Наступил наконец жаркий август, то не совсем благословенное время, когда жара начинает спадать, но редкими днями стоит невозможною пеленою. В нашей глуши зимы были холодными и снежными, а лета – сухими и тёплыми, но в этот раз словно мы кого-то прогневили.

В эту жару мои медсёстры сняли свои платки, и то и дело через двор бегали туда-сюда, словно огоньки свечного пламени, золотая и рыжая гривы. Сам я колпака своего не снимал, обливаясь потом, зато при каждой удобной возможности снимал прочь марлевую маску. Дышать в ней было положительно невозможно!

Подите сами поносите такой щит в палатах, операционных, ох и послушаю я ваши речи! А народ идёт всякий, и кашляет, и чихает, и ещё чего доброго приносит. Успел я уже наново вылечить себе и насморк с кашлем – где только подхватил? – и слабость в груди.

К концу месяца невыносимая жара потихоньку начала таять, и к приезду второго врача растаяла практически совсем. В ту неделю лили дожди, из-за грозы было душно, и после того, как ливень вымачивал нас и наши домишки до нитки, до последней досочки, наступало то блаженное состояние свежести, которое казалось новым и оттого чудесным.

Больница наша имела вид совершенно обычный, чуть хмурый и кислый из-за непогоды. Холодало. 

Случилось это – долгожданное прибытие моего коллеги – в один из знаменательных вечеров, практически под ночь.

Я, согнувшись едва ли не гармошкою, копался в одном из аптечных ящиков, мне необходимо было вытащить из нижних коробок марлю и тряпочки. Хранить их там было удобно, всегда всё было практически под рукой, медсёстры мои могли, в случае чего, принести всё быстро даже не выходя из больницы.

Вымучившись с лихорадочным мужиком, которого я оставил в стационаре, мечтал я только об одном – закончить наконец свою неблагодарную работу и пойти спать. Но нет, ночью мне обязательно должны были привезти роды, забитую грудь, что дышать невозможно, или подавившегося ребёнка – как только довезли?!

Обязательно должны привезти, это я знаю решительно! И в мою будущность обычным новым доктором, и столкнувшимся с первою своею эпидемией – знал.

Были у меня случаи, как то: занят я страшно, а у меня на голове сидит докучливая бабка, позади мужик копается и требует припарку, в стационаре помирает от температуры ещё одна бабка. Где-то воет ребёнок, непонятно от чего, то ли от хвори, то ли просто от нечего делать, в коридоре приёмного покоя начинается массовое помирание, и среди всего этого бедлама у меня не открывается баночка йоду. Одна мелочь, которая ставит под сомнение моё душевное равновесие.

И всё, каюк, кончается терпение. Взрыв, крик. Чистое бешенство.

И вот их всех не удави, а выслушай да вылечи!.. Это было положительно невыносимо! А врач – человек нервный! Да к тому же с ножом или, что ещё хуже, с какой отравой в руках. 

Думы мои были тяжелы, и я не сразу заметил оживление. Забéгали мои медсёстры-акушерки, искали что-то, переговаривались на бегу. Поднялась суматоха, которую мне видать было неприятно. Это ещё что развели? Кого ищут? Опять, что ли, какой положенный лежать больной встал и бродит? Немедленно положить обратно и вернуться в надлежащий вид!

Проклиная затёкшую от долгой работы спину, я разогнулся и вышел в коридор. Тут на меня наскочила Анна Петровна и схватила за руку. Я глянул на неё удивлённо. Неужели она хочет что-то прямо тут…

– Михаил Юрьевич! Обыскались вас совсем!

– Ну полно, полно. Случилось чего? Чего ж бегаете так, будто что-то…

– Доктор новый приехал! – воскликнула она, сияя лицом.

– Да вы что? – Я даже почувствовал, что переменился в лице. – Так пойдёмте же! Пойдёмте, Аннушка!

И мы поспешили на улицу. Я с замиранием сердца ждал момент встречи, размышляя, кого мне прислали? Каков из себя молодой человек? Какой наружности, какого нраву и характеру? Пролетая по коридору, я уже предвкушал, как сниму с себя часть забот.

Это, конечно, пожалуйста. Но надо будет и учить! Он же – или всё-таки она?.. – только из университета, только кончил курс, серьёзной практики, кроме как в рамках сдачи экзаменов, наверняка не имел. Что ж, это плёвая работёнка, с этим я справлюсь. Главное, расположить к себе новое лицо, иначе ни понимания, ни слаженной совместной работы не будет!.. А мы тут вдвоём на долгие дни…

Во дворе, у самого крыльца больницы, стояла телега, запряжённая нашей самой резвенькой кобылкой. Сторож начал снимать чемодан с сумкой, стоящий к нам спиной молодой человек нервическим движением пытался помочь. Фонарь в белёсой летней ночи светил холодным светом. 

– А, каков… – шепнула из-за моего плеча Алина Алексеевна, ни к кому толком не обращаясь.

– Молод, ох и молод… А молодой врач такой брат, – ответила шёпотом Анна Петровна.

– Ну посмотрим, посмотрим…

Обе акушерки стояли за моей спиною, не особо желая показываться. Было им неловко? Не знаю. Я посторонился и пропустил их – Анна Петровна первая шагнула на ступеньки, всматриваясь в спину в модном городском сюртуке.

Молодой человек обернулся к нам, окидывая всё изучающим взглядом, и я поразился тому, как он юн. Лик его молодости словно ударил меня. Пусть летние вечера опускались медленно, темнело поздно, но в свете нашего единственного у больницы фонаря – который нужен был нам денно и нощно – юноша казался тонким, почти прозрачным.

Выпускники медицинского факультета не могли быть моложе двадцати трёх лет, этого не позволяли условия обучению, время на практику и прочие вещи, но в лице приезжего было столько юной мягкости и свежести, что мне такая молодость была оглушающе удивительна.

Неужели и я когда-то был так же… молод? Первое впечатление моё об этой пронзительной юности, едва ли не детскости, было как выстрел в упор. 

Наверное, я застыл, потому что не сразу понял, что акушерки трогают меня за локоть. 

– Здравствуйте!

– Приветствую, коллега. – Я отмер и приветливо кивнул в ответ.

Я вспомнил, как сам приехал сюда, как мне всё было в новинку, как я мялся, не решаясь по первости ни спросить, ни поинтересоваться об чём-либо, и решил, что новый человек на этом участке не должен пройти через эти условности. Обозначить мне следовало всё сразу, взять, повести, рассказать и показать. Всё-таки, в этом состояла одна из моих обязанностей, и я, на радостях от грядущего облегчения, приготовился её исполнять.

– Михаил Юрьевич, главный врач здешний, – представился я и слегка поклонился, не меняя позы. – Весьма рады вас видеть! Ждали уж! Ох и ждали!

– Николай Александрович, – тряхнул головой юноша и заозирался. – Пойдёмте внутрь, любезный Михаил Юрьевич, прошу вас. Мне бы воды или чаю, жажда в дороге замучила. Заодно и представите мне ваших коллег. 

Мы потихоньку двинулись вперёд.

– Это наш фельдшер, Валерий Семёнович, прошу любить и жаловать. А это Алина Алексеевна и Анна Петровна, медсёстры и акушерки, мои верные помощницы. – Я указал на каждого по очереди, не отрывая взгляду от лица Николая Александровича. Что-то было притягивающее в его чертах. – Сторож наш, кухарка. Наши незаменимые труженики! 

– Приветствую вас, господа, – Николай Александрович степенно кивнул мужчинам, – и милейшие дамы, – и слегка поклонился девушкам. – Рад знакомству чрезвычайно. 

Говор его мне сразу понравился: твёрдый, ясный, прямой. Николай Александрович не стеснялся, спокойно оглядывал больницу, флигель, и в его лице проступало удовлетворение тем местом, в которое его занесло. 

– Николай Ал…

– Прошу вас, Михаил Юрьевич, просто Николай. К чему эти условности? 

Я довольно и несколько удивлённо кивнул. С одной стороны, не хотелось так резко и быстро стирать границы между нами и переходить на более простую форму обращения, но с другой, рано или поздно это бы произошло, так чего же было ждать? С этими раздумьями я не провёл много времени, меня занимали более насущные вопросы, и я пообещал себе позже обдумать это дело. 

Мы прошли на первый этаж докторской квартиры, Николай тащил свой чемодан, раскланявшись со сторожем и не позволив тому нести его вещи. Чемодан он вырвал из цепких рук сторожа едва ли не с боем. 

Валерий Семёнович дал холодной воды, заварки, и молодой человек сразу же налил и опрокинул в себя чашку.

