Мы закончили пятый курс. В большом красивом зале мы получили дипломы, украшенные государственным гербом и большой университетскою печатью, с указанием, что все мы успешно сдали все теоретические и практические испытания, и теперь медицинский факультет добросовестно даёт нам степень лекаря «со всеми правами и преимуществами, сопряжёнными по закону с этим званием». В этом же зале мы подписали врачебную клятву. 

Я покидал свою alma mater в смешанных чувствах, потому как много событий и впечатлений наложились за последние дни мне на душу. С деньгами стало туже, в театре скоро должны были кончиться пьесы для переписки, потому как подкрадывалась середина лета, с назначением и всей моей будущностью тоже стало туже – я просто не знал, куда мне податься. 

С нашего курса повезло очень немногим. Кого-то оставили ординаторами при клиниках – и это были счастливые люди! С жалованием, местом и возможностью продолжать учиться. И не в одиночку, а под надёжным руководством, скажите пожалуйста! Кому-то посчастливилось попасть в больницы на какие-то плохонькие места. Но это было уже что-то! Не чета моему отчаянию!

Но таких, которые разбежались по клиникам и больницам, были единицы. Дай бог человек пять или шесть со всего курса. Курсисток, в том числе и Камалию, устроили в одну из городских больниц медсёстрами. 

Костя и ещё несколько человек должны были получить от земства назначения на участки, но время шло, а назначение на перевод в глушь всё никак не выдавали. 

Я всё это время, не имея возможности никуда пристроиться, давал объявления по газетам, тратя свои кровные рубли едва ли не впустую. Костя занимался тем же. 

«Доктор такой-то имеет честь покорнейше предложить свои услуги в любое время дня и ночи…»

Моя неутомимость и честное отношение к делу на первых порах сделали мне большую услугу, потому что пару раз меня вызывали к больным. Которым я помогал, внутренне дрожа. 

Однажды меня вызвали к очень почтенной в обществе даме. Я добрался до их дома на извозчике, меня провели по богато, но нарочито просто обставленной зале к покоям больной. Муж дамы, колоритный статный мужчина, с чёрною гривой волос и такими же чёрными усиками, по пути к комнатам чётко разъяснил мне все симптомы.

– Вы знаете, мы где-то недели с две вернулись из Петербурга, вот с тех пор она-то и занемогла. 

– Так, так, – важно кивал я, быстро прикидывая, к чему меня ведут. 

– Кашляет, лбом горит. Что делать, ума не приложим. Просим, пожалуйте. 

Меня завели в просторную светлую спальню, я шагнул к кровати. На ней лежала женщина. Она ещё не утратила свою красоту и молодость, но лицо у неё было измученно, несколько нервно. Белые тонкие руки лежали поверх покрывал. Она глянула на меня испуганно да так и замерла. 

У неё оказался бронхит в начальной стадии. Как только я высказал свой диагноз, проведя все необходимые исследования, то вспомнил мучительно медленно всплывающий в банке кусочек лёгкого, который я видел в анатомическом театре. 

– У вас болезнь довольно коварная.

– Доктор, я не умру?! – воскликнула дама. 

– Конечно нет, но насчёт осложнений сказать пока нельзя. Всё туманно… И будет зависеть от соблюдения вами лечения.

Я вышел за дверь и подозвал супруга этой дамы. Он представился Петром Алексеевичем. Я был не очень уверен в своём окончательном диагнозе, но это не могло быть ничем иным, как бронхитом. Помилуйте, застудилась дамочка, вот и всё! Где же только они ходили, что дошли аж до такого! 

А как я робел, когда говорил свои выводы! Решительно, что же это? А я только выпустился, мне, извините, всё ново, я же могу ошибиться? Могу, естественно! Но здесь я был отчего-то уверен. Мне было немного неуютно среди всех этих роскошных интерьеров, которые обступали меня плотным кольцом, но я стойко держал лицо. Не мог я ударить им в грязь на своём первом серьёзном деле!

Разъяснив Петру Алексеевичу, что супруге его не грозит пока никакая опасность, ежели они будут соблюдать мои предписания, я сделал распоряжения, надписал им свой адрес, чтобы они могли вызвать меня, когда понадобится, и уехал. И рубль, который мне с благодарностью всунули, я принял, хоть и не заслужил его. 

И с этой минуты началось моё первое испытание в личной практике. Я бывал в доме Романовых иногда по паре раз в день, наблюдал госпожу Екатерину Алексеевну. С нею я пережил и первый её воспаленческий кризис, когда из-за её легкомыслия бронхит перерос в воспаление, и недомогание, и жар, объясняя её мужу, что волноваться нечего – пульс прекрасный. Я присоветовал всё то, что присоветовал бы любой на моём месте: лёд к голове, в умеренных количествах, конечно же, и банки с ваннами. 

Через некоторое время я заметил, что меня встречают уже не так радушно, как первые разы. Но вскоре Екатерина Алексеевна пошла на поправку, и я снова стал всем мил. Ох и вспоминал в эти дни я советы профессора Смольного: будьте равнодушнее к чужим боли и страданию, господа студенты, и вам не так неприятно будет получать грубости в обращении.

Рядом у постели женщины то и дело сидел юноша, кажется, лет восемнадцати, весь на вид весьма болезненный и тонкий. Видел я его где-то раз через визит. Я предположил, что это сын, и оказался прав. Его звали Александром – я неосторожно и случайно подслушал его разговор с матерью, когда пришёл, вызванный к ней по какой-то мелочи. 

Надо сказать, что это семейство повадилось вызывать меня по любому поводу, но я не страдал и обременён не был. Мне перепадало по рублику или два в день вызова – за свою безупречную службу, – и поэтому я безропотно ехал к их дому, даже если посланный за мною слуга передавал мне новости лишь о головной боли.

Меня узнали и в некоторой степени полюбили не только само семейство, но и прислуга: лакей делал мне дружелюбное лицо, когда я проходил мимо, горничные тайком посылали улыбочку, прочая многочисленная прислуга, наполнявшая этот дом, была ко мне вежлива и мила.

Также я был зван и к другим больным, но всё больше по мелочи. Платили мне очень мало или вообще не платили, я приписывал простенькие рецептики, как по учебнику, понимая всем своим существом, что иногда выписываю больному пустую пилюлю. Я не мог выносить отчаяния в обращённом на меня взгляде, когда мать спрашивала об сыне или молодая девушка об себе. 

Дни тянулись, невзгоды мои расправлялись, словно чёрт растягивал их вокруг меня. 

Костя всё ждал своего назначения, которое обещали устроить в самое ближайшее время, и так же, как и я, переводил деньги на объявления в газетах. Его практика была менее обширна, чем моя, да и то только потому, что ездил я практически только к Романовым. Больше меня никто нанимать не желал. На уплаченные ими деньги мы с Костей жили ещё недели две, до его отъезду. 

– Все они баре, что с них взять, – рассказывал я Косте одним вечером. Тот понемногу складывал свой дорожный саквояж, готовый в любой день получить направление и отбыть. – Ты спрашивал, чего им надобно? А что! Вызывали меня даже на головные боли. Хотя бы вот недавно! Это я понимаю, они же не знают, как правильно с этим справиться, всё своими средствами какими-то. Но более серьёзное? Вот на той неделе бывший сынин гувернёр – ума не приложу, почему он всё ещё при доме! – у них ногу свернул, и что ты думаешь? За мною примчались! Откуда они такого доверию ко мне набрались? Они дворяне, не побоюсь сказать, аристократия, едва ли не приближённые! А я?! А я – букашка! И ко мне – такое доверие?..

– Действительно, и я нахожу это необычным.

– Отчего они так ко мне? – задумчиво спросил я сам себя. – Не лучше ли им вызвать именитого врача, у которого опыту больше, чем у меня – лет жизни? Ах, Костя, я путаюсь! И ничего не понимаю. А ты, ты мне можешь растолковать?

– Не знаю, Миша, ох и не знаю. Не думаю, что смогу. – Костя слабо улыбнулся мне. Мысли его были далеко не здесь и не со мною.

– Вот и я тоже. Доктора семейного у них нет, не пойму? Ах, вот, ты не уложил те книги. Не оставляй их, они тебе пригодятся. Пособие – лучший друг врача!

Я качнулся на стуле, наблюдая.

С тех пор, как Камалия ворвалась сюда, прошла, кажется, целая жизнь.

Она действительно запросила развод, но нам отказывали из раза в раз. Давали, по правилам, время примириться, потом находили другие причины отклонить наше прошение. Я, скрепя сердце, согласился на развод по своему прелюбодеянию, но доказательства необходимо было собрать такие, об каких я ещё не слыхивал. Несколько месяцев мы бились, и всё без толку. 

И жизнь моя с тех пор кардинально изменилась, круто повернулась всеми своими гранями, подарив мне новый мир. Я был где-то нужен, и неважно, что когда я возвращаюсь в свою каморку, на меня обрушиваются проблемы, тяготы и невзгоды. Совершенно неважно.

Однажды ведь это всё закончится. 

Между нами с Костей что-то неуловимо изменилось. Мы будто каждую секунду ждали нового вскрика, нового обвинения, что к нам сейчас ворвётся многоголосая толпа, закрутит нас и вынесет на улицу, всем на суд. Почти всё свелось к минимуму, и всё, что мы изредка себе позволяли – скорее я позволял, потому как Костя теперь боялся лишний раз подойти ко мне – было лёгкое прикосновение за закрытыми дверями.

Найти новый постой никто из нас тоже пока не мог, мы держались за нашу хозяйку с её одиннадцатью рублями, как за самое невероятное сокровище и чудо. Тем самым мы не могли совершенно не контактировать, но теперь меня это мало волновало – раз Камалия обо всём узнала и хотела разводу, то я мог позволить себе маленькую слабость сердца. Так я думал, пока не сказал об этом Косте: тот посмотрел на меня, как на безумца, глаза его потемнели.

Устав качаться на стуле, я встал и прошёл к своей докторской сумке, которую я гордо считал очень солидной. Этот саквояжик я приобрёл на Толкучке, ходил с ним на все свои малочисленные вызовы и чувствовал себя с ним очень важным. Сегодня я был у старухи с заложенной глоткой, и потому сумка стояла у кровати. Я задвинул её, чтобы она не мешала, и сел. Костя продолжал складываться, не обращая внимания на книги.

– Костя, заклинаю тебя, возьми книги! Они твои помощники.

– Совершенно верно!

– Положи, не забудь, ну же!

Костя тихо рассмеялся, продолжая укладывать вещи в саквояж. Положил сверху несколько книг, застелил тряпицей, щёлкнул замочками. У него остался только свежий комплект белья и одежды, оставленный на смену, а остальные вещи уже были собраны. Мы со дня на день ждали известию.

– Ты держись за это место, Миша. – Костя присел рядом, не касаясь меня, и повернулся ко мне. – Вот я уеду, и некому будет следить за тобой. Не бросай, даже если докучать эти твои баре будут. Баре-то баре, а место преотличное, да еще и рубль платят. 

– Я знаю, Костя. Я б тебя тоже поучил, но, видишь, не берусь. 

– Это оттого, что я и так учёный больно.

Я уже готов было рассмеяться, как вдруг услышал бухающие шаги. Они спешно поднимались к самому верху. Было слышно, что ступает лёгкий человек, я даже подумал, что женщина бежит. К кому же это? Неужто ко мне?..

Лестница долго скрипела, и вот в дверь часто-часто и легко застучали. Я метнулся, распахнул её и увидел его.

– Михаил Юрьевич! Ах, Михаил Юрьевич! Маменька просит к вам! Вернее, вас просим к маменьке!

