Я проснулся ранним утром, собрал в свой ученический портфель кое-какую денежку на всякий случай, кусочек вчерашнего хлеба, чтоб пожевать в дороге, надписал Константину записку о том, что буду я поздно к вечеру, и выбежал на улицу. Воздух был свеж и колок, на улицах почти никого не было, только редкие извозчики спали прямо на кóзлах. Я поёжился в своём плохоньком пальтишке, в красках предвкушая, как проведу прекрасный день в отчем доме. Путь мне предстоял пускай и недолгий, но трудный.

До отчего дома я добрался без особенных происшествий, затратив примерно час времени. Пришлось перебираться через местечки бесконечных цехов заводов да складов, что раскинулись по окраинам. Я изгваздал все башмаки пылью и грязью, успел замёрзнуть, пока ждал, когда проедет вереница груженых повозок. Лошади шумно фыркали, выпуская ноздрями клубы пара, который завитками уносился вверх и развеивался над нами в гуле стройки. Людей было много, но я шустро прибился к телеге, которая ехала по большой дороге, и вскоре уже шагал по просёлочной дорожке, которая должна была привести меня к дому. Морозило основательно.

Я погрузился в воспоминания.

Летом наш домишко утопал в зелени, и были б мы побогаче, то разбили бы в садике – который у нас тоже был бы и несомненно был бы больше, – хорошенькую белую беседку, мать бы выносила чашки и тарелочку с крошистым печеньем, которое продавали в городе по пятнадцати копеек за пакет. А мы с отцом, наработавшиеся и уставшие, ждали бы её. Я бы нарвал яблочек с яблоньки, кислых, но таких чарующе вкусных. Яблонька, косенькая и маленькая, была посажена у нашего дома задолго до моего рождению и вообще не была нашей в привычном понимании владения каким-либо предметом. Но она кормила нас, и мы считали её своею.

Маленьким я был дюже шаловливым и постоянно таскал с неё зелёные незрелые яблочки, за что отец грозился надрать мне уши. Зато в деревне, далеко от моего родного дома, где-то под уездным городом, у деда и бабки по матери мне было самое настоящее раздолье: за мною до поры до времени никто не следил, я делал, что моей душе только удумается.

Я носился по деревне, лазал по деревьям, прорывая штаны или рубаху, за что мне всё-таки надирали уши. Зато когда я стал старше, то стал помогать по хозяйству. Особенно мне нравилось ходить с бабкой за водою или кормить с нею скотину и рубить с дедом дрова.

Дома я хвостиком ходил за отцом, он давал мне часть своей работы, и мы вместе по нескольку часов не разгибали спины. Мать к обеду выносила нам по кружке холодной воды, и тогда эта вода казалась мне самою вкусною на свете. А наша лавочка! На ней мы сидели и отдыхали между работой. Я постоянно съезжал с краю – доски у лавочки были кое-где гнилые или обломанные, и вскоре сидеть на ней стало невозможно.

– Маменька! – громко позвал я, едва завидев несколько покосившихся колышков нашего заборчика, который можно было перешагнуть, так он был низок.

Соседние дома были косы и тихи, в оконцах не видно было ни тени, да и вообще вся наружность была недружественной в самом наихудшем виде. Повсюду витал дух покинутости. 

Неужто дома никого? Да куда б им податься в такое время? На рынок мать всегда ходила по средам и воскресеньям, так что… Сегодня же суббота, почему же меня никто не встречает?..

– Маменька!

У дома, почти у самой земли, виднелись два тёмных столбика – всё, что осталось от нашей лавочки. Я с неясным чувством сожаления прошёл прямо к ним. Возвращение представлялось мне радостным событием, но по-настоящему снова увидев всё то родное, что окружало меня в течение всей жизни, я испытал нечто странное.

Едва я ступил на хрусткую от морози коричневатую травку, как дверка домика распахнулась, и я увидел её. Моя мать стояла и смотрела на меня огромными глазами, словно не веря своему счастью. 

– Мишенька! Ах, приехал! Господи, Мишенька!

– Маменька, здравствуйте, ну что же вы…

Я приветливо расцеловал её в обе холодные щёки, отчего она тотчас же просияла. Мгновение это было радостное и тихое для нас обоих. Я не видел матери несколько месяцев, общаясь с нею лишь письмами, и сейчас испытывал чувство нежной любви, стократ усиленное долгой разлукой. И думать забыл я про прошлое, печаль моего детства, вспомнившаяся было несколько мгновений назад, покинула меня. Мать улыбнулась мне, и в её улыбке мелькнуло настоящее неподдельное чувство.

– Что же ты стоишь, Мишенька, пойдём! 

Маменька моя, Мария Владимировна, была женщиною сорока двух лет, но всею наружностию она была ещё молода, как бывают молоды женщины, сохранившие в своей душе и сердце любовь к жизни и силу духа. На лице её уже пролегли морщинки, убранные назад волосы были тронуты сединою, но совсем немного. Весь её образ был тронут этой сединою, и отчего-то это было ещё заметнее в её бедном платье, на фоне всей той скудости, которая царила в доме. 

По сравнению с улицею, в доме было тепло и благостно, я с удовольствием скинул своё ветхое пальто и расправил плечи. Оглядел знакомые досочки и половички, редкие картинки и резные фигурки, и радость охватила меня. Я был дома.

Что бы сказал Константин? Как бы по душе пришлась ему моя маменька и наша скромная обстановка?

– Батюшки, Мишенька, сынок, какой ты стал красивый! А сюртучок какой! Как идёт тебе это платье! 

– Право, обычное студенческое…

– Всё равно! – она обсмотрела меня, пощупала плечи, от чего я очень захотел отстраниться. – Так долго тебя не видала, что кажется, что ты переменился весь! А что же, как ты живёшь? Расскажи, Мишенька! Не то это всё в письмах, послушать тебя хочу, мóчи нет!

– Ах, матушка! Всё расскажу, всё! Но перво-наперво другое. Я же должен был прибыть с товарищем, но он не смог. Обстоятельства! 

– Ничего, миленький, ничего. Приезжайте в следующий разок, мы вас ждать будем, – маменька улыбнулась мне, не сводя с меня глаз, и умилённо сложила руки. – Ты никогда не любил особенно людей, дружбу тяжко было тебе заводить… Помню, как в гимназии ты говорил «я его не люблю, гадкий он человек!», такой был ты смешной! Я так счастлива, что ты обрёл друга, любить его буду, как и ты его любишь!

Мать моя входила в то восторженное состояние, когда ей становилось всё в мире чудесно. Дал бы я ей волю, она бы сама уже и образ себе придумала, и восхвалять бы его начала. Я не мог этого допустить. Я хотел рассказать про Константина что-то ещё, но переменил тему: 

– Что батюшка? Где он? Всё лежит?

– Батюшка-то? – удивилась маменька и вся замерла. – Лежит, лежит. Боюся, скоро не встанет больше.

– Я схожу к нему.

Ещё раз поцеловав мать, я обошёл её и направился в дальнюю комнатку, которая, как я знал, всегда была занимаема отцом. Тот занемог несколько годов назад, и сначала никто не придавал этому значения. Со временем состояние его ухудшилось, проблемы со слухом и зрением стали плоше. Потом появились моменты, когда отец стал отвлекаться, и по малости своего возраста я очень обижался на него за это.

Ах и тяжело было скапливать деньги мне на учёбу! Мы и так жили бедненько, а тут начали откладывать каждую копеечку, лишь бы набрать заветную сумму. А ко всему прочему эта неизвестная напасть! Доктора отцу выпиши из городу, доктору за порошки заплати! Плохо нам тогда жилось. 

Когда я уезжал в университет, чему в глубине души был тайно рад, ведь выносить нахождение в доме стало мне просто невозможно, отец стал отчего-то слаб, уныл и часто раздражался по пустякам.

Я, лелеющий мечту поступить в университет и выучиться на врача, к девятнадцати годам начал лелеять и мечту вылечить отца, найти заветное средство от его странной и неизвестной болезни. Сейчас, слушая курс различных дисциплин, я пытался по крупичкам собрать название этого недуга, но у меня ничего не получалось. Я не знал, что это. 

– Здравствуй, отец, – сказал я, заходя в комнатку и затворяя за собою дверь. 

У кровати стояла иконка и горела свечка, дававшая дополнительный свет. Оконце было завешено тюлем, который был слишком короток и едва прикрывал бóльшую часть рамы. Я присел в изножье кровати, тревожно всматриваясь в исхудалое лицо.

– Миша. Здравствуй, Миша.

Отец поднял на меня глаза и сощурился. Он не был бледен, но цвет его лица был нездоров; он был как будто несколько угрюм и рассеян, словно не мог поверить что я здесь, и скорее, пока не забылось, хотел рассказать об моём присутствии матери, но не находил её рядом с собою. На мгновение его лицо озарилось, он обсмотрел меня, кивнул и прикрыл глаза. 

Внезапно я почувствовал, что мой порыв прийти сюда к нему и говорить был если не лишним, то очень неудобным. По отцу моему было видно, в какую слабость его вводят некоторые действия, что он вне возможности сейчас вести со мною полноценную беседу, как это было раньше.

И я принялся рассказывать о своём учении и житье, чтобы как-то исправить то невежество, которое я сделал своим приходом. Я рассказал и про обретённого в стенах университета друга, и про профессоров, и про любимые предметы, и про стройки, которые заполонили город, в общем, про всё то, про что рассказывает восторженный молодой человек девятнадцати лет, только начавший учение и уже успевший вкусить полной жизни. 

Ещё полчаса тому, трясясь на краю телеги, я и не думал, что рассказ мой будет мне так тягостен. Я был бодр, молод и свеж, а в этих стенах жило уныние, увядание и обречённость, с которыми никто не мог справиться. Я тихо встал, попрощался и вышел, и странное чувство овладело мною.

– Миша, поди-к сюда. 

Мать, пока я находился у отца, успела кое-чем накрыть стол и поставить самовар; я притулился на краешке стула. Чувствовал я себя неважно, мне более не хотелось проводить в родном доме целый день, как я планировал изначально. Мне было стыдно за то, что я ворвался сюда вихрем своей юности. Что же было, если б я приехал не один? Что бы чувствовал Константин? Ему было бы ещё более неловко, чем мне. Я бы этого решительно не вынес.

– Маменька, знаете, я, наверное, сегодня раньше уеду. Не буду стеснять вас своим присутствием. 

– Ах и что это, – воскликнула моя мать и дрожащей рукою отставила от себя чашку, – я и не погляжу на тебя вовсе? После всех этих месяцев! Пожалей сердце матери!

– Я жалею, маменька, но и вы меня поймите. 

– Что ты говоришь, глупый! Ну куда ты сейчас пойдёшь? Я тебе вот чаю с пряниками, бери, кушай, миленький. 

Пробыл в отчем доме я не более двух часов, как уже был основательно накормлен и напоен. Я строго отказывался, потому как знал, какое положение несла моя мать, присматривая за отцом и при этом умудряясь откладывать деньги для меня, чтобы я не зачах в своих «университетхах». Но так она смотрела на меня, так отчаянно молящими были её глаза, что я сдался и позволил накормить себя – но только варёною картошкой. 