Под светом в помещении я наконец смог рассмотреть его как следует. Николай был высоким – мне даже показалось, что он был повыше меня где-то на вершок, – и тонким юношей, с открытым лицом и тёмными глазами. Они были немного раскосые и при прямом взгляде смотрели немного надменно. А может, мне это казалось, не знаю. Я вгляделся в его лицо пристальнее, наблюдая за тем, как он осматривает первый этаж. Стрельчатые брови немного хмурились. Он был простым, но была в Николаевой внешности одна особенность: над высоким лбом его красовались непонятно откуда взявшиеся приметные седые пряди, с правой стороны их было особенно много.

В целом, он был приятной наружности, складно говорил, по первости достойно себя вёл – даже в жестах его было спокойствие, хотя, может, и тщательно напускаемое на волнение. 

Насколько мне будет полезен новый коллега? Сможет ли он принять часть моего приёма без видимых проблем? Ну, время покажет. Сейчас – расположиться и, если с утра никого не привезут, то завтра начать обход с самых подробных ему объяснений.

Я весьма надеялся на расторопность Николая и уже мечтал, как можно будет поспать лишние хоть пять минуточек, пока он будет начинать приём… Ах, как было бы прекрасно!

– Ну, Михаил Юрьевич, показывайте.

– Да-да, конечно, – сказал я, отвлекаясь от раздумий. – Пойдёмте наверх.

Мы поднялись на второй этаж, Валерий Семёнович помог втащить чемодан и сумку. Ему тоже не терпелось поближе рассмотреть и узнать нового доктора, но я вынужден был кивком сказать ему, что всё будет возможно завтра.

А сейчас мне нужно было произвести все необходимые действия, чтобы разложить молодого врача.

Нечего было устраивать столпотворение. Когда на участок приезжал я, меня встречали только акушерки, да и то потому, что фельдшер выезжал в ближайшую деревню на какую-то сложную детскую простуду. Сейчас я был готов предоставить моему юному другу все условия. 

Мы прошли в кабинет, Николай всё это время осматривался. Его взгляд забегал по книгам в застеклённых шкапах, по столу, стенам; мне показалось, что особенно он задержался на вытащенных мною недавно пособиям по практическому акушерству.

– Ну, дорогой коллега, – я широким жестом обвёл вокруг себя. – Здесь мой кабинет. И ваш, если хотите. Места на двоих особенно не будет, второй стул можем поставить, но потесниться пр…

– Мне без надобности покамест, Михаил Юрьевич. Благодарствую. 

– Как скажете. 

– Какие у вас прелестные собрания книг!.. А какие атласы! – внезапно воскликнул Николай, приблизившись к одному из книжных шкапов. – Вы их из заграницы выписывали?

– Да, некоторые да. Моего собственного собрания. – Я вспомнил, как стоял длинную очередь в уездный почтамт, как с нетерпением ждал почтовой телеги. Ах, как давно это было! – Привёз с собой бóльшую часть, когда только получил сюда назначение. 

Николай закивал, не отвлекаясь от разглядывания книг. Шкапа он не открывал, просто смотрел через стекло. Судя по всему, его привлекла ещё и энциклопедия кожных болезней. Ну ничего, завтра я, ежели с самого утра ничего не случится, всё ему покажу. Книги у нас в общем доступе будут, анатомические атласы и пособия, карты и словари. У меня за время работы на этом участке скопилась довольно большая библиотека. 

– Ох, это у вас Земмельвейс?

Я расправил плечи, заулыбался от удовольствия. Это была моя гордость, книга, которая прошла со мною почти всё обучение в университете. Мне сделалось приятно не оттого, что Николай заметил мою небольшую и, в общем-то, довольно скромную библиотеку, но оттого, что он с особенным трепетом в голосе спросил о классическом труде. 

– Он самый. Чудесная вещь, эта книга! 

– Да, весьма. Оригинал?

– Оригинал. 

– Вы и по-немецки можете изъясняться? 

В голосе Николая сквозило любопытство напополам с удивлением, и я мысленно усмехнулся на его наивное выражение лица. По-немецки я сейчас знал очень плохо, в университете дела обстояли лучше, но сейчас, за неимением практики и за её ненадобностью, навык владения языком постепенно таял. Я даже перестал читать какие-либо книги, настолько был загружен работой. Изредка я проглядывал атлас или нужный мне параграф в практическом руководстве, но там мне встречалась только латынь. 

– Весьма скверно сейчас, увы, Николай. Порадовать мне вас нечем. Если вы хотите знать, читал ли я эту книгу – читал. Всю. Но это было давно, я выписал её, ещё не кончив обучению. Кажется, это был первый или второй курс. 

– Занятно. 

– Если захотите ознакомиться, – улыбнулся я, – то милости прошу. Мои книги полностью в вашем распоряжении. 

Я повернулся и направился к закрытой двери, которая вела в соседнюю с моей комнату – ту самую, которую недавно прибрала кухарка. Взявшись за дверную ручку, я повернулся к Николаю.

– Сейчас предлагаю вам расположиться и начать обживаться. Вот-с, пожалуйте. Ваша спальня. Будете по соседству со мною, через стенку. Тут у вас и кабинет, скажем так. Всё рядом. 

Николай прошмыгнул мимо меня в спальню, рука его тотчас же потянулась к каминной полке, пальцы пробежались по резному дереву спинки кровати. Он сразу же одёрнулся, распрямился и зашагал степенно, и я, наполняемый каким-то неведомым мне ранее чувством, снова улыбнулся, наблюдая. А ведь и я когда-то был таким: юным, любопытным, старающимся показаться старше, чем есть.

– Ну, Николай, на сегодня, насколько я могу надеяться, к нам никто не приедет, поэтому оставляю вас до утра. Завтра начнём работать уже, что называется, полноценно. Можете дожидаться меня в кабинете, посмотрите пособия, если будет желание.

– Спасибо, Михаил Юрьевич. 

Я помог занести его саквояж и оставил его разбираться и раскладываться. «Доброй ночи», – услышал я себе в спину. Последний раз оглянувшись, я притворил его дверь и направился в больницу – нужно было закончить собирать тряпочки и марлю. Завтра они могли понадобиться в работе.

***

Утром полил дождь, и окошки моей спальни – да и всей больницы – казались серыми и мутными. Приём был скудоват, но после полудня народец потянулся бесконечной вереницей, и меня завертело так, что я практически забыл про своего нового коллегу.

С утра, проснувшись, я произвёл некоторые действия, которые должны были заложить прочный фундамент нашей работы. Показав Николаю кабинет и рассказав, где и что лежит, что откуда можно брать и куда потом ставить, я повёл его по флигелям и больнице. Полагая, что рассказ и небольшой осмотр не займёт больше пятнадцати минут, я надеялся сразу после ввести Николая в работу. Но тот оказался въедливым малым, постоянно задавал вопросы, из-за которых я вспоминал какую историйку. В итоге наше путешествие растянулось на час. Всё, чему я радовался, было что Валерий Семёнович мог справиться с первыми больными без моего непосредственного присутствия.

«Дохтур второй приехали», «двоёмо будут лечить», «молод, как молод, токмо б не худой был», то и дело слышал я, шагая по коридору больницы. Весть о прибытии второго доктора набросила на всю больницу восторженно-тихое молчание, торжественное и благоговейное. Пока я рассказывал Николаю, где какая палата, где Валерий Семёнович рвёт зубы и где иногда выдаёт капли и прочие лекарства, где у нас аптека и препараты, всё это время за нами следили десятки глаз. 

– Ну-с, любезный Николай, – начал я, наконец закончив обход. Мы зашли в мой приёмный кабинет, я махнул Николаю, чтобы тот располагался. – Сейчас поведём с вами приём. Смотрите внимательно, применяйте свои свежие знания.

Конечно, я немного лукавил. Приём сейчас был обычный, никаких сложностей привезти не должны были, Николаю негде было применять свои «свежие знания». Ну, разве что на какой доселе неизвестной медицине каверзе.

Потекли крестьяне, зашуршали юбки, заскрипели лапти. Я споро расправлялся с припарками больному лихорадкой, выслушивал храп и шумы в лёгких. Николай под моим контролем и присмотром выслушал грудь мужику, поспрашивал того о его недуге. Метóда его вести себя с больными мне вроде бы понравилась, правда, она была не без странностей – лицо у Николая было всегда спокойное и непроницаемое.

Так и должны были полететь дни в нашей больнице, чтобы мы без задоринки повели вдвоём с Николаем Александровичем приём. Первый день прошёл гладко, и я подивился, что в первый день не привезли ничего любопытного, как это было у меня. Второй и третий дни тоже прошли спокойно, в привычном мне темпе.

Зато раннее утро четвёртого дня заглянуло в окна как-то особенно суматошно. Я проснулся, сначала не сообразив, что меня разбудило. 

– Мих… Юрьч!.. Ааыээ!..

