Монотонное дыхание прибоя вгоняло собеседников в сон; впрочем, изнуряющий полуденный зной тоже довольно навязчиво напоминал им о том, что настало время сиесты — однако никто не спешил удаляться с террасы.

Месье Павус без умолку болтал обо всём, что связано с винами, сырами и другими здешними деликатесами, а Лавеллан вежливо, временами — даже с неподдельным интересом — внимал его речам, закрепляя полученные знания вкусовыми ощущениями. Заковыристый монолог пестрел изящными французскими словечками, которые Дориан тут же великодушно переводил, химическими терминами и тонкими замечаниями, относящимися к очередному поданному официантом кушанью.

Дегустация затянулась.

***

Вскоре список изысков, тщательно отобранных щедрым хозяином для уважаемого гостя, иссяк. Длительная церемония смены блюд подошла к концу в тот самый момент, когда Павус, кивнув официанту в знак благодарности, демонстративно стянул с горла белоснежную накрахмаленную салфетку и небрежно бросил её прямо в сырную тарелку, опустевшую примерно четверть часа назад. С видом полного удовлетворения он откинулся на спинку плетёного стула и сцепил руки в замок, позволяя своему подчинённому убрать со стола посуду.

— Теперь я считаю своим долгом поздравить вас, mon ami. Не всякий иностранец выдержит трёхчасовой экскурс в мир изысков… Но я ничего не могу с собой поделать — читаю лекции об аспектах сочетаемости розового вина с горячим камамбером каждому, даже самому дремучему дикарю.

Лавеллан, поражённый глубиной знаний Павуса, ещё больше изумился его преображению: ни с того ни с сего у владельца престижной гостиницы, холёного франта и гурмана словно выросли крылья. Он порхал от темы к теме, то с воодушевлением перечисляя мельчайшие особенности сортов винограда от Шардоне до Вионье, то перескакивая на легчайшие фруктовые нотки фамильного игристого, то возвращаясь к старинным семейным рецептам, главный секрет которых передаётся из поколения в поколение уже много веков, сопровождаемый многочисленными домыслами и прекраснейшими из местных легенд. Глаза Дориана блестели беззаботно, и потому Лавеллан ни разу не перебил его, полностью положившись на безупречный вкус истинного знатока.

Только теперь он осмелился задать свой полушутливый вопрос.

— Неужели я тоже отношусь к дремучим дикарям?

До этого момента взгляд Павуса лениво блуждал по морской глади, раскинувшейся за золочёной оградкой террасы, однако реплика гостя заставила его оживиться. Он обернулся, немного придвинулся, облокотился на стол так, что сплетённые пальцы закрыли всю нижнюю часть лица кроме щегольски закрученных усов, и внимательнейшим образом присмотрелся к Лавеллану. Ответил он приглушённо, так, будто собирался сообщить нечто крайне важное.

— О нет, вы особенный. — И вдруг снова рухнул в кресло, беспечно закинув ногу на ногу. — Таких терпеливых слушателей у меня ещё не бывало.

— А я ни разу в своей жизни не встречал настолько увлечённого человека.

Дориан приложил ладонь к груди, почтительно склонил голову.

— Merci, mon ami. Я польщён.

Несмотря на подчёркнуто-вежливый тон, то, что прозвучало как комплимент, на самом деле являлось чистой правдой: дело Дориана было его страстью и давней семейной традицией, в то время как дело Лавеллана считалось очередным способом заработать миллион-другой на дорогие часы и автомобиль престижной марки. Многие наивно полагали, что в этом и состоит суть профессии дипломата — но Алларос помнил и почитал свою миссию; сохранение хрупкого мира было его тяжким бременем, священным долгом.

Прервав свои размышления, Лавеллан припомнил слова собеседника и озадаченно произнёс:

— Постойте. Вы хотите сказать, что я первый, кто прослушал вашу лекцию до конца?..

Усы Дориана дрогнули в усмешке, он с привычной хитрецой покосился на Аллароса — да только лукавый блеск его глаз угас молниеносно, как только он опустил взгляд.

— Не только.

Несколько минут прошли в тишине; Алларос чувствовал, что собеседник словно бы решается на что-то, и не смел нарушать её. В конце концов Павус измученно потёр переносицу и обратился к Лавеллану потускневшим, слегка дрогнувшим голосом.

— Позвольте напоследок объяснить истинную причину моего поведения, и нашу встречу можно будет считать завершённой.

Юноша не нашёл ничего тактичнее, чем молча кивнуть в ответ на эту странную просьбу. Дориан Павус вздохнул, рассеянно огладил подлокотники, заговорил.

