В мутной пелене слез Полоза было не рассмотреть, хотя Сонхва и вертел головой вслед за темной фигурой. По звукам и плывущим силуэтам, Хва понимал, что Полоз поднимает скамью и ставит ее возле бочки для какого-то своего дела. А когда голова Полоза, как Сонхва понял, повернулась к нему, по комнате будто пронесся ветер, из-за которого Сонхва вдохнул так глубоко, что подавился воздухом, которого в горле было слишком много.

Что-то под сердцем дернулось и защемило, быть может, сказывалось то, что задышал Сонхва глубоко, хотя и думал, что уже разучился. Но, что было более вероятным, виной был Полоз, который подошел совсем близко и осторожно обхватил запястье Сонхва, дергая как кроткого теленка, чтобы подвести к скамье. Может, он и правда знал, что Сонхва почти ничего не видел за своими тихими слезами, а, может, это его привычка – мягко останавливать свободной рукой, чтобы спутник не запнулся и не ударился, а после хлопать по предметам, чтобы было понятно, куда присесть. Сонхва послушно упал на скамью, чуть не свалившись с самого ее края, отчаянно вскрикивая севшим голосом. Сам Полоз и не подумал присесть ни рядом, ни перед, а только ближе притеснился к бочке, притягивая испачканные руки Сонхва к себе.

В комнате зазвенел плеск воды, почти перекрывая шумное дыхание затихающего плача Сонхва, которое мешалось с тихими свистящими выдохами Полоза. Хва не отрывал взгляда от ладоней, наблюдая, как Полоз мыл их: было достаточно лишь сполоснуть, но он все гладил пальцы и костяшки, мягко массировал центр ладони, оттирал цвет там, где его уже не было. У Сонхва бывало такое, когда особо свежие травы жгли соком, который казалось уже и сошел с рук, и он тер и тер, пока кожа краснела и грубела. У Полоза на уме было что-то свое, что он шипящим шепотом бормотал под нос, и Сонхва казалось, что тот плачет вместе с ним. Полоз причитал быстро-быстро, что слова действительно сливались змеиную грустную песню.

– Не плачь, – сорвалось с языка Сонхва. Сорвалось рвано, вместе со словами он шмыгал носом и давился слезами, но так ему не хотелось быть причиной чужой грусти, пусть даже и полозовой. Он не думал высказывать этим хоть какую-то заботу, просто так вышло, что захотелось, что сердце коротко вспыхнуло, когда его руки оказались трепетно сжаты чужими. В воде кожа стала такой чувствительной до любого прикосновения, что ладони розовели будто в смущении. Полоз замер резко, он замедлялся, пока всякое движение не покинуло его тело. Сонхва было досадно от того, что слезы, как бы ему не хотелось, не прекращались, и он не мог видеть чужого лица. Ему хотелось знать, что отразиться в глазах Полоза, а не только чувствовать, как все слабее держат его ладони, почти выпуская. Сам не понимая отчего, Сонхва вцепился в руки Полоза крепче, а тот встрепенулся то ли в неожиданности, то ли в страхе. Сонхва не мог разобрать, но так ярко чувствовал, что не так должны двигаться лесные твари.

– Закрой глаза, и пообещай не открывать, пока я не скажу, – им обоим было легче сделать вид, что слов Сонхва не существовало. Хва кивнул, послушно закрывая глаза и расслабляя лицо, хотя все тело тряслось от нового всхлипа, – я могу тебя умыть?

Снова заплескалась вода, холодные, влажные пальцы провели под глазами Сонхва, стирая слезы. Он вздрогнул от температуры, но сразу же растекся по ладоням, которые крепко держали его лицо, пока большие пальцы глядят яблочки его щек. Как Сонхва показалось, те загорелись от внимания. Не только пальцы, а вся широкая ладонь накрыла щеку на мгновение. Горсти воды с рук Полоза стекали по шее, прячась под воротник рубахи.

Губ Сонхва Полоз коснулся осторожно, невесомо проводя самым краем подушечки пальца. Горячее дыхание, вероятно, было чересчур опаляющим, отчего рука дрогнув вернулась гладить скулы. Хва распахнул глаза, чуть ли не скуля от потери того, что он уже наивно звал лаской.