– Батюшка… э-эх.. ах!

Голос бухнул внизу, забился, оглушительно звякнула по стене печкина заслонка. Я подскочил, едва успев понять, где я, и разлепить глаза. Утренние зори были светлые, молочно-белёсенькие, и в этой туманной неге я впопыхах прыгнул в брюки, нашарил башмаки и вылетел из спальни, бросившись в больницу.

Николай уже стоял на плиточковой дорожке, застанный, по всей видимости, врасплох. Растрёпанный, в смятой рубахе, по-детски сонный и оттого милый сердцу. Он не успел застегнуть сюртука, одна подтяжка тоскливо висела у бедра, похожая на длинное и грустное собачье ухо. Не просохшая ещё от вчерашнего дождя земля пружинисто мялась под ботинками. 

Над нами белело небо, а у ворот стояла телега, на которой бился в припадке мужик. Я подумал было, что это его к нам привезли, что с ним нам придётся разбираться с утра пораньше, но сообразил каким-то чутьём – он безутешный человек, потому что приехал просить помощи. 

– Михаил Юрьевич!.. – отчаянно воскликнул Николай и осёкся. В его голосе я ясно расслышал страх.

– Что случилось?! – я уже стоял около телеги.

Мужик возвёл глаза к слепому небу и начал остервенело креститься на вожжи, на нашу больницу, на меня. Я обратил внимание, что телега была добротная, и начал судорожно соображать. Неужто из ближайших поместий или имений кого лечить надо? 

– Что? Ну же, да говорите же!

– Надобно вас очень, очень прошу! Роды! Ах, ничего сделать не можем! – застенал мужик и дёрнул вожжи так, что лошадь всхрапнула от неожиданности.

– Чего ж не привезли?

– Никак невозможно-с, – тянул жалобно голосок. – Слаба, плоха… Бабка не помогает!..

Так, ещё и бабка, решил я, это дело плохо. Повитухи, эти самые «всезнающие» бабки-знахарки, мне никогда не нравились, а уж тем более, когда к ним обращаются не какие-нибудь крестьянки, но вполне разумные женщины. Что мне на этот раз попадётся?

– Кто? Кто рожает? Откуда вы? – спрашивал я в надежде потянуть время, чтобы все успели собраться. 

– С имению, с Николаевки! – взвыл мужик в исступлении. – Тута недалеко, вмиг домчим, господин доктор!..

Так, ну же! Скорее! А то его самого с секунды на секунду удар хватит.

Сейчас срочно сумку, туда всё необходимое: марля, шприц, торзионные пинцеты – да побольше, – спирт, стерильный материал, камфара и акушерские щипцы на всякий случай – не первые неблагоприятные роды, могут понадобиться. Взять ли йоду? Или у хозяев есть хотя бы пузырёк?.. Нет, взять! Взять, всё взять!

Где Валерий Семёнович, скорее! Надо торопиться!.. 

И тут у меня в голове просветлело, точно щёлкнуло. Я обернулся ко всё ещё стоящему нерешительно Николаю. 

– Николай, вы поезжайте! Отличный случай будет! Сейчас Валерий Семёнович вам всё соберёт, – сказал я и заозирался. Фельдшера нигде не было.

Лицо у Николая побледнело, точно его мелом вымазали, и я понял, что он в ужасе от того, что первый серьёзный опыт он получит не только один – но ещё и вдали от моего светлого ума, который в трудную минуту мог подсказать и направить! Он ни слова не сказал, только закинул на плечо подтяжку и начал спешно застёгивать пуговицы на рубахе и сюртуке. Пальцы его слегка подрагивали.

Из дверей больницы всколыхнулось белое пятнышко – это моя акушерка, Алина Алексеевна, выскочила на улицу с сумкой.

Мужик на телеге всё ещё крестился, придерживая вожжи. 

– Михаил Юрьевич, вы едете? – Я покачал головой и глазами указал ей на своего коллегу. Алина Алексеевна на ходу оправила акушерский халат и, поспешно садясь в телегу, тревожно-звонко поторопила: – Николенька, скорее! Ах, прошу вас, дорогой!

Николай залез в телегу следом за акушеркой, мужик моментально замолк, резво хлопнул вожжами, и телега легко и скоро понеслась прочь.

Я смотрел им вслед, и тревога скребла меня по сердцу. Ну, ничего. Меня, в конце концов, тоже отправляли в начале моего пути и на роды, весьма и очень нехорошие, и на лихорадки, и детские болезни с травмами приходилось мне смотреть. Всё образуется. С Алиной Алексеевной Николай не пропадёт! Прелестная у меня акушерка, чудо-женщина!

Телега стала точкою на горизонте и вскоре совсем пропала. Валерий Семёнович позвал меня пить чай. Доходил пятый час утра.

Настроение, несмотря на ранний утренний подъём и волнения, у меня было прекрасное. За окном плыло тёплое сухое марево, в больнице было прохладно именно в той степени, которая прекрасно остужает с улицы.

Злить меня никто не злил, кроме разве что обыкновенных мне уже бабок, которые паломничали на наш участок со времён эпидемии, в поисках чудодейственной микстуры, которой я их когда-то лечил. Я помнил этих бабок и мог с уверенностью сказать, что ни одну из них я никогда никакими микстурами не потчевал. Ах знаю я такую породу: один раз капельки попробовали, так теперь из-под земли будут стараться их достать. Не за мои красивые глаза же они сюда ездили без конца!

Кого я только чем не лечил! Это Валерий Семёновичу проще, у него люда поменее, там даже подумать нечего. Кому вырвал зуб, кому просто сковырнул бляшку.

Мы сидели за чаем, я, покряхтывая от удовольствия, вспоминал, вспоминал, пока с улицы, едва слышные, но незабываемые, не донеслись первые звуки подъезжающей телеги. Анна Петровна отставила свою чашку и поднялась, подслеповато помаргивая. 

– Ну-с, любезный Валерий Семёнович, – начал я, – надобно начинать. Который нынче час?

– Да вот.

– Ох, уже семь почти. Рано сегодня что-то. Ну, ничего. Авось, пораньше кончатся. Анна Петровна, вы идёте?

– Догоню вас, Михаил Юрьевич.

– Только бы не лихорадка, – пробормотал я себе под нос, не поняв толком, я сказал это вслух или всё же про себя.

В кабинете было светло, прело пахло мокрыми досками – недавно вымыли полы – и тем людским запахом, который бывает только в больнице.

К обеду я выдохся, но по палатам летел твёрдою поступью, уверенно откидывая тряпки, простыни или одеяла, прикрывающие больных. После мужика с выскоком руки я сбежал в квартиру, упал на стул и закурил.

Мужик умотал меня сильнее орущих детей и их пустоголовых мамаш. Выскок у него был приличный, мы с Валерий Семёновичем вправляли ему руку где-то полчаса кряду. И справились бы быстрее, не дёргайся он и не стенай на все лады!

– Вот же голосистый какой попался… – зло бормотал я, сбивая пепел папиросы в железный коробочек.

Вот однажды я слышал подобную историю про таких докучливых больных, которые довели своего доктора с участка. Помнится, громадное удивление произвёл на меня этот рассказ, и я ещё долго задавался вопросом, сколько в этой истории правды, а сколько выдумки. Если бы я оставался весел и спокоен, думал я, выпуская тонкую струйку дыма, то… нет, враки! Не смог бы я не раздражаться, такой уж я человек.

Как у меня до сих пор терпению хватает, сам себе поражаюсь. А кто же кроме меня будет всем этим заниматься? Есть ли мне замена? Нет, покамест нету, да и вряд ли будет. Николай будет другим, по-своему будет вести и приём, и общаться с людом…

А и посудить-то меня не за что! Помилуйте, за своё жалованье я премного делаю и преотлично же живу! Даром, что мне самому скоро потребуется доктор – временами у меня начинала болеть голова, да так сильно, что хоть на стену лезь.

«Да, брат Михаил Юрьевич, попал ты основательно», – бормотал я, стягивая в конце дня халат или блаженно накрываясь простынкой в своей спальне.

Как я желал в такие моменты, чтобы никто не приехал! До слёз желал.

Я спохватился. Папиросу я давно докурил, я сидел дома уже минут семь, если не больше, а там мой приём, мои больные!

– Ну что здесь у нас, Анна Петровна? – спросил я, появившись в больнице.

– Баба с рукой, мужик на зыбкий сон жалуется, – начала перечислять Анна Петровна. Она вышла из-за аккуратной деревянной отгородки, я пошёл в приёмный покой. – Ждут вас, Михаил Юрьевич. Я сказала, что вы скоро будете.

– Спасибо.

– Баба уж больно тяжёлая, вы её обсмотрите сначала. 

