужие. Однако ж, решительно не дело. Мне хочется узнать вас, вы мне интересны. Впрочем, если вы не готовы ответить на моё предложение, то, смею вас заверить, я боле не заговорю об этом. Мы вполне можем остаться в прежних отношениях. Но помните – вы мне очень интересны.
От этих слов у меня по спине пробежали мурашки. Неужели, в самом деле мы будем друзьями?..
С развилки мы взяли правее и теперь шли по направлению к парковому массиву. Земля под нашими ногами была сухая и потрескавшаяся. По левую руку от нас был деревянный и плотный жёлтенький заборчик, за которым чем-то стучали, в чём я сразу признал стройку, а по правую руку от нас тянулись дома со скучными фасадами, разные оконца сменяли друг друга, редкие резные украшения притягивали мой любопытный взгляд. Ветра здесь практически не было, и я с неудовольствием почувствовал, что начинаю потеть.
Вскоре мы действительно ступили под сень деревьев. Это был небольшой скверик, очень недурно устроенный. Стало попрохладнее. Мимо нас чинно прогуливались под руку пары, возрастные дамы важно шествовали, покачивая старомодными шляпками, молоденькие же особы, пышущие ещё своею прелестью и юностью, но, впрочем, сдерживающие себя от слишком быстрого шага, плыли мимо, и прекрасные перья их шляпок парили за ними.
Юные особы с интересом поглядывали на нас. Одеты мы были в форменные университетские мундиры. Быть студентом было престижно, всякий человек мог опознать нас по нашему платью. Учёный молодой человек – вот он, идеал! А тем более – студент медицинского университета! Важный человек будет из этого юнца!
Я даже приосанился от удовольствию – нечасто на меня смотрели, пускай и робко, юные девицы. Я представил, каково это – если бы на меня так смотрела та красавица из моей группы, и волна стыдливого удовольствия разлилась в моей груди.
Константин Петрович проследил за моим взглядом и хмыкнул, на что я сразу же отвёл глаза.
– Мне нравится здесь бывать, – подал голос мой новоявленный товарищ. – Несколько в отдалении от нашего жилья, даже не буду возражать на этот счёт, но место чудесное. Говорят ещё, что вон там, на углу, – и он, словно в подтверждение своих слов, кивнул головою туда, откуда мы пришли, – вскорости откроется булочная лавка.
– Доброе предзнаменование, – беззлобно ухмыльнулся я, удивляясь меж тем сменою темы.
– Так что, Михаил Юрьевич, – словно прочитав мои мысли, Константин Петрович спросил именно то, об чём я думал. – Вы готовы дать мне ответ? Позволите стать вам добрым товарищем?
– Признаться честно, вы меня удивили.
– Не имел намерению вводить вас в заблуждения или наводить напрасного интересу.
Константин Петрович хмыкнул, не поворачивая ко мне головы, и отчего-то это меня смутило. Он словно знал некую, доселе скрытую от меня самого и ото всех правду, которую мог знать и видеть только он.
– Я предполагал какую-то выгоду, злой умысел, или просто… Нет, не знаю. Но не простой интерес!
– Ах, Михаил Юрь…
– Я по природе своей не склонен доверять всем подряд, прошу простить за резкость, но ваше предложение я приму с удовольствием!
Я уставился на Константина Петровича, ожидая его ответа. Тот не заставил себя долго ждать:
– Благодарю за честность, Михаил.
Константин Петрович дёрнул уголками губ, но потом улыбнулся по-настоящему. Из-за этой улыбки что-то такое мелькнуло на его лице, что я едва нашёл в себе силы не споткнуться. Ветром шевельнуло его волосы, блеснула пуговица на мундире. На мгновение мне сделалось совестно.
Ну вот же, человек захотел сойтись поближе, стать хорошими приятелями, возможно, даже близкими друзьями – от этой мысли у меня сладко засвербело в сердце, – а я вываливаю на него такую откровенность! Чугунная моя голова, отчего ж ты сначала не думаешь!..
Мы не были с ним ни на простое имя, ни на «ты», но сейчас, я понимал, происходит знаменательное! Закладывался фундамент дружбы, пока непрочный и шаткий, но закладывался! Замечательное чувство охватило меня, я наполнился решимостью подружиться с этим странным человеком и решить все его загадки. Мне хватило того знака, что меня назвали просто по имени.
– Ну что же, Константин, куда держим путь?
Константин рассмеялся – и в этот момент я всё же споткнулся! – с моего резкого ответного перехода только лишь на имя, но поправлять не стал. Я удивлённо смотрел на его профиль, на изгиб искренней улыбки, которая невероятно преобразила его лицо, и я чувствовал то самое, о чём так часто говорят взрослые, умудрённые опытом люди.
Это было дежавю: точно-точно я слышал его смех, но где, я вспомнить не мог.
Границы моего понимания были размыты, мне казалось, что я себе сейчас придумал несусветную глупость и изо всех силёнок за неё держусь. Словно сон, чужой рассказ или бутафорское воспоминание, которое на деле оказывается подслушанной историей или прочитанной в газете заметкою. Эти мысли не покидали меня всё время нашего небольшого променада.
Поднявшись в нашу комнатку, я несколько законфузился своих мыслей, которые без устали вертелись у меня в голове, словно заведённые. Я вгляделся в своего товарища, ища в нём какие-либо признаки узнавания, но ничего не было.
Это было глупо, решительно глупо, голос в мозгу напевал мне, что скоро я совсем тронусь умом, раз начал замечать в незнакомых людях знакомые черты.
Чтобы успокоить свой возбуждённый разум, я зажёг свечу и сел за учебники. Прилежание в учёбе – есть залог достойного будущего, которое я намеревался себе устроить. Мои учебники и записи заняли моё внимание на весь вечер и даже часть ночи, так что я очень удивился, когда Константин подал голос.
– Михаил Юрьевич…
– Да, Константин Петрович? Вы что-то хотели?
Несмотря на то, что мы сидели за одним столом на соседних стульях, я почти не замечал его, так меня затянули страницы анатомического справочника. Я купил его не так давно, скрепя сердце потратив некоторую – значительную для студента – часть своих сбережений. Бывали моменты, когда требовалось обращаться к сторонней литературе, а университетские книги не могли в этом помочь. Константин книги покупал не часто, откладывал на что-то иное, но я видел, что он иногда нет-нет да и поглядывает в мою сторону.
Я не был жадным – да и само слово-то какое неприятное! – и потому делился своею литературой, если таковое было необходимо. Константин ответной услугою давал мне свои записи, и в такой обоюдной помощи мы и существовали. Весьма счастливо и недурственно.
– Вы позволите проглядеть одну главу в вашем справочнике? Мне надобно сверить несколько утверждений, я нахожу их весьма спорными. Кажется, я сделал ошибку.
– Конечно. – Я подвинул к товарищу раскрытую книгу. Константин Петрович быстро открыл оглавление, его палец скользнул по странице. Я наблюдал за ним, подперев щёку кулаком. – Я тоже не запомнил в точности формулировок, не будет лишним проверить себя.
Из окошка под потолком нашей комнатушки рвался тусклый коричневато-серый свет, мутное стекло то и дело звякало от порырвов ветра. Рыжий язычок свечи дёргался порою, словно от сквозняка, круг света плясал на плохонькой столешнице. Я наблюдал это довольно долго, пока Константин Петрович не отодвинул книгу.
– Благодарю вас.
– Не стоит, пустое.
– Не пустое, Михаил. Отчего же помощь – пустое?
– Я не имел в виду в самом деле, – принялся защищаться я. – Я имел под этим словом то, что мне ничего не стоит оказать вам помощь.
Константин Петрович смотрел на меня ещё секунду, потом сложил свои тетради на край стола и поднялся.
– Мне кажется, мы ещё довольно долгое время будем сталкиваться в таких мелочах, – он покачал головою, – но что поделать! Понимание и принятие – вещь долгая и сложная.