Сонхва, вероятно, стоило бы ахнуть в страхе. Во мраке золотом горели глаза. Да, определенно то же золото, что и раньше, только больше не было человека внутри Полоза – его глаза больше не было человеческими. Зрачок сжался до тонкой полоски, точно как у любой змеи. И прямо от этих глаз к вискам восходила чешуя. Она больше не выглядела как нежный детский покров – грубые, но драгоценностью блестящие чешуйки обрамляли все лицо золотом, выделяя красивую скульптуру. Это была неведомая красота, которую впору было бы звать уродством, но не из фактического наличия оного, а из страха. Потому что не могла тварь с бугрящейся на лбу чешуей, закостеневшей в подобие рогов, быть смиренной и безопасной. Сонхва стоило бы ахнуть в страхе, но он ахнул в восхищении. Оно было прервано ладонью Полоза, накрывшей глаза Хва.

– Говорил же не смотреть, – горесть в голосе отдалась даже у Сонхва на языке. И эта горесть так неприятно коптила и царапала язык, что из чистого упрямства Хва ногтями врезаясь в кожу полозовой руки, потянул ладонь вниз. Она твердо держалась, но Сонхва так старательно скреб и царапал, что Полозу пришлось сдаться. И вот Сонхва уже смотрел с упоением, сам того не замечая, цепляясь за все те тонкие черты, которые не видел раньше. Будто ребенок, Сонхва потянулся к чешуе щеки, которая под пальцами ощущалась мягкой, чуть ли не шелковой и такой теплой.

Расторопные шаги простучали за дверью и в комнату ворвался Уён, руки которого по локоть были увешаны яркими бусами, от которых тут же зарябило в глазах. Горло Уена даже издало сдавленный крик точно в отрыве от всего остального Уена, который замер, стоило ему наконец-то не просто остановить взгляд на замерших фигурах, а осознать всю глубину момента между ними. Сонхва подумалось, что это осознание дается Уёну с великим трудом, отчего он пучит глаза и дует губы. И в этот самый момент Хва, почти усмехнувшись, вдруг, и сам понял, что творит.

Ладони и лицо загорелись следами прикосновений. Особенно жгло места, который Полоз старательно растирал, избавляясь от краски. И казалось, его руки все еще там, только уже скребут еловыми иглами, забивающимися прямо под кожу. Ладонь Сонхва на щеке Полоза пронизала боль, и будто обжегшись, Хва отдернул ее, чувствуя, как та истерика, что казалось, уже прошла вновь поднимается к горлу. Мгновение и рука крепко прижата к груди.

– Лес ожидает, выходите, как будете готовы, – просипел Полоз. Чешуя будто поблекла в свечном пламени и даже закоптилась по краям. И глаза более не были золотыми – обернулись призраком опавшей листвы.

– Да только бусы ос… – Уён договорить не успел: красный подол кафтана просвистел в воздухе огненной вспышкой, а дверь громом ударилась о проем. Сонхва, точно оплакивающий нещадно ноющую руку, отмер лишь для того, чтобы рассеянно посмотреть, как пестрят драгоценные камни, оплетающие руки Уёна. Хва цепанул бусы наугад и обмотал ими шею на три раза, до того те были длинные.

– Ну, какой беспорядок, Золотко, – заворчал Уён, скидывая все драгоценности прямо на пол. Как у него получалось и украшения поправлять, и одежду не касаясь Хва, тот не понимал, но благодарно прикрыл глаза. – Волосы заново плести не буду. Пусть все видят твой характер.

От суетливости Уёна, которая заставила его руки дрожат – хотя, может, дело было в чем ином, вероятно, даже чужом – когда он берет остатки краски и кисть. У Хва подрагивали кончики губ, будто в воспоминании, что такое улыбка. Но даже так, без этой самый улыбки, в зеркале Сонхва неожиданно понравился себе. Хотя, может, наконец от самого себя его отвлекали яркие малахитовые бусы.