Золотая моя медсестра ласково мне улыбнулась и ушла разбираться с записями больных, которые уже выстроились у отгородки, а я толкнул дверь. На меня смотрела крепкого, с первого виду, женщина.

– Здравствуй, любезная!

– Ох, батюшка, доктор, ручку вы б мне осмотрели. 

Я повёл бровью в удивлении. Обычно деревенские жители редко сами шли на приём со своею проблемой, они ждали, пока всё не дойдёт до крайней точки – таковы уж были крестьянские нравы. А почему – не знаю и даже думать не хочу.

– Показывай.

Бабонька споро выпростала руку из рубахи, и у меня потемнело в глазах.

– И давно это у тебя?

– Та как же, батюшка, давно же ж.

– Что же ты делала? – медленно спросил я, ощупывая руку.

Та была синеватая, то ли нежно-лилового цвету, то ли коричневого, от самого запястья и до локтя. Намётанный глаз мой сразу разглядел рану, чёрненькую, смятую посерёдке руки, а мозг начал судорожно соображать. Нет, от гематомы такого не бывает. Может, открытая рана? И пошло заражение? Вполне возможно. Сухую уже рану покрывала то ли корочка, то ли отсохшая кожа, кое-где сочились гной и лимфа. Пахло это дело тоже восхитительно, и я уже представил, сколько придётся с этим возиться.

Вот черти! Почём же не идут ко мне вовремя?!

Или всё же это тяжёлая кожная болезнь? Я получше вгляделся в бабоньку: крепенькая, со здоровым румянцем, глаза ясные, спину держит легко, сразу видно, что к разной работе привыкла, не напрягается. Хм, плечи тоже крепкие, руки хорошие, не похоже, чтобы она целыми днями стряпала да полоскала бельё. Точно не типично кожная болезнь. Но что тогда?

– Та работы у нас были, – ответила на мой вопрос бабонька, – поля убираем сейчас. Крохи остаются, да. Мы вота туда-сюда, а я возьми да и упади на что-то. Ой и укололася тогда… А какой куда итти, окончить надобно, вот я и не шла.

«Плохо дело», – мрачно заключил я про себя и принялся по новой осматривать руку.

– Мыть будем!

– Та чаго ж я сама б не помыла, батюшка доктор? – изумилась бабонька, недоверчиво забирая у меня руку и прижимая её к груди.

– А мы особенными каплями помоем.

– А вы не буд… Ой! 

Бабонька дёрнулась. Открылась дверь, на пороге стоял Николай Александрович, белый как полотно. Я всмотрелся в него, стараясь выискать глазами признаки успеха его предприятию, и руки у меня слегка похолодели от его взгляду. Был он какой-то страшный. 

– Доктор, пройдите сюда и взгляните, – подозвал я, широким жестом приглашая его. 

– Д-да, конечно. 

Я оставил Николая разбираться с бабкой, шепнув, чтобы он потом отправил её к Валерий Семёновичу, мол, тот знает, что нужно, а сам вышел к мужику, который смирно сидел на лавке, выжидая своей очереди.

Он был весь ужимистый, верткий, маленькие глазки смотрели прямо и доверчиво, но усишки какой-то странной щёточкой и бородёнка делали его похожим на седого козла, особенно в профиль. 

Его я повёл в малую операционную, усадил перед собой и приготовился слушать. Фигура его мне не понравилась, голос был занозистый и томный, как скрип давно не смазываемой двери. Но речь его была толкова и правильна, я предположил, что он знает грамоту.

– В чём дело? С чем приехали?

– Не спится мне, доктор. 

– Так-так, очень интересно. 

Неужели опять ко мне едут потому, что устают да не могут выкроить себе денёчек отдыху? Эка невидаль, знаем мы таких!

Был у нас один пожилой профессор в университете, человек поистине интересной судьбы! Он любил вспоминать и рассказывать, как служил сначала в острожном госпитале, а после полевым врачом на последней военной кампании. И в перерывах между занятиями или если такая историйка приходилась к слову и теме, разбираемой по учебнику, мы слушали с упоением его рассказы.

Страстно любил я такие отступления, и потому истории, как кто-то хотел выбить себе денёчек отдыху из острога или караула, чтобы отлынивать от работы, к примеру, были мною очень ожидаемы. И сейчас, сидя перед мужиком, которому с какого-то перепугу не спалось ночами, я понял, что думаю о своих юных университетских годах, и глупая к ним нежность нахлынула мне в сердце.

И тут же я вспомнил, кроме доброго старого профессора, и Костю, и свою учёбу, и лаборатории, и анатомический театр, так полюбившийся мне впоследствии. Большой город, ласковый и суровый, розово-зелёные вёсны, особенно юный и новый воздух, который заключал в себе всю мою жизнь…

– Да, интересный у вас случай, – пробормотал я, к своему стыду пропустив мимо ушей всё, что мне рассказали. 

– Дайте чего, доктор. Можа, припарочка какая у вас есть особливая? – Мужичок неприятно усмехнулся в бородёнку.

– Так, давай ещё раз кратко, ты, – и я начал, исходя из своего опыта, перечислять всё, что могло хоть как-то подходить к напрочь прослушанной мною истории, – ночами не спишь, так? Угу. Голова болит, грудь закладывает…

– Верно, господин доктор. Токмо ещё жар одолеет, лежу, шелохнуться не могу. Во!

– Гм, так. Расстёгивайте. Да. 

Я по привычке заглянул мужику в зрачки, выслушал грудь стетоскопом. Довольный тем, что правильно угадал диагноз, а не поддался на рассказы о бессонных летних ночах, я довольно повесил стетоскоп на шею. 

Снова открылась дверь, я злобно глянул на того, кто посмел меня отвлекать, но это был Николай. Он осторожно протиснулся в операционную, робко встал за стулом, на который я усадил мужика.

– Нуте-с, коллега, что за любопытный случай, – сказал я. – Взглянёте? Каково ваше мнение?

– Позвольте стетоскоп, Михаил Юрьевич. 

– Пожалуйте.

– Малярия, – отозвался Николай через десяток минут, которые он потратил на обсмотр и вопросы больному.

– Верно. Передайте бланки, будьте добры, они в приёмном покое, на столе. А мы с вами, – обратился я уже к мужику, – пойдёмте в палату. Рекомендую ложиться, мы вас быстро на ноги поставим. Пара денёчков, и ваше беспокойство как рукой снимет.

– Покорнейше благодарю. А пошибче не получится?

– Голубчик, для лечения надобно несколько дней. Мы будем за вами наблюдать, пристально и неуёмно, – я сладко улыбнулся, зная, как это пугает крестьян. – И вылечим вас. Николай, давайте бланк.

И я надписал на бланке рецепт на порошки, подписал и сделал на оборотной приписку для медсестрёр химическим карандашом. Потом отправил мужика с подоспевшей сиделкой, а сам ухватил Николая за плечо и повёл его обратно в приёмную.

– Что с той женщиной? Разобрались?

Я видел, что Николай не понял, об ком я говорю – об той женщине в нашем приёме, или об той, к которой сегодня он ездил принимать роды. Не сказать, что я специально сделал такую оговорку, но когда понял, то это сделало мне в некотором роде удовольствие.

– Кажется, да. Поражение кожи вследствие открытой необработанной раны. Всё запущено. Сказала, поранилась на работах, сразу не пошла. Замотала чем-то да и дело с концом. Боюсь, как бы у неё омертвение тканей не настало, уж больно плоха рука…

– Что плоха – это верно. И правильно вы сходу малярию определили. Верный у вас глаз.

Николай скупо и несколько скованно ухмыльнулся, не зная как реагировать на мои слова. Он молчал, и я пытливо смотрел на него с добродушной улыбкою. Потом он отвёл глаза и как-то исподтишка вздохнул, и я с каким-то странным удивлением понял, что он меня боится! Меня – и боится!

Анна Петровна заглянула вызвать нас к очередному больному, и мы отправились биться с людскими несчастьями.

В деревнях по-прежнему находилось, чем себя покалечить, работы у нас было предостаточно. День промелькнул, точно и не было его.

Уже вечером, сидя в кабинете и потягивая горячий крепкий чай, я пытливо всматривался в своего юного коллегу. Николай сидел напротив, изучая один из атласов по топографической анатомии. Лицо его было серьёзно, широкая седая прядь, шедшая почти от середины лба, грозно выбивалась из-за уха.

– Николай, – позвал я его. – Как ваши роды? Что роженица? Вы так и не рассказали.

Николай поднял голову и замялся. Алина Алексеевна уже всё рассказала мне полушёпотом, в одном из коридоров, но мне хотелось услышать и другую версию.