– Да об чём вы толкуете? – воскликнул я. Не укладывалось в моей голове, к чему были все эти речи. Я действительно не понимал, зачем из простой фразы тот составил нам целый разговор, который уже начинал походить на спор.
– Слова, Михаил. Уделяйте словам в разговоре столько же вниманию, сколько и тем, которые вы пишете на лекциях.
– Вы странный человек! – рассмеялся я.
– Не имел намерению таковым становиться. Но, видимо, стал поневоле.
– Иногда вы меня удивляете, право.
– Удивляю?
– Верно.
– Знаете, Михаил, – Константин Петрович взглянул на меня ясно, – предлагаю окончить нашу учёбу и лечь спать. Завтра рано вставать.
– Ваши философские замашки пугают меня, впрочем, как и интересуют.
Вместо ответа Константин Петрович сделал неопределённый жест и качнул головою. Мне показалось, что он сдерживал улыбку, которая так и норовила проступить на его губах.
Свечу мы переставили поближе, чтобы круг света позволил нам переодеться ко сну. Расправляя складки своей рубахи, повесив её на спинку стула, я пытался разгадать эту черту моего товарища. Застёгивая пуговичку ночной сорочки, я бросил это дело, решив, что не стоит оно моих мыслей.
У всех у нас были странности, которые близким людям приходится терпеть. Вот и моим крестом, значит, будут странные разговоры Константина Петровича на отвлечённые темы.
– Доброй ночи, Михаил.
– Доброй, Константин.
Я задул свечу, и всё, что осталось в комнате, было коричневато-серым светом из мутного окошка.
***
Утро было наполнено жидким светом и свежестью. Аудитория с высокими белыми потолками была величественной и пугающей. Здесь собирался весь курс, чтобы слушать лекции по физике и логике – это были не самые важные предметы, но посещение было обязательным для всех, поэтому уже к девяти все скамьи были заполнены.
В то утро Константин познакомил меня с нею.
Её звали Камалия Мухаммадовна. Вблизи она была ещё краше, чем когда я несмело наблюдал за нею издалека. Она спокойно улыбалась мне, когда Константин представлял нас друг другу. Глаза у неё были прелестные, тёмные, маслянистые, а взгляд – чарующим; под глазами, несимметрично, лежали две родинки, что делало её мягкое лицо ещё мягче. У неё и впрямь была невероятная коса, которую она то и дело перекладывала с плеча на плечо или за спину.
– Как вам здесь нравится, Камалия Мухаммадовна?
– Прекрасно, Михаил Юрьевич, – ответила она и склонила голову набок, отчего мне захотелось придвинуться к ней.
– Что же, это замечательно.
– Не то слово! Уж как я рада такой возможности! Попасть на кошту!
Казённокоштные студенты жили чуть получше нас, своекоштных: у них было годовое содержание, кажется, пансион был рублей в двести, что было мало, но значительно больше того, что имели мы. Также они имели место в студенческом общежитии – я полагал, что девушкам выделяли отдельный корпус или хотя бы этаж, – им предоставляли всё, начиная от форменной одежды, заканчивая принадлежностями.
Камалия Мухаммадовна была очень довольна своим положением, горела мечтою выучиться с отличием и поступить на службу в хорошее место.
Она, вместе со всей обширною семьёю, приехала в Москву несколько лет назад. Её родные работать, а она – учиться, надеясь после получить достойное девушки жалование в какой больничке. Это всё я узнал в первые десять минут знакомства, после она начала расспрашивать и обо мне. Мы проговорили всё время перед началом лекции, потом и весь перерыв.
Константин важно сидел меж нами, принимая участие в наших беседах и изредка направляя наш разговор на нужные темы – и как он только угадывал, об чём бы нам поговорить? – но мне думалось, он сел меж нами с тем, чтобы вовремя прерывать нас и не давать отвлекаться от учёбы.
Я всё ещё был неловок в общении с женщинами. Помилуйте! Где бы мне было этому научиться? В моей семье, да и в окружающем нас обществе, не было принято такое открытое и активное общение с незнакомой девушкой – даже если вас и познакомят, нужно держать правила приличия. Оттого я и был поначалу неуклюж и скромен, не знал, что и как сказать.
Мне не хотелось давать поводы для обсуждения в наших кругах или как-то её компрометировать, и потому я держался с нею преувеличенно вежливо, пусть и сгорал от интереса.
Её форменное платьице так ладно сидело на её плечиках, накрахмаленный белый воротничок так чудесно выделялся на её загорелой коже – боже мой, эта приятная нежность сильного загорелого тела была так несвойственна красавицам большого города! Я положительно терялся в разговорах с нею и чувствовал себя преглупо.
Камалия Мухаммадовна на мои прямые об этом слова только посмеялась и сказала, что ценит моё честное слово и уважение к ней. Это страшно меня смутило, рассмешив её ещё больше. Жар бросился мне в лицо и на шею, я не понимал, сделало ли всё это мне это большое удовольствие или я был готов бежать к ректору и умолять у него своё прошение назад.
Я снова чувствовал себя гимназистом, неловким и угловатым, не знающим, как двигать собственными членами. Ах, как я смотрел на неё! Я был точно безумец. А она, кажется, заметила моё восхищение.
День этот был душист и светел, но я не мог думать последовательно. То и дело я улыбался, вспоминая то, как Камалия – всё чаще мне хотелось называть её просто по имени! – держала себя, как говорила или как смеялась надо мною и моим неумением к разговору.
– Что, Михаил Юрьевич, понравилась она вам?
– Она?
– Михаил, как человек, имеющий возможность видеть очевидное, я не буду повторять свой вопрос, потому как мы с вами оба знаем, о ком я говорю. Зачем вы переспрашиваете?
По дороге перед нами туда-сюда катили извозчики, поднимая клубы пыли, у перекрёстка остановилась телега, на которой громко пищал завёрнутый в тряпки ребёнок. Улочка была не сильно людная, слышно было только глухой стук копыт, которые взбивали сухую землю, скрип колёс, едва уловимый шорох соломы и звук множества голосов. В этом шуме мне отвечать совершенно не хотелось.
Константинов вопрос отчего-то показался мне слишком личным, в особенности потому, что почти было названо имя – даже через простое «она» всё было ясно самым решительным образом.
– Раз вы человек с глазами, то зачем спрашиваете?
– От любопытства-с, – с неприятною улыбочкою Константин повернулся ко мне.
– Тогда я решительно вас не понимаю!
Прогулка наша была начата недавно. Привычка – вещь страшная! Остерегайтесь привыкать к вещам, людям, действиям! Потом уже и жить без них не сможете. Мне было привычно уже после занятий ненадолго отправиться с Константином Петровичем на недолгий променад в наш скверик, это положительно доставляло мне удовольствие и успокоение.
После долгих лекций в душных классах хотелось разойтись, размять затёкшие члены и проветрить голову, которая нужна была, чтобы по приходе в нашу каморочку снова броситься грызть гранит моей любимой науки – медицины.
Ах как и не понимал я категорически, что творится внутри самого моего организма! Не понимал и не интересовался до поры до времени, и только здесь я начал понимать, как же всё-таки это важно, интересно и захватывающе! Жалел порою о поданном прошении, потому как учение моё было тяжело, а бегать за нами и муштровать нас профессора не собирались, что случалось на каждом шагу в гимназии.
Подбирался декабрь, и потому мне пришлось вытаскивать из чемодана зимнее пальто, старое, кое-где даже штопанное, и не особенно тёплое. Поверх форменного мундира носить его была одна сплошная мука, но я стоически терпел. Я был уверен в том, что скоро наши с Константином променады сократятся, а затем и вовсе закончатся. Зима, говорили, была тут беспощадная.
– Вы меня никогда не понимали, дорогой мой друг. Не нужно вдаваться в такие глубокие детали, я всего лишь жду вашего ответа.