***

Стоило Сонхва оказаться на поверхности, как с громким свистом над ним пронеслась птица. Она пролетела над самой головой Сонхва, почти цепляя его волосы, отчего те разлетелись в ветре порыва крыльев. Он тут же обернулся ей вслед, его грудь часто вздымалась в взволнованном дыхании, как после испуга, пока глаза напряженно высматривали птицу, но та будто растворилась в воздухе. Еще секунду Сонхва мог видеть чёрный вихрь, который распался дымкой в запутанных ветвях, словно и не было ничего. И то, что Уён так рьяно тянул Сонхва за край рукава, заставляло того поверить, что птица ему лишь причудилась.

– Дальше ты один идешь, – резко встал перед узкой тропинкой Уен. Та убегала в непроглядную чащу, из которой веяло сыростью и холодом. Хва казалось, что стоит ему вытянуть руку, как та потеряется в темнеющей глуши, – не оборачивайся, даже будут звать если – не оборачивайся, кто просит помощи – не слушай, рот на замке держи, просьб не исполняй. Кто бы не был там рядом, кого бы ты не слышал.

– А иначе что будет?

– Не знать тебе лучше, что будет, – Уен в последний раз крепко сжал ткань, но Сонхва ощутил его призрачные касания на своей ладони, как перед прощанием с добрым другом.

Первый шаг будто прыжком в воду был. Сонхва захотелось обернуться в тот же миг, но он верил дрожащим губам Уена, которые он зацепил взглядом последний раз глядя на того. Отчего-то Сонхва казалось, что даже если он и обернется, то никакого Уена там не будет, вероятно, там не будет ничего. И были эти мысли то ли от холода, скользившего по спине, то ли от тишины. Руки поднялись сами по себе, прижимаясь к ушам. Быть может, Сонхва выглядел глупо, но ему казалось, что так просто будет правильнее.

Сонхва не был уверен в том, сколько он шел – не верилось, но деревья было не различить. Позор для такого, как Хва. Хотя не было его вины в том, что каждое дерево повторяло прошлое, как брат-близнец. Будь у них мать, и та бы не различила. Хва пытался обратиться к телу, ощутить усталость, но вот они ноги, а ощущений от них никаких, вот она спина, но и та молчит. Хотя под тонкой подошвой так явственно ощущались мелкие ветки и вылизанные водой ямки. В обреченности Сонхва поднял голову, сразу же вскрикивая: на ветках точно на ним сидела птица самого уродливого, что могло только быть вида. Тело ее было огромным, но будто не от того, что велики были ее кости, а от того, что ее раздуло изнутри то ли водой, то ли воздухом, от которого кожа отнималась от мышц. Она была облезлой и нескладной. Она точно не могла посмотреть на Сонхва, тем более сделать это осмысленно, но Сонхва ощущал ее, будто бы он стал целью. Птица закричала и в голосе легко различался крик, который Хва уже сегодня слышал. Быть может, Сонхва видел это чудовище?

Птица закашляла и захрипела. Это не длилось долго, потому что из ее горла полились тошнотворные звуки, а по чаще разнесся треск кости. Птица спрятала голову под крыло, но стоило ей вернуть ее вновь, как вместо нее была уже голова женщины с самым болезненным лицом, что когда-либо видел Сонхва.

– Позади, – прошипела она и взмыла в воздух. Позади послышался грохот и стрекот, затрещала кора и заныли стволы деревьев. Сонхва побежал без оглядки.

В какой момент не стало тропинки под ногами, Хва не заметил. Она вроде поворачивала то тут, то там, но он просто не мог уследить, беспокоясь о том, что выло и стонало позади. Сонхва казалось, что нечто было так близко, что опаляло своим дыханием спину, отчего ему хотелось бежать быстрее, но ничего не выходило. Перемахнув через поваленную временем сосну, Сонхва упал, утопая в траве. Он не мог ни шевельнуться, ни раскрыть, ни даже вздохнуть. Вой усиливался, прозвучал над Сонхва и вдруг начал таять. Он отдалялся, быть может, часами, пока не стал звучать подобно лосиному крику на далекой окраине леса.

– Сонхва, где ты? – от игривого знакомого тона горло сдавило, – Сонхва, отзовись!

Может еще днем ранее, Сонхва бы и поверил, что все вокруг – кутерьма тревожного сна, а голос Нгаи доносится из-под окон его дома. Под спиной точно была сырая земля, Сонхва мог сжать ее в горсть, чувствуя, как она липнет к ладоням – перепутать с периной невозможно.