– Что же, секунду, Александр Петрович… Прошу простить, я не один, но вы проходите. Мне нужна минута. Что с вашей маменькой?

Я пропустил юношу в свою каморку, несколько стыдясь её и её убогого вида, и принялся спешно искать свою докторскую сумку. Молодой человек молча наблюдал за мною, остановившись у стола. По его позе было ясно, что ему неприятно находиться в нашей обстановке. Его изящное лицо исказилось в гримаску. 

– С нею удар. В коляске возьми да и упади в тяжёлый обморок. Лежит сейчас, доставленная домой, и решительно страдает! Скорее, прошу вас! А… кто этот господин?

– Это мой университетский коллега, Константин Петрович, – пропыхтел я, вытягивая сумку из-под кровати. Судорожно я соображал, что же стряслось с его дорогой маменькой. Ах бы пособийце сейчас проглядеть!

– Премного рад встрече. – Александр Петрович, следуя этикету и выказывая своё безупречное воспитание, легко поклонился. – Отбываете куда-то?

– Взаимно. Да, со дня на день ожидаю назначение. Врачебная практика на уездном участке. – Костя улыбнулся. 

Александр Петрович прищурился, оглядывая нашу обстановку, кивнул и больше ничего не сказал. Во время их короткой беседы я вытащил свою сумку, проверил необходимый – и очень скудный – запас препаратов и врачебных приспособлений. Я скопил всё это непосильным трудом. 

– Пойдёмте, – сказал я Александру Петровичу и шутливо добавил, обращаясь к Косте: – Возвращения в ночи – мои любимые! Так прекрасен пустой город!..

Извозчик стоял прямо у входа в наш домишко. Александр Петрович буквально сбежал по лестнице и одним махом запрыгнул в экипаж. Я едва поспевал за ним.

В пути мы молчали. Я молчал, потому что не смел сказать и слова, меня везли не за тем, чтобы я развлекал барчонка праздными беседами. Барчонок молчал не знаю отчего, возможно, в его душе ещё было сильно впечатление от убогости моей комнатки.

И где это видано, чтобы врач – я подчёркиваю, врач! – ютился в таких условиях! В таких условиях разве что тараканы могут выживать, да и то не все! Вот мы и ехали молча, смотря куда угодно, но не друг на друга.

Я всё же позволил себе немного более тщательно поразглядывать юношу напротив. Ехать нам было ещё минут пять, и ничто не стесняло меня. В доме, во время приёмов, я был несколько смущён и ошарашен всей роскошью, которая отовсюду колола мне глаза, и потому не находил в себе сил и смелости внимательно смотреть по сторонам, а тем более разглядывать лица.

В основном всё пристальное моё внимание забирала хозяйка. 

В её лице ещё мелькали живость и свежесть, свойственные всем хорошеньким девицам, и она ещё не утратила их, хоть и была уже стара. От неё Александру Петровичу достались изящество и грация черт, томная леность во взгляде, которым он сейчас осматривал улицу. От отца у него был рост – маменька его была маленькой и крепенькой, а Александр Петрович был статен и довольно высок, но ниже меня. Внешние признаки сходства я более не видел, а может, я и не вглядывался достаточно.

Но глаза у него были отцовы. Такие же серые, яркие. Жгучие, отражающие весь темперамент. А великолепные волосы, обычно убранные элегантным способом, сегодня кудрями обрамляли его лицо; они были тёмные, как у матери, только несколько отливали в отцовскую чернь. Мне казалось, что все черты неуловимо напоминали мне больше его мать, нежели отца, возможно, мне лишь казалось, потому как я не знал этого юношу достаточно близко. 

А вот характер его был для меня чем-то особенно недосягаемым, не похожим ни на что, с чем я сталкивался. Впечатление юноша производил блестящее: он был высок и строен, элегантен, умел делать так, чтобы нравиться собеседнику. Наружностию он был благообразен, жестом благороден, голосом звонок и юн, серыми глазами сверкал мастерски.

В целом Александр Петрович мне нравился, он был чудесного склада ума, хорошей манеры и воспитанию, но немного отвращала от него его манера вести себя с простыми людьми, такими как я, например. Чувствовалось в его повадке высокомерие. 

Что было поделать, он – барский сын, ни дня в жизни не знавший лишений, и я – едва скопивший денег на университет, выучившийся и вынужденный перебиваться случайным рублём. 

Вскоре показались более богатые дома, улицы стали наполняться людьми, Александр Петрович оживился, и даже цвет его лица будто бы стал здоровее. Когда мы подъехали, он ловко выпрыгнул из экипажа и поспешил в дом, даже не обернувшись на меня.

Меня это возмутило. А вот возьму сейчас – и не пойду никуда! Что это за манера такая, вести себя с гостем так низко? Да ещё и с врачом! Это не мне надо, это тебе, молодой человек, надобно меня в доме! Странный народец, эти богатеи…

Я, стараясь, чтобы моя ещё юношеская живость не прорывалась наружу, торопливо пошёл следом. Парадная лестница была большая и длинная, я с трудом удерживался от того, чтобы не побежать по ней. Внутри меня встретили, повели по уже знакомым мне залам и коридорам. 

В также знакомой мне комнате лежал она, госпожа Романова, а подле неё уже сидел маленький невежливый стервец. В эту минуту я проникся к нему непонятною злобой. 

– Здравствуйте, Екатерина Алексеевна, – сказал я, подходя к её кровати и почтительно кланяясь. – Вот он я, здесь. Что у вас?

– Михаил Юрьевич, вы что, не видите? – процедил Александр Петрович. – Она слаба и не может говорить. Я вам всё уже рассказал, прошу вас делать своё дело. 

«Экий стервец, – злобно подумал я. – Почём я знать должен, что у неё? Сказал мне два слова и уже всё, лечите!»

– Мне необходимо спросить у больной об её самочувствии, и что её беспокоит. Только тогда я смогу понять, как верно её вылечить. 

– Я нахожу ваши методы пустыми и недейственными. 

– В таком случае распоряжайтесь сами, – не выдержал я. Что на него сегодня нашло? – Или зовите другого врача. 

– Что же, медицинским наукам я не учён. – Стервец в миг побледнел, выпрямился на стуле и заглянул мне в глаза. – Мне просто очень хочется, чтобы для маменьки делалось что-то важное и особенное, что наверняка поставит её на ноги. Прошу простить мне мою грубость, я волнуюсь, и это её причина. 

– В таком случае не лезьте мне под руки, Александр Петрович. Вам лучше выйти, я вас позову, как только закончу. 

Больная всё это время молча слушала наш разговор и переводила взгляд с одного на другого. «Сашенька, ступай», – сказала она, и Александр Петрович вспыхнул и вылетел из покоев матери. 

Она хрипло хохотнула, прокашлялась и сказала:

– Ловко вы его, Михаил Юрьевич. Он порою неуправляем, не обращайте внимания. 

– Прошу прощения, не хотел быть грубым с вашим отпрыском, да только он мешаться будет.

– О, он уже доставил вам немало душевных волнений, я это вижу. – Она прищурилась и поманила меня рукою. – Таков он у нас, своенравный больно, управиться порою не можем. Что в голову придёт, то и делает. Ах, всё, довольно об нём! – Она властно протянула мне руку. – Вы лучше мне скажите, что со мною. Такого страху натерпелась в той злополучной коляске…

Оказалось, что госпожа Романова перегрелась на солнце и получила удар. С самым серьёзным видом я выписал ей холодные компрессы к голове несколько раз в день, постельный режим и покой.

– Рекомендую также держать под рукой пузырёк нюхательной соли, – подытожил я, укладывая стетоскоп в сумку. – У вас прекрасный здоровый пульс, но необходимо соблюдать постельный режим ещё несколько дней. Вскорости все симптомы пройдут, и вы снова будете веселы и бодры. И впредь берите с собой на прогулки зонтик от солнца. 

– Спасибо, доктор Московский. Сашенька! Сашенька!

Сашенька сразу же появился в дверях, будто всё это время только и ждал, что его позовут. Я защёлкнул свою сумку, поклонился госпоже Романовой и последовал к выходу. Александр Петрович вёл меня по коридорам, бесстрастно поглядывая на меня через плечо. Я смотрел прямо перед собой. 

– До свидания, господин доктор, – сказал он мне, когда я шагнул на широкую парадную лестницу. 

Извозчик всё ещё стоял на месте, явно ожидая меня. Я удивлённо обернулся к Александру Петровичу. 

– Вас довезут. – Краска смущения приступила на бледных щеках Александра Петровича, я никак не мог встретить его взгляд. Что происходило у него в душе, мне было неизвестно. – Уже заплачено. До свидания. 

И он скрылся в доме, оставив меня одного на улице. Основательно темнело. Я ехал домой, и множество мыслей ворочались у меня в голове. Громадное облегчение накинулось на меня, когда я оказался вне опасности – вне этого огромного дома, где каждая мелочь знает своё место. Решительно удачно, что ничего серьёзного не случилось, а то бы я был вынужден выдумывать!

«Не люблю выдумывать и врать, а что делать иногда, приходится. Но в этот раз всё удачно», – с удовольствием думал я, потворствуя голосу в мозгу, который хвалил меня за умение найти к людям подход. 

Я отпустил извозчика и поспешил вверх по скрипучей хроменькой лесенке. Скорее, в спокойную привычную тишину!..

А всё-таки младший Романов оказался не таким стервецом, каким я его себе рисовал. 

***

Костя уехал через четыре дня. 

После его отъезду дни замелькали, как стекляшки под солнцем: быстрые, стремительные, почти незаметные в череде моих забот. Я развил лихорадочную деятельность, чтобы не пойти ко дну в этом безумном городе. Для начала я попытался вновь притиснуться к театру – там неплохо платили за переписку документов и пьес, а мне надо было по-прежнему отдавать за постой одиннадцать рублей!

С работой пока у меня были трудности, хорошо было одно, что за редкие вызовы господа Романовы платили мне рублём, и таким образом я мог скопить некоторую часть необходимой суммы. 

Первые дни после отбытия Кости я не находил себе места, беспокойно мерил шагами комнату, думал всё не о том. На вызовах, по большей части пустяковых и ниочёмных, я витал мыслями далеко-далеко, обсматривая своих пациентов чётко, как по учебнику. 

К октябрю мои метания были настолько отчаянны, что сделались практически мне невыносимы. Мне не давали места даже в самой захудалой больнице: они были переполнены такими же как я, выпускниками, которым, впрочем, повезло чуть больше, чем мне. Работать за пустое «спасибо» мне не хотелось, но хотелось отчаянно набраться опыту. 

Больше всего меня удивляло в этой системе то, что человек, каким бы он ни был, всегда хочет опытного доктора, который точно знает, как лечить его напасть, а чтобы стать таким опытным доктором, надобно где-то работать, чтобы этого опыту набираться. А как известно, если вы – студент, пару месяцев как выпущенный с факультета, то никто вас никуда не возьмёт. Опыта у вас нет, господин бывший студент. Вот так вот.

Поэтому я предпринял следующий шаг: я решил открыть свою практику. Чтобы прям по самому что ни на есть серьёзному, без объявления в газетах из тех, которые я давал ранее. Предприятие моё совершилось через пару недель. 

Я дал в газету новое объявление, пусть и зарёкся так больше не делать, повесил на дверь своей каморочки табличку со своими именем и фамилией, гордо подписал «доктор» и был таков. Точно такой же наружности табличка стала висеть и у входа в наш дом, чем моя хозяйка, сдававшая мне комнатушку, всенепременно и рьяно гордилась. Вот какой у ней жилец – доктор! Не абы кто!

Летели дни, бесконечною вереницею тянулись люди. Я не запоминал почти никого. Были несколько интересных случаев, которые врезались в мою память намертво.