Мы брели по дорожке скверика, засунув руки каждый в свои карманы. Лекции сегодня кончились относительно рано – мы слушали всего два предмета, анатомию и курс немецкого языка, – потому мы имели возможность совершить наш обычный поход. Я невесело размышлял о том, как бы поскорее кончить нашу прогулку и пойти в наше скромное обиталище. Было холодно, голодно, потому как я не ел ничего с самого утра, голова у меня с каждым шагом становилась всё более чугунною.
– Да, вы правы, Константин. Она мне люба, не возьму в толк, для чего вы спрашиваете, я полагал, это очевидный факт.
– Не знаю.
– Прошу прощения?
– Не знаю, для чего спрашивал. – Тут Константин законфузился и, отвернувшись, принялся поднимать и без того задранный ворот своего пальто, такого же убогого, как и моё собственное.
Я почувствовал, как во мне поднимается нехорошее чувство. Для чего спрашивают, нравится ли девушка?
Неужто и ему тоже… нравится?
– Да, вы правы, – зачем-то зло повторил я, – она мне люба. Что собираетесь делать с этой информацией?
– Ничего.
Я схватил его за локоть, собираясь что-то сказать ему, во мне клокотало что-то нервное и дурное, но голос отказывался брать звук. Константин глянул на меня как-то затравленно, и я мгновенно выпустил его. С секунду мы постояли и молча двинулись дальше.
– Прошу простить мне мою грубость, – сказал я, когда мы дошли до конца аллеи и развернулись, чтобы идти обратно. – Не хотел быть настолько резким.
– Ваше право, Михаил. Мне не стоило начинать разговор об личном. Я никогда не умею остановиться, не знаю меры, и это моё проклятье.
– Мне кажется, мы ещё долго будем сталкиваться в таких мелочах, – проговорил я, рассматривая фонарный столб, деревянная жердь которого виднелась вдали, у входа.
Константин Петрович позволил себе смешок. Повторяя его фразу я надеялся на подобный эффект, это бы замечательно сгладило установившееся между нами напряжение, что и произошло.
Такое наваждение! Светлое чувство! Только другого рода, не такое, как я испытывал ранее. Оно было сильнее и злее, отчего ж я тогда так невзлюбил Константина за этот неосторожный вопрос?
На перекрёстке из-за стройки народу было чуть-чуть побольше, чем на самой улице, мы аккуратно, чтобы не замарать ничьё платье, протиснулись мимо господ и дам и пошли по свободной стороне. Воздух молодой зимы, в котором уже чувствовался запах снега, словно прибивал к земле пыль. Голова у меня запульсировала от этого запаху.
– Там должны булочную лавку открыть? – спросил я, когда шум стройки остался позади.
– Там, – тихо отозвался Константин, явно думая о чём-то своём. По взгляду его было понятно, что он едва услышал мой вопрос.
Опять меж нами стало тихо.
Немного погодя я спросил:
– Вы сегодня планируете заниматься каким предметом?
– Анатомией. У нас была долгая лекция по языку, я много узнал, теперь надобно переключиться на другой предмет, чтобы хорошенько всё запомнить.
Он замолчал. Анатомический справочник был у меня в собственности.
– Мне необходимо проглядеть несколько глав, буду заучивать материал.
Константин Петрович звучал делано спокойно и непринуждённо, словно у него была всякая возможность взять нужный ему материал, а не просить книгу у меня. Я, конечно же, поделился бы ею, не в моих правилах было отказывать человеку в знаниях, тем более другу, но, памятуя о недавно произошедшей между нами неурядице, я ждал, пока Константин снова что-то спросит у меня или начнёт речь к примирению – извинения уже были мною приняты, слова, которые могли бы растопить между нами холод, были сказаны, но услышать что-то подобное ещё раз было бы мне в высшей степени приятно.
Я ждал, что Константин Петрович снова скажет мне что-то, попытается сгладить свою некрасивую неловкость. Но он этого не сделал.
Может, стоило сказать ему, что я сегодня не буду учиться вовсе? Это было бы наглою ложью, потому как совесть не позволила бы мне загубить внезапно проснувшееся во мне яростное прилежание. К тому же не хотелось рушить ту хрупкую попытку к дружбе, которую мы приняли.
Что-то во мне шевельнулось, я открыл рот и сказал вовсе не то, что хотел:
– Вам незачем спрашивать, Константин. Вы можете брать любой мой справочник или атлас. Наша практически случившаяся ссора из-за этого пустяка не поменяет в одночасье между нами какие-либо отношения.
Улицы менялись одна на другую, перед глазами мелькали люди, вывески, но чем дальше мы шли, тем скучнее и скуднее становилось вокруг. Константин краем глаза глянул на меня, недоверчиво щурясь.
– Хлеб у нас ещё остался? – вместо ответа поинтересовался он, и я понял, что всё сделалось правильно и хорошо.
– Немного. На пару дней, думаю, ещё хватит.
Я прикинул, на сколько. Если по кусочку на утро и вечер – мы старались не обедать, чтобы денег хватало, – то при имеющихся средствах, моих и Константиновых в складчину, мы неплохо проживём ещё дней пять, а то и все семь. Там уже либо мать моя пошлёт посылочку, с деньгами и кое-какой едою, либо мне придётся самому к ней ехать за этим добром. Или от родственников моего товарища будет нам посылка.
– А чай?
– Почти вышел.
– Значит, будем экономить.
«Мы всегда экономим», – отвлечённо подумал я, проскальзывая на тёмную шаткую лестничку в нашем доме.
В крошечном коридорчике было темно и душно, пахло мокрыми тряпками, грязью и чем-то гнилым. Я потёр висок, надеясь усмирить боль в голове, но это не помогло.
Комнаты хозяйки были заперты, я постарался побыстрее прошмыгнуть мимо. А то дверь откроет, заговорит, и пиши пропало! Мне любо с нею видеться только в ту короткую минуту, когда мы отдаём ей монеты за наш постой – да и то на душе гадко, расставаться с кровными всегда неприятно и грустно.
Тихо пробравшись под крышу, к нашей комнатушке, мы выдохнули. Я недолго повозился с ключом и толкнул дверь. Почти сразу мы заперлись и принялись снимать верхнюю одежду.
Я расстегнул верхние пуговицы рубахи, стянув форменный сюртук, так мне в одно мгновение стало жарко. Сейчас бы распахнуть наше окошечко, впустить воздуху, чтобы разогнать затхлость… Но нет, не будет этого. Мы потом это оконце обратно не соберём, створка давно сгнила, и тревожить её лишний раз было бы сродни безумству.
Тоска пробралась в моё сердце, стало так печально, что на какую-то минуту мне расхотелось видеть учебники, и атласы, и всю медицину, и Константина Петровича в убожестве нашей комнатки, и даже весь белый свет.
Что там делает моя матушка? А что отец? Заваривают ли они такой же пустой чай, делят ли так же сейчас хлеб, чтобы кормиться им как можно дольше? Или, поди, снова откладывают, но уже отцу на доктора? Как бы мне успеть поскорее выучиться да вылечить его!
Сердцем меня вдруг потянуло в уличную тьму, туда, далеко, за город, в наш ветхий домишко. Ах, прижаться бы к матери, уложить голову к ней на колени, вдохнуть её запах, похожий на запах мыла и теста!.. И нет забот более в этих чудесных объятиях…
– Константин. Принесите кипятку, пожалуйста, а я приготовлю учебники.
Я остался один. С омерзением, которое вспыхнуло будто впервые, я оглядел грязный пол и ветхую мебель. Общая серость, пыль, тряпицы в оконной раме – не самые благотворные вещи. Где же я был?! Вдалеке от родного дома, запертый с неизвестною мне пока наукою, мучимый латынями, немецким, анатомией, физикой, кучкой теоретических предметов и учёными словами. Совершенно уставший, выбившийся из сил.