– Сонхва, ну, где ты прячешься? Так нечестно, ты лес лучше знаешь! – и ведь точно Нгаи, ее слова, когда Хва ее впервые повел с собой: ему собеседница, а ей развлечение на полжизни вперед. Так и случилось после того, как Нгаи решила поиграть в прятки, но действительно потерялась еще и в крапиву упала, – Вылазь, Хва.

В голосе уже были плаксивые нотки, заслышав которые, Сохва дернулся, как привык дергаться всякий раз, чтобы подлететь к Нгаи как курица-наседка и успокоиться, и как кто-то вообще мог считать, что Хва свататься набивается? Трава вокруг зашелестела от его движений, отчего он вжался в землю и пуще прежнего зажмурил глаза.

– Слышу! Слышу тебя! Громче давай, крикни что ли, – земля меж пальцев ощущалась почти шелковой, отчего приятно было только сильнее зарыться в нее, чтобы не дать себе даже шанса двинуться и довериться, – да покажись уже!

Покажись-покажись-покажись

Покажись-покажись-покажись

Покажись-покажись-покажись

– Нашелся, Соловушка!

Задушенный крик разнесся по лесу.

***

Руки подняли Сонхва за борты кафтана легко, как пушинку, но так резко, что воздух выбило из груди напрочь. И словно тонущий, Сонхва раскрыл не только рот, что сделать вдох, но и глаза. Он точно видел старое, иссушенное лицо, только не мог разобрать мужское или женское. Сонхва показало, что глаза этого человека потеряли всякий цвет, а слепые зрачки вращались в разные стороны. Сонхва не успел и глазом моргнуть, как пальцы отцепились от кафтана, но не для того, чтобы высвободить Хва, а для того, чтобы что есть силы толкнуть того в грудь.

Сонхва подумалось, что он видит как переворачивается земля. Черная чаща расступилась, в глазах зарябило от цвета и света, а на голову словно опрокинули ушат холодной воды, до того больно по ушам ударили радостные крики.

Их были сотни – сотни тварей сидели и стояли, драли глотки в восхищенном визге, не отрывая от Сонхва взгляда. Они точно выстроились в коридор для него: стояли по обе руки от Сонхва, кто-то пел, а кто-то улюлюкал, но разобрать ничьих песен не выходило. От них шло столько силы и света, что Хва было страшно двинуться, но в спину с силой что-то влетело, отчего, закашлявшись, Сонхва сделал первый шаг, отчего шум только усилился. И, видимо, с этого момента у Сонхва не было права выбора, не после того, как на его голову опустился пышный венок из папоротниковых листьев.

Руки и лапы хватали его под локти и волокли, когти и клыки скребли по одежке, чьи-то челюсти смыкались у Сонхва над ухом с щелчком, а он как игрушка шел по рукам, глядя на то, как меняются морды. Хва видел птиц с девичьими головами, ровно как та, что он встретил в лесу, он видел покрытых мхом существ, которые не поворачивались лицом, но им хватало глаза на собственном затылке, он видел бледных девушек, с посиневшими губами и тоской в глубине души. Сонхва останавливали на мгновений перед каждой новой группой, и те втыкали то лист, то цветок в его травяную корону. И то ли от чахорды ликов, то ли глубоко пустившей корни паники, среди них показалось лицо Уена.

Хва было потянулся к нему, но ему не дали сойти с дорожки – оторвали от земли и бросили кому подальше в этих рядах. Ступни коснулись теплой земли, и Сонхва передернуло. Он опустил голову, чтобы подтвердить свои догадки: его разули, а за сапоги уже начали цапаться, успев отломив кому-то рог. Сонхва не мог увидеть, что же дальше, потому что клубок существ закрыла огромная тень, за которой тут же начала смыкаться толпа.

Сонхва снова дернули чтобы тот вперед глядел, да только, стоило ему заприметить, что там впереди, ноги подкосились. Его тянули к костру, языки пламени которого словно головы живого существа склонялись из стороны в сторону. Он был выше и шире тех, что жгли деревенские на купалу. Жар чувствовался даже на столь дальней подступи, и голова Сонхва отчаянно тянуло к земле, в надежде разбить лоб, получив помилование. Хотя может виной был изрядно потяжелевший венок.