Она сказала, что Николай был зверски спокоен, не выказал ни одной эмоции, был скуп на движения, действовал чётко и будто бы ключом заведённый. Ей очень нравилось это выражение, будто ключом заведённый, она повторяла его несколько раз. 

– Михаил Юрьевич, я… боюсь, скверно справился, – выдавил Николай, всё ещё не поднимая на меня глаза. – Первые принятые роды, да ещё и плод криволежавщий.

– Ну полно вам, все в первый раз плошают. Так что же?

– Перестаньте, прошу вас. Это правда были скверные роды, хорошо случилось, что Алина Алексеевна была рядом. Признаться, я даже подумал в какой-то момент, что не выскочу. Вы были правы, золотые у вас акушерки. 

– Чудесные, право! Но так что же с роженицей? Не напомните, куда вас звали?

– Ближайшее имение, навскидку вёрст семь отсюда. – Николай закрыл и отложил атлас, видимо, решившись рассказывать. Он смотрел жалостно, было видно, что ему неловко. – Не запомнил, где это, кому принадлежит, страху натерпелся, право слово. Ох и доктор из меня будет, конечно…

– Не переживайте, все с этого начинают. Обвыкнетесь. Фразы эти могут показаться вам вполне пустыми, потому как все их говорят, и из-за этого они потеряли своё значение, но это положительно правда! Ох, знали бы вы, с какой дрожью и ужасом я принимал свои первые роды!.. Но об этом позже, вы продолжайте, коллега.

– Да, да, конечно. Приехали мы, уже рассвело полностью. Телега хоть и добротная, но застревала на бездорожье-то, дождь дороги страшно размыл.

– Так это не к роженице отношение же, – мягко сказал я. 

– Да, виноват, – мигом поправился Николай. – Имение прелестного образца, я понял было, там живут какие люди сословия, поди, настолько всё со знанием дела сделано. У меня дед и отец строителями были, я махоньким нагляделся и опыту кой-какого набрался. Даже разбираюсь немного, кому что строят. – Николай поджал губы, вспоминая что-то приятное. Может, он вспоминал детство, может, какую-то деталь, пришедшую ему на ум во время рассказа. Потом он вздохнул и продолжил. – Роженица была совсем молодая, невероятной красоты девушка! Жена тамошнего конюха. Она была так мила в минуту страдания, что-то такое высокое и недоступное было у неё в лице… Ах, простите, отвлёкся. Ох и что бы я делал без Алины Алексеевны! – снова начал сокрушаться мой юный друг. – Меня словно парализовало, я решительно не знал, что делать. За что первым браться? Куда бежать? Ну ничего. На будущее я учёл. 

Я добродушно ухнул. Как же Николай сейчас был похож на меня, зелёного амбициозного юнца, который думал, что море ему по колено и звёзды по плечу. Прелестная душа у него была, в высшей степени прелестная, и я порадовался, что мне прислали именно его.

Может, не зря Алексей Рюрикович просил меня за него? Об этом письме я вспомнил совершенно внезапно, прямо посреди монолога своего коллеги. Я крепко задумался, что надо бы написать своему профессору в больницу, узнать расположение его дел, да и рассказать о первых впечатлениях, надеждах и перспективах на Николая… Тот меж тем продолжал:

– …гда я понял – придётся делать поворот. Осмотр… Стыдно признаваться, стыдно, как врачу, который кончил университет с круглым отличием, но половина успеху принадлежит рукам Алины Алексеевны. Ничего я не мог, так растерялся. Без неё я бы не справился. Уберегла меня от позору, скажем так, – нервически хохотнул Николай.

– Вы правильно поступили и всё сделали, – я постарался сходу успокоить своего юного коллегу и придать ему какой-то уверенности. – Если встретятся ещё подобные случаи, у вас уже будет опыт. А опыт для врача – бесценен. Всё будет благополучно.

– У меня в голове всё спуталось окончательно, – печально и задумчиво сказал Николай, – я ничего не понимал, кроме того, что я где-то и все от меня чего-то хотят.

Мы помолчали несколько времени. Николай смиренно сидел, скручивая трубочкою манжету своей рубахи, и о чём-то думал. Исповедь эта далась ему нелегко.

Наверное, мне бы рассказать ему про свои случаи, про свои промахи на этом непростом поприще, чтобы у него отложилась в голове простая истина: врач учится своей науке, он не всемогущ, без ошибок и трудностей мы бы никогда не пришли к тому, что имеем сейчас.

Пока я размышлял, Николай взбодрился и решил перевести тему.

– Михаил Юрьевич, а расскажите лучше о вашей практике. Вы на этом участке сидите с первого назначению?

Тёмные переулки, театральные ложи, белый шорох халата, болезненные лица, всё это восстало в моей памяти, словно и не забытое вовсе. Не мог я этого забыть! Такое не забывают. Ах, практика моя, большой, томящийся город…

– Моя история будет вам неинтересна до того момента, как я приехал сюда. Но вы правы, дорогой мой, этот участок был моим первым, я запросил сюда назначение как только предоставилась возможность уехать из большого города. По правде сказать – участок не был первым. В городе у меня была своя практика, скорее для скапливания опыта и жалования, а потом… я запросил перевод подальше. Получил назначение сюда.

– Вы знаете, – внезапно Николай придвинул стул поближе к столу и уставился на меня прямым немигающим взглядом, – я бы очень хотел послушать про все ваши тяжёлые случаи из практики. У вас и роды наверняка были тяжелые. И вы же застали эпидемию дифтерита по всей губернии?

Взгляд этот пробрал меня. Что-то было такое на дне Николаевых глаз мутное, странное, жуткое. Силясь разобрать цвет его глаз, я смотрел в ответ, и не мог разобрать. То ли чёрные, то ли просто тёмные, из-за ракурса и света цвет мне был непонятен. Я бросил это дело и ответил:

– Застал. Даже больше – купировал её на своих участках. В сёлах и деревнях, я имею в виду их.

– Это безумно интересно, это не может не занимать! 

Я хмыкнул. Николай ещё молод и неопытен. Я мог понять его восторг. С кратким рассказом об эпидемии я совсем позабыл о письме. Вспомнил я о нём уже в ночи, когда гасил лампу и укладывался спать.

«Решено, завтра напишу», – твёрдо сказал я себе и, продолжая думать об чём-то уж совсем отвлечённом, провалился в сон. 

И проснулся.

Кто-то снизу лупил кочергой по печке и голосил, от окна слышался звук подъезжающей телеги. Я застонал, поднимаясь, как деревянный. «Вот и доброе утро, батюшка доктор, добрейшего утречка, самого добрейшего, как спалось?» – ехидно запел голос в моём мозгу.

А утро ли?.. Который час, скажите пожалуйста! За оконцами брезжило неясное желтоватое и сероватое марево. Неясный час. 

Я заметался по спальне в поисках рубахи, натянул её и побежал вниз, кое-как застёгивая пуговички. С Николаем мы столкнулись на лестнице, переглянулись и молча поспешили на улицу.

– Что случилось?! – припадочно выкрикнул я, чуть запыхавшись от недолгого бега. – Кто?

– Михаил Юрьевич, туда!

Николай указывал на крыльцо больницы, у которого остановилась телега. Валерий Семёнович уже тащил кого-то внутрь на пару со сторожем. Ну, вот и оно… Мне сразу не понравилось это действо. Что-то неуловимо знакомое было в движениях приехавших, и тоска пробралась в моё сердце.

– Доктор! Где доктор?!

– Что случилось?! – более зло рявкнул я, силясь найти голос.

Не помню, как оказался в палате, как Алина Алексеевна завязывала мне сзади халат и как я бегом мчался к больному, которого, по настоянию фельдшера, отправили в малую операционную. Зажгли лампу-молнию, она горела на всю, жарила просто нещадно.

Когда я склонился над подростком, то волосы зашевелились у меня на затылке. Вместо нормального дыхания выходил знакомый плохонький лёгкий свист, голосу у парнишки едва ли не было.

Выводы делать было рано, но ребятёнок молчал и смотрел на меня огромными страшными глазами. Я заглянул ему в глотку, и всё померкло передо мною.

Это был дифтерийный круп.

Погодите…

И тут же у меня отлегло. Он не такой серьёзный, как во времена эпидемии, но плёнки уже начинали формироваться. Я зло зыркнул на мужика, привезшего больного, и набросился на него.

– Сколько дней болеет?! Сколько?!

– Так кашляет давно-то, господин доктор! Та почём ж я знаю-то, меня послали свезти, я свёз.

– У-ух, дурень!

– Та мы ж люди простые, мне та до него что… Слаб да хил, едва лежит… Сегодня дохал так, что мы уж яму рыть хотели…

– Агрх! – Ещё немного и я придушил бы его, ярость распирала меня. – Вон пшёл! В коридо-ор! Вон его отсюда к чёртовой бабушке!