Были случаи в моей только открытой практике очень для меня простенькие. Так получилось, что лечил я нашего бывшего профессора, господина Волхова, ушедшего на покой вследствие большой и неподъёмной для себя нагрузки. Страдал этот человек от кожной болезни: на предплечьях, вплоть до локтей и даже выше, всё было покрыто маленькими красными точками. Пока я осматривал больного и заключал диагноз, мы разговорились.

– Отчего вы наняли доктора, Святогор Юрьевич? – спросил я во вторую нашу встречу, когда проводил осмотр. Сыпи на руках чуточку убавилось и я ликовал, что выписанная мною мазь помогала. – Вы сами практиковали, даже преподавали таким, как я. Вы мне преподавали, вы знаете много больше моего! Скажите, пожалуйста!

– Знаете, Мишенька Юрьевич, – неспешно сказал Святогор Юрьевич своим приятным глубоким голосом, – как лечить-то я знаю, но вот хочется, чтобы молодые тоже знали. Вам это не в укор, не обессудьте. Сейчас по-другому учат в университетах, не то, что в моё время. Сам убедился. Меняются времена. Вы мне вот выписали мазь, хорошую мазь, добротную, я мажу – и у меня проходит. А я в своё время примочки выписывал, потому как таких мазей не было. 

– Святогор Юрьевич, – разулыбался я, не совсем понимая, к чему он ведёт. Я уже давно собрал свои вещи, но не уходил. Последнее время мы с бывшим профессором стали часто беседовать на различные медицинские темы, и я старался запомнить как можно больше, как губка впитывал в себя все знания, которые мне давали. 

– Вы ещё молоды, Мишенька Юрьевич, – покивал Святогор Юрьевич, – очень молоды. У вас вся жизнь впереди, весь опыт и все умения придут к вам. Вы заходите ко мне, спрашивайте что. Вы же один здесь?

– Один.

– А что товарищ ваш?

– Товарищ?.. – растерялся я. 

– Не припомню имени. Вы частенько с ним и Алексеем Рюриковичем имели разговоры, он мне охотно рассказывал об вас. 

– Ах, Константин Петрович… – Я пока не нашёлся, что ответить. Странное дело, запомнить моего друга и спросить, где он. Странный человек, мой профессор. – Он получил назначение и отбыл. 

– А вы что же?

– А для меня не нашлось. Я… личной практикой добираю опыт. Авось, потом и направят. 

– Вот и замечательно. Раз уж вы один, то прошу вас ко мне заходить. – Тут он сощурился и хитро глянул на меня. – Не бросайте старика, сделайте мне милость. 

– Как вам будет угодно, Святогор Юрьевич.

Ещё недолго мы сидели в кабинете, где он имел обыкновение меня принимать, а потом я ушёл. Я действительно иногда забегал к старому профессору, иногда просто так, справиться об его здоровье – чем, очевидно делал ему невероятное удовольствие, старику было приятно, что про него не забывают, – иногда забегал спросить совету, иногда проконсультироваться по особо сложному случаю, который я не мог разрешить. 

Помимо кожной сыпи я вылечивал и простые простудки у детей, пару раз мне приходилось делать гипсовые повязки, но всё это меркло на фоне страхов, которые я себе рисовал и представлял. 

Бывали у меня случаи и очень страшные. Лечил я однажды одну женщину, жену какого-то торговца. У неё был очень тяжёлый сыпной тиф, который, ко всему прочему, осложнялся воспалением околоушной железы. Ох и мучился я с этой больною! За мною посылали и днём и ночью, я выжимал из своего мозга всё, что в нём было, старался найти те знания, которые можно применить на практике. Выходило, надо сказать, у меня очень плохо. Больной не становилось лучше.

И не у кого мне было спросить совету. Не идти же мне в больницу и не каяться, мол, не справляюсь, братцы, помогите!.. Право слово, это я делать решительно не собирался! Ах, погодите же!.. Мой старинный профессор, что же я не вспомнил об вас раньше!

Через пару дней больной стало хуже. Когда я осматривал её последний раз, то дыхание её было затруднено, она дышала тяжело, хрипло, с надрывом, будто стальная рука всё сильнее сжимала её горло. Я, склонившись над её постелью, смотрел, как втягивались у неё глубоко внутрь подрёберья, каждый вдох давался ей с трудом. Муж стоял надо мною, со страхом ожидая, что я вот-вот облегчу её страдания, но я не знал, что делать. Паника охватила меня. 

Женщина не могла говорить, челюсть её из-за воспалению железы не могла разомкнуться надлежащим образом – из-за этого я не смог осмотреть рот и полость зёва. А дома меня ждали мои книги и учебники! В которых наверняка крылось спасительное решение! 

– Доктор, ну что?! – истерично и тоненько спросил меня муж, когда я отошёл от постели больной и принялся складывать свою сумку. 

– Я должен отлучиться, – как можно более спокойно ответил я, руки у меня дрожали, мысли лихорадочно метались. – Необходимо провести впрыскивание камфары, насколько я вижу. Позвольте мне сходить за шприцом. Я предполагал другую степень серьёзности, но похоже…

– Д-да, господин доктор, конечно, господин доктор, – мужичок закивал, как болванчик, и понёсся провожать меня к двери. 

«Вот заладил со своим господином», – зло подумал я, полуживой от страха, что у меня ничего не получится. Хоть бы женщина не померла! Ах, боже, что же будет!..

Очутившись в своей каморке, я закинул в сумку шприц и бутыль камфары и бросился к книгам. Судорожно вычитывал я главы об тифе, искал похожие симптомы и способ лечения. Ах, что же это! Лёд, слабительное, в запущенном случае – трахеотомия… Какое жуткое, ужасное слово!

Я вернулся, впрыснул больной камфару и назначил одно из самых энергических слабительных – колоквинту. 

Мне было невыносимо находиться рядом со страдающей женщиною, и я притворился, что тороплюсь ещё на один вызов и спешно сбежал, пообещав явиться через пару часов. Всё это время я трясся, как болванчик. 

Потом в голове моей прояснилось. 

Из дома я бросился на улицу. Поймал извозчика и погнал его к профессору. Я объяснил ему всю ситуацию, попросил совету. Святогор Юрьевич внимательно выслушал меня, поджал губы и принялся собираться. Через двадцать минут мы уже были на пороге дома больной. 

Дыхание её затруднилось ещё больше, пульс чуть выровнялся. Я старался делать умный вид перед мужем женщины, но со страхом и потаённой надеждой смотрел на профессора. Тот осмотрел больную, вздохнул. 

– А ну-ка садитесь, – вдруг приказал он. 

Мы все опешили, но я бросился выполнять его указания и помогать женщине сесть. Святогор Юрьевич вытащил из моей сумки гуттаперчевый баллон, похожий на грушу, и спросил воды, обязательно тёплой. 

Я смотрел, как профессор спринцует больной рот, засунув кончик баллона той между челюстей, и испытывал страшный стыд напополам со страхом. Что он делает? А что делал я? Поди разбери, что здесь правильно!

И тут больная начала кашлять, отхаркивая вязкую слизь. Она кашляла и кашляла, тягучая слизь липко выходила из её рта, а я сидел и с величайшем удивлением смотрел на это. Неужели…

Женщина выкашляла очень много слизи, и ей полегчало…

– Покой, теперь только покой, – не терпящим возражений тоном приказал профессор, когда мы уходили. – Верно говорю, коллега? Вы верно сделали, что позвали меня, такой любопытный случай!

– Да, всё так, – отозвался я сконфуженно и протянул руку к мужу, который стискивал мою сумку. – Позвольте, уважаемый. Всего доброго, если возникнут проблемы, пожалуйста, пришлите за мною. Случай действительно интересный. 

И мы вышли из их дома. Оставив извозчика, мы пошли вниз по улице. Я страшился глянуть на профессора, но честно рассказал ему все свои предположения и первые назначения. 

– Эх вы, Мишенька Юрьевич, – лишь покачал головой тот и больше ничего не сказал. После длительного молчанию он заговорил. – Вы ж зачем ей… ах, ну ничего, обошлось. Теперь к вечеру отойдёт в хорошее самочувствие, и будет славно. 

– Я не предполагал такого развитию, – сказал я, когда мы подошли к перекрёстку, где мы должны были разойтись. – Учебники не говорят ни об чём подобном…

– Опыт! Опыт и ещё раз опыт! Такие знания могут и не быть отражены в страницах! Ничего, дорогой мой, – Святогор Юрьевич похлопал меня по плечу. – К вам это придёт со временем. И вы правильно сделали, что обратились ко мне. Ну, прощайте!

И он перешёл дорогу и направился вдоль прошпекта, вскоре скрывшись за телегами и конками. Я смотрел ему вслед, раздумывая о том, как я ещё неопытен и глуп. 

Разные случаи были у меня. К ноябрю я затянул пояс потуже – Романовы отбыли из города, и потому средств к существованию у меня резко поубавилось. Их небольшие рубли, которые мне платили за визиты и лечение, очень помогали мне выживать в этом шумном городском водовороте, и теперь мне необходимо было найти на время новые возможности прокормиться. Да, ко мне по-прежнему обращались простые люди, я ходил к ним и лечил их или их детей – но кто мне заплатит рубль за моё лечение? Так, копейки. Поэтому по Романовым я даже скучал временами. 

Александр Петрович в наш последний визит очень меня растрогал. За те разы, что я у них бывал, он показал себя с новой, совершенно неожиданной стороны, которой я не ожидал в нём. Этот с виду высокомерный юноша, манерный и строгий экспонат оказался самым нежным сыном. Он просиживал у постели матери часы, насколько я мог судить по его виду. Все мои назначения он встречал строгим взглядом, инспектировал меня, словно сам мог разобраться в том, что я говорю и делаю.

Екатерина Алексеевна была слаба здоровьем, часто простужалась, и потому осенью и в начале зимы я был частым гостем в их доме. Я делал ей травяные сборы, самолично покупал в аптеках травы и тщательно смешивал их по рецептам из учебников, просиживал за этим делом по нескольку часов. Влажный кашель отступал, госпожа Романова делалась снова весела и приветлива, хвалила меня. Александр Петрович целовал у матери ручку и горячо благодарил меня. 

Эта нежная привязанность матери и сына умиляла меня, мне было всячески приятно видеть её, такой чистою и искреннею она была. Но вот они уехали в столицу, но обещались вернуться в скором времени. Пётр Алексеевич настоятельно попросил меня не отлучаться из городу, потому как они надеятся на меня. Эти слова удивили меня в высшей степени, и я, окрылённый этим, проводил их в добрый путь и продолжил свою практику с небывалою живостью. 

Пролетело Рождество, Новый год, Богоявление и Сретение, праздники меняли друг друга, а я почти не замечал этого, к своему громаднейшему стыду. Холода были страшные, снегом засыпало нещадно, я мёрз в своей комнатушке, бегал туда-сюда к больным, которые мёрзли ещё пуще меня. Мне порою казалось, что я живу и не замечаю этого: дни недели менялись так стремительно, что я дивился, куда они деваются. 

В мозгу моём всё пело о том, как хотелось весны и тепла. Ах пожалуйста! Вот бы распахнуть дверку и почувствовать дуновение сквозняка, который принесёт с улицы запах весны!.. Жду не дождусь этих тёплых деньков, когда мои стеночки перестанет промораживать насквозь!

Весна без милых сердцу людей тянулась бесконечно долго, но долгожданную её свежь и душистую новизну я вдыхал с небывалым наслаждением. Практика моя стала уже относительно твёрдою, у меня появились маленькие доходы, которых едва хватало на прожитьё, и даже люди, которые часто обращались ко мне. 