Жизнь так сильно хотела завершить начатое.

– Открой ночь нам, жених, – голос девушки был тонким, как звон колокольчиков. Она стояла одна, последняя в этой нитке существ, и бережно держала в руках два ржаных колоска, откуда только взяла. Вновь зашуршали травы венка на покорно склонившейся голове. Она осторожно поддела его подбородок кончиками пальцем, как бы говоря “давай, милый, поднимай голову, дело сделано”. Выпрямившись, Сонхва вгляделся в ее лицо, отчего-то напоминавшее ему материнское или его собственное, хотя, быть может, только нос и выделялся на этом самом лице. – Давай же, открывай. Пожалуйста.

– От-кры-вай! От-кры-вай! – Загудела толпа, неряшливо рубя слово. В боки и спину начали бить чужие пальцы, поддразнивая. – Ко-стер! Ко-стер!

Не совпадением и не ошибкой стоял костер. Пролетевшая птица с девичьей головой, кинула в костер крупное бревно, от которого в небо взмыли искры, а по поляне разнесся треск. И будто оттягивая сам воздух, Хва сделал пару назад, а затем безо всякой мысли побежал вперед, отталкиваясь у самого края, отчего ногу обожгло углем.

Уголь был лишь мелкой частью. Костер, разинув свой прожорливый рот, заполнил все, что Сонхва мог видеть перед собой. И там, где у деревенского костра уже должна была начаться земля, у этого лишь растекалось пламя. Жар лизнул пятки, вгрызся в голени и проглотил все тело, оставляя его камнем лежать. Было в разы хуже, чем тогда в избе, а ведь Сонхва ни разу не обернулся в той чаще.

Сонхва отчего не мог закрыть глаз, и те даже не слезились. Он услышал смех и как заиграла флейта. Сквозь огонь было так хорошо видно, как все эти твари вставали в хоровод, скалясь улыбками. Флейта заиграла громче и позади глубокий голос затянул горловую песню. Сотни других подхватили ее и начали идти по солнцу. Музыка заполнило все, даже перекрыла вой огня, и нарастало с тем, как ускорялся хоровод.

Но слова все затихали, переходя на шелест шепота, а круг сужался. Они замолкли у самого костра, чтобы замереть, а затема с нарастающим воем разбежать, задирая сцепленные руки. В арку таких рук и вошел Полоз.

Он был таким божественно прекрасным, что Сонхва захотелось заплакать в восхищении. Его статность заставлял нутро дрожать, с каждым его шагом дыхание Сонхва сбивались все сильнее, с каждым мгновение его улыбки, Сонхва думал, что умирать может быть не так уж страшно.

– Нам пора, – никогда ещё прежде Сонхва не чувствовал себя столь драгоценным, чтобы получить ту нежность, с которой его вытянули из костра.

***

Все тело Сонхва в руках Полоза обмякло. В теле не было боли как таковой, она словно прошла сквозь него, затопила, но не оставила и следа, как натиск горной реки. Как и горная река, боль истощила своей необузданностью, но отчего-то в этом истощении Сонхва сделалось легче. Мягкая щекотка коснулась кончиков пальцев его правой руки, что безвольно повисла, не имея опоры в виде мерно вздымающейся груди Полоза.

Песни и крики затихали, оставляя место шелесту травы и тяжелому дыханию Сонхва, а яркий свет блек, прячась за низкими ветвями. Хва было тяжело разобрать, что он видит перед собой: глаза не отпускал огонь, призрак которого мешал разглядеть хоть что-то в полумраке, да и голова Сонхва уродливо накренилась, сваливаясь с собственного плеча. От этого по шее растекалось неприятное растяжение, от которого Хва попытался избавиться, дергаясь. Вышло нелепо, будто он был зверем в силках, да только застрявшим не лапой, а хвостом.

Все вокруг покачнулось, опора начала исчезать, но паника не успела заполнить собой голову Сонхва: Полоз опустил его у подножья сосны слишком быстро.