– …ну мы его и к вам, шоб в доме не помер.

– Во-о-он! – заорал я.

У меня задёргался мускул щеки, я почувствовал это особенно явно. 

– На кой он намо сдался такой…

– Михаил Юрьевич, что там? – не своим голосом спросила под руку Анна Петровна. – Насколько всё серьёзно? Будем трахеотомировать или проведём соскабливание?

– Что? – не понял я, злой и сбитый с толку ощущением прошлого горького опыта. Я отмахнулся от медсестры и рявкнул Николаю: – Николай! Живо обсмотрите ребёнка, ваш вердикт и диагноз. Вперёд! Быстро! 

Николай, дрожа всеми членами, кинулся к посаженному на стул подростку и принялся торопливо проводить осмотр. Я отвернулся, ещё раз злобно зыркнул на мужика и протолкнулся к медсёстрам-акушеркам, которые стояли у дверей, потерянные и напуганные.

Мужика удалили в коридор, и я потихоньку успокоился. Так, необходимо взглянуть на всё трезво и ясно, с холодной головой. Я обошёл вокруг стола и, вздохнув, сказал своим верным помощницам:

– На всякий случай прошу вас приготовить инструмент. И держите наготове хлороформ.

– Слушаюсь, – пискнули обе акушерки в один голос и тихонько отпрыгнули к шкафам.

– И приготовьте марлевые и ватные тампоны. Полагаю, всё-таки будем выскабливать. И сыворотку, – спешно добавил я. – Ею и будем биться.

Когда обе акушерки убежали выполнять мои приказания, я повернулся к больному. Я смотрел, как Николай держит мальчишку за голову обеими руками, что-то высматривает и щупает, а сам не видел ровным счётом ничего. Перед глазами моими неслись картинки: первые вестники болезни, недоверчивые глаза крестьян, дети, синевато-лиловые от недостатка кислороду. Бр-р. Я поёжился.

– Что у вас?

– Диф-фтерийный круп, форма слабо выражена. Плёнки начали формироваться на стенках горла, до его закрытия ещё далеко, условия нужны. Также налицо признаки острого то… воспалению, горло покрасневшее, при глотании ярко выражена боль. Со слов больного. Вероятно, но я затрудняюсь с этим утверждением, что одна болезнь наслаивается на другую, вследствие чего сложно было отделить одну от другой. Поэтому дифтерийный круп кажется серьёзнее, чем он есть.

– Со слов? Он говорить не может!

– Я спрашивал, он кивал или нет…

– Ясно. Ещё? 

– Увеличены лимфоузлы, – отчеканил Николай, – болезненны так же, как и глотка. Общая слабость, отёчность. Предполагаю переход одной болезни в другую или зачатие новой сразу опосля старой.

– Я это уже слышал. Лечение?

Я потёр переносицу и вымученно уставился на Николая. Ситуация мне была понятна и ясна, что делать, я знал решительно. Но знал ли это мой юный друг?.. Ну пусть, пусть поучится, прямо тут, на примере. Главное – скоро поставить лечение!

– Ох… Так… Для опадения воспаления что-то нужно, сыворотка. Пить? Михаил Юрьевич…

– Нельзя упускать из внимания дифтерийный круп. 

– Нельзя, – сразу же согласился Николай, поняв, что он это упустил. – Я предполагаю, что эта лёгкая форма может весьма быстро перейти в тяжёлую, но всё же надо сначала разобраться с отёчностью глотки для лучшей проходи…

– Поздравляю, у вас умер больной! Дифтерит, особенно такой, опасный, злой демон! Снятие плёнок из глотки – первейшая задача! – сказал я сквозь зубы. Нерасторопность Николая начала меня раздражать. И это на него мне предстоит оставить место! 

– Но…

– Поэтому действовать необходимо решительно и оперативно. С остальным можно разобраться позже, когда минёт основаня опасность. Также, если будет возможность, необходимо после соскабливания, через некоторое время, произвести впрыскивание сыворотки. 

Николай смотрел на меня такими глазами, что мне на секунду стало совестно за свою резкость. Он же ещё сильнее меня забоится. Ничего, привыкнет и научтися. Был бы он тут один… один врач на многие вёрсты, а под рукой ни помощи, ни совета, только шелестят страницами где-то далеко, в спальне на столе, атласы да книги, верные помощники и успокоители души.

– Что дальше делать? – спросил я, торопя юнца разродиться каким-то более менее правильным решением. – Ну? Николай, отвечайте же.

– Впрыснуть сыворотку…

– Кроме?

– Михаил Юрьевич, – болезненно шепнул Николай с несчастным лицом. Мне показалось, что он сейчас заплачет.

Если бы я оказался в свои первые дни в подобной ситуации, то точно бы заимел припадок или поседел. Николаю этого не грозило, и я отвернулся. 

– Михаил Юрьевич, вот тампоны, оба, всё принесли, – в операционную вбежали запыхавшиеся Анна Петровна и Алина Алексеевна. – Не будем? Да?

Я по их лицам понял, об чём они спрашивали, и покачал головою. «Пока не будем», – бросил я и снова обратился к Николаю:

– Акушерки вам помогут при случае. Первостепенно – снятие плёнок. Делали впрыскивания? – Николай отрицательно мотнул головой. Я снова вспомнил это его слово, инъекция. Ну и нахваталось поколение слов в университетах. – Ничего, вот у вас возможность попрактиковаться. Перво-наперво вычистите горло марлевым тампоном. И не забудьте смочить раствором! Утром будем смотреть на результат.

– Хорошо…

– Давайте, Николай. Я в вас верю. Если что – пришлите за мной.

И я ушёл. Поднялся в свою спальню, забрался в кровать и закрыл глаза. Пусть разбирается сам.

И всё-таки хорошая штука – второй врач.

***

Утром я в самом благодушном настроении, хоть и не шибко выспался, и первым делом направился в палаты, провести осмотр вчерашнего нашего бедолаги. 

Медсёстры глянули на меня искоса, мы переглянулись все по очереди. Алина Алексеевна подошла и тихо ответила на мой немой вопрос:

– Достойно справился. Дрожал правда, точно лист. Вы его сегодня похвалите, что ли, Михаил Юрьевич, мальчик заслужил. Хоть за что похвалите. Али поспрашивайте чего, он и отойдёт. А то вы на него такого страху нагнали вчера… Особо ничего, так-то, и не случилось…

– Нитшего, жакалиания полежны…

– Мне уж было показалось, что он всё, окончательно и полностью поседеет.

– Это я шкорее пошедею, – пробормотал я, зевота раздирала меня. – И бужет у вас… – я снова зевнул, – не красавец-блондин, а седой старик.

– Полно вам. Опыту ему бы… 

– Так вот ему и прекрасный опыт. Где он, Алина Алексеевна? Не видал его ещё.

– С утра возится со своим лихорадочным. 

– Ох и намучается он с ним, – весело воскликнул я, предвкушая всякое лечение этой напасти. – Хотя, поди плохо ли таким обширнейшим спектром болезней набирать себе опыт.

– Вас Валерий Семёныч искал, – вклинилась Анна Петровна. – Подите к нему.

Я смотрел на тонкую медную прядь, так и норовившую выпасть из-под сестринского платка. Анна Петровна смутилась моего взгляда и быстро ушла в одну из палат, заняв себя больными. Как прелестно было её лицо в эту секунду неожиданного смущения!.. Ах, всё не то, всё не то…

Мы сделали так: девушки пошли в дальние палаты, заканчивать утренний обход и раздавать припарки нуждающимся, а Валерий Семёнович, заранее мною попрошенный, привёл ко мне Николая, якобы, чтобы я дал тому какое-то поручение.

Когда тот сунул нос в приёмный покой, я ему сказал:

– Николай, сегодня, если будут зубные болезни, будьте с Валерий Семёновичем. Вам полезно узнать на практике эту науку и, может быть, попробовать самому. 

– Понял, Михаил Юрьевич.

– И да, – как бы внезапно вспомнив, сказал я. – Вы прекрасно справились вчера. Скажу вам по секрету, Алина Алексеевна очень довольна вами. Вы, даже скажем так, не хуже меня всё сделали – с её слов. Очень одобряю, дорогой мой.

Не смогу я описать выражение, расцветшее на юном лице. А глаза!.. Какими стали его глаза! Только сейчас заметил я, что они не чёрные, не просто тёмные, какими я увидел их при первой нашей встрече и в кабинете недавно, а синие-синие, радость подсветила их изнутри волшебным светом. Ах, как он смотрел на меня!..

Я отпустил Николая к его больному, но наказал – в случае чего немедленно быть здесь. И он, сверкая неподдельным счастьем, окрылённый, вылетел вон из кабинета.