Весною вернулись в Москву мои дражайшие Романовы. Я радовался первой поданной мне записке, чуть мокрой от слабенького дождика, который моросил весь день. 

Отчего-то внезапно Александр Петрович сделался странным: то он был весьма мил и обходителен со мною, то неловок и груб, то вообще молчал всё время моего приёма, то говорил без умолку обо всяческой ерунде. 

– Беспокойным он сделался, – сказала мне госпожа Романова о своём сыне, когда я в очередной раз сидел у её постели. – Вы бы осмотрели его, доктор. Волнуюсь я, как бы он не захворал. Поймите, я – мать, я чувствую; сердце у меня не на месте!

– Всенепременно обсмотрим-с, как же без этого. Желаете, чтобы я приступил сейчас?

– При всём желании не получится, – слабо улыбнулась Екатерина Алексеевна. – Он снова отбыл куда-то со своими новоявленными друзьями. Представьте себе, сошёлся в Петербурге с молодыми людьми, да так хорошо сошёлся! Век такого у него не было. Он же мальчик нелюдимый был, – она покачала головою чему-то своему, и я подумал, что она вспоминает его юность или детство, потому что лицо у неё было необыкновенное. – А сейчас – постоянно занят. Катаются всё время где-то да куда-то, скажите пожалуйста. 

И я стал искать возможности поговорить с Александром Петровичем, чтобы хоть немного вникнуть в то, о чём говорила его маменька. 

Также я старался внушить госпоже Романовой, что она способна повлиять на своего сына. Я видел много знаков их глубокой и нежной привязанности и потому полагал, что мать будет в бóльшей власти над сыном, чем я. Осторожно я говорил ей, как именно и что у него выспрашивать, куда направлять. Мало-помалу у меня, кажется, получалось, и я тихо радовался своим успехам. Также я очень осторожно заводил разговоры о специальных лечебницах, потому что меня беспокоило, к чему может привести Александра Петровича его баловство. Но маменька его словно и не слышала моих слов, и я решил повременить и попробовать справляться посильно.

Постепенно мне самому удалось по капельке заполучить доверие Александра Петровича. Я не напирал на него, не лез с советами – если он спрашивал, я высказывал своё мнение и не более, но такое случалось нечасто, – и всячески старался поддерживать свою нейтральность ко всем. Я – всего лишь приходящий доктор, мне не положено выказывать симпатии кому-либо из семейства. Доктору положено печься об здоровье и всяческом благополучии своих пациентов – и я самозабвенно старался. 

Однажды Александр Петрович несколько дней кряду кашлял, как оказалось после моего осмотра – занемог гриппом. Словечко было броским, прочно вошедшим в обиход граждан, и я со всем своим врачебным пониманием только кивал и выписывал препараты, чтобы облегчить симптомы. Екатерина Алексеевна тихонько ахала у постели сына, которому было неловко, что вокруг него расходятся такие волнения. 

– Поистине балаган, – проговорил Александр Петрович сквозь зубы, когда я деликатно вывел его маменьку из комнаты и приступил к очередному осмотру.

Уже приобретя некоторый вес в их доме, я мог позволить себе такую вольность, какую не мог позволить ранее – например, твёрдою рукою вывести госпожу Романову из покоев её сына, настояв на том, что тому необходимо находиться в спокойствии. И меня слушались, исполняли мои советы и приписывания, слушали внимательно, кивали и беспокоились. Сам того не заметив, я сделался важным. 

Дело требовало прилежания и особой внимательности. Я уже третий день являлся облегчать симптомы. Собранный мною и заваренный травяной сбор смягчил грубый кашель, Александр Петрович снова обрёл свой мелодичный голос. Я с превеликим удовольствием наблюдал за улучшениями. 

Вся душа моя радовалась. Это ведь как: я – врач! И не надо отнимать у меня диплома после той неудачи с тифом, душа моя простилась ввысь и вширь, так гладко у меня всё получалось. Решительно прекрасно!

– Ваша матушка об вас беспокоится очень. Её можно понять. – Я наклонился к Александру Петровичу и приложил ладонь к его лбу. Хм, всё ещё горячий, но уже не так, как в первые дни. – Вы, всё-таки, их единственный сын. 

– Позвольте! Полно им печься обо мне! Ах, Михаил! – горячо заговорил он, сбившись лишь на имя. – Маменька в вас души не чает, может быть, вы могли бы внушить ей, что я уже взрослый человек…

– Для вашей матери вы всегда будете ребёнком, Александр Петрович. Если позволите мне такую дерзость, то могу сказать по собственному опыту, что так будет ещё долго продолжаться. 

– Невероятно! Немыслимо!

– Успокойтесь, дорогой мой, – улыбнулся я, прикладывая к его лбу компресс. – Ну вот, лежите смирно. 

И тут он посмотрел на меня прямо, глаза его сверкнули. Он спросил:

– А сколько вам лет, доктор? Давно ли вы кончили факультет? Вы так моложавы… 

Я несколько смутился. К чему эти вопросы? Я аж взмок под моим довольно тёплым платьем: весна была холодною и ветренною, по улице было невозможно ходить. Пальто моё ждало меня внизу, и я бы всё отдал, лишь бы накинуть его и убежать восвояси. 

– Это имеет значение? Ежели вам угодно знать, то мне двадцать четыре года. 

– А когда у вас именины? – тотчас же спросил он, не дав мне ответить на второй вопрос. 

– Я не отмечаю именины. Так повелось в моей семье, потому что… – Тут я стушевался окончательно. Не хотелось распространяться о своей семейной жизни и лишениях, которые мы претерпевали. – Но…

– А день вашего рождению когда?

– В июле, одиннадцатого, – тихо ответил я, смачивая в большой плошке с широкими бортиками новую тряпицу. 

– А именины, получается, когда же?

– Ближайшие – тринадцатого. Всё-то вам надо знать, Александр Петрович.

– А у меня именины – в начале мая, – довольно заключил он и отвёл ото лба упавшие было кудри. – А день рождения – в середине мая. Вот так получается занимательно, Михаил Юрьевич. Что? Вы спрашиваете, когда? – Александр Петрович вперился в меня глазами. Я молчал. Его рука поползла ко мне. – Шестнадцатого, раз уж вам угодно знать. 

Весь разговор меня не покидало странное чувство, поселившееся где-то в груди. Все сказанные слова сплели вокруг нас неясную и незримую сеть какой-то тайны, словно колдовство свершилось над нами в этот час. Я поменял компресс, стараясь не смотреть в пронзительно серые глаза. 

Александр Петрович же смотрел на меня ясно, широко распахнутыми глазами. Под ними я начинал уже замечать синеватые тени. Александр Петрович полулежал на своих подушках в раскрытой на груди рубахе, с взмокшим лбом, с чуть красноватыми щеками. «Демон», – внезапно подумал я. 

– Я передам все указания вашей маменьке. 

Торопливо засобиравшись, я развернулся и чуть было не сбил локтем плошку, в которой мочил компрессы. Ах, до чего я стал неловок! И этот барчонок будто специально сбил меня с толку своими странными вопросами! На кой чёрт ему эта информация об моей жизни? Поди, у каждого доктора спрашивает?

Спешно покинув его покои и не попрощавшись, я вылетел в коридор. Сердце стучало у меня бешено и плохо. Я кивнул прислуге, быстро промелькнул через анфиладу комнат и вошёл в одну из дверей. 

– Михаил Юрьевич, что же он! Как его состояние!

Мне стало мучительно неловко перед этой милой женщиною. Вмиг всё мне разонравилось в их доме: и учтивые горничные, и выражения барских лиц, их голоса и слабые улыбки, а чуть погодя мне перестали нравиться и сами покои, в которых я стоял, и мягкие кресла, и всеобъемлющая тихая роскошь. Всё мне стало немило неясно отчего. Что-то мешало мне чувствовать, как прежде. 

Перебарывая гадливое чувство и стараясь выглядеть и говорить весомо, я сказал следующее:

– Рецепт на капли я подготовил, примите, пожалуйста, – и протянул рецептурный бланк. – Александру Петровичу необходим покой, обильное тёплое питьё и постельный режим! Оченно прошу его соблюдать. 

– И скоро ли он поправится? – удивлённо спросила Екатерина Алексеевна, и по её голосу я понял, что она раздосадована таким длительным лечением. 

– Жар уже спадает, и ежели спадёт к концу дня окончательно, то Александр Петрович поправится через пару дней. Если вы будете соблюдать все предписания, разумеется. 

– Ну разумеется, – ответила госпожа Романова. 

И мы распрощались, весьма скудно и холодно.

Дома я кинулся лицом в подушку и затрясся. Из окна поддувало сквознячком. Не было мне сил, со мною творилось что-то странное. Безумно сильно мне захотелось, чтобы Костя оказался рядом, мне жизненно необходимо было почувствовать его физически. О, как я страдал по нему! 

Неделю я ходил как в воду опущенный. Даже не замечал холода, который постепенно таял, уступая место нерешительному теплу.

В пальцах у меня зудело желание прикоснуться к нему. Об своей жене я успел забыть, да и она не напоминала о себе, чему я был бессовестно благодарен. 

Ровно через неделю, когда меня пригласили снова, Екатерина Алексеевна была на редкость весела и приветлива со мною. Причиною этому оказался Александр Петрович: в новеньком мундирчике, который очень шёл к его лицу – оно наконец приобрело здоровый цвет, – в лаковых сапожишках, он стоял у парадной лестницы, ожидая кого-то.

Увидев меня, он весь вскинулся, вытянулся. На лице его переменились несколько выражений. 

По видимому, он ожидал меня. 

– Добрый вечер, Александр Петрович, – сказал я, стараясь, чтобы ни одно моё чувство не проскочило через бесстрастные слова. Я всё ещё желал, чтобы меня воспринимали как серьёзного врача. – Екатерина Алексеевна просит к себе? 

– Нет, отнюдь. Вернее, да, у ней лёгкое недомогание. 

Я прошёл через «парадную» комнату уже знакомым коридором, сбросив своё пальто прислуге. Прелестной работы тончайший ковёр скрадывал звуки наших шагов, богато украшенные интерьеры хранили молчание. Словно волшебный, прозрачный свет заливал великолепные комнаты.

Тут моей руки что-то коснулось. 

– Михаил Юрьевич, – проговорил Александр Петрович, хватая меня за рукав и сразу же отпуская. 

Я несколько удивлённо повернулся к нему. Он снова хотел ухватить мой рукав, но не посмел и лишь неловко махнул рукою, скрывая свой жест. Мне очень захотелось, чтобы он ещё раз дотронулся до меня, но у меня была причина: мне показалось, что руки у него ледяные. 

Мы остановились, немного не дойдя до комнат, в которых обычно меня принимала Екатерина Алексеевна. Александр Петрович был словно в горячке, я даже было испугался за него – в лице у него было что-то безумное, глаза бегали туда-сюда, словно он собрался делать что-то немыслимое. 

Тут я вспомнил Костю и его горячие глаза, которыми он смотрел на меня в утро перед латинским экзаменом. Я вздрогнул. Мне сделалось дурно, в глазах потемнело, шок сковал меня. 

О господи! И он… Господи, да что же это!.. 

– Очень просим вас остаться к ужину. – Тут от этих слов мои глаза полезли на лоб. – Вы окажете нам, и особенно моей маменьке, большое удовольствие. Не отказывайтесь, очень вас прошу!

«Ох, господи, неужели я ошибся?» 

И при этом такое лицо было у него, такое по-мальчишески юное и взволнованное, так он смотрел на меня, что я, к стыду своему, не нашёл в себе сил отказать ему.