Ничего не оставалось делать, кроме как приготавливаться к учению. Но рука моя потянулась к мешочку, который я хранил в ящике стола со своей стороны.
Константин застал меня за пересчитыванием монет. Хлеба у нас и правда почти не осталось. Очень плохо! Если разделить эти четыре оставшихся кусочка каждый на три равные части, то хватит ещё надолго. Пять деньков протянем, а там я к матушке всё-таки загляну, она точно да скопила мне рублик.
Ах, надо бы ещё и работёнку искать! Не прокормлюсь я на наших хлебных харчах да материных деньгах. Уж хоть бы учителем куда взяли, я даже со своим старым гимназическим учебником приду, лишь бы заплатили! Рубль лишним не бывает, а два или три – тем более.
Действительно, студентов брали на место учителя, на факультете у нас так подрабатывали несколько молодых людей. Вот и я заживу и хлеба поем не чёрного, а белого, да чаю попью с молоком.
Но сейчас моё положение!.. Помилуйте… разве может человек наесться таким крошечным хлебиком?
Видимо, может. Не может не наесться.
Константин, соблюдая аккуратность в движениях, поставил рядом с нашими книгами два полных, чуть дымящихся стакана:
– Пожалуйте.
– Благодарю. Ну что ж, приступим?
Константин посмотрел на меня и на хлеб и промолчал. Понял мои сомнения и опасения. Он сел, стул громко шаркнул ножками об пол.
Разломленный мною хлеб лежал между нами в тряпице, и мы то и дело поглядывали на него, отвлекаясь от страниц. Начали наше учение мы с повторению немецкой грамматики. Перед глазами мелькали артикли, схемки, страницы учебника кое-где дополнялись нашими пометками. Вскоре, сочтя подготовку достойной, мы переключились на анатомию, на главы, темы из которых были недавно разобраны на лекции.
Когда кипяток немного подостыл, мы принялись за наши хлебики. Съели мы по кусочку, оставив ещё и на завтра. Стеариновая свечка почти догорела, когда мы наконец отложили перья и книги.
В голове у меня вертелись бесконечные der, die, das и ossa carpi, а циферки, которыми была помечена на иллюстрации каждая косточка, смешались в одно мутное пятно.
***
Хлеб был размером с ладонь и, кажется, вчерашний: чёрствый, крошащийся с одного уголка, он хрустел, когда его случайно продавливали пальцами. Вощёная бумага, в которую он был завёрнут, самыми краешками липла к пальцам. Я сложил два купленных куска в свой ученический портфель. Константин Петрович тянул меня за рукав, дальше по ряду.
Народу было – тьма тьмущая! Я прижимал к себе портфель, обхватив тот с боков – ну точно полено нёс! – опасаясь, как бы его не подрезали. Константин так же нёс свой, но при этом умудрялся тащить меня за руку через людское море.
Местечко было не из приятных. Пахло здесь всеми возможными запахами, мне мутило желудок от этой мудрёной смеси, я то и дело сглатывал. Неприятные ощущения, сковавшие мои внутренности, не пропали ни через пять минут, ни через пятнадцать, словно каждый новый вдох этого спёртого воздуху медленно налипал на меня с изнанки.
Мысли здесь появлялись разного, весьма интересного рода. Может, так будет пахнуть в анатомическом театре? Или на вскрытии? Так ли пахнет разложение, гнилое мясо?.. Когда-то же я это узнаю. Я уже готов был в это поверить. Пока б своими глазами я не увидел, что существует на земле это место…
Впрочем, жаловаться было не на что. И уж точно не мне.
Воскресенье выдалось на удивление неприятным, тухленьким и промозглым, по улицам мело холодным ветром, у кабаков ютились оборванцы, всею своею сущностью стремящиеся внутрь. В небе появились первые признаки снега, и когда мы вышли на улицу, то редкая, пробивающаяся из земли травка была покрыта беловатым налётом морози.
Время было под конец ноября, а снегу ещё не было – удивительное дело в это время.
Константин Петрович был решителен лицом и силён хваткою. Мы нормально не питались вот уже второй день, потому нами было принято решение отправиться на Толкучий рынок – кто знает, может, там повезёт.
Среди студентов ходили разные историйки, но самыми популярными были рассказы про ужасное место, в котором лучше не показываться приличным людям. На это я мысленно делал себе заметку: приличию у меня не было никакого, ровно как совести, чистого платья, хорошего сна и нормального пропитанию. Можно идти, как своего пропустят. Константин Петрович, судя по выражению лица, был того же мнению.
А рассказывали про рынок разное. К примеру, что оттуда в анатомический театр при нашем университете везут тела тех, кто отравился здешними харчами, или что бабки с корзинами продают не варёный горох, а сушёные птичьи глазки. Говорили и про заколдованные писчие перья и чёрные ложки, и про цыганские заговорённые на десять лет несчастий башмаки, и про юродивых, которые могут увести вглубь людского моря и не выпустить. Говорили даже, что вместо говядины тут продают человечину.
Я бывал на рынках, потому не понимал всполоха всеобщего интересу. Ну рынок и рынок, не всякому ведь идти за кушаньем в ресторан, а за сюртуком в Пассаж на Тверскую. Студент – человек неприхотливый, а студент медик – так уж тем более!
Мы с Константином посещали какой-то рыночек, располагавшийся недалеко от нас. Там мы закупали хлеб и чай, и кое-какие мелочи для быта: мыло, иголки с нитками, тряпицы.
– Михаил, не отставайте, прошу вас! – позвал Константин и настойчивее потянул меня за рукав. – Я, хоть и хорошо знаю это злачное место, вовсе не горю желанием искать вас, когда вас оттеснят куда-нибудь.
– Так что ж мы не пошли бы туда, где не так многолюдно?
Это я сказал уже Константину в плечо. Толпа сзади прижала меня, потом схлынула, кто-то попытался протиснуться меж нами, но мой товарищ извернулся и крепко ухватил меня за ладонь. Он полуобернулся ко мне:
– Уж неужто на Сухаревку захотели?
– Ох, помилуйте!
– То-то же.
– Господин Уралов, вы смерти моей хотите?
– Не имею ни малейшего к тому желания! Вы просто такой нетерпеливый…
– Константин, вы положительно держите меня за дурака!
– Не за дурака, но за руку точно. – Смех звучал в голосе моего товарища, я смотрел ему в затылок, стараясь не потерять его из виду, и сжимал его ладонь, несколько сбитый с толку тем, что он действительно вёл меня за руку сквозь толпу.
– Вы положительно надо мною издеваетесь! Ещё бы на Болотную меня позвали – и тогда я бы точно порвал с вами всяческие сношения!
Константин издал неясный звук, который я растолковал себе как одобрение моей шутки. Мы протиснулись ещё немного вперёд и вывалились на клочок места, которое было более менее свободно. Ладонь Константина почти выскользнула из моей, но я сильнее вцепился в неё.
Мне понравилось это нехитрое действие – свободно и твёрдо держать чью-то большую и горячую руку, и я не стал отказывать себе в запретном удовольствии, пока была возможность насладиться этими секундами.
– Можете уже выпустить, – ухмыльнулся Константин Петрович и сжал мою ладонь, прежде чем всё же освободиться от меня. Его пальцы скользнули по моим, и меня словно ударило электричеством.
Я сконфуженно отдёрнул руку, спрятал её в карман и огляделся. Мы оказались на чуть более спокойной улице, которая тоже была частью рынка. Дышать тут было полегче и поприятнее. На нас шли торговцы, каждый со своим товаром: у кого горячее питьё в бочках, у кого плешивенькие меха явно не первой свежести, у кого тряпочки, у кого резные фигурки из дерева. Глаза у меня разбегались от многообразию.
Константин двинулся вперёд, явно зная, куда идти, и я последовал за ним.
– Константин, позвольте, куда мы идём?