Давно не ел я чего-то такого же прекрасного, как эта варёная картошка, посоленная сверху! Слёзы умиления чуть не выступили у меня на глазах, а когда я попробовал чаю с самовара, то меня накрыло воспоминаниями о детстве, такой у этого чая был незабвенный вкус. Почему-то он напомнил мне ту холодную воду в кружке – а отчего, в толк не возьму.

Маменька наблюдала за мною с нежностию, поправляла скатёрку и рассказывала свои мелкие истории, которые обычно рассказывают старые женщины, которым в жизни нету более радости, чем томительные разговоры ни об чём и выросшие дети, давно разъехавшиеся уже из дому. 

В оконце бил солнечный свет, я довольно щурился и прихлёбывал чай, продолжая слушать мать. Выходить из дому совершенно не хотелось. Наблюдать из тепла было стократ приятнее, чем чувствовать сухой мороз там, на улице.

– Запамятовала совсем. – Мать поднялась и зашаркала к невысокому комодику. Из ящика она вынула мешочек и протянула его мне. – Скопили тебе на житьё. Уж прости, миленький, не так много, в этом месяце батюшке твоему хуже, я при нём почти всё время. А шитьё не берётся никак…

Я подскочил на ноги, нельзя мне было сидеть перед нею, когда она делала мне такую благодетель. Помилуйте, с этими деньгами я буду способен не беспокоиться об своей жизни целых несколько дней!

– Ну что вы, маменька, пустое. Спасибо, благодарю вас. Маменька, позвольте вашу ручку.

Я шагнул к ней, крепко обнимая её. Потом я сказал, что с будущего месяца буду искать место, чтобы подсобрать денег и тоже им помогать. Жалование я предполагал небольшое, даже крохотное, по меркам обычных жалований даже скудное, но дополнительные пять-шесть рублей в месяц могли составить моё счастие самым прямым образом. Куда меня возьмут, туда и пойду, главное – жалование назначьте.

Несмотря на общее упадническое настроение в доме, мы не затрагивали тему, которая так явно витала вокруг. Напившись чаю и просидев с матерью ещё несколько времени, я засобирался. Когда я уже стоял на пороге в пальто, мать порывисто шагнула ко мне и обняла, чуть ли не плача, так ярко слёзы блестели в её глазах. 

Я отстранил её от себя и сжал её маленькие руки, обещая обязательно вернуться. Мне безумно хотелось уйти, впервые, наверное, за всю жизнь я мечтал поскорее покинуть этот дом. Мать моя снова прослезилась и засуетилась, чем-то шурша. 

– Возьми, Мишенька, возьми. – Она всунула мне в руки свёрточек вощёной бумаги. В нём был завёрнут один из пряничков, которые она ставила передо мною к чаю. Я с небольшим поклоном принял его, убрал в свой студенческий портфель. Маменька поправила мне фуражку и вдруг сказала: – Ты так и не сказал, как его звать. 

– Нет нужды. Я вас познакомлю. Прощайте, маменька, – я улыбнулся, расцеловал её и вышел за порог, в сухой морозец молодой зимы. 

Дорогу назад я провёл в предвкушении одинокой тишины нашего жилища. Лёгкий морозец пощипывал мне щёки, с неба сыпалась мелкая пыльная морось. Вот прибуду домой, спрошу внизу в хозяйкиной кухне кипятку, сделаю себе лёгенького чаю и засяду за повторение. Или возьму своё пособие, лишние несколько часов чтения никогда не повредят. И Константин придёт со своих важных дел и сядет рядом со мною, мой соратник в этом сложном учении, в этой невероятной науке… Мы разделим пряничек и съедим его с чаем…

Я отпер дверь нашей с Константином каморочки, вошёл и застыл на пороге. Происходило что-то, чего я не мог понять или как-либо себе объяснить.

Константин смотрел на меня с ужасом на бледном лице. Он сидел за столом в странной позе, одна рука его замерла, не закончив движение, в волосах. Он не успел что-то спрятать, был застан за чем-то постыдным. Я медленно запер дверь и огляделся. Объяснений происходящему я пока что не находил. 

– Константин, – начал я, делая шаг вперёд, – что вы…

– Не подходите! – выпалил тот и резко отвернулся, пытаясь скрыть своё лицо.

– Константин, – чуть громче позвал я, всё же решаясь подойти.

Я вернулся намного раньше, чем обещал, чем должен был. На улице было ещё достаточно светло, сверху из окошка лился тусклый свет, но на столе всё равно стояла зажжённая свеча – не на тарелочке, а просто на столе. Это меня очень насторожило. Я оглядел стол.

Грязная влажная тряпица лежала в большой плошке с мутной и грязной водою, словно ею недавно вымыли пол, рядом лежал пакетик из-под какого-то средства, которое я не смог разобрать, потому как не знал, что это. В тарелочке, в которой у нас обычно стояли свечи, была какая-то грязь. Казалось, что Константин проводил тут какие-то эксперименты или отмывал что-то очень ценное, раз он так отреагировал на моё появление.

– Михаил Юрьевич, я вас прошу! Очень прошу! – вдруг заговорил Константин срывающимся, но тем не менее холодным и твёрдым голосом. Он всё ещё не поворачивался ко мне. От этого мне сделалось не по себе. – Я прошу вас не смотреть на меня и оставить меня сейчас же!

Я шагнул ближе, словно зачарованный всматриваясь в чужие растрёпанные волосы, и понимание медленно-медленно озаряло мой разум. Константин резко подскочил и отступил, хотя казалось, что отступать было некуда. 

– Не подходите ко мне. 

– Я никуда не уйду. 

– Михаил, не заставляйте меня…

– Я никуда не уйду, Константин, и не просите. Если вы что-то скрываете, то лучше расскажите сейчас. Я не хочу разрывать с вами какие-либо отношения. 

Константин вдруг развернулся ко мне, быстро зачёсывая волосы назад, и я едва не отшатнулся, заметив длинную полоску на его правой брови. Константин тупо смотрел на меня несколько секунд, потом понял, куда направлен мой взгляд, и с остервенением принялся тереть себе лицо, склонившись над плошкою с мутной водою. В его руке блеснул осколок зеркала, который я не приметил ранее.

– Костя, – я предпринял последнюю попытку, решившись пойти ва-банк. Я бросил свои пальто и портфель на кровать, осторожно, словно к дикому зверю, подошёл к Константину сзади, звуком своего голоса давая ему знать, что я подхожу. – Я прошу вас, откройтесь мне. Мы же друзья, верно?

Я буквально увидел, как дрожь пробежала по его напрягшейся спине. Всё тряслось у меня внутри, хотелось узнать, копнуть глубже, потому как я чувствовал – вот она, чужая величайшая тайна, и она в моих руках! По чистой случайности, но в руках! И я хотел не сжать и растереть её, но взять и держать, не давать огоньку угаснуть… 

Это был момент истины. 

– Костя, прошу тебя. Самого страшного преступления, убийства, ты не совершал. А остальное я в тебе пойму и приму. Ну что же ты…

Сердце у меня будто заныло, когда Константин глубоко вздохнул и повернулся ко мне. Он явственно хотел отступить в угол, спрятаться от моего взгляда, от того, что я узнал обо всём. Увидел. Но он стоически не двигался, позволяя мне смотреть. 

– Я исправляю свой дефект, – глухо и чётко сказал он, не глядя мне в глаза. Утёр чуть тёмную капельку воды, которая покатилась от брови. – Об этом и говорить-то стыдно, а вам, Михаил, всё смотреть подавай. 

– Я не вижу в вас дефекта, – озадаченно скашал я. – И никогда не видел. 

– Потому что я умело его скрывал. Этот разговор доставляет мне большое неудобство, если вы не заметили, но раз вы так бесцеремонно меня обнаружили, то, что ж, смотрите. На здоровье смотрите. 

Дефекта в Константине не было никакого. Наружность его была всё так же приятна, даже несмотря на мокрые странные волосы и запачканное кое-где лицо. Физическими недугами он, насколько я имел знания, тоже не страдал. И потому этот дефект, о котором мне так упорно продолжал говорить мой товарищ, был мне совершенно неясен. 

– Костя, поясни свою мысль. Я, право, не вижу в тебе дефекта. Ни следа. 

Наконец Константин, раскрасневшийся, поднял на меня глаза. Они были злые, чёрные и бездонные. Стыд плескался в них пополам с гневом. Я сглотнул и подступил ещё. Мне жутко хотелось быть к нему ближе, ближе, словно меня тянуло крюком за живот, как пойманную на приманку рыбёшку. 

– Ну, – Константин скривился и метнул в меня нечитаемый взгляд, – смотрите. 

И сунул пальцы в свечную тарелочку, набирая на них остатки грязи. Как привороженный, я смотрел на вершившееся передо мною откровение. То, как Константин стирал с ободка тарелки остатки, то, как подносил руку к голове, то, как почти что томно прикрывал глаза в те моменты, когда ловил мой шалый взгляд, это всё творило со мною что-то странное. И очень страшное. 

Пока Константин втирал в правую сторону головы эту странную субстанцию, я судорожно соображал. И тут свет пролился у меня в мозгу, все неясные места стали просты и очевидны.

Это же дамская краска! Помилуйте, всего лишь краска!.. Такой на Толкучем рынке за три копейки можно купить наверняка много…

– Для чего вы красите волосы? – спросил я, не успев себя остановить. 

– Я же сказал – дефект. Я таким родился. 

– Каким «таким»?

Константин закончил, сполоснул руки в плошке и вытер их той грязною тряпицей. Я подавил в себе порыв сморщиться. Пока он смотрел в зеркало, инспектируя своё лицо – бровь действительно стала темнее, – я прислонился поясницею к краю стола. 

– Миша. То, что я расскажу, не должно быть рассказано третьим лицам. Я никогда не планировал это рассказывать ни единой душе, и даже вам, но раз случилось, что вы узнали… и не хотите отступать… 

– Я хочу тебя знать, Костя. 

Разговор «на ты» мне в этой ситуации казался самым уместным, пускай Константин и продолжал держать прежний тон. Он был слишком напуган и смущён, чтобы подхватить мою манеру, но позволил себе назвать меня просто Мишей, что я счёл за добрый знак. 

– Если вы присмотритесь внимательно, то заметите… Нет, не надо сейчас присматриваться, я прошу вас, нет! Не сейчас, Миша. Вы меня сбили. Ах, вздор! Вот, то заметите, что… Как бы это сказать, чтобы вы поняли. Понимаете, я жил так всегда, и потому мне всё это понятно и обычно, но вам, возможно, не будет.

– Говори уже, Костя. Я достаточно умён и вовсе не глуп, чтобы тебя понять. 

– Эта половина моих волос тёмная. А эта – светлая. – И Константин указал на ту половину, которую недавно так старательно замазывал при мне. – И бровь эта тоже светлая. 

– То есть как это? Ровно пополам?

– Ровно пополам, – чуть растерянно проговорил Константин, пристально вглядываясь в меня. 

– Хорошо. Да. Я понял. И светлой половины я никогда не увижу полностью, верно?

– Верно, – улыбнулся Константин, наконец расслабляясь. – Вы позволите мне спросить?

Я кивнул. 