Ужин был очень ранний и состоял из нескольких блюд. Господа Романовы были со мною милы и приветливы, я же сидел и не знал, куда себя деть. Я чувствовал, что был лишним за этим прекрасным столом, среди этих людей, словно меня вырвали из какого-то другого мира и усадили в эту сияющую роскошь – что было недалеко от правды.

От смущению и неловкости я был молчалив, а если и говорил, то лишь иногда и невпопад. Разговор вокруг меня был до того оживлён, что порою я терял его нить. Скорее всего это происходило от моей непривычки к такому образу вести беседу. Александр Петрович поглядывал на меня, и из-за этого я конфузился ещё больше. 

Что-то не так в моём лице, в одежде? Я умудрился оконфузиться каким-либо смешным образом или сказал безумную глупость? Почему он так смотрит, почему то и дело возвращает на меня свой взгляд?

После очередной перемены блюд подали душистый чай в маленьких чашечках с тоненькими-тоненькими стеночками – я никогда мало того, что в руках такие не держал, так и не видел никогда! – и к нему несколько блюдец с разнообразными пирожными и прочими сдобными булочками. Чашечку свою я держал осторожно, но крепко, и надеялся только на то, что не уроню её. 

Вечер этот пролетел в один миг, ничего после себя не оставив: ни волнений, ни особенно запомнившихся сцен. Мне было необычно находиться в таком обществе, чувство того, что я лишний, порою не покидало меня. По окончании этого неловкого для меня в наивысшей степени ужина у меня в голове остались воспоминания об необычных чашечках и пирожных, странных взглядах и ненавязчивом блеске роскошеств и интерьеров комнаты. 

Когда я стоял у лестницы под колоннами и размышлял, что надо бы присоветовать Александру Петровичу успокаивающую настойку, произошло снова то самое: Александр Петрович выскочил за мною и, таращась на меня, как на какое-то диво или чучело, ухватил меня за рукав. 

С господами я раскланялся и сердечно поблагодарил их ещё в столовой, в которой они приняли меня, после я был проведён прислугою в переднюю. А барчонок, видимо, увязался за мною.

Ну, и что же ему надобно? Я повернулся, хмурясь на свой рукав. 

– Михаил Юрьевич! – выпалил Александр Петрович, сверкая на меня своими серыми глазищами, которые в кисленьких жидких сумерках сверкали ещё пуще прежнего. 

– Да, Александр Петрович? – со вздохом отозвался я. – Вы что-то хотели?

– Да! 

– Так и что же?

Он молчал и смотрел на меня огромными глазами. Промозглый апрельский ветер колыхнул его кудри. 

– Ну же, говорите, – потребовал я, начиная сердиться. 

Минута ожидания показалась мне тремя часами. Я в какой-то момент даже начал бояться за зрение Александра Петровича, потому как он решил просто таращиться на меня и молчать. Что же делалось в эти мгновения в его мозгу?..

Решительно, не дело. И что это, скажите пожалуйста! 

– Ну что же вы молчите? 

– Я… Я не знаю, что вам сказать. 

– Так зачем же вы меня остановили? Ещё и схватили за рукав? Ну-ка, пустите меня, Александр Петрович. Не дело вам хвататься тут за меня у всех на виду. 

Потянув свой рукав, я вскинул на младшего Романова взгляд. Глаза у того были почти полностью серые, так сильно зрачок сузился на фоне радужки. Что-то тревожное шевельнулось у меня под рёбрами, и, ведомый врачебной привычкой, за короткое время моей практики уже въевшейся в меня, я принялся исследовать глазами лицо напротив. 

Что-то болезное было в нём. Оно мне не поддавалось, вспомнить, от чего могут так блестеть глаза, я не смог и потому лишь ответил на вперенный в меня взгляд недоумённым пожатием плеч. 

Взгляд этот мне не понравился, потому что напомнил мне тот, другой, вперенный в меня в темноте комнатушки, когда всё вокруг заливал только мертвенный серо-коричневый свет из окошка под самым потолком. Тот взгляд горел любовью и таким жарким, откровенным желанием, которое наконец взвилось наружу, ничем не скрываемое, что я невольно поёжился – взгляд Александра Петровича был точно такой же, только не было в нём смущению. 

Я жёстко и твёрдо повторил:

– Александр Петрович, чего вы хотите?

Александр Петрович сглотнул, подступил плотнее, касаясь своим мундиром моего простого докторского платья и всё ещё сжимая мой рукав. И выдохнул мне в лицо едва слышно, но пугающе решительно:

– Вас. 

***

– Так продолжаться решительно не может! Вы не можете просто прислать за мною записку – в которой, между прочим, солгали мне! – и вырвать меня от, может быть, важных для меня дел! Вы подумали, Александр Петрович, что я наношу визиты не только вашему дому? Как вы прикажете мне работать?! Вы меня разорите!

Александр Петрович стоял подле меня, недвижимый и безмолвный, пристыженный мною за свою очередную «шалость». 

Я, неведомо отчего осмелевший, пригрозил ему пальцем и выскочил за дверь, где меня ожидали его августейшие родители. Высказав им, что с их Александр Петровичем случился нестрашный удар, который на время лишил его сил – я умолчал, что Александр Петрович, похоже, лишается сил душевных и умственных, так он мне докучал своими записками, – и потому поводов для беспокойства уже не осталось. Скоро он придёт в себя окончательно. 

Идя по улице, я с тупою усталостью думал, ждёт ли меня дома очередная записка, в которой меня слёзно просят к больному, или моя хозяйка снова удерживает мелкий люд, чтобы он не пробрался наверх, к моей комнатушке. На душе было тяжко и не очень приятно. 

Вокруг меня цокали подковами лошади, шуршало сено, которым обильно умащивали дороги. Солнце жарило сильно, почти нестерпимо, и я старался побыстрее зайти в тень. В этом году лето началось с душных дождей, которые превратили всё вокруг в грязь. Духота стояла невообразимая, и я в кои-то веки радовался, что являюсь счастливым обладателем своей каморки: летом в ней было прохладно, несмотря на то, что она находилась под самой крышею, которую обыкновенно и жарило солнце. 

С начала моей самостоятельной практики прошёл почти год, я набрался опыту, хлебнул разочарований различной степени тяжести и реального миру, и теперь решительно намеревался применить свои знания в больнице. Я пробовал подать прошение о переводе меня на участок, но прошение моё было отклонено. Горевал я с этого недолго. Денег горевать у меня не было никаких, и я предпринял последнюю попытку на своё устройство: подался в больницу. 

Ждало меня ужасное разочарование. Принимать меня не хотели. И не потому, что я неспособный бездарь, не потому, что на моё место взяли другого, а потому, что мест не было. Город кишел такими же студентами, как я, ищущими себе места. Кому-то везло больше – их брали в самые захудалые больнички и клиники, кому-то меньше – они были вынуждены открывать свою практику, чтобы прокормиться, совсем как я многими месяцами ранее.

От частной практики я устал, в моих жилах теперь тёк ужас, мозг был превращён в высушенную сливу. У меня умерло три пациента. В этом почти не было моей вины: болезни не поддавались лечению, так как об проблеме я узнал слишком поздно. Но всё равно это грызло меня.

Правда, один случай долго не отпускал меня, я ходил, как в воду опущенный. 

Один из моих пациентов – мальчонка лет семи – помер едва ли не у меня на руках. Скарлатина сожрала его нещадно и быстро. Мать его, худощавая жалкая женщина, умоляла меня сделать хоть что-то, но мальчик бредил, горел температурою под сорок. Вдобавок ко всему у него воспалилась железа, которую я приказал лечить втираниями серой ртутной мази, чтобы избежать образования нарывов.

Я не мог позволить, чтобы опухоль переросла в нарыв – резать я бы не решился…

Помилуйте!.. Ах резать! Да я бы скорее умер на месте!

Несколько дней я втирал мазь, и вроде опухоли даже уменьшились! Ох и было мне от этого счастие и отрада!.. Придя через несколько дней к этим бедным людям, я обнаружил, что мальчику стало хуже, по всему тельцу появились новые опухоли… 

И выйдя от них, с совершенно пустой гудящей головою, я вдруг с ясным отчаянием понял: это я погубил! Я!

В моей голове словно вспышками появлялось то одно, то другое осознание. Этими втираниями я загнал мальчика в могилу: ведь я разогнал гной по всему телу. Началось гноекровие.

Всё. Дело решено…

Я ходил к ним по нескольки раз в день, страшное это было время, и для меня, и для матери, и для мальчика. Все мы понимали, что надежды нет решительно никакой и он умрёт так, в духоте, поту и беспамятстве. На теле у мальчика появлялись всё новые нарывы… температура, жар и стоны, вот что окружало меня несколько последних дней. Я был в отчаянии и уже мысленно просил для ребёнка конца, чтоб он не мучился так ужасно.

В один из дней мальчик просто перестал дышать у меня под руками. Это случилось во время моего очередного визита. Мы уложили мальчика на лавку, чтобы мне было удобнее его обсматривать. Я понимал, что мои визиты бесполезны, но не мог не приходить, так как чувствовал свою вину. Мать ни о чём не догадывалась, до последнего надеясь на спасение сына. Я ощупывал опухольки на его тельце, когда он замер, его тело прошибло судорога, и он обмяк.

Я тупо глядел на него, на его заострившийся нос, будто во сне сомкнутые веки, побелевшие, словно присыпанные мукой, руки и шею.

В мутные оконца не пробивался свет, так они были грязны. Холод стелил мне по ногам. Мать рыдала. Я молчал, и животный ужас бился у меня в сердце. 

Это, пожалуй, был самый страшный случай в моей одинокой практике. 

А как разен человек!

Сегодня я осматриваю госпожу Романову в прелестной комнате с высокими потолками, утирая её ручку кружевным платком. Сжимаю плечи Александра Петровича, заглядываю ему в зрачки, отмечая их нездоровую узкость. А уходя, раскланиваюсь с прислугою. 

А в другой день – на тебе! Земляной холодный пол, смрад испражнений, люди в лохмотьях, и надеются они на мою помощь! Все надеются одинаково! Как странна жизнь…

Визиты к Романовым я на какое-то время отложил – мне приходилось бегать по городу и искать места. Всюду мне был один ответ – нет мест, господин доктор. Приятно было, конечно, слышать «господин доктор», но слова «мест нет» наводили на мою душу тягостное уныние. 

Главные доктора смотрели на меня, как на букашку, говорили мне неприятные вещи, как то: глупо с моей стороны надеяться сразу на платное место, глупо с моей стороны надеяться вообще на место. Зубы у меня скрипели, в душе было гадко и неприятно, но я вежливо всех выслушивал, откланивался и уходил несолоно хлебавши. Мысленно я, разумеется, желал всем этим надменным докторишкам всяческих бед. 

Я долго не мог понять, что же мне делать, и потому с упорством барана продолжал ходить по больницам и настойчиво предлагать свои услуги. Я уже не искал места за самое малое вознаграждение! Из отчаянию я предлагался сверхштатным!..

И в один из дней – о чудо! кого мне благодарить за такое благостное стечение обстоятельств? – я сумел найти место. 

Отныне я был сверхштатным. 

Это означало лишь то, что я с особым рвением штопал свои штиблеты, которые то и дело норовили расползтись, недоедал катастрофически, ведь денег у меня почти не было. Все рубли, которые мне удавалось заработать, были поданы мне рукою Романовых…

В конце дня я приходил домой, в свою крошечную конурку под самой крышею, вымотанный и уставший до слёз. Некоторыми бессонными ночами я беззвучно рыдал, просто от невозможности выносить всё на меня свалившееся.