– Я сегодня утром решил сам с собою, что мы всенепременно должны приобрести здесь два предмета гардероба, для зимы. Я заметил, что у вас не имеется шарфа. У меня не имеется перчаток, – добавил он, словно извиняясь. – Зима нынче будет холодная, а мы на нашем чердаке без средств к утеплению околеем.
Мысленно я представил, сколько придётся отдать за эти шарфы да перчатки и сколько потом дней придётся питаться одним чёрным хлебом. Константин заметил, что я изменился в лице, и покачал головою.
– Михаил Юрьевич, послушайте, я всё рассчитал.
– Мы ищем кого-то конкретного?
– Да. Тётка моя говаривала, есть в здешних закутках торговец всякой мелкою вещью. Звать Платон Архипычем, препротивный тип, никто его здесь не любит, но вещицы у него имеются добротные. – Константин помешкал немного и снова взял меня за руку. Я дрогнул было в желании отдёрнуться – мы посреди толпы, авось подумают чего! – но Константин резко потащил меня в сторону, продолжая рассказывать. – Торгаш он ужасный, что ни тряпица, то повод лясы поточить. Скуп до безобразия, он этим отношением известен целому рынку.
– А что же, дешевле даёт?
– Да как бы не так. Тётка моя женщина бойкая, она меня научила делать условия, чтобы выбивать наилучшую цену.
Эти странные выражения напрочь сбили меня с толку. Неужто Константин Петрович бывал в этом месте ранее? Отчего? Плохое житьё в целом или нехватка средств? Я озвучил свою мысль.
– Мы… не особенно в достатке жили. И живём. Продали целую уйму вещей, лишь бы на университет мне насобирать. – В голосе моего товарища слышалась неловкость, но выражением лица он её удивительно перебарывал. Было ясно, что эта тема ему неприятна к обсуждению, даже болезненна. Видимо, тяжёлое детство или юность, полная лишений. Я не стал расспрашивать и просто слушал, сжимая чужую ладонь. Мне представилось, что этим я могу перетянуть на себя часть той неловкости за прошлое, которая одолевала Константина. Ему должно было стать легче. – Приходилось искать пути. На этой Толкучке мы были частыми гостями. Торговаться я выучился с малых лет, но не будем об этом. Сейчас вы всё увидите.
Пока мы петляли между народом, я озирался по сторонам. В меня чуть не врезался мальчишка с газетами, и я мельком глянул на первую полосу. Ничего интересного. Дрянные они, эти здешние газетёнки, ничего путного не пишут, всё пустое печатают. То же подумалось мне и про шмыгнувшего мимо мальчишку с шапочным лотком. Дети тоже непутёвые пошли. Что из него получится в будущем, раз он уже здесь?
Мыслей этих я законфузился и сделал себе условие никогда не думать так более, это не дело. Не знаю человека, не имею от него дурного действия в свою сторону, а уже сужу и делаю предположения. Вздор какой!
Улица становилась шире, я узнал белую стеночку Малого Черкасского переулка. С удивлением я понял, что здесь было много приятнее, чем в самом пекле этого адского места – и не мудрено, что сказать! И приятнее здесь ещё было потому, что тошнотворные запахи еды пропали, но душок ещё витал над нами, не стремясь отступать. Мы пошли по рядам, рассматривая вещицы.
А какие чудные шапки я видел! Настоящее диво! И цена – благодать! Мой студенческий глаз пожирал все эти вещи, поверх одинаковых картузиков я жадно рассматривал отрезы ткани и разные тулупы с армяками. Но Константин не останавливался ни у одной лавчонки, упрямо шёл всё дальше, словно его тянуло куда-то чудовищной силы магнитом.
– По чём у вас?
Константин склонился над прилавочком, на котором были разложены носовые платки, перчатки, шарфы, шнурки и прочая мелкая необходимая вещь. Чтобы не отставать от товарища, я, приняв важный вид, тоже принялся разглядывать вещи, старательно делая из своего действия что-то очень значимое. Торговец, мужичонко, похожий на дряхлого бычка, с маленькими глазками и бородою-лопатой, недобро уставился на нас.
– Вам полтина.
– Да ты, брат, офонарел, поди! Не возьмёт никто!
– Так не нравится, поди с дороги, другой купит. Тутотка всякий люд есть…
– Да ты забыл, куда торговать пришёл? Цену-то не набивай, уважаемый, – сказал я, вставая рядом с Константином и прижимаясь к нему плечом.
Я посмотрел на Константина и поднял бровь в немом вопросе. Тот отрицательно качнул головой. Удивительно, но мы друг друга поняли без слов – не он.
У меня полтина в руках была последний раз тогда, когда мать выслала мне денег, и пришлось сразу отдавать неуплаченную ранее часть хозяйке за постой.
Здешние люди были бедны и немощны, об этом говорила вся их наружность и манера – человека, который торговал или отоваривался только в подобного рода злачных местах, было видно мгновенно. У кого этот оригинал собрался требовать полтину за пару перчаток – даже не лайковых! – мне было решительно неясно.
– Ты эфту претензию в карман положи, да прочь поди, малец.
– Старый чёрт, – прошипел Константин и потащил меня прочь. – Гадкий торгаш!
И когда мы уже отошли на достаточное расстояние, я принялся рассуждать:
– Так ведь ни у кого полтины здесь и не найдётся…
– Конечно! Это положительно известно!
– Отчего он такой, в толк не возьму.
– Оттого, – жёстко сказал Константин, – что распродал здесь всю свою совесть и честность. Нажива – вот это главная цель.
– Этот явно студентам ничегошеньки продавать не намерен, я это вижу… Зачем ж вы к нему, раз мы другого ищем?
– Посмотреть захотелось.
– Боже мой, вы положительно чудной человек! Что же, – вздохнул я, – похоже, мы сегодня купили только хлеба, на остальное не везёт. Не найдём мы в этом море этого вашего скупца.
– Это мы ещё посмотрим, – мрачно отрезал Константин.
И пошло так словно по кругу: мы идём по рядам, Константин щупает тряпочки с видом сосредоточенным и серьёзным, переходит от одного торговца к другому, я маячу за его спиною. Жду, когда мы найдём нужного торговца. Наблюдаю. Константину Петровичу не нравится что-либо, и мы движемся дальше по этому людскому морю.
Через несколько времени Константин тихо позвал меня. Кивнул на неприметный, сбитый из хлипеньких досочек ящищек и грузного мужичка рядом. Я понял, что передо мною сам Платон Архипыч, жадная легенда сего рынка из рассказов Константиновой тётки.
Мой товарищ решительно подшагнул к нему, нашёл на прилавке тряпицу, удовлетворяющую его требованиям. Шарф был толстый, видно, что шерстяной, но на нижних кисточках поеденный мелкой мошкою. Я пощупал его и пришёл к выводу, что в таком зимою замёрзнуть будет сложно.
Пока Константин расспрашивал торговца об заинтересовавшем его предмете, я взял посмотреть пару перчаток. Платон Архипыч глянул на меня, убедился, что я не собираюсь хватать и бежать, снова обратил всё внимание на моего друга.
Пара перчаток была хорошая, добротная, но явно уже бывшая в употреблении. Я натянул одну себе на руку. Немного большая. Константину будет в самый раз. Ещё немного повертев и поразглядывав перчатки, я ткнул Константина в бок.
– Как вам такие?
– Оч-ченно хороший выбор! – тут же встрял торговец. – Всего за семь копеек отдам. Любо носить будет!
– Ба! Семь! А нам за пять обещались отдать.
– Это где это вам такое обещались?
– Да там, – Константин неопределённо махнул рукою, продолжая щупать шарф, – в другом конце, рядочков десять отсюдова. За пять и в стократ лучше. А шарф этот у вас по чём?
– Пять копеек.
– Возьму за четыре.
– Не-не, молодой человек, давай пять. Торговаться удумал? Архипыча ещё никто не уторговывал. Так, погодите, какие четыре? Чего ты мне голову морочишь?