– Время еще есть, поприходи в себя, – с лица Сонхва смахнули пряди, а накренившийся венок, вернули на место, – чуть не потерял, смотрю.

– Еще бы, он такой тяжелый, – тихо отозвался Сонхва. Он запустил руки меж стеблей и листьев своей короны, ожидая в горести обнаружить лишь темные смолы смока, да пепел. Сонхва уже мог видеть достаточно хорошо, чтобы разглядеть меж пальцев мелкий желтый цветок, который не то не был обожжен – он даже не начал вянуть.

– Даже перо тяжело нести после того, как долго шел с пустыми руками, – Сонхва нахмурился на эти слова, потому что они звучали ужасно глупо. Неужели он в жизни не держал перьев, чтобы говорить такое?

– Ну вот, зато оживать начал, – от улыбки Полоза захотелось улыбнуться и Сонхва. Его губы дрогнули, в попытке изогнуться точно, как сделали это губы Полоза. И будто получая награду, Сохва выдохнул в тихом восхищении от того, как почти незаметно засверкали золотые глаза, – можешь идти?

Хва подобрал под себя ноги, из-под бросая взгляд на Полоза. На того бы опереться было бы проще, но напряжение, сдавившее ребра, прогнало всякую мысль о помощи. Поэтому Сонхва прислонился к шершавому стволу, рассеянно замечая, насколько тот чист, без капли смоляного подтека. Но не успел Хва выпрямиться в полный рост, как колени подогнулись от острой судороги. Он вцепился в сосну, прижимаясь к ней грудью до боли сквозь все слои ткани.

– Я повторюсь, у нас есть время, не стоит торопиться, – краем глаза Сонхва заметил, как Полоз наклонился к нему, но резко отпрянул в самым последний момент разрушая касание, будто ему в один миг стало страшно касаться Хва, будто не он нес его только что по лесу.

– И сколько у нас времени?

– Ну, может, пригоршня.

“Дурной какой, можете он еще время в карманы сыпет?” подумалось Сонхва. Он медленно обернулся, что бы ствол давил не на грудь, мешая дышать, а на спину. А Полоз и правда завозился по карманам.

– Будешь? – Полоз и правда протянул пригоршню, но только точно не времени, а земляники. Та была ровной, будто только с куста.

– Спасибо, – Хва ногтями подцепил одну ягоду, удивленно рассматривая ее красные бока и ровных хвостик. Он замешкался перед тем, как положить ее на язык, но вид на Полоза засыпающего себе всю горсть в рот его позабавил настолько, что он быстро сунул землянику и сдавил ее языком, чтобы сладость заполнила рот.

– Мы что, только что съели время? – Забавляясь прошептал Сонхва, облизывая пальцы.

– Ты что, это же земляника была, – нахмурился Полоз, снова опустив руку в карман, – вот еще, забирай всю.

Он протянул руку, как делали мальчишки, прибегавшие к своим поделиться мелкой радостью. Земляника была одной из них, но Сонхва видел радость и светлых пятнах сока, и в мелких семенах, прилипавших к рукам. Хва сложил ладони лодочкой, поднимая их в ответ. Полоз ссыпал ягоды медленно, чтобы ни одна не упала. И в этот момент Сонхва заметил, что его собственные ладони несколько больше полозовых, хотя те и выгляделе сильнее с венами пронизывающими кожу. Он на секунду даже засмотрелся, задерживая дыхание.

– Сыпь разом, так вкуснее.

– Но по одной приятнее, – Сонхва все же проглотил горсть целиком, поглядывая на Полоза, лицо которого посветлело. И то ли от этого, то ли от ягод тело окрепло, – мы можем идти.

Полоз кивнул неопределенно вперед, на дикие заросли, по которым не то что никто не ходил, они выглядели так, будто по ним не стоит ходить вообще. Но Хва уже сделал шаг вслед за Полозом, трава перед которым расступалась, клоня головы в сторону от его движения. Даже гадкая крапива, которая была готова ужалить голые ступни или ладони Сонхва упала на землю подальше от него, стоило Полозу кинуть на нее взгляд. Это так позабавило Сонхва, что короткий смешок сорвался и так хлестко ударил по этой самоц крапиве, что та попыталась тут же встать, но Полоз наступил на ее стебель, ломая. Он играл так, будто ничего не заметил, но отчего-то Сонхва думалось, что неспроста все это.