По трижды в минуту я проклинал своё решение подать документы в медицинский университет, прошение ректору мне хотелось не подавать! Ах, зачем я это сделал?! Господи, до чего я довёл себя?! Я лежал в темноте, свет из замызганного оконца едва пробивался ко мне, и широко открытыми глазами я смотрел в омерзительный грязный потолок, и слёзы текли у меня сами.

И было так много места в этой комнатке на меня одного! Ах, так много! Где, где же те времена, когда мы ютились тут вдвоём с моим любимым товарищем, коллегой и братом по несчастью? 

– Где же ты сейчас? – просипел я, откидывая руку на его половину кровати и сжимая уставшими пальцами холодную простынь. 

Да, иногда, в такие моменты злобного отчаянию и апатии, я вспоминал Костю. Что бы он сказал, если бы увидел меня? Это вызывало у меня улыбку. Он всё равно бы улыбнулся мне и успокоил одним лишь взглядом. Ах, как мне его не хватало!..

Где же мой любимый друг? Куда забросила его судьба? Вспоминает ли он обо мне? Мне хотелось верить, что да. Проведя порознь с ним где-то год, я осознал, что не просто хочу наверстать этот год, но и не допустить такого года в будущем, но я понимал, что это вряд ли осуществимо. Срамные мысли не покидали меня томными вечерами, изводили меня и всё моё естество. 

Посреди моего несчастья случилось счастие до того большое, что я хотел бы даже уйти пьянствовать. Но было не на что.

Нам с Камалией наконец дали развод! Сколько я выстрадал ради этого разводу, сколько сил и нервов моих полегло на это дело! Религия, ах, спасительница моего счастья! Да, развод по причине несогласия в религиозных убеждениях и вере – вот именно он и спас меня и её. 

После разводу я с нею какое-то продолжительное время не виделся. Помню только, что она собралась переводиться на службу в другую больницу, она упоминала это мельком и как бы между словом. Каково же было моё удивление, когда я встретил её в коридоре своей больницы! Ах и!

Она ничего никому не сказала, она молчала из-за причин нашего развода, и я был ей за это благодарен от всего своего жалкого сердца. 

– Здравствуйте, Михаил Юрьевич. 

– Здравствуйте, Камалия Мухаммадовна. 

Вот и были все наши разговоры в белых стенах и коридорах, ежели нам случалось увидеться. Об нашем разводе, конечно же, шептались, но видя наше хорошее отношение друг к другу, оставались в ещё большем замешательстве, нежели ранее. Со своей стороны я никак это не комментировал и лишь усерднее работал. 

Меня не подпускали к проведению операций, допускали лишь смотреть. Из-за этого я раздражался неимоверно! Как, скажите мне на милость, я должен приобретать опыт, если всё, что я делаю – это смотрю?! Скажите пожалуйста! «Ну вас всех в болото!» – злился я. 

Тем не менее я ежедневно являлся в больницу и под присмотром старших моих товарищей работал. Порою я бегал по городу: то к Романовым, то в аптеку, то к себе в комнатушку, то к бывшему профессору за советом, то снова к Романовым, то к больному, который вызывал меня к себе.

Не замечая, как летит время, я всё же приобретал тот драгоценный опыт, о котором не уставали твердить мне все окружающие. Всё реже я стал забегать к профессору Волхову, потому как почти всё моё время пожирала моя любимая наука. 

Август был необычно жарким, я обливался пóтом в докторском колпаке, стоя у секционного стола подле врача-манипулятора. Прошло не так уж и много времени, и меня допустили к ассистированию. Рук не хватало, все врачи были заняты, и потому я помогал то на одной операции, то на другой, бегал из родильного отделения в дифтеритное, из детского во взрослое.

Последняя моя операция была невероятно тяжёлою как для врача, её проводившего, так и для меня. Едва найдя в себе силы вымыть начисто руки, я ушёл в другое крыло университета – сегодня я ассистировал ещё и на родах, и к началу надо было успеть. 

Я брёл по коридору, прикидывая, чего бы купить себе на ужин на семь копеек – у меня ещё оставались кулёчек чаю и немного чайной колбасы, которую я уже видеть не мог, до того она мне опротивела. 

А как было замечательно, когда у меня ещё была работа переписчиком! Сколько рубликов я тогда скопил, да сколько потом истратил на нужды родительские… Я вздохнул невесёлым мыслям, поднял голову и остолбенел. 

Действительно остолбенел посреди коридора.

Мне навстречу шёл Костя.

Лицо его было перекошено. Он остановился напротив меня, впился в меня глазами, а я едва ли не захлебнулся от обуявшей меня радости.

– Здравствуй, Михаил Юрьевич.

– Костя… – пробормотал я, вмиг растеряв все слова. – Константин Петрович. З-здравстуй. Ты, – я запнулся, сглотнул и поморгал, вглядываясь в него. Неужели не кажется?.. – Боже мой. Ты как здесь?

– Я от профессора Смольного. Получал новое назначение.

– И куда отправишься?

– Получил в Пензенскую губернию.

Далеко-то как. Я покачал головою. 

Вот он, мой сладостный миг счастия! Видеть любимое лицо, пусть и уже изменённое жизнью, слышать голос, по которому так стенала и стенает душа. 

– Далековато будет, – пробормотал я.

– Что поделать, – отозвался Костя, как бы оправдываясь.

И правда, не его вина была в том, что его отсылают так далеко, а я не могу последовать за ним. 

– Вот уж ничего. Крутиться только в этом шумном городе! Ах и что тут будет лет через

десять, страшно подумать!.. – я вспомнил своё нынешнее положение, почесал висок и вздохнул. – Знаешь, может, не через десять, но через пару лет точно всё придёт к лучшему, я очень хочу на это надеяться. И что положение моё выровняется, тоже хочу надеяться.

– Обязательно, Миша.

Звук Костиного голоса я старался запомнить так можно чётче. Ведь если лицо его я уж не забуду – тем более, что у меня лежит спрятанным его портрет, тот самый, сделанный в фотоателье перед моею свадьбою, – то голос может забыться. Мне не хотелось забывать этого. 

– Отчего ты такой смурной? – спросил я, заметив тень печали и следы глубоких тяжких раздумий на лице напротив. – Из-за назначения задумался?

– Есть немного сомнений в душе, вот на лице всё и отражается. – Костя как-то неловко отмахнулся и заложил руки в карманы. Потом вдруг спросил: – Сам пока не собираешься направляться? Будешь здесь?

– Мне б средств скопить для начала, – невесело фыркнул я, – а потом уж и о переводе думать. Тяжело нынче с этим. Очень тяжело.

– Я думаю – смею надеяться, – что ты справляешься.

Пока Костя говорил, я рассматривал его лицо. И так мне хотелось подойти поближе, коснулся его рукою, разгладить сморщенный лоб, коснуться руки и сжать пальцы… Я смотрел на его сомкнутые в нитку губы, и мыслей в моей голове не было решительно никаких. 

– Ты не торопишься? Я так…

– Нет, я с операции только.

– Уже самостоятельно проводишь операции? Как быстро ты преуспел.

– Позволь, – отмахнулся я, борясь с желанием скорчить мину. – Я всего лишь ассистент. На большее меня бы не допустили.

Костя сделал ко мне маленькое, почти незаметное движение, и я чуть было не подался к нему навстречу. Вовремя одёрнувшись, я не стал отводить от него в смущении глаз и заметил то, что зажгло во мне слёзы и нежность. 

Костя натянул докторский колпак пониже, поправил волосы, в неясной мне эмоции отвернул голову. 

– Мне неприятно это говорить, – начал Костя, и я понял, что пришло время прощаться. Не могло быть всё так сладостно! – Но мне надобно идти. Я отбываю в скором времени, а задерживаться здесь мне никак нельзя.

– Да, – брякнул я чересчур быстро, заложил руки за спину. – Да, ступай.

Вдруг Костя опалил меня взглядом и проговорил:

– Не хочу и не буду прощаться, Миша, хотя осознаю, что мы можем больше и не увидеться никогда.

– Я понимаю, Костя. Единственно прошу тебя не совершать глупостей и беречь себя, – тихо начал я, тщательно подбирая слова. Я хотел, чтобы эти слова – если они будут последними, что я скажу ему – запомнились ему и вели его по тому пути, что он выберет. Может, однажды он вспомнит их, а там и вспомнит меня, человека, который любил его искренною любовью и несмотря ни на что. – Как бы сильно не разошлись наши дороги, я буду помнить и хранить в сердце то время, когда мы шли по ней вместе. Ступай.

Мы распрощались неловко и суховато. 

Я ушёл и ни разу не обернулся. Потому что если бы я обернулся, то бросился бы к Косте и… Ах, никому лучше бы не знать, что бы я хотел! Я не мог ничего сделать, только не здесь, не в этих стенах, и потому не позволил себе даже быстрого взгляду. 

Роды пролетели, и я даже не заметил их, так далеко был мыслями. Мне пришлось научиться не думать о некоторых вещах во время работы, и потому я старательно выталкивал образ Кости из своей бедовой головы. 

– Ах что же ты сделал… – простонал я, вернувшись в свою каморку и схватившись за волосы.

Не было мне покою. 

***

Шло время. Я познавал прелести интубаций в дифтеритном отделении: под руководством старшего врача я воодушевлённо двигал хрящи детям, которых приносили в больницу отчаявшиеся матери. Я присутствовал на подобных операциях не один десяток раз, и самостоятельно получилось у меня далеко не сразу, но я был полон решимости научиться хоть чему-то.

С мрачной настойчивостью, лишь бы не думать о постороннем, я упражнялся на трупах, потому как живому ребёнку рвать горло трубкой мне не было никакого желанию. А очень, между тем, хотелось попробовать! Не рвать горло, конечно, а трахеотомироать! Потому как я не сразу набил руку в этом странном для меня пока деле: конец трубки у меня всё упирался в какое-то препятствие, и только насмотренность и опытность старшего коллеги уберегли меня от ошибок!

Я учился тут же, где и работал. Спал порою в дежурной комнате по целой неделе, потому как загрузка больницы была ужасающая: и в это время я осознал, что мне позволили работать именно потому, что лишних рук не бывает. 

– Нет, я больше так не могу, – дрожащим голосом бормотал я, вымывая руки в конце дня. А наутро снова мог. Приходилось. 

Мой старший товарищ, у которого я обучался и под присмотром которого мне доверили работать, по фамилии Орлов был чудесным малым, я любил его за лёгкий характер и миролюбивый нрав, и именно с Орловым я делал свою первую трахеотомию на живом ребёнке. Было это в октябре, как сейчас помню. Воспоминание это подёрнуто для меня пеленою ужаса и дрожи. 

– Ну же, всё идёт хорошо, – спокойно сказал мне Орлов, когда я разрезал пухлое горло. 

Я добрался до щитовидной железы, а Орлов командовал: 

– Всё верно. Теперь отделяйте фасцию. – И захватил окровавленную фасцию пинцетом, удерживая тот рядом с моим крючком. – Осторожнее, что вы. Не спешите. 

Я был уже около чёрных вен. И вот показались гладкие кольца трахеи. Разрез я сделал ослепительный и молниеносный. 

– Расширитель!

Я ошибся и чуть не убил ребёнка.

Разрез мой оказался слишком крив, несколько не в том месте. Из моих рук спешно выхватили расширитель и трубку, которую я безуспешно всовывал в развороченную трахею. Медсёстры старались не смотреть на меня, и только Орлов принялся действовать. Он глянул на меня коршуном.

Я дрожал, точно падший лист, со страхом наблюдал за действиями более опытного коллеги и надеялся, что всё кончится благополучно. Разрез мой, как я увидел его со стороны, был безобразен и крив, я вознёс моление кому-то, чтобы мне не пришлось отвечать за этой своей головою. 