Константин повернулся ко мне и громко цыкнул. Покачал головою, взвесил вещицу и хотел было положить её на место.
– Отчего ж не возьмёшь, молодой человек?
– Дорого, – заявил Константин, спокойно выпрямляясь и засовывая руки в карманы. – Мы студенты, откуда ж у нас капиталы на твоё барахло…
– Точно так-с, – поддакнул я, мгновенно сообразив, чего хотел и добивался мой товарищ. – Пойдёмте, Константин Петрович, из этого недружелюбного в наивысшей степени угла.
– Да брешешь! Никто вам сбавить не обещал! Я один тута торгую шерстью да перчатками!
– Один, не один, а мне обещались скинуть пару копеек.
– Вздор!
– Евпатьич говаривал, что у него лучшая шерсть. Или четыре, или мы отчаливаем.
– Брехун твой Евпатьич!
Константин и Платон Архипыч не двигались и сверлили друг друга глазами. Эта минута ясно дала мне понять, что оба они знают, что способны перебороть один другого и что сейчас что-то будет, но отступаться никто намерен не был.
– Четыре, и по рукам?
– Пять.
– Четыре.
– Уж нетушки.
– Тогда всего хорошего…
– Хорошо торгуешься, сукин сын, – прошипел Архипыч, сощуренными глазками буравя Константина.
Я ещё недолго наблюдал с интересом. Быстро мне это дело наскучило, я принялся разглядывать разномастный народец и товары. Догляделся я до того, что успел изучить всякую мелочь и представить, как бы она смотрелась в нашей каморке.
Вон тот коврик можно было бы положить к кровати, а вот тот, что пошире да потолще – к двери. Так из-под неё перестанет сквозить, да и общий вид нашего убожества станет более терпим. Занавески на наше страшненькое оконце были ни к чему, но вот обширное одеяло бы пригодилось. Зимы в таких голых комнатках, как наша, никого не щадили. Как бы не заболеть чем в первые же сильные морозы, ах бы не заболеть!
А вместо форменного сюртука Константину бы пошла та рубаха. Ну, не вместо, а под него. Кто запрещает в своём обиталище носить любые сердцу вещи? Одно дело, что устав воспрещается появляться на занятиях в одежде, как-либо отличной от форменной. То устав! А то – своё желание. Не спать же нам и по уставу, право.
Цвету рубаха была тёмно-синего, или бурого, с моего места было не видно. Ничего, денег на неё всё равно не хватило бы, но я позволил себе представить в ней Константина.
Мимо пробежал мальчишка, гремя ящичком. В том у него были всякие цепочки, медальончики, бусы, какие обычно носят дамы. Я увидал даже пару серёг и браслетик из будто кованых колечек. Моей Камалии пошли бы те серьги-кругляши, что лежали в самой серёдке, под цепочками, но которые я успел разглядеть из-за их блеску. Нет, пока не время мне размышлять об всяких украшениях, нет! А вот и браслетик ей на ручку…
Так думал я, качаясь на волнах мечтаний и планов относительно устройства нашего убранства и моего неловкого подарка Камалии. Мысли на холоде летели знаменательно ясно! Вот так чудо!
Константин коснулся моей спины, привлекая внимание, и всунул мне в руки свёрток: в итоге перчатки были выторгованы им за пять копеек, а шарф за четыре.
Когда мы толкались на площади, пробираясь к выходу, я не выдержал:
– Константин, этот господин решительно странен!
– Поясните.
– Здесь полным-полно товару, купи у кого хочешь! А он словно хотел, чтобы мы в обход… э-э-э, – я запамятовал названное Константином имя, неловко помолчал, вспоминая, но бросил это дело. – В обход другого купили вещь у него. Я нахожу это удивительным.
– Дело просто, как пареная репа. Он иногда ворованным торгует, – отмахнулся Константин, – потому хочет как можно скорее ото всего избавиться.
В воздухе промелькнула мелкая белая крупа. Я с удивлением поднял голову. Константин Петрович поудобнее перехватил свой портфель, надвинул на глаза фуражку.
– А Евпатьича я попросту выдумал, – подтвердил он мою догадку. – И поглядите, как ладно вышло! Мёртвая душа сэкономила нам три копейки!
– Целое состояние! – Я подавил в себе нервный смех.
– Ну… Сейчас – да, – пожал плечами Константин.
Купленный в тот день хлеб был нами разрезан позаимствованным у хозяйки ножичком, завёрнут в остатки вощёной бумаги и тряпичку. Константин Петрович где-то выменял сахару и чаю, и мы допоздна пировали в нашей убогой комнатушке, сидя в окружении учебников, пособий и свечных обгарочков.
Сахар и чай мы очень берегли, и потому пиршество наше не было похоже на нечто пышное. Но как приятно было пить подслащённый слабый чай, как благостно он обжигал изнутри, и как радовались мы этому!
Ко сну мы отошли очень поздно, было около двух или даже трёх после полуночи, когда я отодвинул от себя толстенный учебник по истории медицины, выданный мне в университетской библиотеке. Константин Петрович, сидя рядом, дочитывал параграф в учебнике по богословию и церковной истории, подперев щёку кулаком. Вид у него был несчастный и обречённый, но он упорно читал.
– Заханшивайте, Коштатин Петроич, – зевота драла меня нещадно, я прикрыл рот рукою и обессиленно откинулся на спинку стула.
– Да, уважаемый коллега, секунду… Мне дочитать вот тут…
– Вы как хотие, а я – шпать. Шил моих бойше нет…
Я принялся стягивать жилет, запутался в пуговицах рубахи. Пальцы не слушались, глаза слипались, и всё учение казалось мне до того противным, что на утро хотелось не проснуться вовсе.
Стреляйте в меня, вешайте, режьте, но с кровати я не встану!
Мы решили брать быка за рога и изучать материал вперёд программы, чтобы иметь возможность разобраться в нём и на лекциях понимать, об чём нам рассказывают профессора. Не скажу, что это было умное решение, потому что глаза у меня исправно болели от постоянного и долгого чтению при свечном свете, голова гудела от недосыпу, а общее моё состояние было весьма неудовлетворительным.
Ах, каким глотком воздуха казался мне тот наш поход на рынок! Было это, казалось мне, так давно, что и не упомнить то время! Учение моё было прилежным, но сейчас мне казалось, что тогда я и не учился вовсе, а просто праздно ходил на лекции вольным слушателем, коих в нашем университете было на удивление много – молодые люди в основном ходили слушать общие теоретические предметы, и за определённую плату могли посещать и более продвинутые классы.
Чтение огромнейших книг дало свои результаты, и я стал лучше разбираться в предметах, потому как имел время и желание в них разобраться.
Впрочем, метод наш пока работал и не давал сбоев. После занятий мы приходили домой, сразу же раскрывали учебники, повторяя только что пройденный материал, иногда наскоро ели, запивая хлеб чаем, и прикладывались к новым книгам. И так по кругу…
Особенно я ненавидел заучивать к зачёту богословие с церковной историей и основы медицинской геологии. Да, важные предметы! И нужные! Врач должен знать не только все процессы, происходящие в организме человека, но и все причины, которые вызывают эти самые процессы. И ещё, вероятно, силы, физические или высшие, которые помогают этому всему происходить.
Ах, сдать бы да забыть это всё поскорее! Меня ждёт нежно любимая мною анатомия, пустите меня к костям в анатомичку, дайте посмотреть на связочки на чудесной иллюстрации! Развивайте меня по общим предметам как хотите, но не забывайте и о важных!..
– Михаил!
– А! – я дёрнулся, качнувшись на стуле. Надо же, задремал прямо так.
Константин повернулся ко мне и взъерошил волосы, язычок свечи светом облизал ему щёку. Я засмотрелся на то, как выглядело его лицо. В темноте его глаза блестели.
Дойти до своей половины кровати было подобно подвигу.