– Вы совсем не удивились? Я имею в виду, почему? Даже не назвали меня как минимум странным. 

– Я и удивился. Никогда не встречал такого в людях. 

– Ну что же, с почином вас, Миша, – протянул Константин и сел обратно за стол. Он уронил лицо в ладони, шумно выдохнул. Мне показалось, что я услышал смешок. 

– Тебе нужна помощь с этим? Я бы мог…

Я осёкся, почувствовав на себе взгляд. Константин – ах, нет, уже окончательно Костя, – смотрел на меня такими глазами, что я не выдержал и отвернулся. Продолжать фразу я не решился, но положил руку ему на плечо.

Это было первое сознательное прикосновение, выходящее за какие-либо рамки. Я никогда не прикасался к нему так, обычно, тепло, по-человечески, и сейчас чувствовал себя необычайно смелым. 

– Помоги мне смыть краску. 

Пока я помогал ему, то невзначай расспрашивал его обо всяких мелочах, связанных с этой его особенностию. Костя обронил, что эти процедуры бывают весьма неприятными, поскольку от низкого качества красящего порошка в лучшем случае порою просто чешется кожа. Каждый его жест к шее и вообще к волосам сделался мне понятен. 

Через полчаса он вытирал волосы уже другою, чистою тряпицей, а я складывал хозяйкины тазики один в один. Почти всё это время после разговора мы молчали, Константин лишь короткими словами указывал мне, что делать. Вскоре он позвал меня:

– Миша, подойдите ко мне, пожалуйста. – Я встал перед ним. Он сидел на своей половине кровати, закатав рукава рубахи и сняв жилет. На брюках его виднелись оставленные водою пятна, почти незаметные на чёрной ткани. – Мне нужно… Ты можешь проверить, не осталось ли, э-э-э, светлых волос?.. Я всегда пропускаю их на затылке, что доставляет большое неудобство, ведь они там заметнее всего…

Вопрос, сама просьба застала меня врасплох. Тем не менее я кивнул и, собрав всё своё мужество в кулак, оставил на потом свои важные дела и встал перед ним так, чтобы мне было удобно смотреть сверху. Костя покорно склонил передо мною голову. От этого желудок мой сделал кульбит, морозец метнулся вверх по позвоночному столбу. 

Я медленно перебирал вымытые волосы, чуть-чуть жестковатые от такого грубого обращению, и скорее наслаждался самим процессом, чем помогал. Я пальцами слегка надавил Константину на голову, вынуждая его наклонить её набок, и одним движением прочесал волосы от виска к затылку. Костя издал странный глухой звук. 

Однозначно я переступил черту дозволенного, совершенно точно сделал что-то неправильное, немыслимое, недопустимое, ведь меня просили помочь, а я так бесстыже стою и получаю извращённое удовольствие от того, что человек находится в моих руках.

Тёмные, всё-таки неровно кое-где закрашенные, пряди скользили меж моими пальцами, я рассматривал затылок Константина. Он не двигался, словно отдавшись в мою власть, и я гадал: закрыл ли он глаза, каково сейчас выражение его лица.

То есть эта половина – светлая. Интересно, как у меня цветом? Или темнее? Я бы хотел увидеть, насколько белыми были бы его волосы, если бы не были тронуты краской и годами чужих упрёков. Они цвета спелой ржи или выцветшей на солнце соломы? Везде ли они поделены цветом надвое?

Мой мозг рисовал мне чудесные картины, я представлял Костино лицо, так близко от моего, что я мог рассмотреть, как разделённые пополам волосы кое-где смешиваются прядями. Я представлял его лицо без отпечатка печали и опасений, я представлял, что он никогда не натягивал форменную фуражку на самые уши.  

– Подними голову, Костя, – попросил я и принялся перебирать пряди у лба, зачёсывать их назад. 

Я рассматривал его лицо вблизи, не оставляя своего занятию. Разные мысли посещали меня в эту минуту, от одних мне было весело, от других до алых щёк стыдно. Тут я ахнул, заметив то, чего раньше почему-то не замечал, и болезненная нежность затопила меня волною. Как я мог быть так слеп?

– Что? – тут же вскинулся Костя. – Что-то не так?

– Нет, то есть, да. Нет. Всё хорошо, просто… Твои глаза. 

– Что «мои глаза». Миша, ну что?!

– Можно я посмотрю?

Костя нерешительно кивнул, не понимая меня. А я наклонился к нему так, чтобы моё лицо оказалось ровно перед его, и подался вперёд, как можно ближе. Костя этого движению смутился и хотел было отодвинуться, но тут со мною что-то сделалось. Я порывисто схватил его за плечи и приблизился к его лицу.

– Нет-нет, не отводи взгляд! – воскликнул я, когда Костя страдальчески поджал губы и попытался отвернуться. – У тебя такие глаза, Костя, ах, батюшки свет!

Тёмные брови жалобно сошлись на переносице, я с восторгом наблюдал, как смыкаются тёмные, немножко медные ресницы. «Не отворачивайся, смотри на меня», – пробормотал я, беззастенчиво разглядывая Костю. Светлые ресницы дрожали, Костя явно боялся поднять на меня глаза. Я сам боялся его взгляда, потому что не знал, на какое безрассудство он сможет меня толкнуть. Контраст сводил меня с ума, я был точно безумец. 

– Поверить не могу, что ты называешь это дефектом. – Тут я осмелился сильнее, чем когда-либо до этого в жизни, и поднял чужое лицо за подбородок. Костя смотрел на меня снизу вверх, взгляд его горел, и мне сделалось очень жарко, поэтому я снова коснулся его волос, заводя влажные пряди за ухо. И распрямился, чтобы уж не смущать и его и себя. Легче мне от этого движению не стало. 

– Когда все говорят, что это дефект, – хрипло сказал Костя, – трудно в это не поверить. 

Наше положение – Костя сидел на кровати, я стоял между его коленей с рукою в его волосах, – представилось мне слишком двояким и безумно компрометирующим, и если бы сейчас кто-то увидел нас, то точно понял бы что-то неправильно. Я нашёл в себе силы не менять позы, стоя как и стоял. 

Точно то же чувствовал я, что чувствовал тогда, в толпе Толкучего рынка, когда Костя тянул меня вперёд, схватив за руку. Ещё неоформившеся чувство поселилось в моей груди, заскреблось и успокоилось. Я улыбнулся Косте, и тоска немного съёжилась в моём сердце. 

Под влиянием этого случая, этого волшебного момента, я хотел сделать что-то безрассудное, но сдержал себя. Я не знал, как Костя к этому отнесётся, может быть, после этого он и не заговорит со мною никогда. Мы встали на новую ступень отношений и дружбы, а если я сейчас порушу всё лишь из-за своего внезапного желания…

Не дело это. Надо и о других думать. А свои тёмные желания можно обращать во что-то другое. 

И вообще! Нет! Я ни о чём таком не думал! Позвольте, нечего мне стыдиться! Как будто кто другой хоть раз не задумывается о подобном! Помилуйте, мне девятнадцать лет, я здоровый юноша, и, хоть я знаю, что оправдания мне не помогут, положение моё таково, что всякого рода мысли сами возникают в голове! Да и тело своё я контролировать всегда не могу! Да, бывают моменты, когда оно отзывается на прикосновения или мысли несколько смущающим образом. Что я, и не человек вовсе?

– Это не дефект, Костя, – жёстко сказал я, отчаянно не желая, чтобы Костя опускал взгляд. – Запомни это, иначе мне придётся разорвать с тобою всяческие сношения. 

– Вот уж прям и разорвать. 

– А вот и разорвать, да.

Костя ласково улыбнулся, и меня прошибло от этой улыбки точно так же, как когда-то от смеха. Я наконец отступил от него.

Засыпал я с мыслью, что хочу ещё раз вот так же заглянуть ему в глаза и, возможно, совершить-таки то безрассудное действие. Утром в воскресенье я говорил себе, что все мои желания – это вздор и невидаль, такого быть не может и не должно не то чтобы быть, а даже думаться. 

Утром в понедельник, когда я едва продрал глаза и заставил себя подняться, я думал о том, что со мною точно что-то не так и надо бы показаться доктору. Тот наверняка будет собирать симптомы для составления полной картины недуга, задавать вопросы, на которые я точно не захочу отвечать, и попробует пробраться мне в душу. А что я сделаю, как я его туда впущу, если в душу мне уже пробрались?

И разве доктору расскажешь, что твой недуг сидит в сердце и заключается в том, что тебе очень хочется чувствовать своего друга так близко, как это возможно?

***

Удивительное дело, но я до страшного охладел к людям. Я тащил за собою багаж знаний о человеке, знаний, которых наваливалось на меня несметное количество, и прикладывал его постоянно, выработав если не привычку к этому, то весьма дурную закономерность заниматься этим пропащим делом помимо своей воли.

В Костю я всматривался, пытаясь выискать в нём признак той отличности от других, которую я со страхом нащупал и почувствовал и в себе. Но ничего не находил и успокаивался, ведь не может такой недуг быть физически заметным. Действительно, вздор и полнейший бред! Расскажу кому, какие думы меня мучают, засмеют, засмеют – как пить дать!

Но надо признаться, что искать отклонения я начал не только в своём соседе.

У хромоногого профессора я пытался определить слабую мышцу или кость, которая делает ему страдание каждый божий день. Неужто всё дело в quadriceps femoris? Что заставляет его морщиться при ходьбе? А что заставляет сгибаться ручку моей дорогой Камалии? Всё та же мышца, что была и у меня. Это знание о человеке, вернее об одинаковости его строения, было весьма очевидным и простым, но тем не менее удивительным. Как такая лапища, как моя, могла быть ровно такою же, из тех же костей и мышц, что и тонкая девичья ручка Камалии? Мне это было по первости удивительно, но потом я привык и перестал видеть в этом что-то особенное. Я боялся, что мои знания испортят меня, что я потеряю из виду открывшуюся мне женскую прелесть, ведь чем прельщаться, если у неё такие же как у меня мозг, селезёнка, сосуды, те же органы и те же кости?

Я выработал себе метод поведения, который заключался в том, что я должен был не обращать внимания на своё вышколенное учением нутро и не позволять своему учёному глазу закапываться вглубь. Константин на это лишь качал головою и говорил, что сила привычки или только что полученного навыка весьма сильна – избавиться будет от этого трудно. Мы даже спорили на эту тему, и в пылу спора едва ли не разругались самым решительным образом. Спасло нас только то, что деться друг от друга на длительное время нам было некуда, и в итоге я сделал к примирению первый шаг. Костя пожал мне руку в знак того, что мы решили сей вопрос, но продолжал своё странное за мною наблюдение ещё в течение нескольких дней. Тогда мы усиленно готовились к зачётам, которые подбирались всё ближе, и потому у меня не было ни сил, ни времени, ни желанию обдумывать что бы то ни было кроме материала, который должен был быть усвоен так, что отпечатывался бы на подкорке. 

В конце года нам предстояли первые серьёзные экзамены, до которых было ещё далеко, но к которым я подумывал начать готовиться уже вот после сдач. Зачёты же в матрикул нам ставили после первого семестра. Неделя перед сдачею была полна нервов и усиленной подготовки, мы с Константином безвылазно сидели в библиотеке над книгами, обкладывались тетрадями и вгрызались в гранит этой чарующей и сложной науки, медицины.