— Вы действительно необыкновенны, месье Лавеллан. Эта лёгкая небрежность в одежде, тяга к стихии, открытость и простота, признаться, просто поразили моё воображение, околдовали и пленили меня. Право слово, я и не думал, что могу смутить вас своим любопытством… Я лишь пытался постичь недоступное.

Всё внимание Аллароса было приковано к человеку напротив. Казалось, любое неосторожное слово или единственное неверное движение может ранить его сейчас так, как не ранит порой равнодушие родителя или предательство лучшего друга. В воздухе между ними натянулись струны, натянулись до предела, и если бы дрожащая рука тронула хоть одну из них чуть сильнее, все бы разом лопнули, похоронив раз и навсегда удивительную гармонию.

— Будучи трудоголиком и снобом, мой отец с детства приучал меня к жизни в золотой клетке, считал, что его отпрыску подобает стать его точнейшей копией. Пытаясь добиться его расположение, я выдрессировал в себе отвращение — к простым людям и радостям, морю и солнцу... Даже к самому себе. — Остро, пронзительно Дориан всмотрелся Алларосу в глаза. — Что, не верите? У меня ведь начинается морская болезнь от одного только взгляда в сторону больших вод. Однако сегодня... Сегодня я возжелал окунуться в них с головой.

Монолог оборвался. Павус всё так же скользил взором по кромке песка, бриз вяло перебирал темнеющие на фоне безоблачного небосвода пряди, а тягучие воды закручивались у берега, порождая тающую на глазах белоснежную пену, но в то же время всё это стало иным — словно в палящем солнце вдруг заменили лампу.

Лавеллан прислушался к своей интуиции. Струны тихо звенели вокруг них, убаюкивая и успокаивая; нужно было всего лишь подобрать верный аккорд, чтобы чужая душа запела.

— Так что же тебе мешает?

Юноша постарался сделать так, чтобы его голос прозвучал как можно мягче. По всей видимости, это ему удалось: Дориан замер, настороженно прислушиваясь к шелесту волн. Резкий переход на «ты» явно бы не устроил его, будь на месте Аллароса кто-нибудь другой, но обстановка и тема разговора только подталкивала обоих к этому шагу — поэтому, скорее всего, он и принял новое правило. Кроме того, юноша надеялся, что собеседник понял его желание помочь.

Павус расправил плечи.

— Конечно, теперь я свободен, свободен и одинок, возможно, я даже смогу перебороть свои привычки, но беда в другом. — Он горько усмехнулся, уронил руки. — Друг мой, я совершенно не умею плавать!..

Алларос вовремя удержался, не позволив себе легкомысленно улыбнуться в ответ на это наигранно трагическое признание — всё-таки, настоящая проблема была намного глубже — и собирался уже заверить своего впечатлительного знакомого в том, что его беда вполне разрешима, когда он сам прикрыл ладонью глаза и окончил свою речь.

— Ох, прошу, не бери в голову, это всего лишь очередное подтверждение того, что я безнадёжный меланхолик.

Павус поднялся и собирался уже удалиться. Лавеллан вскочил с кресла вслед за ним, решительно заглянул ему в глаза.

— Я научу тебя.

Дориан, лицо которого приняло было буднично-отстранённое выражение, отличающееся от обычного только лихорадочно поблёскивающим взглядом, изумлённо воззрился на Аллароса. Возможно, он попросту не расслышал юношу или всё ещё искал в его глазах еле заметный намёк на шутку, обман или злую усмешку — в общем всё, что угодно, кроме искреннего сочувствия — и никак этого не находил. Последовала пауза.

— Я научу тебя плавать, Дориан. У меня есть опыт.

— В самом деле?

В подтверждение своих слов Лавеллан кивнул.

— Но я же не просил… Хотя, о пресвятая дева Мария, — Павус раздосадованно всплеснул руками, — я ведь только что изливал тебе душу, буквально принуждая к этому…

— Дориан, если бы я не хотел — то и не предложил бы помощь. Пусть это будет моей благодарностью за восхитительный обед.

Алларос сделал шаг вперёд и протянул руку, всем своим видом давая понять, что отказываться от своих слов не намерен. После короткой заминки Дориан поднял на него благодарный взгляд и крепко сжал его ладонь двумя руками.

— Я тронут твоей заботой, mon ami. Поверь, хоть я известный болтун, такие слова от меня слышали немногие.

Тем временем сиеста давно подошла к концу, и нежно-алая дымка у горизонта сгущалась, с нетерпением ожидая, когда же светило снизойдёт к ней, утопая в золотисто-багряном ореоле закатных всполохов.