– Идите ко мне, Константин, – сказал я, не успев остановить себя, и тут же прикусил язык, холодея.
Что же я наделал? Зачем сказал эту… глупость? Ах, боже мой! Я страшно испугался слов, слетевших с языка помимо моей воли, словно мне в мозгу нажали кнопку, и я перестал контролировать то, что говорю. Казалось бы, обыкновенные слова, такие я мог бы сказать объёму своему приятелю. Но отчего же я так перепугался сейчас?..
Я с опаской глянул на Константина, ожидая его реакции, но тот был занят приглаживанием вихра на голове. Как-то судорожно двигалась его рука. По той половине головы, которая была повёрнута к свечи, нежно лежали блики, делая волосы молочно-рыжими.
Я представил Константина блондином и покачал головою, отгоняя образ. Не пойдёт ему. К его прекрасным светлым глазам подойдёт цвет волос, который будет выделять и подчёркивать медово-прозрачную глубину радужек. Ах, эти глаза, ах, боже мой…
Константин поймал мой взгляд, вздрогнул и замер, уставившись на меня прямо, тупо. Казалось, он соображал, чем прикрыть оплошность, на которой его поймали, словно провинившегося мальчонку. Я же замер у своей половины кровати. Мне показалось, что сейчас случится откровение.
– Идите, – повторил я, – в противном случае мы завтра попросту не встанем
– Я… – Он сглотнул и вдруг ухватился за подтяжки, словно ища у них успокоения. – Иду.
Ночь, поглотившая нас, была нервною и кислою, словно старое молоко. Мне долго не спалось, я лежал, боясь шелохнуться. Думал о произошедшей во мне перемене, что так нежно касалась моего сердца, вводя меня в состояние самого что ни на есть удивлённого замешательства.
Обычная фраза показалась мне самой интимной, какую я когда-либо говорил своему товарищу. Отчего? Что за перемена во мне произошла, такая огромная, тяжёлая, замеченная мною только что?
И так страшно мне было от этой перемены, что я отчаянно не хотел думать об этом, но подумав раз, не мог остановиться.
Ступать по только схватившемуся льду, который вот-вот обещает треснуть; трогать языком нежные, пульсирующие алые дёсны и пустую лунку, оставшуюся от зуба; вести рукою перед собой в темноте, в попытке нашарить свечной огарок или лучину, и стараясь при этом не разбудить никого и не уронить и вещички; замирать на ледяном утреннем ветру и вдыхать колкий воздух, даже если и слизистые дерёт и дышать больно. Вот на что было похоже проснувшееся во мне чувство, которое я, замирая душою, осторожно ощупывал, лёжа в темноте нашей убогой комнатушки.
С утра мы проглотили по стакану некрепкого чаю и отправились в университет. Я с улыбкою разглядывал деревья, дорогу и дома. За ночь выпало снегу, он лежал тонким липким слоем. То и дело я наступал в полумесяцы копыт, следы густо устилали землю.
Говорить о вчерашнем не хотелось категорически. В этой ночи ничего не произошло, но появился росточек чего-то нового и странного, это я чувствовал со всею силою. И не я один. Константин был хмур и молчалив, против обыкновению даже не смотрел на меня.
Разбираться с этим я не желал, поэтому принял решение оставить как есть. Ежели это дело решится без моего вспоможению, то будет прекрасно, ежели нет – то ничего страшного не произойдёт, если я вступлю в разговор, дабы прояснить все возможные нюансы.
Так думал я ровно до тех пор, пока мы не зашли в университет, после чего отвлёкся. На первом этаже было шумно, студенты стояли группками, курсировали мимо нас и разговаривали. Знакомый вихрь, обитающий только в университетских стенах, подхватил меня.
Я мимолётно глянул на Константина и с удивлением поймал на себе его задумчивый взгляд. Приближались выгодные, и мне очень захотелось позвать Константина Петровича с собою, почему бы и нет. И такое волнение вдруг овладело мною, что у меня чуть не зарябило в глазах от сердцебиению.
– Константин, я…
– Михаил, вы…
Начали мы одновременно и одновременно же смолкли, давая друг другу право говорить.
– Говорите, Константин, – сказал я, когда мы зашли в аудиторию и заняли наши места. Я начал лишь потому, что хотел… ах не знаю, зачем я хотел! Глупость какая!
– Михаил, вы сегодня сделали планы на вечер?
– На сегодня нет. Завтра отбываю к матери, до вечера, полагаю. Навестить и просить денег, – попытался как бы оправдаться я. Странно мне было говорить моему товарищу, что я еду на весь день в отчий дом.
– Хорошо. Просто хотел увериться, что… что завтра вы будете заняты. У меня возникла необходимость сделать одно дело, Михаил, крайне важное, и я не хотел мешать вам или доставлять неудобства. Замечательно, что вы тоже будете заняты. А что вы хотели у меня спросить? Прошу прощения за то невежество, Михаил, вы же первый начали говорить.
– Не поверите, дорогой Константин Петрович, но я хотел справиться об ваших планах на наш выходной. – Это было правдой. Я бы с удовольствием познакомил Константина с родителями, мы бы посидели в нашем чудесном, пускай и крошечном и бедном садике аккурат за домиком и, может быть, отведали б материного домашнего хлеба, который та, за неимением денег и в целях экономии, делала сама. – Я желал бы пригласить вас к моей матушке. Ах и успокоилась бы она, увидев, что ваша дружба сделала мне счастие! Но раз у вас важные дела, то можем отложить эту поездку на более благоприятное время.
– О. – Константин уставился на меня широко раскрытыми глазами. Лицо у него было в этот миг наиглупейшее, и я едва сдержал на себе серьёзное выражение. Потом он отмер, заморгал и сбивающимся голосом ответил: – Да, к-конечно, в следующий раз я непременно составлю вам компанию. Благодарю вас за приглашение, Михаил, право, не ожидал совершенно, что получится… вот так.
Константин пониже натянул форменную фуражку и нахохлился, точно пытаясь спрятать шею в невысокий ворот сюртука. Он сделался похож на дворовую собаку, которую выставили из сеней за шаловливое поведение. Не укрылось от моего вниманию и то, как он был напряжён рядом со мною, и первые пять минут лекции я раздумывал над причинами такого странного поведению.
В тот день я почти не думал о моей дорогой Камалии, которая будила во мне нечто страшное и огромное, и почти не видел её, поглощённый разглядыванием гравюр и иллюстраций в учебнике по анатомии.
Я сделал себе условие, что сегодня буду до поздней ночи читать и учить материал, чтобы возможно было не думать об этом в отчем доме. Так я и поступил по возвращении: вытащил свои учебники и пухлые тетради, подготовил огарочек свечи и письменные принадлежности.
Константин Петрович сел рядом, его локоть касался моего. Он несколько времени наблюдал за мною. Потом подвинул стул так, что тот шкрябнул ножками и вплотную встал к моему, и спросил:
– Позволите составить вам компанию?
– Прошу прощения?
– В учении.
– Ах, в учении. Всенепременно. С чего желаете начать?
– На чём вы сейчас, Михаил?
Я полистал свои записи, пытаясь найти подзаголовок, который я подчеркнул красным химическим карандашом. Нужную тему я нашёл на странице, по соседству с которой были выписаны основные термины. Последняя обширная тема касалась мышц верхней свободной конечности, то есть мышц плеча, предплечья и кисти.
Среди вытащенных нами обоими тетрадей странички справочника проглядывали лишь мельком. Я старался сосредоточиться на латинских названиях, крутил на языке и в голове различные слова. У Musculus adductor pollicis и Musculus flexor pollicis brevis я особенно тщательно заучивал прикрепление и функции.
Ах и тяжело мне давались эти латинские названия! И что же мне делать с ними дальше? Я положительно точно не буду общаться с кем-либо на латыни! Помилуйте, что за вздор!
Но какая это гадость – незнание! Мне это не нравится. Решительно не нравится!