Кажется, именно тогда весь наш рацион свёлся к хлебу с чаем, который мы обильно сдабривали сахаром, который Костя выменивал на папиросы. Откуда он их брал, я не имел понятию: Костя, насколько я знал, не курил, по крайней мере не имел к этому привычки. Я так и не спросил его об этом, но вскоре уверился, что Костя действительно не курил.

Бывали деньки, что после занятий мы не шли в нашу каморочку, а сразу спешили в библиотеку. Занимали стол, который уже стали считать своим. Он находился почти в самом конце обширного читального зала, у лестницы во второй этаж, к ней также примещались полки с различными книгами. Во время нашего бдения над учебниками я начал бояться закрывать глаза, потому как мог задремать или того хуже – уснуть. 

Такое однажды случилось, я задремал, подперев щёку рукою, пока Костя шёпотом зачитывал пространное описание… не вспомню уже, чего именно, потому как меня начало качать от звуков его голоса. И через несколько минут мой перегруженный и утомлённый организм отказался воспринимать физиологию! Как вспомню, стыд разбирает! Экий я нахал, спать в библиотеке! Да ещё и вот так безобразно. Костя только посмеялся на мои возмущения, но поддержал меня в том, чтобы закончить главу и только тогда начать собираться восвояси. 

К сдаче теоретической анатомии я готовился так тщательно, что, кажется, выучил наизусть не только каждую свою тетрадь от корки до корки, но и учебник с пособием.

Первым в тот день сдавали зачёт по физике. Мы всею толпою стояли у дверей аудитории, в которой слушали лекции – сдавали зачёты мы там же, где и слушали предмет. Эта экзаменация прошла без сильных волнений и мыслительных конвульсий, далее мы всею толпою медленно потекли к другой аудитории. Сейчас нам предстояло сдавать анатомию.

Только от одной об этом мысли волосы начинали шевелиться у меня на затылке. 

Вокруг меня царило напряжение, почти каждый студент взволнованно копошился в массе своих листочков, кто-то ходил взад-вперёд, бормоча себе под нос заученный материал, кто-то повторял молча, а кто-то просто смиренно ожидал своей участи. Девички-курсистки, сбившись тесными группками, тихо переговаривались в стороне ото всех. Всеобщее волнение передалось и мне, и я, стоя в своём уголку и потея ладонями, отчаянно старался если не повторить материал, то хотя бы не забыть то, что я уже знал.

– Мы всё сдадим, Миша. – Костя в успокаивающем жесте сжал моё плечо. Я поднял на него глаза и понял, что он тоже пребывает в невероятном волнении.

– Сдадим. Мы же с вами учились, не смыкая наших бедных глаз.

Костя хмыкнул.

В толпе курсисток я принялся искать было Камалии, но так и не увидел знакомого и милого сердцу лица. Мне было стыдно искать её в такую минуту, но я ничего не мог с собою поделать. Мне бы стало легко и светло на душе, если б меня благословил маслянистый взгляд её чёрных чарующих глаз, но я не находил её. Костя снова сжал моё плечо, и я перевёл на него взгляд.

– Ступайте, Миша. Кажется, вызывают вас.

В аудиторию к профессору я вошёл словно на ватных ногах. Мучили меня недолго, я, видимо, хорошо знал предмет и потому отвечал без запинок. Было приятно знать, что моя первая в жизни сдача экзаменов – пускай и называемых зачётами – проходит хорошо.

Я выпорхнул из аудитории с подписанным в специальной графе матрикулом, окрылённый, полный сил и энергии, полный желания жить! Самые дурные предзнаменования рассеялись передо мною, жизнь вмиг осветилась всеми красками. Хотелось петь от счастья, что хотя бы на несколько денёчков мучения мои кончатся, и можно будет пожить как следует.

Может, я бы снова съездил к матери, проведал бы отца?.. Не стало ли ему хуже? А какие новости у маменьки? Я же обещал вернуться, и вернуться не один! Ах ведь как бывает! Надо будет сделать Косте приглашение быстрее, чем он снова успеет найти себе дела. Я покажу ему ту Москву, которую я знал всю жизнь.

Я выискал своего товарища в толпе студентов и отволок его чуть в сторону. До него пока не дошла очередь, и мы могли спокойно поговорить.

– Как всё прошло?

– Прекрасно!

– Много ли…

– Нет, не очень. – Я схватил Костю за рукав и доверительно приблизился к нему. – Ты, главное, говори уверенно. А там… Костя, у меня есть предложение. 

– Опять ты что-то задумал?

– Что значит «опять»? 

– То и значит, – улыбнулся Костя, пускай и немного нервно. Он глянул на двери. 

– Костя, – перебил я, пока мысль была ещё свежа в моём мозгу, – Костя, пока вы снова не нашли себе важных дел, я делаю вам приглашение. Помните, я хотел, чтобы вы вместе со мною навестили мою маменьку? Давайте сделаем планы на несколько дней, она будет премного рада познакомиться с вами.

– Миша, – в голосе Кости звучало смирение, которое меня удивило, – я сейчас не в состоянии делать с вами планы. Прошу извинить моё неблагодушие, но давайте обсудим это, когда я выйду из тех адских врат осчастливленный?

– Конечно, Костя, конечно, но мне нужен ваш ответ. Не мучьте меня, прошу вас, скажите, что вы думаете?

– Я согласен. Мне это будет в наивысшей степени приятно.

– Не слышу радости в вашем голосе.

Костя посмотрел на меня так, что я смутился. 

– Прекрасно. Тогда я буду ждать вас вон там, у окна, – я махнул рукою в конец коридора, где начинался холл. Студентов там было поменьше, и я рассчитывал занять удобное для выжиданию место. Я обернулся к дверям – пока никого не вызывали – и тихо спросил у Кости: – Ты найдёшь меня?

– Найду, Миша.

Из вдруг распахнувшихся дверей выскользнул студентик, толпа разом напряглась, точно единый организм. Теперь настала моя очередь сжимать Косте плечо. Не зря мы столько времени готовились, записывая в свою память определения, которые помогут оформить нашу будущность. Не зря мы любовно листали странички пособий, стараясь постичь истины, очевидные каждому врачу.

Всё не зря! Вперёд, ах, вперёд, и пусть не подведёт ничто!

– Вперёд, и удачи, – шепнул я вслед белому, как полотно, Константину, который шагнул в распахнувшиеся двери нашего экзаменационного кабинета.

Камалия нашла меня, когда я рассматривал потолочную лепнину и считал, сколько минут прошло с тех пор, как Костя скрылся за дверями аудитории. Она подошла, встала рядом, и я сразу выпрямился, вытянулся перед нею в струнку. Сделать перед дамой невежество и расслабленно стоять как франтик? Уж нет. Я хотел производить на неё только хорошее впечатление, чтобы все её мнения обо мне создавали единую добротную картину.

– Как ваш экзамен, Камалия Мухаммадовна? Быстро ли справились?

– Благодарю, справилась благополучно. Получила хороший балл, до высшего не хватило, как сказал профессор, совсем немного. Я же предполагаю, что мне не хватило быть мужчиною.

– Полно вам, что за вздор?

– Не вздор, а вполне здравые предположения. Я бы не стала делать их в другом обществе, но с вами я могу быть откровенной, не так ли?

– Можете, – горячо кивнул я. – Но я действительно не понимаю, что вас задевает. Простите мне моё невежество, но я нуждаюсь в пояснении. Вы же – будущая медсестра, а не врач. 

– Вы на чьей стороне, Михаил Юрьевич?

От этого вопроса мне сделалось не по себе, я понял, что где-то допустил оплошность и сказал какую-то грубость. Камалия смотрела на меня с хитрым прищуром, из этого совершенно нельзя было понять её настроению и отношения к моим словам. Я сглотнул вязкую слюну, постарался незаметно вытереть вспотевшие ладони о брюки.

Ох, что творила со мною эта девушка! Ох, что же я творил!

– Прошу прощения, я не хотел говорить… задеть… Камалия Мухаммадовна, пощадите, – взмолился я в конце концов, – вы же видите, как я перед вами бессилен.

Она засмеялась, тихо и сдержанно, и каким-то чувством я понял, что она просто играла со мною своею маленькой шуткою. Это осознание произвело во мне такое удивление, что я на миг застыл, всматриваясь в лицо напротив.

– Вы давно закончили? Я не видал вас в общей толпе.

– Ах, да, – она оправила платье, суета проскочила в её нервном движении, – курсистки сдают первыми. А меня вызывали в самом начале. Я уединённо ждала своих подруг, зачем мне было оставаться в коридоре, когда я закончила?

– И то верно. 

Ах, где же Константин? Голос в мозгу запел мне что-то о том, что прошло уже порядком времени, ему пора бы уже вернуться. Неужели, задают дополнительные вопросы? Я поёжился. Так не хватает его сейчас. Как будет прекрасно поговорить сейчас с ними обоими, обсудить наш сданный, я уверен, что у каждого, на «отлично» зачёт.

Мне захотелось, чтобы Костя поскорее явился, чтобы объявил наконец свой результат. Душа хотела разговора, хотела вступить в него, чувство общности захватило меня и потянуло куда-то вперёд…

– Камалия Мухаммадовна, за вами почти не видно Михаила Юрьевича! – Раздался голос за нашими спинами. – А я ищу его макушку! Я и вас-то с трудом признал.

– Константин! Ах, пожалуйте к нам!

– Константин Петрович, право, что вы всё там? Идите скорее! Мы жаждем обсуждений! – подхватила Камалия, и я расправил плечи. 

Кровь моя загорелась, когда я вспомнил о ней сегодня, и вот я находился подле неё, говорил. Она стояла с пустыми руками, Константин же подошёл со своими тетрадями, и они оба в одно и то же мгновение посмотрели на меня мягко-мягко. Константин поправил форменную фуражку, которую снова нахлобучил на самые уши, посмеиваясь, и подвинулся, чтобы встать рядом с нами. 

Как сжалось у меня сердце от любви! Ах и вспучилась кровь! Если бы это я сейчас шёл к ним, то не шёл бы, а плыл слабым шагом! Ещё сам не зная, с кем я заговорю перво-наперво, я переводил взгляд с одной на другого.

– Мы обсуждали успешный экзамен Камалии Мухаммадовны, – сделал я небольшую ремарку, чтобы Константин влился в нашу прерванную беседу. Тот встал рядом и коснулся моего плеча своим. Нервный жест, скорее из нужды, чем из привычки. – У меня всё кончилось благополучно даже без всяких дополнительных вопросов. А вы, Константин?

– Мне тоже не сделали дополнительных вопросов. Но я быстро справился, видимо, профессора решили, что я прекрасно разбираюсь в вопросе. Некоторое время мы просто обсуждали предмет. Удивительно, не правда ли? Я поимел от этого разговора большое удовольствие. Я слышал, – проговорил Константин несколько тише, так что мы придвинулись к нему, – те, кто сдавал в первый час, сдавали отчего-то дольше нас. Не возьму в толк, отчего.