Когда всё было кончено, я убежал из больницы по отпущению главного врача, едва успев вымыть руки и схватить свою врачебную сумку: мне передали записку, написанную витым изящным почерком, в котором я узнал почерк госпожи Романовой. Меня всё ещё била дрожь, когда я летел по дорогам. 

Господа встретили меня прямо на пороге. 

– Михаил Юрьевич! Ах, господи! 

Я сразу похолодел, услышав эти стенания. Один звук этого тонкого голоса, так неистово выкликавшего моё имя, послал мурашки по моему хребту. 

– Что?! Что случилось? – припадочно выкрикнул я, взлетев по ступеням и забежав в дом. 

– Сашенька! Мечется! – Екатерина Алексеевна заломила руки в припадке неясной мне скорби и вдруг бросилась ко мне. – Помогите!.. Уж неделю как не в себе словно! Горячка!

Пётр Алексеевич отвёл её в соседнюю комнату, где, как я уже знал, была гостиная. 

– Очень просим вас, Михаил Юрьевич, – сказал он более спокойно, но в голосе его слышалось волнение. – Места себе не находим, творится чёрт знает что с ним. Может, вы на него повлияете. Мальчик, всё-таки, тянется к вам. 

На ватных ногах я прошёл к покоям младшего Романова. Недавняя трахеотомия померкла у меня в памяти. Я толкнул резные двери. И тотчас же на меня уставились серые глаза. 

– Михаил Юрьевич! – он бросился ко мне и схватил за руку, до боли стиснув мне пальцы. Я почувствовал, как дрожат его ледяные руки. – Михаил, ах, боже мой, вы пришли!

– Сядьте, прошу вас! – сказал я потому, что должен был что-то сказать. 

И тут он отступил от меня, начал расхаживать туда-сюда и забормотал: 

– Я должен был вас видеть! Не могу иначе, поймите! Не смогу объяснить вам почему. Я и себе не могу это объяснить, тяжело ворочать мыслями! Наступает какое-то отупение, когда думаю об вас. – Он нервно махнул рукой и рассмеялся. – А маменька и папенька не понимают! Они – и не понимают! Ах и что же?! Собираются запереть меня в покоях, вы представляете? Я даже не могу отправить весточку моим товарищам, а ведь меня ждут и на балах, и на собраниях, и на прогулках, и в театре! А я делаю невежливость тем, что не появляюсь по совершенно непонятной причине! Они не пускают меня в театр! Я страдаю!

Тут он выдохся, бросился в кресло и закрыл лицо ладонями. Паника заполняла меня. Что я должен был сделать?

– Александр Петрович… – осторожно начал я, стараясь подобрать правильные слова. 

– Михаил Юрьевич! – простонал Александр Петрович, раздвинув пальцы. – И что мне делать?!

Ах, Александр Петрович! Да если б я сам знал…

Я понял, что и родители и отпрыск ждут от меня помощи, но помощи разной, которую я не смогу оказать, не ранив кого-либо из них. Я понимал страх родителей: с Александром Петровичем творилось что-то странное, неясное, и я принялся перебирать в уме справочники, в которых мог бы найти описание подобного недуга. 

– Вы позволите осмотреть вас? – осторожно поинтересовался я. – Вы, верно, нездоровы…

– Позволю. Смотрите на здоровье, – меланхолично отозвался Александр Петрович и принялся, не вставая с кресла, расстёгивать пуговки своих жилета и рубахи. Пуговки на брюках он пощадил. 

Пока он раздевался, я пристально наблюдал и осматривался. В комнате был чуть приглушён свет и задёрнуты шторами пара окон; вокруг витал странный запах, я пытался найти его источник, но не мог. Иногда, развеваясь, Александр Петрович путался в пальцах, по несколько раз – безуспешно – выталкивал непослушную пуговицу из дырочки. Потом он устал и попытался рубаху стянуть через голову, что всяко ему не удалось.

Он посмотрел на меня, всё ещё стоящего у его кресла, безмерно уставшими глазами, и сказал:

– Осматривайте так, – и посильнее раскрыл ворот. Обнажённая шея его и грудь были белы, что навело меня на мысли о покойниках. 

Стетоскоп лежал у меня на дне сумки, я вытаскивал его специально медленно, чтобы дать себе время подумать. Зато Александр Петрович вовсе не утруждал себя раздумьями. 

Когда я наклонился к нему, чтобы приложить стетоскоп к его груди, он вдруг одним слитным хищным движением сомкнул ладони за моей шеей, потянул меня на себя и поцеловал в губы. 

Секунду я ничего не делал, словно оглушённый или поражённый коварным парализисом, а затем слёзная ярость затопила меня. 

– Не смейте! – выкрикнул я, едва высвободившись и утерев рот. 

– Почему? – нагло улыбнулся Александр Петрович, обводя губы розовым языком, специально так, чтобы я видел. Настроение его уже переменилось. – Я хочу вас себе, отчего вы сопротивлялись? Неужто я вам не мил?

– Не смейте! – повторил я, загнанно дыша. Всё в моей душе перевернулось. Ярость бурлила во мне вместе с негодованием, я злобно и шумно дышал, вне возможности подобрать слова. Любовь моя к другому человеку воспылала сильнее. Как я мог позволить случится такому?! – Вы слишком много себе позволяете! Я – мужчина! И я женат! – Я уже не понимал, что говорю. Брак мой был браком только лишь в небольшом обществе, где ещё не знали об нашем состоявшемся разводе, но я выкрикнул эти слова, словно их вырвали из моей глотки силою. – А если бы вошла ваша маменька, как бы вы ей это объяснили?! Как бы я ей это объяснял?! О господи!.. Вы хоть понимаете, что вы подвергли…

– Ах, это. Экий пустяк. Она знает, – отмахнулся барчонок. – Это единственное препятствие? Помилуйте…

– Вы – мой пациент. 

– И что? Какое это имеет значение?

– Огромное! – рявкнул я, доведённый едва ли не до бешенства напускным спокойствием и равнодушием этого маленького наглеца. – Я – ваш семейный врач, приглашённый, приходящий, в конце концов! Зачем я?! Отчего?! Вы же – барин! – Вскрикнул я, и тут меня понесло. – Да вы дворянин! Вас должны увлекать дамские ручки, шёлк туалетов и всё, что под ними находится! – Александр Петрович флегматично смотрел на меня, словно ожидая чего-то достойного его ответа. И тут я решился ударить последним, что было в моём запасе. – Я беден, зачем вам такая игрушка, как я? У меня ничего нет за плечами. Вы же поиграете и закончите! А толку?!

– Вы бедны, это я знаю, – осклабился Александр Петрович. В его лице мелькнуло что-то демоническое. – А девицы… Зачем они мне? Вы знаете, я могу давать вам денег… И вы будете безбедно существовать, заниматься всякими вашими лекарствами да склянками…

Я задохнулся от возмущению. 

– Ну знаете ли!..

Екатерина Алексеевна догнала меня уже на парадной лестнице. Лицо её было перекошено. 

– Доктор, что с ним! Ах, скажите, прошу вас не томить меня!

– Воспаление хитрости и самоуверенности! – взвизгнул я, слетая по ступеням, чтобы меня никто не догнал.

С этого дня я сильнее завалил себя работою в больнице и почти не появлялся в городе.

Из дома я направил Екатерина Алексеевне письмо, в котором извинялся за свою резкость, объснившись, что Александр Петрович довёл меня до белого калению, и настоятельно рекомендовал им подыскивать для него хорошую лечебницу, а пока наблюдать за его состоянием самостоятельно.

Ложась спать, я осознал, и осознание это вспыхнуло во мне молнией, что тот странный и не очень приятный запах исходил от Александра Петровича – сладковатый, застоялый, кислый. Будто что-то тошнотворно гнило. 

Я кромсал трупы, желчно плевался в каждого, кто хоть как-то пытался учить меня уму разуму. Орлов недоумевал на меня, на произошедшую во мне перемену.

Очередное трахеотомирование я провёл молниеносно и без единой запиночки, за что удостоился похвалы и удивлённых возгласов. Если бы раньше я возгордился и обрадовался, то сейчас этот успех был для меня словно пуст. 

Александр Петрович заронил в меня нечто, не похожее ни на сомнения, ни на переосмысления. Я сделался беспокойным и тем не менее уверенным в своих действиях.

Множество перемен произошло в моей жизни. Осень мучила меня так же, как и наглый барчонок с серыми глазами. Зима подкрадывалсь незаметно. 

Я практически голодал две недели, чтобы скопить денег на тёплое пальто, так как моё старое, студенческое уже пришло в негодность. Штопанное-перештопанное, оно местами невозможно прохудилось, так что не было возможности подлатать его. В новом пальто своём я бегал воодушевлённый, но голодный и исхудавший. 

Меня в больнице допустили к заведованию малюсеньким отделением. С согласия старшего оридинатора я лечил больных по средствам, о которых писали в газетах. Средства это были действенные, но не совсем безопасные. Кто-то под моими руками выздоравливал и уходил восвояси, а кто-то отправлялся в морг, а затем в университетские секционные аудитории.

Вскоре я перестал доверять газетам и начал задаваться вопросом, что же допустимо врачу? Откуда я знаю, как было испытано то или иное средство? И как долго ждать, пока оно будет испытано надлежащим образом? А главное – испытано на ком?! 

Эти вопросы не давали мне покою, и я продолжал работать в больнице, совсем не думая о посторонних вещах.

Я наловчился ставить воспаление лёгких, я выслушивал десятки грудин и по одному только звуку дыхания умел определить болезнь.

Перемена также произошла и в моих отношениях с Александром Петровичем. Каждый мой визит к их семье сопровождался обязательно ужином – для них же это был поздний обед, ведь ужинали в их семье ближе к полуночи; это я узнал из весьма содержательных бесед с Александром Петровичем, – потому как они вызывали меня в основном вечером. Эти ужины были моей отрадою, я мог не беспокоиться о том, что придётся снова раздумывать, чего бы купить на десяток копеек. Но редко случалось, чтобы я уже с утра обивал порог дома Романовых. 

После того случая, когда Александр Петрович так безобразно поцеловал меня, он начал слать мне письма. Они были беспорядочные, иногда очень частые – по два или три на дню, – а иногда редкие – едва ли я получал одно письмо в несколько дней.

Александр Петрович писал мне обо всём: об своём самочувствии, об состоянии своей души и мыслей, об своих снах, о том, как он томится без меня в своих покоях и не может найти утешению в любимых занятиях. Он писал, как немилы ему стали балы, как неинтересно ему стало слушать его собеседников, прежде очень незаурядных и великолепных людей. Всё больше и больше он открывал мне, а я не хотел читать эти откровенные строки, боясь найти в них то, о чём пожалею.

Он подписывал свои письма по-разному. Иногда «А.П. Романов», иногда «Александр Р.», иногда оставлял лишь инициалы или букву имени, а иногда писал просто «твой Саша». И, честно признаться, я с трепетом ждал конца письма, чтобы посмотреть на смущённые буквы его подписи. Он оставлял их словно стыдливо, так мне казалось, когда я дочитывал письмо. 

В плохие дни он не подписывал свои письма. Кроме него мне больше никто не писал таких длинных писем, поэтому я знал, от кого мне пришло очередное письмо – да и, чего таить, узнавал его по почерку. В этом всём было до того сладостное ожидание и томление, что я имел обыкновение дразнить себя и не сразу распечатывать заветные строки. 