Следующие пять минут я находился в состоянии прелестного клокочущего удовольствия. Давно мне не было так хорошо.

***

Нашего дифтеритного товарища мы выпустили через неделю. Отёк с глотки сошёл, выскабливания имели успех. Николай светился от радости, как фонарик, довольный тем, что его относительно первый серьёзный больной ушёл восвояси практически здоровым. У того паренька ещё несколько дней оставалась лёгкая припухлость шеи, но это было делом пустячковым. Главное – мы добились того, что плёнки постепенно исчезали.

Круговорот дней кружил нас, словно палые листья. Никогда ещё не был я столь воодушевлён своею работой, своим положением. Всё мне казалось отчего-то новым и сказочным, а отчего – понять не могу.

Когда выдавались особо солнечные и благостные деньки, я позволял себе погулять по дорожкам от больницы до докторской квартиры, а оттуда и до флигелей. Я с наслаждением курил, отдыхал душою, всматриваясь в окружающие нас просторы. Повернусь в одну сторону – там редкий кисленький лесочек, в другую сторону – размытая дорога, на которой словно валуны виднеются земляные комья. Развернусь наоборот – и они сторонами меняются. И ещё раз, и ещё! А там и на солнышке можно погреться, если оно не прячется за облако. Эх, благодать…

Но потом мне привозили очередного больного – в эти благостные минуты моего отдыху я самозабвенно оставлял Николая за главного, надеясь, что это пойдёт ему на пользу, – и я шёл проверять и контролировать. 

Я зашёл в больницу, когда у стола с перегородкою, где обычно стояли записываться по очереди, никого почти не было. Эта невидаль меня поразила и обрадовала – неужто продохнуть сможем? Неужто даже нормально поесть будет минутка?.. Ах, благость!..

– Анна Петровна, скажите, пожалуйста, никого нет, что ли?

– Всё так, Михаил Юрьевич, – медсестра легко улыбнулась мне и поправила воротничок халата. – Покамест больше никого. Прикажете послать к Оксане для обеду начинать?

– Прикажу, – пропел я по слогам, улыбаясь, радостный и довольный от того, что судьба меня балует. 

– Сейчас передам, – Анна Петровна прошмыгнула мимо меня, специально задев меня рукою. 

Медсестра убежала, а я в приподнятом настроении направился на обход, который сейчас был не шибко необходим. Почувствовав нужду чем-то себя занять, я принялся разыскивать Николая. Тот нашёлся в одной из операционных – разбирал инструменты в ящике и раскладывал по лоткам. 

На секунду я замер, раздумывая, а затем вошёл.

– Николай, чем это вы тут занимаетесь?

– Решил разобрать стерилизат, Михаил Юрьевич. Ящик уж полон почти. Вот, смотрите, практически готово. 

Я сунул нос в стоящий на столе небольшой ящик. Действительно, Николай раскладывал наши скальпели, пинцеты, зажимчики и прочие приспособленьица. Обычно этим занималась свободная сиделка или медсестра, и я знал, что та же Алина Алексеевна сейчас относительно не занята обязанностями. 

Оставив Николая возиться с его бирюльками, я направился обратно в приёмный покой – дожидаться больных. Ох, я знал, что их не могло не быть! Точно кто-то да приедет!

Ожидания мои оправдались – я снова оказался прав. Скрипнула, отворяясь, дверь, по полу потянуло прохладою, шурхнула юбка, затеплились голоса. Я позвал Николая, и мы принялись за работу. 

В течение получаса мы горбились над женщиной и её рукою. Я позволил Николаю самому разбираться с этой напастью. Пока мой юный друг ловко таскал из бабьей руки щепки – и как только загнала их туда? положительно неясно, – я отвлекал её расспросами и тем самым составлял представление об общей картине. 

Мы отпустили её только через час – надавав ей всяческих рекомендаций и мазей, – уж больно любопытный был случай. 

– По их венам бежит сама жизнь! – воскликнул я, омывая руки в раковине. – А они её топят! И сами не понимают, решительно не понимают!

– Да, Михаил Юрьевич, – задумчиво вторил мне мой юный коллега. – Всё так, всё так. 

– Сами посудите, дорогой Николай, сколько здесь за день всего мы с вами видим. И сколько из этих случаев можно было бы избежать, если бы люди – я повторяю, сами люди! – знали меру! Хоть чему. 

– Нам перед выпуском говорили, что будет так, – осторожно начал Николай, оборачивая вокруг рук полотенец. – Я всё это знал, ко всему был готов, но… 

– Но?

– Действительность отлична от тех картин, которые нам рисовали. Безусловно, всё это поправимо, но кто знает, сколько времени это займёт.

– Я с вами соглашусь, но попрошу пояснения ваших мыслей. 

– Я имею в виду непросвящнность простого люда в привычных нам областях! Руки они не моют, так как не видят в этом особого смыслу – а потом этими же руками заносят себе различную заразу. С поля, с грязи, с дому. Меня это удручает, я бы очень хотел исправить это положение, – вздохнул Николай, – и буду делать для этого всё возможное. 

– Однако…

– Михаил Юрьевич! – к нам ворвалась Алина Алексеевна. – Ах, пожалуйста! Баба! Справу нет!

– Помирает? Так плоха? – забеспокоился я.

– Нет! Воет да народ распугивает. Как вы отсюда не слышите?.. 

– Были заняты разговором, авось и пропустили так. 

– Ах пойдёмте же! А то она совсем дикая!

И мы ушли. Нас ждала такая картина: маленькая круглолицая женщина тряслась около сиделки, которая пыталась её утихомирить. Валерий Семёнович, заходя то с одной стороны, то с другой, пытался как-то перехватить её, чтобы увести.

Почему-то эта картина вмиг взбесила меня. Не хватало мне тут крику до небес понимать и народ распугивать. Я ухватил бабу за руку и силою поволок вперёд, не слушая, что говорят за спиною в коридоре. Одно я знал точно: Валерий Семёнович облегчённо выдохнул. 

Заведя бабу в операционную, я наконец смог взглянуть на её нормально.

– Ах, господин дохтор! Слепну!

– Вижу. 

– А я – нет! – завизжала баба, и я вздохнул. Это будет положительно долго. 

– Да успокойся ты, дай посмотрю! – рявкнул я.

У бабы глаз был пухлый и красноватый, плохо открывался, в уголку скопилось то ли некоторое количество слезы, то ли выделения из опухших тканей. «Ячмень на глаз сел», – понял я почти сразу. Зачем пришла? Само же пройдёт…

– Замри, баба! – рыкнул я и склонился к ней ниже, осторожно оттягивая веко. 

– Господин флершел сказал, – заблеяла баба, – что…

– Господин флершел сказал всё правильно, – перебил я её.

Усадив её напротив, я принялся думать, но не о том, что мог сказать ей Валерий Семёнович. Надумав себе план, я принялся расспрашивать бабу, как давно у неё глаз болит, может, ранилась она чем, может, попало к ней туда что недавно. Из всех её слов мне удалось вывести некоторую полезную информацию: ничего баба с глазом не делала. 

Разве что «куриным яйцом лечила»… Будь проклята эта народная способность, искать совершенно глупые решения вместо того, чтобы пойти к человеку, который действительно может помочь! Положение моё бедственное!

А что я могу с ними сделать?

Я присоветовал бабе припарку, уверив, что её ячмень резать необходимости нет. Что я ещё мог ей сказать? Заболевание это положительно неопасное, пускай и весьма неприятное.

Когда она ушла, мне подумалось, что куриное яйцо – это ещё совсем безопасный способ, в отличие от примачивания глаза простым вином. Так делала моя мать, которую научила моя бабка. 

Всяко дикий, варварский способ! Такое средство, да на глаза переводить! Эка невидаль. 

Через минуту после бабы ко мне заглянул Николай.

– Разобрались вы с нею?

– Разобрался.

– Чудесно, Михаил Юрьевич! 

Николай стоял, пытливо смотрел на меня и ждал. В нём не было напряжённости и скованности, которую я замечал за ним ранее. Он был чудесным юным коллегой, лучшего мне и прислать не могли. Николай чуть склонил голову набок, и я словно очнулся. 

Я понял, что его страх ко мне начал потихоньку проходить, а может, мне действительно тогда показалось, что он несколько меня опасается.

– Ну-с, Николенька, – тот мгновенно сморщился, но сразу же взял себя в руки. – Чудесно-расчудесно, а пойдёмте-ка мы с вами, покамест нас никто не отвлекает, заполнять карту.

– Амбулаторную? – глаза у Николая прямо-таки загорелись от восторга. 

– Амбулаторную. Пойдёмте, дорогой мой. 

И, придерживая его за локоть, я повёл Николая в кабинет. Народец выбрал время не появляться и не отвлекать нас. Я полностью отдался этому делу и в какой-то момент подумал, что, возможно, преподавание – это моё.