– Мне думается, – сказала Камалия, – это оттого, что профессора хотят первых сдающих проэкзаменовать тщательнее, чтобы проверить их уровень. Либо же молодые люди готовились скверно и даже не читали печатных листов. Я видела, кто-то уже наделал несколько копий.

– Подтверждаю, я также их видел, – кивнул я, улыбаясь ей. – Но знаете, настроение – штука непостоянная. Особенно настроение профессора, принимающего зачёт. 

Камалия улыбнулась мне, но в её выражении не было той искренней весёлости, которая промелькнула в ней от моей оплошности минутами ранее. Это немного опечалило меня, но я отринул это захватившее меня чувство. Очень уж и надо, скажите пожалуйста!

Камалия засмеялась от какой-то ловкой шутки Константина, которую он только что сделал, пока я размышлял и выпал ненароком из разговора. В возвышенных чувствах мы двинулись на улицу. Спускаясь по лестнице на первый этаж и застёгивая пуговки своего пальто, я вдохновенно радовался свободе, пусть она и была пока призрачною.

В лицо ударило свежестью. Улицу обильно застилал снег, он блестел словно крупички замороженной радуги. Я с наслаждением вдохнул морозный воздух, оглядел кативших мимо извозчиков. Погода была прелестная для зимнего дня, а для небольшого променада были наилучшие условия. 

– Камалия Мухаммадовна, – сказал я, сбегая по ступенькам, – не сделаете ли вы мою радость небольшою прогулкой? 

Камалия посмотрела на меня, склонив голову и явно думая о чём-то своём. Она оглядела улицу, взгляд её был несколько печален, словно она уже была не здесь. Мимо нас проходили другие студенты, обсуждали сданные предметы, задевали меня плечами. А я стоял и ждал ответа, и не было мне покоя. 

– Спасибо за приглашение, Михаил Юрьевич, но вынуждена отказаться и откланяться вам обоим. Мои приятельницы и я собираемся проводить время сообразно нашей методе.

– Я могу вас проводить, если вы позволите мне сию дерзость.

– Благодарю вас, но нет нужды, Михаил Юрьевич. – Она переложила свой портфельчик из одной руки в другую и поддела носком сапожка снег.

Мне сделалось очень странно. Превозмогая неловкость, смутно зарождавшуюся в моём сердце, я распрощался с нею. Константин всё время нашего разговора молчал, стоя чуть в стороне, чтобы не мешать нам. Я проводил Камалию взглядом, проследил, как она скрылась за поворотом, далеко-далеко вдоль по улице, и только тогда смог выдохнуть. 

Удивительно, как скор и ловок я стал в перемене настроению; снежинки или упавшего волоска было достаточно, чтобы разогнать моё хорошее настроение и заменить его дурным. Я глянул на Константина, и снова перемена сделалась во мне, на этот раз в хорошую сторону. Повеселев и отбросив смурные думы, я кивнул своему товарищу в сторону улицы, и мы пошли своею дорогой.

– Не переживайте, Миша, она обязательно проявит к вам свою благосклонность. 

– Ох и не думаю. 

– А вы подумайте. 

Я очень устал за этот день, но о том не думал. На душе было как-то пусто и легко одновременно, с детской наивностью я наслаждался зимою, что сыпала вокруг нас хлопчатым снегом. Почему-то отказ не взволновал меня в должной мере. Хотя я был уверен, что это сделает мне бóльшую неприятность и досаду. 

– Я вот о чём думаю, Костя. Вспомните моё приглашение. Сегодня я напишу маменьке письмецо, хочу уведомить её заранее о нашем прибытии. 

– Пишите, Миша, пишите. У нас будет несколько дней отдыху, вы хотите употребить на поездку их все? 

– Не все, конечно, что же я, право, не все. Этого будет слишком много, нам с вами хватит и одного дня. Делать у нас решительно нечего, окружающие просторы вам явно не поднимут ясности духу или настроению. Между тем, мы вполне хорошо прогуляемся, к нам ведёт замечательная дорога. И если по ней снова не поедут телеги со строительными материалами… Ах, я говорил вам, что окраины наши сплошь теперь в стройках? Разбили множество складов, поди, и в центре то же ставят. Не возьму в толк, с чего бы так яро начали это дело?..

Весело вился вверх пар из моего рта, пока я говорил почти всю дорогу до нашего дома. Я застал Константина за его делом и совершенно не рассказал о своей сделанной поездке к матери, за что Константин меня шутливо пожурил и попросил рассказа. Он делал мне вопросы, живо интересовался устройством нашей жизни. 

С неким стыдливым восторгом я рассказал ему и про нашу яблоньку, и про своё детство, но немного, лишь ту информацию, которую я мог бы поведать любому. Пока я был не готов рассказать чуть более откровенные вещи. Мне то и дело засыпало снегом за воротник, поэтому пришлось его поднять и приладить к шее.

Мы зашли по пути в хлебную лавку, но скорее погреться, чем что-то купить. Отдавать по семи копеек за хлеб – какое было бы расточительство с нашей стороны! Не чета трём на Толкучем рынке! Пребывание в лавке быстро нам наскучило и мы поспешили домой. 

Все необходимые предметы были сданы, мы были предоставлены сами себе и потому не знали, чем заниматься. Учёба меня пока не прельщала, я видеть более не мог эти страницы, схемки и учёные словечки. Я отодвинул стопку учебников как можно дальше со стола, убрал тетради в ящики, в общем: навёл категорический порядок. 

Я надписал матери небольшую записку, сбегал отправить её – быть может, за денёк-другой почтальон донесёт её до нашего ветхого домишки. У нас же с Костей было пока время в пару дней пожить всласть, как хочет пожить каждый юноша девятнадцати лет. 

Следующим морозным днём мы пошли в кабак, полные решимости разгульно потратить деньги в своё удовольствие. С полстопки водки мне сделалось прекрасно и замечательно, я ослабил верхние пуговицы своей рубахи и подпёр голову рукою. До дрянного состоянию напиваться мне было некуда, со стопочки мне только потеплело. Костя сидел рядом и хрустел солёным огурцом, который мы взяли на закуску. 

– А знаете, Миша, – сказал он, откладывая на тарелочку половину огурца, – вы ведь первый, окромя некоторых членов моей семьи и пары близких когда-то людей, кто не назвал мою особенность дурной. 

– Потому что в ней нет ничего дурного. Что вы заладили, всё в этом деле в порядке.

– Это вам так кажется, Миша. 

– Моя бабка говаривала, что когда кажется, креститься надо. – Я покрутил в пальцах свою пустую стопку и тоскливо глянул на полового, который сновал между столами. Пить больше мне не хотелось, радости или иного чувства, всеми предписываемого употреблению такого рода напитков, я не испытал. – Отчего мы снова вернулись к этому разговору, мне кажется, мы с вами всё прояснили ещё тем вечером. 

– А мне кажется, что мы не всё прояснили в наших отношениях. Миша, неужто вы не видите?

Костя запрокинул голову, допивая крошечные остатки своей водки. Я смотрел, как движется его кадык, и в голове моей были лишь названия мышц – что за гадость. Избавиться от этого! Я перевёл взгляд на дверь. Доел огурец, жмурясь от удовольствию. Что я должен видеть?

– Что я должен видеть? – повторил я свою мысль. – Опять вы, Костя, со своими заумными разговорчиками. Пощадите, молю вас, мой неокрепший нежный мозг не выдержит ещё чего-то серьёзного!

Костя хрипло засмеялся и легонько стукнул меня в плечо. Внутри у меня потеплело от этого жеста. Вот она, невероятная сладость дружбы! Как давно мы не проводили времени вот так, не за толстенными томами, не за учением в свечном свете! И променады наши надо возрождать, надо! Ах, как будет замечательно!

– Я чувствую себя Камалией Мухаммадовной, – сказал Костя. – Истинно так!

– Это отчего же? – вмиг нахмурился я. 

– Вы всё время просите у неё пощады. – Костя хмыкнул и поставил обе наши пустые стопки на блюдце. Встал. – Что же с вами делает эта девушка, раз вы так бессильны перед нею?

– Много чего она со мною делает.

– Потрудитесь объяснить?

– Не имею ни желания, ни намерения, – отмахнулся я, и мы вышли на улицу, оставив половому одиннадцать копеек.

– Что же, – снова заговорил Константин, пряча нос в вороте пальто; пока мы сидели в кабаке, на улице изрядно подморозило, прямо-таки невыносимо, – раз вы не желаете открывать мне своё… что вы там не хотите мне открывать, не знаю, но предлагаю развеяться от вашей печали. Когда мы отбываем к вашей маменьке?

– Через два дня.

– Прекрасно. 

– У вас есть какие-то предложения?

– Миша, ещё не очень поздно. – Я не понял, к чему Костя сказал это, но с интересом продолжал слушать. Мы свернули за угол и пошли по хрусткому снегу. – Скажите, ваша маменька любит пряники?

– Имеет к ним слабость, верно.

– Ещё не очень поздно, предлагаю заглянуть на Толкучий рынок. Я хотел бы сделать вашей маменьке маленькую любезность. Знаю место, где можно купить пакет медовых пряников или коврижек всего за 4 копейки!

– Да вы всезнающий человек! – рассмеялся я. Нежность затопила меня. – Вы же понимаете, что нам туда идти больше часа?

– Пойдёмте! Решительно пойдёмте! Сегодня и прямо сейчас я требую всего вашего времени и вниманию себе! В личное пользование! На это время вы – только мой! – воскликнул Костя и сделал широкий жест рукою, словно хотел обнять меня за плечи, но в последний момент увёл движение в сторону. 

– Батюшки, как скажете, – пробормотал я и поддался на уговоры. Не мог я не поддаться.

Мы успели продрогнуть до костей, пока добрались до Ильинки. Пальто моё в некоторых местах намокло, ворот Костиного пальто, там, где касалось его дыхание, был бел от инею. Я натягивал на нос шарф и то и дело морщился от порывов ветра. 

Шли мы у реки, неогороженные, заросшие травою берега были завалены брёвнами, кое-где проглядывали доски. Склоны были даже кое-где раскопаны. От морозу мы шли быстрее, порою даже бежали, безудержно смеясь над собою и друг другом. 

«Костя, закройте рот, вы застудите горло!», «Не бегите так сильно, упадёте и сломаете шею, я вас не потащу!», «Подождите меня, вы, несносный!», – вот, что кричал я вслед своему товарищу, который, явно забавляясь, отбегал от меня, стоило мне только достичь его. В этих забавах час пролетел незаметно, вскоре мы заслышали гомон десятков голосов. 

Как и в прошлый раз вдоль по улице было тесно, шумно, но что меня порадовало – обилие народу согревало воздух, и находиться на улице было не так погано. Костя отыскал одному ему известный закуток, отсыпал торговцу копейки и в самом деле вручил мне пакет пряников. За руку он меня больше не хватал, никуда не тащил. 

Мы шли дальше, от нечего делать рассматривали вещички, продающиеся на каждом углу. Вот у торговца лежали замечательные шапки из меха – гнилые меха, говорит Костя, в этой части рынка брать их небезопасно, обманут, подсунут экую дрянь; вот сыпучие пряности, так и хочется дышать этим чудом как можно дольше – Костя говорит, надо быть осторожнее, его тётке однажды тут подмешали муки; а здесь на подносике медные украшения, прелестные серёжки и колечки, можно подарить даме своего сердца – Костя кривится и нехотя говорит, что здесь можно найти и лучше.