Лес снова начал темнеть, но не от густых деревьев, а от того, что они спускались все глубже в овраг. И хотя деревья были редки, а стволы их сломаны, они падали друг на друга в подобии пугающих строений, будто была над их головами крыша церкви. Быть может, это был тот самый овраг, в который Сонхва и скатился столько дней назад. Он не мог сказать точно, ведь единственной схожестью был папоротник, все теснее жавшийся друг к дружке.

– А не закончится ли наша пригоршня времени, пока мы идем?

– Мы можем побежать, – поддразнивая, улыбнулся через плечо Полоз. И ни с того, ни с сего он резко побежал куда-то вбок. Сонхва застыл на мгновение, чувствуя, как по пальцам вверх бежит щекотка, которая добираясь до горла падает вниз, будто жаля. И от этого жала Сонхва подскочил и понесся вслед за Полозом, не отрывая от его спины взгляда, хотя та и меркла во мраке.

Земля становилась влажнее, а ухо могло уловить тонкий звон лесного ручья. Они вырвались из пузыря их собственно мира слишком внезапно: Сонхва забежал прямо в ручей, вода которого кусала голую кожу, приводя в сознание. Полоз остановился в тот же момент, что и Сонхва.

– Не в самое время мы тут, – оглядываясь по сторонам пробормотал Полоз.

– А когда будет самое время? – ответа от Полоза не последовало, но лишь оттого, что Сонхва мог получить его наглядно.

У самого истока, где особо крупный лист папоротника, окунавший края своих листьев в воду, брал свое начало, раскрывался светящийся красным заревом цветок. Это был рассвет только для этого оврага, только для двух его гостей. Хва как завороженный сделал шаг навстречу, чувствуя, что от приближения становится теплее, быть может, если он возьмет его в руки, то обожжется. Полоз опередил его: сел на корточки и сорвал, но цветок его точно не обжигал.

– Откажись сейчас, – Полоз так бережно держал цветок папоротника, будто в нем было нечто, Сонхва никогда не познанное. И вид Полоза при этом был странно разбитый, будто он себе говорит, но никак не Сонхва. Убеждает его, просит его, но слова говорит, чтобы смириться. Он даже прикрыл глаза, и Сонхва подумалось, что это потому, что видеть Хва было больно, – пока не поздно откажись.

Хва опустился на колени рядом, заглядывая в лицо Полозу. В свете от цветка чешуя точно сверкала драгоценностью, настоящим благородным золотом нательного креста. Сонхва вспомнил, что не святость спасла его.

– Будь светом моим, счастьем моим, защитой моей, – голос Сонхва ломался и дрожал, но он не остановился ни на секунду, только впился взглядом в глаза Полоза, – будь мужем моим.

Зрачок Полоза дребезжал, как бывало в глазах тех, кого поглощал благоговейный ужас.

– Будь светом моим, счастьем моим, защитой моей. Будь мужем моим.

Осторожно пальцы Полоза коснулись центра венка и медленно начали вплетать цветок папоротника, будто инкрустируя корону самым дорогим камнем. Стоило Полозу отдалиться, завершив работу. Хва ждал, что что-то измениться, что лес вмиг раствориться, что вся та толпа вылезет из-под земли или небо упадет. Но ничего не произошло. Все также тихо журчал ручей, все такой же холодной была земля, а полосы чешуи Полоза все также прятались в волосах

– Тебе почивать пора, – вздыхая, поднялся Полоз. Сонхва сам для себя внезапно вцепился в рукав его кафтана.

– А ты сбежишь? Или опять в рогатого обернешься?

– Ты со мной спать не хочешь, Сонхва, но оставить я от тебя не могу. Захочешь, и на полу лягу.

– А есть ли хоть какая-то разница, чего я хочу? – отрешенно прошептал Сонхва, стягивая венок. Это все, что крутилось вокруг него, крутилось не по его прихоти, хоть и выглядело так, будто он должен был мечтать об этом.

– Для меня есть, – Полоз встал один, и не дожидаясь Сонхва, побрел обратно, оставляя того рассматривать свой венок.