И вот так его бросало очень долго: то напишет мне, что любит и слёзно просит прибыть, то пришлёт записку, в которой написано только: «Видеть вас никогда не хочу». А потом по новой. Он пишет, что душа его стремится только ввысь, в необъятные просторы неземной любви, и в конце письма вместо привычного уже «твой Саша» приписывает мелким почерком, который то и дело сбивается от волнению, несколько строк, например:

«Люблю вас немыслимо и желаю находиться подле вас, душа моя уповает, что вы ответите мне. Не приедете ли к нам на этой неделе? Буду очень рад видеть вас. Люблю, Саша».

Я поначалу не отвечал на эти письма, только прочитывал, но в конце концов сдался и начал робко писать ответы. Переломным моментом стало письмо, в котором младший Романов так нежно просил меня явиться к нему хоть на минуту и описывал страдания своей души, что я не выдержал и написал ответ. Я понимал его, ведь так же чувствовал к Косте, и во мне проснулась жалость. Так зародилась наша переписка.

Возможно, написать ответ меня побудило это робкое и нежное «люблю, Саша» в самом недавнем его письме. 

Мальчишка он был юный, двадцати одного уже года. Исполнилось ему в мае, в день солнечный и на неожиданную прелесть погожий. Александр Петрович рассказывал мне об этом, и лицо его при этом было необыкновенное. 

Я жалел его.

Многие тяжёлые думы роились в моей голове из-за этого юноши. Однажды я поймал себя на мысли, что если бы Александр Петрович ещё раз поцеловал меня, то я бы хотел попробовать ответить ему. Это напугало меня, ошарашило, я сидел, словно меня по затылку медным тазом грохнули. Неделю после этого я ходил мрачнее тучи, но ничего не мог с собою сделать.

Ах неужели… Симпатия? Симпатия!.. Да пропади она пропадом! Мне уже хватило одного влюбления в жизни, оно до сих пор не даёт мне покою.

Вот только Костя неизвестно где, и неизвестно, встречусь ли я с ним ещё хоть раз. А Александр Петрович – здесь. 

Время шло, и он всё больше волновал меня своим поведением. Неведомый мне ранее недуг одолевал его. И однажды случилось это. 

– Михаил Юрьевич, вам записка. 

Медсестра, вручившая мне сложенный в несколько раз листок, почтительно присела и убежала. Я развернул записку, больше похожую на полноценное письмо, уже догадываясь, от кого она. На листочке ровным изящным почерком было написано следующее:

«Михаил Юрьевич, любезный!

Прошу вас, поезжайте сейчас же к нам! Умоялю вас! С Сашенькой плохо делается! Как вы нас тогда покинули, так покоя ему нет! Мечется, ругается, а как приедет со своих встреч, так впадает в ужасное состояние! На днях поднял на уши весь дом: хотел закладывать в Петербург. Вчера весь день провёл в постели, не вставал! Мы к нему, а он в странной печали. Говорит – от вашего отсутствию. 

Стал он и правда нездоров последние дни, а чем нездоров – нам понять не хватает знаний. Просим вас очень быть у нас!

Е. А. Романова», и в подписи был оставлен небольшой изящный вензель в первых буквах.

Делать было нечего, и я поехал. Помчался. Погнал извозчика. 

Меня встретили не так, как в первый раз. Сначала прислуга провела меня в большую светлую гостиную, там в креслах сидели господа Романовы. 

– Добрый вечер, – почтительно поздоровался я и не теряя времени, зная, как ценит это Пётр Алексеевич, спросил: – Где Александр Петрович? Я примчался сразу же, как прочёл ваше послание. 

– Пойдёмте.

Екатерина Алексеевна встала и беспокойными мелкими шажками пошла по знакомым мне коридорам, шурша изящными светлыми шелками платья. Я шёл за нею и смотрел на элегантные завитки её причёски, но мысли мои были далеко. 

Александр Петрович полулежал в постели. Было видно что он ослабел: глаза его были ярки, лоб был чуть влажен, словно выточенные из мрамора, но тёмные, завитки кудрей липли к вискам. На столике у кровати стояли различные склянки с безопасными каплями, как то, например, валерьянка, и подносик с пирожными. Я отметил, что это те самые, которые Александр Петрович обычно поглощал за ужином – значит, это его любимые. 

Я отпустил Екатерину Алексеевну успокаивающим жестом. Она закрыла дверь с той стороны.

В комнате висел душок, из приоткрытого окна тянуло свежим воздухом. Я поставил свою сумку и присел на край кровати. 

– Михаил Юрьевич, здравствуйте. 

– Что с вами творится, Александр Петрович? – проигнорировал я приветствие и перешёл сразу к делу. – Рассказывайте, и это не просьба, а приказ врача. 

– Вы, вы творитесь. Я же писал вам, что к вам чувствую, неужели вы этих чувств не поняли? – усмехнулся тот, но я уже знал и мог различать его уловки. 

– Не паясничайте. – Я вытащил стетоскоп и сжал его, словно это был револьвер. – Я жду. И не уйду, пока вы не расскажете правду. А ежели вы попытаетесь меня заговаривать или совершать невежества, как было в прошлый раз, то я уйду без колебаний. А про письма – не будем. 

Просидел я в одной позе, казалось, вечность. Александр Петрович молчал. Я молчал тоже. Лишь наблюдал его вздымающуюся грудь, тонкие руки, сжимающие край одеяла, зрачки-огоньки, которые я едва видел в нежном серебре радужки. Под глазами у него чётче обрисовались тёмные круги, кожа словно подсохла и облепила череп. Я ужаснулся этой мысли. 

Как он был юн передо мною! И сломлен чем-то, чего я не знал. Отчего он не хотел открыться мне? Я же врач, я же помогу… Не зря же у меня в дипломе девятнадцать пятёрок, а практика насчитывает десятки успешных случаев выздоровления!..

Или… Он сам говорит мне о чувствах, хоть мне и неловко и срамно это слышать или читать, так неужели он не откроется мне? А если я надавлю?

Я взял его худую руку и наложил пальцы на пульс. Выслушал грудь стетоскопом. 

И тут Александр Петрович заговорил, неохотно и как бы игриво:

– Ах, Михаил Юрьевич! Мне просто дурно от нашего нового развлечению! Небольшое недомогание от непривычки! Решительно правда! Истина! Сколько уже пробую, а дурно только сейчас начало делаться! Знаете… Мои новые товарищи из Петербурга – они, кстати, приехали сюда в Москву за мною! представляете, как чудесно! – и я после театров и опер посещали различные увеселительные заведения. Ах, не подумайте, не весёлые дома вседозволенности! Я выше этого! – Александр Петрович вздёрнул нос и глянул на меня краем глаза. Я даже не моргнул. Он пожевал губами, будто что-то вспоминая, и схватил мою руку. – Да! 

Какое-то нездоровое у него было состояние. Какая-то нездоровая тяга к прикосновениям. С тяжёлою душою я слушал, и мне совсем не нравилось то, что я слышал. 

Я не отнял руки. Повинуясь влиянию момента, я скользнул пальцами чуть дальше, удобнее обхватывая его сухую ладонь. Александр Петрович замер, поднял на меня свои нездорово сияющие глаза и несмело проговорил, срываясь голосом:

– Михаил… Миша…

– Не отвлекайтесь, Александр Петрович, – жёстко оборвал я. – То, что я держу вашу руку, не означает, что вы можете говорить мне, что попало. Продолжайте. 

– Но…

– Я сказал – продолжайте. Я щупаю ваш пульс. 

– Как скажете, – расстроенно ответил Александр Петрович и тут же воодушевился: – Ну, подумаешь, большое дело! Отдохнуть! Я молод и полон сил, мне ведь нужно попробовать все развлечения, которые может дать мне высший свет! Я ведь ещё молод, верно?

– Не заговаривайтесь, Александр Петрович. Переходите ближе к делу. Пока что я не могу не то что определить причины вашего недуга, я даже не могу понять, к чему вы ведёте. 

Александр Петрович правой рукой стащил со стоящего у кровати подноса пирожное и принялся есть его. Маленькая сладость быстро исчезла, и он потянулся за новой. Чтобы ему было сподручнее есть, я выпустил его руку, но он снова нашёл её, сверкнув в меня глазами. Я ничего не понимал. 

– Вы знаете, в Петербурге меня схватил кашель, ну просто страшный кашель. Я с детства слаб здоровьем, и потому местный лекарь, которому мы, бывает, обращаемся, присоветовал… – он нахмурился и пощёлкал пальцами, вспоминая слово. – Не вспомню, как сказал тот достопочтенный старик, но он присоветовал прекрасный рецепт. Какие-то капли, под кокетливым названием «кокаин», совершенно лишили меня кашля! А, какое название!.. Ко-ка-ин, так и хочется пропеть! Подумать только, я мог посещать театр, не опасаясь приступа… А как мне было стыдно и позорно, когда кашель раздирал меня в первых рядах партера…

Я уже понял, к чему ведёт Александр Петрович. Но внутренне надеялся на другой исход этой истории. 

– И что же? В театр вы ходить не перестали, насколько я могу судить. 

– И не перестану, Михаил Юрьевич! – Его серебристый смех прокатился между нами колокольчиком, звонкий и нежный. – Только смерть сможет удержать меня от похода в театр. Ах, театр! Вы знаете, недавно я был на такой великолепной постановке, одного из молодых актёров звали… Ох, не упомню, как. Такой талант! А какие его годы!..

– Продолжайте ваш рассказ, Александр Петрович, не отвлекайтесь, – приказал я.

– Прошу меня извинить за это невежество. Верно, надо продолжить. Я говорил об… Ах да! Лекарь потчевал меня одною настоечкою, а мои новые товарищи – другою. Совершенно иная субстанция!

Тут Александр Петрович приподнялся на подушках, выпутался из моей хватки и открыл мне руки. Выше предплечья, в районе локтя виднелись маленькие синячки.

– Видите?

Я почувствовал, как опасность щекочет мне нервы, как что-то будто отодвигает меня от этого несчастного юноши. Какая-то неведомая сила забирала его из моих рук, и я ничего не мог сделать. 

Меня словно откинуло назад, во времена моей учёбы в университете, когда я по разрозненным симптомам пытался собрать болезнь, которая поразила моего отца. В этом я совершенно не преуспел, а отец мой отошёл в лучший мир. 

Случилось это с год назад, но об этом эпизоде своей жизни я почти не думал. 

– …гораздо! Согласитесь! Я уже несколько месяцев после театра и прочих увеселений принимаю с товарищами это средство! Я заметил ясность ума и проявившееся желание творить! А сколько энергии! Правда, когда я не получаю этого чудесного средства, то становлюсь очень неприятным человеком…

Воодушевление в голосе Александра Петровича вернуло меня с небес на землю. Что этот юноша делает? Кто эти его товарищи, отчего они возымели на него такое влияние?

«Молодёжь дворянская – это не молодёжь обыкновенная, – рассуждал я сам с собою, пока Александр Петрович в красках описывал, как ему чудесно живётся с новым препаратом. – Как бы чем худым не обернулось… Ах, как же не нравится мне всё это!..»

– Александр Петрович, я должен вас предупредить, – начал я и не узнал свой голос. – Как врач, я против незнакомого препара…

– Михаил Юрьевич, – Александр Петрович тепло мне улыбнулся, лицо его смягчилось, он потянулся ко мне всем телом, – вы что, меня не слушали? Это всего лишь морфий. Так, – он снова махнул рукою, – небольшое увлечение с крайне поэтическим названием. Что мне от этого будет? Я же не сделаюсь от него хуже, не так ли?

Ответ застрял у меня в горле. Я только и мог, что оцепенело сидеть на его постели и смотреть на него абсолютно пустым взглядом. 

В конце недели Романовы отбыли в Петербург, в лечебницу.

Я ещё не знал, как не знал никто из нас, что это было началом конца.