Через час нашего учения мы зажгли свечку и начали спрашивать друг друга по материалу. Я насмешливо отвернул от Константина учебник и принялся выворачивать ему душу в отместку за его опрос, который он устроил мне пятью минутами ранее и из которого я заключил, что я – бездарь. Как буду диплом получать? Кто меня такого выпустит с факультета?!
– Назовите мне прикрепление Musculus flexor pollicis brevis.
– Основание проксимальной фаланги большого пальца кисти. Теперь вы довольны, Михаил?
– Оченно доволен. Наконец вы ответили верно!
Константин встал и устало сбросил жилет. Потянулся, с хрустом вывернув запястья перед собою. Прошёлся туда-сюда, делая маленькие повороты корпусом, размял плечи. Я заворожённо следил за движением мышц под его рубашкою и от привычки, которую я приобрёл в процессе учения, вспоминал, как они называются.
От долгого сидению мышцы болели и у меня, и всё, чего я хотел, это не думать о том, как они называются на латыни. Мне хватило времени, которое я провёл, пытаясь найти нужную мне мышцу, заставляющую большой палец двигаться, – более заниматься этим мне не хотелось, но я сделал себе условие, и забывать его было нельзя.
– Михаил!
Никакой силою нельзя заставить человека умолкнуть, пока он не выговорится и не затихнет сам, и никакою силою нельзя привести в чувства думающего человека. О, великая сила мысли! А сила памяти! Надо использовать её всю – во благо, во имя мира и процветания! Мне предстоит узнать ещё многое и многое же запомнить, и потому тренировка мозгов сейчас особенно необходима…
– Миша!
Константин нависал надо мною и смотрел обеспокоенно, чайная прозрачность его глаз на миг перевернула что-то во мне. Я подался назад, уходя от нахождения в такой близи от его лица. Комната словно сжалась лишь до нас двоих, нашего стола и свечного света.
О, это пора было заканчивать. Точно заканчивать, иначе бедная моя головушка не выдержит. О, Константин, сжальтесь, закончите эту сладкую пытку!.
– Миша!..
– Что?
– Вы меня не слушали. О чём вы задумались?
– Вы назвали меня Мишей? – тупо спросил я, услышав только своё имя. Мне ведь не могло показаться, это было бы безумием с моей стороны, спросить такую дерзость, если б он меня не называл.
– Не отвечайте вопросом на вопрос, Михаил. А всё-таки да. Я назвал вас Мишей. Видите, – Константин отодвинулся и вдруг неловко пригладил волосы, – вы вынырнули из своих дум.
Что на такое отвечать?.. Мне было в высшей степени приятно услышать это немного злое, но тем не менее мягкое «Миша!», но я не мог сказать об этом. Всё, что мне оставалось, это молчаливо наблюдать за своим товарищем, которому тоже вдруг сделалось некомфортно в моём обществе.
– Мне нравится, когда вы называете меня просто Мишей. – Боже мой, чего мне стоило это откровение! Я весь дрожал внутри и был словно сам не свой. Надо укладываться спать, а то я наговорю всякого стыдного! Мысли разбегаются, спать хочется. – Я бы желал, чтобы вы продолжали. Но в качестве домашнего имени.
– О. – Второй раз за день Константин смотрел на меня тупо и удивлённо. Мне почудилось, что я перегнул палку, но тут он заговорил: – Я… Окажите мне ответную услугу, Миша. Называйте меня Костей. Это будет честно.
Вот смотришь бывало на юношу – и сразу ясно, из чего вытекают его поступки, понимаешь, откуда берутся мотивы этих поступков, понимаешь самую суть этого молодого человека, из которого может получится что-то цельное, неделимое, важное. Живой человек – странное создание, нелогичное в наивысшей степени и логичнейшее из существующих! Я же смотрел на юношу напротив и совершенно не представлял, что находится у него в голове. Под его чистым лбом прячется этот маленький зверёк: мышление! Но я совсем не могу угнаться за ним, не понимаю, куда этот зверёк ведёт моего товарища! Константин оказался действительно очень сложным и непонятным мне человеком, ах, что же я сделаю с ним!.. Что же он сделает со мною!..
«Подумаю об этом перед сном», – подумал я лениво.
– Вы… решительно странный человек, Константин, – озвучил я свою мысль, медленно покатав её сначала на языке. – Вы меня удивляете, но и вызываете во мне интерес.
Константин молчал, и я продолжил:
– Вы как-то сказали, ещё в самом начале нашей странной дружбы, что вы имеете ко мне интерес.
– Не отказываюсь от своих слов.
– Я не об этом. Я к тому, что… Ах, Константи… Костя, я имею сильное желание узнать вас, докопаться до самой вашей сути, и сам себе не могу объяснить этого желанию! Мне категорически хочется знать об вас всё. Зачем я всё это вам говорю, я тоже не знаю, ах, остановите меня!
– Это… – Константин нахмурился, его лицо сделалось неподвижным. – Это взаимно.
Сердце у меня согрелось от этих слов. Было всё ещё немного жарко от той правды, которую я сказал, и мне казалось, что жарко мне стало именно из-за этого – из-за стыда, который плеснул мне на щёки. Со мною происходило непонятное. Я нашёл в себе силы только на простой ответ, который прозвучал так, словно я задавал вопрос:
– Хорошо.
– Хорошо? Как скажете, – улыбнулся Константин.
– Агрх, не заставляйте меня повторять это, вы, несносный! – Ткнул я в Константина пальцем. – Давайте вернёмся к нашей теме, полагаю, именно это мы и должны сейчас повторять.
– Мне думается, что мы уже ни на чём сосредоточиться не сможем. Время уже позднее… – сказал Константин, и оказался прав. – Ах боже мой, третий час!
В сон клонило нещадно, я сжал переносицу и потёр глаза, надеясь, что станет получше. Но получше мне не стало. Лишь сожмурившись, я понял, как устали и болели мои глаза. В изнеможении я присел на свою половину кровати, оставив свечу Константину Петровичу. Скрипнули пружины, продавился подо мною плохонький матрац.
Круг света сместился, Константин сел со своей стороны, спиною ко мне. Я сделал над собою усилие и не повернулся посмотреть на него. Уж который раз я давил в себе это странное желание, уж сколько загонял странные мысли в глубины своего сознания, но они всё равно выскакивали из моего мозга, похожие на пробивающийся из земли слабенький цветок или на бабочку, только-только прорвавшую кокон и выбравшуюся наружу.
Молчание затягивалось, никто из нас не шевелился, и в какой-то миг мне показалось, что я снова начал засыпать. Прямо так, как был, сидя. Помотав головою, разогнав все тёмные и совершенно ненужные сейчас мысли, я осторожно глянул за плечо и вздрогнул. Сердце отчего-то забилось бешено. Константин смотрел на меня, извернув шею, свет свечи из-за его плеча высвечивал контур его профиля.
Мне сделалось дурно. Константин пожирал взглядом моё лицо, я видел, как бегают его глаза, всё время опускаясь на уровень моего подбородка. Я коснулся его пальцами, потёр. Неужели запачкал и не заметил? Вроде бы нет, ничего нет. Так что же Константин там высматривает? Что не так с моим лицом? Что он увидел?..
Я только открыл рот, чтобы спросить, как он меня опередил.
– Миша, – Константин полностью повернулся ко мне, пальцы его сжимали блюдечко со свечою, – ложитесь, пожалуйста. Я затушу свечу.
Превозмогая неловкость, я быстро переменил одежду и лёг, едва ли не с головою накрываясь своим одеялом. Потух путеводный язычок. На правой стороне ещё недолго повозились и затихли. Я смотрел в потолок, боясь пошевелиться, но это странное чувство было сильнее меня – я осторожно, стараясь не шуршать, переместил локоть правее. И почувствовал лежащее меж нами скрученное в жгут покрывало.
Что ж, это следовало оставить как есть.
Примечание
До встречи через неделю!