Я стоял за спиною Николая, пока тот старательно вписывал имена, даты, симптомы, лечение. Закончили мы очень довольные друг другом.

Дни промелькивали незаметно, мы принимали порядком народу, Валерий Семёнович постепенно обучал моего подопечного искусству зубного врачевания, пока я изнурял свой мозг в приёмном кабинете. Какие каверзы, какие изумительные вещи мне несли! Ах и подумать страшно, сколько немыслимых случаев я видел!

Начинали мы в мутно-жёлтом, белёсеньком свете занимающегося дня, а заканчивали в чёрной ночи, мглою застилающей оконца нашей больницы. Свету нам не было никакого, мы дрожали на утреннем пробирающим до костей воздухе, ожидая подхода телеги, и в душах у нас было неспокойно.

Тяжкое бремя!

– Никакие просьбы удовлетворяться не будут, – раздражённо бросил я. – Так как я убедился, и убедился сполна, что вы вовсе не нуждаетесь в том, чего просите. 

– Батюшка доктор! – скуксилась женщина. Ещё двое стояли за её спиною и умильно глядели на меня с самым невинным видом. 

– Да не дам я вам капель! Вон пошли, и дело с концом!

То были привычные сцены моей тяжёлой жизни… Бабы, прознав, что со мною теперь работает новый доктор, поспешили взять его в оборот. Но Николай не дрогнул, решительно отказался предоставлять им лекарства. Не без моей помощи.

Мы с Валерий Семёновичем, но в основном он в одиночку, учили нашего юного друга не поддаваться на эти уловки. Придут, глазами хлопают, ой дохтор, у меня то, у меня сё. А мне что, кинуться на них пузырьки переводить? Ну уж нет, увольте! Во мне ещё были живы воспоминания о рассказах медсестёр о хитрецах, которые вытягивали из них капли и настойки. 

Николай с сомнением выслушал наши увещевания, покачал головою и согласился, что такого допускать нельзя. Ишь, чего выдумали! 

Бабы приезжали за капельками от различного рода «недомоганий». Я смотрел на них и думал, ну неужели они считают, что я ничего не понимаю?

Да, барин крестьянину не товарищ, но неужто голова у него другая? Да, барин считает, что крестьянин глуп и не знает, как правильно. Крестьянин, в свою очередь, считает, что барин ничего не знает и не понимает. И из-за этого и создаётся вечный круг непониманий!

Мы с Николаем и Валерий Семёновичем потратили не один вечер на обсуждения этой занятой темы, но так и не пришли к единому мнению. Я охотно не обращал внимания на затруднения, которые вызвали меж нами эти дискуссии, девушки же качали головами. Анна Петровна вообще называла эти наши обсуждения глупостями, но раз нам охота что-то обсуждать без единого итога, то, что ж, это наше право. 

В таких разговорах мы и проводили поздние вечера, но вскоре наши обсуждения перешли в теоретическую плоскость, и Николай показал себя блестящим оратором. Мы могли до ночи разговаривать с ним, обложившись картами да анатомическими атласами, и так и позабыть их. Меня умиляло упорство Николая в некоторых вещах, а он не понимал моего лёгкого и даже несколько праздного отношения к другим.

– По правде говоря, ныне на Руси страшная, всепоглощающая бедность и уныние, и всё это по части фактов образования и всяческих рассуждений, – сказал я, жирным химическим карандашом делая пометку в своих записях. – Что скажете?

– Не могу не согласиться. Здесь имеет место быть только общая скученность, которая вовсе не идёт на пользу народу. То ли потому, что он не знает, как её использовать как надо, то ли потому, что не знает, что можно по-другому.

– Ох, в этом я давно убедился, видя тут перед собою люд совершенно наизнанку.

– Здесь не город, – согласился Николай, укладывая книги в шкапик, – здесь всё не такое. Новое. Непонятное. Другое. Не хотелось бы мне, чтобы всё это стояло на месте. 

– Так оно и не стоит, Николай, – пропел я, вставая и с наслаждением потягиваясь. Пару раз перекатившись с пятки на носок, я удовлетворённо расправил плечи. 

– Необходим импульс, чтобы развитие пошло в нужном направлении. 

– Импульс уже дан, надо только, чтобы его чувствовали и видели не только мы. 

– Что вы имеете в виду? – Николай развернулся ко мне, уголок его губ поднялся в подобии улыбки. 

– Я имею в виду, что грядут перемены, – сразу же ответил я, стараясь придать своему тону лёгкость. – Громадные перемены, но до них ещё далеко. К сожалению или к счастью – пока мне это неизвестно. 

– Как и мне. 

***

«Здравствуй, дорогой и горячо любимый друг!

Я, право, не виноват в том, что на моём участке (и замечательно!) не происходит ничего, о чём бы я мог написать тебе. Новостей решительно никаких, я целыми днями шью, щупаю и меряю жар. Надеюсь, у тебя не так тоскливо, как здесь. 

Писать о своих больных считаю уже кощунством, но не написать строчку не могу!

Николай – настоящая прелесть, девушки от него всё ещё без ума. И да, Валерий Семёнович всё-таки сдался – носится с ним везде, учит, показывает. Ах, как у меня сердце за это трепещет! Право слово, глаз мой радуется, видя, как они работают! Ничего более за последние месяцы не желал видеть так сильно, как своего юного коллегу! Ах, какая прекрасная мне будет замена!

Что с твоею жизнью, Костя? Не томи, расскажи, жду от тебя хоть строчки уже долгое время и осуждаю за молчание. Недавно думал о тебе, вспоминал наши годы учёбы. Не знаю, вернее, не помню, что меня навело на эти мысли, но ностальгия по тем дням сделала мне большое удовольствие. 

Письмо это будет непомерно маленьким, потому как ничего нового я не имею, а попросту переводить бумагу и чернила не считаю нужным.

Думаю обо всяком, но уже меньше. Всё время уходит на больницу и Николая. Чувствую себя неважно, иногда то ли хандра нападает, то ли простуда подбирается, но продолжаю работать. 

Сердце порою сжимается от тоски. Я бы написал тебе пару строк, но не хватает смелости класть слова, которые я хочу сказать, на бумагу. Душою к тебе тянусь, вижу в тебе своего компаньона, отраду души и сердца! Прошу прощения за повторения этого вздора про душу, но другим способом мне не выразить моего к тебе чувства.

Пиши мне чаще, Костя, не пропадай. Я без твоих писем сижу тут только с несвежими газетёнками, а они донельзя гадкие, сам знаешь.

Пребываю надеющимся на скорый твой ответ,

Твой Миша».

«Здравствуй, Мишенька!

Сделал большую дерзость, позволив себе обратиться к тебе так, надеюсь, ты не серчаешь. Ежели осерчаешь, то дай мне знать, и я перестану. Но сейчас позволь мне эту слабость. Теперь к письму. 

Ты меня удивляешь, давно не замечал за тобою в переписке таких откровений. Скажу честно, меня это изумляет самым приятным образом.

Оченно рад, что у тебя наконец появился коллега. Кажется, он способный молодой человек, я всё чаще думаю о том, что он станет тебе действительно достойным преемником. Ты только не хвали его много, это портит характер и манеры. Не знаю, как к нему относиться, но если он люб тебе, то делай своё дело. 

Не суди меня, Миша, сам я в работе, отрада моя – только твои письма и газеты. Уж не знаю, что ты читаешь, но я нахожу первую полосу презабавной. Она отлично поднимает мне настроение и придаёт силы духа. Чепуха всякая, вроде светских новостей (кривлюсь каждый раз, когда читаю заголовки, ничего с собою поделать не могу, такая там препрелестная глупость) меня забавляет, а вот если имею счастие получить в руки дряхленький номерок «Недели», то считаю это за чудо! Но всё-таки я стараюсь газет этих не читать, у меня от них плохое предчувствие. 

Мне неспокойно, шаткое состояние народа начинает сказываться и на мне. Перевожу свечи, заполняя карты и бумаги, днём на это времени нет вовсе. Больные в своей массе все беспокойщики, горяченные и словно дикие. Никак не разберу, как с ними некоторыми управляться. Не забирай это в голову, поводов беспокоиться решительно нет. 

Если случится счастие видеть тебя, то расскажу подробнее обо всём. Я тоже порою вспоминаю нашу юность, но боль в сердце отчего-то делает эти воспоминания горькими. Прости мою сентиментальность, за время нашей переписки я совсем расклеился, слишком много открываю тебе.

Будь здоров и спокоен. За отсутствие писем сердечно прошу прощения, иногда я забываю ответить, откладывая. Обещаю исправиться (или постараться это сделать, или хотя бы начать). 

Твой Костя».