Я шёл, слушал его, прижимал к себе засунутый за пазуху пакет пряников, и во мне формировалось что-то очень тягучее и нежное. 

Так мы и обошли почти весь рынок, насмотрелись вдоволь на всякую всячину. Я порядком замёрз и уже мечтал лишь о том, как мы доберёмся до нашей комнатки, попросим у хозяйки кипятку и заварим чаю, да покрепче, да с сахаром… Шли обратно мы медленно, лениво переставляя ноги от великой усталости.

Дети в скверике недалеко от нашего дома, там, где мы имели обыкновение по осени совершать променад, кидались снежками, за ними наблюдали почтенные дамы. Я шало улыбнулся Косте и кивнул в их сторону. Тот помотал головою, отчего немного рыхлого снегу слетело с его фуражки. 

– У тебя губы синие, – ответил Костя, облачко пара вырвалось из его рта, – пойдём домой греться. 

– Какой ты вредный, – пробормотал я, обивая от снегу немеющие ноги и нащупывая ступеньки.

Мой несносный и вредный товарищ обстучал меня по спине, смахивая налипший снег, я проделал с ним то же самое, и мы наконец ввалились в нашу обитель. Сразу же мы предприняли действия, от которых зависели самые наши жизни. Через пять минут принесён был кипяток, вытащен и заварен чай. Наша холодная комнатка показалась после улицы теплицею, я блаженно вытянулся на кровати, пока Костя возился с кулёчком чаю.

– Миша, всё готово, иди сюда. Чай заварился. Как бы нам не подхватить простуды с такого мороза и лёгкой одежды. 

– Если я слягу, это будет твоя вина, – не всерьёз укорил я. – По твоей милости мы два часа праздно гуляли по такой неблагости. 

Мы переглянулись, Костя виновато улыбнулся, почесал макушку, и мне вмиг стало совестно. Весь день был для меня такой – сумбурный: сначала я был рад выбраться по предложению товарища в кабак, потом я был раздосадован его вопросом, потому как это всколыхнуло во мне чувства, каких я доселе не испытывал, затем я снова был рад нашей прогулке, неожиданной и случайной, и снова огорчён, и снова в высоком духе. И вот заново мне сделалось до странного печально. Я, я почувствовал себя виноватым.

Я не понимал, что со мною происходит, совершенно точно не понимал. Может, мне и правда нужно показаться доктору?

Я озвучил это Косте, тот удивлённо отставил поднесённый мне было стакан на стол. Костя спросил про самое важное: симптомы простуды. Их не было, и я принялся объяснять, что со мною происходит. 

Ужасная догадка озарила моё сознание. 

– Я думаю, что… Нет, это ужасно! В наивысшей степени ужасно!

Влюбиться, ах, как постыдно! 

– Миша, говорите же! – нетерпеливо выкрикнул Костя и осёкся. 

– Я испытываю огромное чувство душевного подъёма, – лихорадочно и горячо забормотал я, – мир меняет краски, становится светлее и чище! Это что-то в мозгу, что-то в нём происходит, а болит сердце! Я не могу так больше! Это влюбление!

– Миша…

– Да! Это так!

– И ты тоже мн…

– Вот именно, Костя! Ты тоже заметил, право слово, стыдоба мне какая! Если заметил ты, то как не замечает она!..

– В чём же стыдоба?.. Любовь – прекрасное чувство, – не своим голосом отозвался Костя, отвернулся и принялся делать вид, что что-то делает на столе. Тот был пуст, если не считать наших двух стаканов и кулёчка с чаем. 

– Меня это мучает! 

Мне никогда не удавалось остаться с Камалией наедине, чтобы она могла сложить обо мне впечатление, достаточное для того, чтобы проникнуться ко мне чем-то большим, чем дружба. Каждый раз, когда мы таки оставались двоём, это были короткие минуты, в которые мне было робко и неловко, я не знал, как себя вести и как говорить. Хотел складно, получалось некрасиво. Хотел я донести идею, идея извращалась в моих устах, потому как у меня не было к ней нужного жеста.

То ли дело, когда к нам присоединялся Костя. И Камалия тогда мягче улыбалась, и мне было легче. С молчаливой поддержкой я и находил слова, и пускал удачные шутки.

– Костя, что мне делать? Я совершенно ничего не понимаю. Со мною такое впервые. Ах, ну посмотри на меня и скажи!

Костя развернулся ко мне и сложил руки на груди. Вид его был мрачен. Я поразился такой перемене, но промолчал.

Да что же это такое!

– Меня тоже это мучает, – просипел Костя, не поднимая на меня глаза. 

– И тебя тоже мучает?

– И меня. Любовь – жестока. Я убедился в этом сейчас, и это, скажу я тебе, очень неприятно. 

Я не поверил своим ушам. Как он так ловко скрывал свою симпатию к этой девушке? Как он не сказал мне, видя моё неуёмное состояние души? Вся радость и испытанная к нему нежность испарилась, стоило только мне всё понять.

– И вас, значит, тоже мучает. Ну что же, тогда скажите ей первым. У вас перед нею, по сравнению со мною, больше шансов не… Да что вы смеётесь?! Что смешного в этом чувстве?

– О нет, ничего! – Костя отсмеялся, вытер ладони о брюки и взглянул наконец на меня. Ещё раз невесело хохотнул. – Вы просто ничего не поняли, Миша. И это к лучшему. К вашему сведению – да, я испытываю то же, что и вы. Но не к названной вами девушке. А вы подумали, что я… Ха-ха-ха, – снова рассмеялся он, но на этот раз как-то истерично, громко, надрывно, словно собирался зарыдать, – да это просто смешно!

– Так вы не?..

– Именно. «Не». Не в неё у меня произошло влюбление. Может быть, и к сожалению, может быть, и к счастью. Она прекрасная собеседница и замечательная девушка, но она не люба мне в том смысле, в котором люба вам.

– Хорошо. Хорошо. 

Свой простывший и покрывшийся плёнкою чай я выпил уже поздним утром, когда проснулся на следующий день. Я тихо проскользнул обратно в кровать, улёгся и попытался подремать. Ни в одном глазу не было и крупицы сна. Я пролежал ещё час, разглядывая широкую спину Кости, скрытую от меня одеялом, и его макушку. Меж нами лежало свёрнутое в жгут покрывало, а я всё смотрел, смотрел и думал, и ничего не становилось мне ясным. 

– Костя, вы спите? – шепнул я. 

Он молчал и не двигался. Я вздохнул, подкладывая под голову руку. Сердце забилось, как птица в клетке. Я прислушался к нему, к его заполошному биению.

Что ты хочешь мне сказать, неугомонное?

Что, что в эту секунду случалось со мною?

– Вы спите. Хорошо. Ах, если б вы не спали, то я бы…

Что, что «я бы»? Я осёк свой шёпот, не понимая, что же я творю. Неужто я всё-таки умудрился простудиться и теперь лежу в горяченном бреду? Это решительно не дело. Я провёл исследование, но лоб у меня был не горячий, ломоты в теле не было, а горло не болело. Но точно случилась горячка, точно говорю! Я себя знаю.

Я знал, точно так же, как и Костя, – я был уверен, что он знал, – что неминуемо наступит день, может, завтра, а может, и через год, когда мы поневоле заговорим о том, что происходило, происходит и будет происходить между нами, и простим друг другу это чудовищно долгое молчание и непонимание.

Однажды обязательно. Но сейчас я лежал на своей половине кровати, накрытый своим одеялом, смотрел на его макушку и думал. 

***

К матери моей мы съездили удачно, она была очарована Костей и его манерою. Ещё больше очаровал её его маленький жест любезности, эти медовые пряники. Давно я не видал свою мать такой счастливою, казалось, она воспряла и расцвела, так светло было её лицо во время разговора с нами.

Полетели новые учебные дни, я погрузился в учёные слова и пособия, не замечая, как медленно, но верно начали меняться вокруг меня люди. Снег сошёл, на углу недалеко от сквера открыли булочную лавку, извозчики сменили тулупы на сюртуки. Я начал провожать Камалию до женского общежитию, в котором она проживала как казённокоштная курсистка.

Вскоре я нашёл местечко, где мог подзаработать пару лишних рублей. В городской школе я давал уроки грамоты во вторую смену и по воскресеньям посещал одну мещанскую семью, детей в которой также приготавливал грамотой к гимназии. За это платили небольшие деньги, но их было достаточно, чтобы жить чуть лучше, чем мы жили. 

В остальное время я учился, не смыкая глаз. Мы с Костей просиживали часами в библиотеке над пособиями. Я скопил некоторое количество денег и купил Земмельвейса, потому как считал, что должен подходить к этому предмету заранее. Мне не удалось выискать на барахолке русской книги, потому пришлось покупать потрёпанную в языке оригинала. Из-за этого я начал усерднее изучать немецкий и уже вскоре мог со словарём читать первые главы. Восторгу моему не было предела.

Костя сделался так же серьёзен, к учёбе подходил решительно и отважно, вместе со мною штудируя бесконечные материалы. В наших отношениях к концу года появился тот оттенок дружбы, когда мы неосознанно начинали делать что-либо друг для друга из привычки и знания, что это делает другой. Порою это доходило до абсурда, но мы оба усиленно делали вид, что всё в порядке. Что-то происходило, но я боялся подбирать этому название. 

Я безропотно и с долей жаркого наслаждения помогал Косте закрашивать отрастающую светлую часть волос у самой кожи головы. Особенно мне было приятно оттирать следы краски с его виска и брови и проверять, не осталось ли светлых участков на затылке. Я всей своей жаркой душою тянулся к Косте, мне хотелось чувствовать его больше и больше, и это пугало меня – я по-прежнему лелеял то осторожное и светлое чувство, что было у меня к Камалии.

Но я ничего не мог с собою поделать, когда перебирал волосы Кости, покорно и безропотно склонявшего передо мною голову. Так же я закладывал ему в чай только одну ложечку заварки и одну ложечку сахару – как выяснилось, он не терпел горькости, но и не любил сильной сласти. Я ходил к хозяйке и настойчиво выспрашивал чугунный утюжок, которым выглаживал наши рубахи. А то ишь чего, каждый месяц платим за постой одиннадцать рублей и не имеем утюга. Тазы – и то выпросили насильно! Экая ты редкая сволочь, милочка хозяюшка! Я тихо и зло бранился, но всё-таки добивался своего. Поэтому моими стараниями наши рубахи да брюки всегда были выстираны и выглажены.

Для меня же Костя делал то самое простое, что я мог бы делать и сам, но эта забота, подаваемая как что-то само собою разумеющееся и вовсе не оскорбительное, душно заполняла меня до краёв. Костя напоминал мне, что необходимо поесть, если я засиживался за учебниками – а я мог засесть так, что не отрывался весь день. Ежели мы занимались с ним одни у себя в каморочке, что было порою невозможным делом, потому что, к сожалению, квартировали мы здесь не одни – шум за стенкою сбоку очень мешал, внизу бранились пары, – то мы сбегали в университетскую библиотеку. Там Костя насильно заставлял меня проглотить хотя бы кусок хлеба или варёной картошки. Я шептал ему, что есть в библиотеке – кощунственно, но он упрямо совал мне под нос свёрток с каким-нибудь кусочком хлебца. Также он выхаживал меня, когда я всё-таки простудился после той нашей беспечной прогулки в многоградусный мороз. За неделю он поставил меня на ноги горячим чаем и припаркою к груди, и мне стыдно было признаться, самому себе и ему, что мне оченно хотелось, чтобы он выбросил из нашей кровати это чёртово покрывало. Без него мне бы спалось спокойнее. Тепло чужого тела вылечило бы меня гораздо быстрее. 

Так мы и жили, пока серо-коричневый свет из оконца падал на наши непутёвые головы. На столе росли стопки книг, по стульям висели наши рубахи. К концу первого года мы, кажется, стали настоящими студентами: благопристойными и первоклассными юношами в обществе университета, неряшливыми в своём быту и прилежными в учении до безобразия. Правда неохочие до водки и женщин, но с некоторою оговоркою в мою сторону. 

Время шло, постепенно росла моя циничность по отношению к людям – больным людям, потому как я знал, что чем меньше их жалеешь, тем спокойнее будет работать. Это сказал нам один профессор во время лекции, обронив мимоходом, что когда он будет вести у нас далее на курсах вскрытия трупов, теоретическую и практическую хирургию, а затем будет читать нам акушерство и науку о женских болезнях, то мы сполна поймём его слова.

Закончился первый курс. Я сдал экзамены, на радостях пригласил Камалию на прогулку и сделал ей признание в своей симпатии. В городе цвело лето, бульвары оделись в цветущую зелень, цвели и мои чувства, достигнув апогея в тот момент, когда нежным знойным днём, в конце июня, я поцеловал Камалию, испросив её разрешению.

Это случилось в том сквере, где мы с Костей обычно променадничали. В укромном уголку, там, где нас точно никто бы не увидел. «Во всю свою жизнь я лишь раз вела себя безрассудно: однажды целовалась с гимназистом после зимних катаний. Так страшно и сладко мне было, что нас могут увидеть. Милый был мальчик. Но вы мне милее», – сказала мне Камалия, когда я, окрылённый своим счастием, держал её за руки.

Косте я об своём счастии не обмолвился ни словечком, но не зря он был одним из самых способных юношей на нашем курсе. Он обо всём догадался сам, причём очень скоро. 

Начался второй курс, я глубже закапывался в Земмельвейса и учебник немецкой грамматики. Мы начали слушать новые теоретические предметы: фармацию, химию, ботанику, гистологию. Мне открывался новый мир, я проникал в самую суть болезней! Пока не полностью, пока только осторожно подсматривал одним глазком. Недосыпание стало моей привычкою слишком быстро, и вскоре я перестал замечать этого.

Мне пришлось поменять место работы – я умудрился втиснуться в театр переписчиком. В этом мне несказанно повезло, ведь здесь и платили чуть больше, чем в учебных учреждениях, и для души в работе было больше отрады. На размещение своего объявления в газетах я истратил около двух рублей, но последующее жалование перекрыло расходы сполна.

Вечерами я набирал домой листов, переписывал пьесы по многу экземпляров, ведь каждому актёру нужно было читать свои реплики. У Кости был прелестный почерк, ровный, с очаровательно хвостатыми «б», несомненно лучше моего, и я засоветовал ему искать такого же места. В итоге он устроился в Окружной суд с жалованием пятнадцати рублей в месяц! Скажите пожалуйста!

Наш общий доход позволил нам не только отдавать хозяйке за постой, но и безбедно – для студентов, разумеется – и вполне отлично существовать. В своих письмах я просил мать перестать высылать мне деньги и начал высылать их ей сам, по нескольки рублей с каждым письмом – какая никакая помощь. Но и откладывать понемножку я тоже откладывал, на чёрный день. Мало ли, что может произойти. 

Мы с Камалией перешли в ту странную стадию отношений между юношей и девушкой, когда вроде бы обоим всё ясно, но одновременно ничего не ясно. О, эта непонятность сводила меня с ума!

– Ты её любишь, Миша? – спросил Костя одним вечером, когда я вернулся со своего романтического променаду и застал его одного, за учебником. – Ответь мне, Миша. Любишь ли ты её не как ты любишь друга, меня или ещё кого. А как любишь ты женщину. Желаешь ли её? Желаешь ли провести у её ручки остаток своих дней?

– Я… – я ненадолго задумался. Мне пришлось сделать над собою усилие, чтобы ответить. – Да. Кажется, да. 

– Тогда женись на ней. Не компрометируй девушку своими действиями, если не хочешь с нею большего. Непозволительно гулять, держать за руку, – тут он замялся и всё-таки выдавил из себя: – целовать, и – ничего потом. Женись, Миша, или вы оба будете опозорены. Будь приличным человеком. 

И я женился.

Вот тут-то и пригодились некоторые скопленные мною средства. 

К свадьбе были сделаны карточки в фотоателье. По одной нам с Камалией, где мы позировали вдвоём, в свадебных одеждах, этого же экземпляра по штуке нашим родителям. Также мы раздельно сделали по несколько штук портрета каждого из нас. Первый я оставил себе, второй я отдал Камалии, третий – Косте. Я хотел, чтобы у него был мой портрет, а у меня его. Он ходил в фотоателье с нами, его тоже сфотографировали на карточку. Костя лишь отмахнулся, когда ему хотели сделать три экземпляра. Он попросил два. Один он оставил себе, а второй отдал мне.

Я никому не показывал этот его портрет. Словно мушка в янтаре: на застывшем во мгновении лице его читалось чистое выражение, с которым несут себя несчастные, но благородные и достойные во всех отношениях люди. Волосы он зачесал специальным средством назад, надел свой лучший костюм и даже где-то ради фотографии раздобыл галстук-бабочку. Он наотрез отказывался брать те, что предоставляло фотоателье.

Портрет этот я хранил на самом дне своего дорожного саквояжа, меж страниц старой книги.

После моей женитьбы ничего особенно и не поменялось. Я всё так же учился, всё так же спал на своей половине этой омерзительно скрипучей кровати в нашей с Костей каморочке, всё так же совершал с Камалией, теперь уже моей молодой женою, променад. Всё также я переписывал пьесы и объявления.

Единственное, что не давало мне покою до сих пор, было то странное чувство, которое я нёс в себе, но не к своей жене, а к своему другу. То тягучее и нежное, что всё ещё замирало в груди, поднималось во мне, когда я смотрел на него.

Под конец второго курса, как раз тогда, когда вот-вот должны были начаться экзамены, Костя не выдержал и сломал моё представление об себе и об нём. Дело было поздним пятничным вечером. Доходил апрель, постепенно теплело, наше страшненькое оконце фонило свежестью сквозь заткнутые тряпицами щели в раме.

Мы вернулись с Толкучего рынка с обширным уловом: чёрный хлеб, пряники, солёные огурцы, казанское мыло пяти копеек за два брикета, стеариновые свечи, и что-то совсем по мелочи, вроде катушки ниток с пачкой иголок. Костя сбегал за кипятком, я развернул кулёк чаю, и мы принялись заниматься своими делами. 

Я штопал свою рубаху, пришивая пару пуговичек и заделывая прореху на рукаве – я неудачно и неуклюже сделал там дырку. Я работал иглою, мыслями пребывая не здесь, а далеко, в женском общежитии, где сидела сейчас наверняка так же моя дорогая Камалия. Мы не жили вместе, потому как не располагали достаточными средствами. По закону мы имели право жить вместе, как муж и жена, но Камалия настаивала на том, чтобы начать такого рода житьё после университета: она хотела доучиться тщательно, и чтобы я сделал то же самое.

Ох и умна была эта девушка! Я бы точно отвлекался от учёбы, я бы не запомнил ни слова из анатомического пособия, если б была она рядом и я мог коснуться её руки…

– Миша. 

Решительно ничего особенного не было в ней, но тянуло меня к ней страшно. Казалось бы, вот человек. Такой же, как и я. Кости называются так же, мышцы сокращаются таким же образом, все системы работают одинаково. Но нет, что-то в ней есть не физического, а душевного и духовного, та красота, которая неподвластна изучению под микроскопом или на анатомическом столе! Это её жест, её манера говорить со мною и смотреть на меня. Ах, что же эта девушка делает, какую силу имеет надо мною!.. От горячего чаю мне стало жарко. 

– Миша!

– Прошу прощения, Костя, я задумался. 

– Да я уже понял. 

Отложив иглу, я расправил рубаху и придирчиво осмотрел её. Пуговицы стояли ровным рядком, аккуратные швы почти не были заметны. Наловчился я в этом деле, за два-то года. Я повесил рубаху на спинку стула, себе за спину, и сел ровно напротив Кости. 

– Что ты спрашивал?

– Я не спрашивал, я хотел сказать. 

– Ну так говори.

И он как-то подозрительно замялся. Меня это взволновало. У него что-то случилось? 

– Костя, не томи! У тебя что-то случилось?

– Нет, то есть, да. Но нет.

Он поднялся и нервно зажёг новую свечу. Крошечный огарочек старой остался лежать там же, на тарелочке. Разойтись в нашей комнатке было негде, и вместо того, чтобы ходить из угла в угол, Костя сел обратно и принялся ковырять пальцы.

– Знаешь, Миша, я всё хотел спросить. Почему вы с Камалией не живёте как муж с женою? Вам уже разрешается.

– Эм. – Не такого вопроса я ожидал. Стул показался мне слишком жёстким, взгляд напротив же слишком острым и неприятным. – Камалия хочет прилежно доучиться. В ней ещё осталось старое воспитание и она…

– Но уже можно.

– Я решительно не понимаю, какое тебе до неё дело. Она не хочет отвлекаться от учёбы, справедливо считая, что я буду не в состоянии заниматься рядом с нею, – ухмыльнулся я.

– То есть, если я правильно понял, чувства и страсть не должны мешать нашему изучению? 

– Верно понимаешь. 

– То есть ты также считаешь, что нежные и искренние чувства и их проявления, разумеется, способны отворотить тебя от прилежания в учёбе и, как следствие, от получения блестящих оценок?

– Я… не знаю? Я всего лишь делаю предположение. Ах! – И меня озарило! Ведь вот почему он спрашивает, ему точно нужен совет! Он же упоминал ещё тогда, давно, что и у него что-то есть в душе к кому-то, что-то нежное – яркое влюбление, которое произошло помимо его воли. Как глуп и невнимателен я стал! – Костя, ты спрашиваешь с целью выяснить что-то, чтобы тебе легче было переносить твои чувства?

Костя побледнел так быстро, что мне сделалось страшно.

– Откуда ты знаешь?.. Я не говорил тебе ничего.

– Говорил! Ты сказал, что Камалия тебе не люба так, как мне, и в сердце у тебя другое. Ах и забыл я, непутёвый! Всё совершенно вылетает из головы! Как давно это было!..

– Ах это. Да, точно, было дело. 

– Так, хорошо, но вернёмся к нему. Что ты хотел сказать, спросить? Тебе нужна помощь?

– Миша, послушай. – Костя потянулся ко мне, сжал мою ладонь и сразу же выпустил. Откинулся на спинку стула. С его движением колыхнулся огненный язычок свечи. От Костиного касания мне сделалось неуютно, я проследил взглядом за кругом света, который дрогнул в такт моему сердцу. Костя нахмурился и резко заговорил: – Возможно, ты меня не поймёшь, возможно, ты меня видеть не захочешь, но я решился.

– Ты не хочешь более со мною нанимать, – осознал я за секунду.

Вот к чему были все эти расспросы про наше совместное житьё с моей женою, вот к чему были эти странные взгляды! Он ждал, пока я сделаю то, что должен!..

– Чт… Нет, Миша. 

– Нет?

– Нет, это совсем не то.

– Тогда объясни, будь так любезен.

– Это… другое, Миша. Сил моих положительно больше не находится выносить эту сладкую муку: быть рядом и не иметь возможности сделать и малейшего нежного жеста! Я уже опоздал, чудовищно опоздал с этими словами, я даже сам советовал тебе жениться из чувств, но… Уповаю на то, что ты поймёшь меня и не погонишь прямо сейчас. Нет, не перебивай, – он махнул рукою, когда я открыл рот, чтобы возразить. С чего бы мне прогонять его, что за вздор! Я думал, это он собирался прогонять меня. – Я скажу, а ты решай. Человек может преодолеть что угодно, может пережить какое угодно бедствие и испытание, может бороться с чем угодно – и победить. Но ему не под силу изменить выбор своего сердца, здесь человек беспомощен и бессилен. Ты вот можешь изменить выбор своего сердца, Миша?

Тяжело сглотнув, я покачал головою. Сердце моё выбирало по очереди двух разных людей, и я не успевал угнаться за ним. Костина горячая ладонь, когда он вёл меня сквозь толпу, ручка Камалии в моей руке на венчании, Костины светлые глаза с разными ресницами, рдеющие горячие щёки, когда я держал его лицо и всматривался в него, удивлённый и восторженный его особенностью, касание Камалии к моему плечу, которое пускало по мне волну сладострастной дрожи предвкушению.

Мне стало страшно, что меня раскроют прямо перед всеми. Я женился, имея в сердце не одну её; я уже тогда был преступен и неверен ей, когда позволил первой мысли о нём проскочить в своей голове.

Я зажмурился и растёр лицо ладонями. Это решительно вздор! Чего Костя добивается? Он не добьётся от меня признания в том, что я грязен мыслями! Я ведь любил её!

– Скажи словами. 

– Нет, выбор сердца я изменить не могу. 

– Вот и я не могу. 

– Я не понимаю, к чему ты ведёшь. Костя, ты можешь выражаться яснее?

– Ты же знаешь, что нет. Ах Миша! – Костя снова схватил меня за руку, протиснулся пальцами мне к самой ладони, сжал. Я прикрыл глаза, не находя в себе силы отнять руку. Я не хотел её отнимать, и от самого себя, от своего нежелания, своей слабости мне делалось гадко. – Идеальность вещей, она даёт нам душевный подъём, наслаждение, лёгкость членов и прекрасное ощущение мира! А вот идеальность людей, в свою очередь, только тяготит и печалит, поселяет в сердце боль. Свою боль я более держать не в силах, мне положительно не хватает воли. Я слаб и ничтожен, Миша. И виною всему – ты. 

– Я?

– Ты, – еле слышно выдохнул Костя. – Ты виною всему моему душевному трепету. 

С замиранием сердца и леденящим ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии сейчас моя душа, и перед той тайной, которая была сейчас мне открыта, я высвободил свою ладонь. Костя смотрел на меня огромными глазами, белый, словно новопреставленный, холодный мертвец. Я медленно поднялся, сам не знаю зачем, Костя вскочил следом.

Тысяча мыслей прямо сейчас прыгала в моей голове. Это что же получается, он меня..?

– Миша… – умоляюще шепнул Костя.

– Вы же имеете в виду, что вы меня…

– Миша, я вас прошу…

– Помолчите, Костя. Мне надо… осмыслить. 

К концу второго году учения я начал замечать, как у меня все больше выматываются нервы и душа становится тоньше, но теперь только я отчётливо и ясно понял, до чего дошёл.

Боже мой, господи! Как же вынести эту муку!

Я судорожно соображал, сердце трепыхалось у меня в горле, грозя выпасть на язык. Костя стоял рядом, молчаливый, застывший и напуганный до смерти. Мне захотелось вновь почувствовать его прикосновение, поэтому я повернулся к нему. Чудовищные слова заворочались на моём языке. 

– Ты полюбил меня? Это то, что ты хотел мне сказать?

– Миша, пожалуйста…

– Ты полюбил меня? Как мужчину, а не как друга? Скажи мне прямо и откровенно, всё это было в твоей душе?!

– Почему ты говоришь так, будто всё в моей душе прошло?! 

– А оно не прошло?

– Нет. 

Я снова сел, схватился за голову. О, горе мне, горе! Ежели б я знал об этом раньше!..

– Я хочу услышать ответ на свой вопрос.

– Да, Миша. Я… полюбил. Мне следует искать новое место?

– Для чего? – искренне удивился я, поднимая глаза на Костю. Тот сидел напротив, и весь вид его говорил о том, что он хочет исчезнуть, нежели находиться здесь прямо сейчас. – Зачем? Я думал, ты попросишь меня искать новое место для семейной жизни. Но то, что ты открыл мне сейчас… Почему?

Костя сделал неопределённый жест рукой, и я заметил, что его пальцы подрагивают. 

– После сделанного мною признания я не уверен, что ты захочешь находиться рядом со мною. И не задавай более вопросов, ты всё правильно догадался, да и я тебе открыл сейчас. За такое карают, и лучше бы мне обезопасить тебя от себя. А вам с Камилей будет комнатка, маленькая, но комнатка, и…

– Нет. 

– Что?

– Я сказал – нет. Это… сложно. Всё между нами всеми сложно, – тихо сказал я.

– Ничего сложного нет, Миша. 

– Ошибаешься, Костя.

– Да нет, – невесело хмыкнул Костя. – Тут не в чем ошибиться. Ты любишь её, она любит тебя. В этом уравнении я – всего лишь ненужная, лишняя переменная. 

– Замолчите, прошу вас! – воскликнул я. – Не несите чепухи. Вы не лишняя переменная, и ничего в подобном духе. О боже мой, молчите! Скорее здесь трудность в том, как я чувствую своё отношение к вам обоим. 

– И как же?

– Это как… – замялся я, подбирая сравнение. Как описать то, что я чувствую без всяких пошлых и вульгарных словечек? Само явление моего такого к ним обоим чувства – уже вульгарная пошлость, но не может быть пошло то, что нежно и боязливо! – Я хочу иметь вас обоих, но я должен выбирать, а выбрав одного, я навсегда потеряю второго. И наоборот. Я внутренне разрываюсь, неспособный сделать этот выбор, временами склоняясь то в одну сторону, то в другую. Я сам боюсь того, что уже выбрал не того человека, которого должен выбирать по сердцу, но оно велит мне поступать, как я поступаю. Это мучает меня. 

Тишиною после этих слов мело, как снегом. Костя смотрел на меня, я смотрел на него. Догорела наполовину свеча, голоса за стенкою умолкли. Я сглотнул, уже зная, что Костя сейчас заговорит и сломает во мне что-то. 

– То есть ты не гонишь меня, несмотря на то, что я наговорил тебе здесь такой крамолы и святотатства?

– Нет, не гоню. Дай мне время подумать.

– Подумать о чём?

Костя был озадачен не менее меня. Только его сомнение носило характер надрывный, характер сломленный и обречённый, в то время как моё сомнение было торгом с совестью.

В тот вечер мы не сомкнули глаз, разговаривая и препарируя друг друга. «Вивисекция», вот как бы я назвал это действо, потому что Костя, не стесняя себя, резал мне точно по живому.

Когда мы ясно, в прямых словах прояснили, что именно было между нами, то ещё долго в комнатке было тихо. Мы сидели на кровати, ошеломлённые, смущённые, не знающие, что делать с нашим пугающим открытием. Я схватился за рубаху на груди, там, где было сердце. Слышал и ощущал его бешеный гулкий стук, чувствовал себя между небом и землёю, словно сам чёрт вертел меня.

Мне было одновременно мерзко, от себя и своего уродливого и неправильного чувства; больно, от того, что я обманывал себя и других людей таким нечестным образом, давая надежды; отчаянно стыдно, ведь юноше не положено испытывать чувство к другому юноше, это неправильно и извращённо, противоестественно; и очень-очень страшно, от того, что я любил – боже мой, я действительно любил! – и не только глубоко в душе, но и на поверхности души находил это абсолютно нормальным, не чувствуя себя каким-то неправильным, – и меня любили в ответ.

Они оба. Они оба любили меня в ответ. 

Сердце у меня ныло где-то с неделю, а потом перестало. Потому что Костя решил растоптать меня, лишить какой бы то ни было воли, заставить меня взглянуть правде в лицо. Поставить на мне окончательное клеймо. 

Он поцеловал меня.

Он поцеловал меня во вторник, утром перед латинским экзаменом. Я того затаённо ожидал с того самого разговора и, честно признаться, с жаждал невероятно – мне казалось, что таким образом можно поставить на всём точку. Я хотел попробовать.

Вот я почувствую, что мне такое не по нраву, что мне мерзко и противно, и отпустят оковы моё сердце, и станет мне легче.

Может, вернуться на прежний уровень мы так до конца и не сможем, но зато раз и навсегда я решу для себя болезнь своего сердца. Дружбы, возможно, уже будет не вернуть, но и так мучающего меня чувства – тоже. 

Но мне – боже мой, даже нельзя думать об этом без содрогания! – понравилось. Во мне всё поменялось местами. Я узнал, каков был его поцелуй, и мне стало тяжелее, потому как мне не было ни мерзко, ни противно. 

Мои чувства пугали меня, но я позволял им быть, позволял им расти и шириться во мне. 

Костя припёр меня к стене, когда мы собирались выходить в университет. Я с нелепым трепетом подумал, что же он хочет от меня на этот раз, и дрогнул, когда он спросил, разрешаю ли я ему поцеловать себя. На кивок Костя не среагировал, но я был так взволнован, что не смог бы вымолвить ни слова.

Во мне боролись два чувства: тяга к нему и верность к Камалии. 

Мы оба понимали, что прямо сейчас я нарушаю данное обещание, если угодно – клятву жене. В ушах у меня шумело, я не слышал ничего кроме голоса Кости, который требовал сказать вслух.

«Да. Разрешаю», – прошелестел я, и медленно Костя придвинулся к самому моему лицу. У меня кружилась голова. «Вы уверены, Миша? Точно можно? – тихо спросил Костя, укладывая ладонь мне на шею. – Обратного пути не будет».

Ах, как жарко! Боже мой, сколько мы так уже стояли? Мне казалось, что целую вечность. Впечатления прошедших месяцев накладывались одно на другое у меня в душе, я жаждал этого поцелуя, как ни одной ещё вещи не жаждал. 

Я сказал: «Целуйте».

И он поцеловал меня.

А я поцеловал его в ответ.