Звук шажочков, пусть и довольно тихий, я услышал даже несмотря на то, что я спал. Я вообще заметил, что мой сон с каждым днем становится все более и более чутким, будто подсознание знает, что с четырьмя детьми нужно оставаться начеку даже ночами. Конечно, дома с закрытыми дверьми в комнаты и с учетом звукоизоляции, я бы вряд ли так легко расслышал, что кто-то куда-то идет, разве что только если бы зашли непосредственно ко мне в комнату. Но в этом месте любые звуки казались в разы громче, особенно в ночи, потому я и заметил. Сначала, правда, не обратил никакого внимания, подумав, что Димка или Сережка, в комнате у которых не было ванной комнаты, просто встали чтобы, собственно, в ванную и попасть. Да вот только с каждым мгновением мои предположения развеивались. За шагами не последовало ни звука открытия двери, ни вообще каких-либо других шумов. К тому же у меня появилось такое ощущение, что на меня кто-то смотрит, причем довольно пристально.

Игнорировать подобное было бы попросту неправильно с моей стороны, мало ли у кого из мальчишек что-то случилось, а меня разбудить решительности не хватает. Именно поэтому я буквально вынудил себя открыть глаза и буквально в эту же секунду столкнулся с отчего-то крайне перепуганным, что было заметно даже в темноте, детским взглядом. Вообще-то весь вид ребенка был чересчур напряженным. Я прекрасно мог слышать, что у него было учащенное дыхание, такое будто он либо пробежал по меньшей мере пару километров, либо очень сильно переживал по поводу чего-то и никак не мог собраться с собственными мыслями. Так ко всему прочему мальчик еще и костяшку собственного пальчика прикусил, что меня вообще-то совершенно не удивило. Борьбу с этой его привычкой мы все еще ведем и победа пока что по-прежнему далека.

— Что случилось? — даже спросонья я говорил крайне обеспокоенно, пытаясь сообразить, что могло произойти.

Ему плохо? Приснился кошмар? Он увидел паука, который вполне легко мог попасть внутрь через открытое окно? Все варианты казались одинаково реальными, отчего я только путался, а сам Сережка не спешил давать никаких пояснений, только продолжал вглядываться в меня сквозь темноту, словно пытался что-то для себя понять.

На самом деле странности в его поведении начались еще вечером. Днем ребята замечательно играли, а из бассейна их вытаскивать пришлось чуть ли не насильно, потому как губы были не просто посиневшими, а почти фиолетовыми, причем у всех четверых. Кто бы мог подумать, что от купания вполне искреннее удовольствие получит даже Арсений, который к моему огромному удивлению (но и радости тоже) дурачился наравне с младшими? Но не о том сейчас. Так вот, играли мальчишки вполне мирно, дружно, а главное — весело, еще и меня с моими родителями втягивали то в одну забаву, то в другую. И с бортов они к нам в руки прыгали, и в мячик мы с ними играли, и палочкой с огромным интересом (в основном со стороны Антошки) в разведенный в мангале костер тыкали. А потом в какой-то момент, который я, кажется, упустил, Сережа вдруг сделался тихим-тихим, вопросов никаких не задавал, равно как и не отвечал на мои, играть отказывался, да и в целом стал выглядеть слишком подавленным. В тот момент я решил, что ребеночек скорее всего просто устал, причем не столько физически, сколько эмоционально. Я ведь прекрасно помню, что он любые эмоции ощущает в несколько раз сильнее, а день у нас выдался насыщенным. Вполне логично было предположить, что мальчик близок к тому, чтобы полностью истощиться в эмоциональном плане. Допускать этого никак не хотелось, да и время тогда уже было чуть за восемь вечера, а мне врач прямым текстом сказал, что ближе к ночи нужно исключать любые чрезмерно подвижные и способные слишком сильно распалить энтузиазм у детей занятия. Поэтому, вместо того чтобы пытаться растормошить самого Сережку, я, наоборот, стал успокаивать остальных. Принес книжку со сказками, собрал всех детей в беседке и просто читал им вслух, тем более сами ребята были совершенно не против. И видимо не только они, раз мои родители тоже остались с нами, предпочтя детские сказки какому-нибудь фильму, например. Но вот как к этому отнесся Сережа я, честно говоря, так и не понял. Он по большей части продолжал молчать, но при этом слушал внимательно, а в какой-то момент вполне доверчиво прижался к моему боку. Я для себя решил, что дело действительно в усталости, которая к вечеру достигла своего пика, и надеялся, что мальчик за ночь выспится и с утра вновь будет веселым и болтливым.

Да вот только упустил я, похоже, что-то, раз ребенок вместо того, чтобы отсыпаться, пришел посреди ночи ко мне, да еще и в таком состоянии. Что-то определенно не так, но вот что именно? Неврастения дает о себе знать? Едва ли за столь короткий срок мы смогли от нее избавиться, но улучшения ведь были? Мальчик становился все более веселым, постепенно возвращался к своей болтливости, да и в целом выглядел вполне себе радостным и довольным ребенком. По крайней мере мне так казалось. До идеала, конечно, далеко, да и нет его, наверное, в нашем случае. Но мне правда казалось, что мы движемся по правильному пути, я, кажется, даже позволил себе расслабиться… И, возможно, именно поэтому я попросту забыл, что с Сережкой всегда нужно быть внимательным, потому что любая мелочь может стать катализатором, спусковым крючком, который вернет мальчика в то состояние, в котором он был не так давно. И я эту мелочь по невнимательности, вероятно, упустил, хотя не должен был, не имел на это права. Стоило бы запомнить, что расслабляться мне нельзя, не сейчас точно. Недостаточно времени прошло, слишком мало прошло…

— Сережа? — я снова попытался добиться хоть какого-нибудь ответа, но при этом старался говорить очень мягко. — Солнышко, убери, пожалуйста, ручку ото рта. — Я дождался, пока ребенок выполнит мою просьбу, а только потом заговорил снова: — Сыночек, ты же понимаешь, что я не волшебник, а потому не умею читать твои мысли. Что у тебя случилось? Ты испугался чего-то?

— Нет? — почему-то вопросительно сказал мальчик, а потом продолжил: — То есть да? То есть… я не знаю.

Сказать, что я запутался окончательно — не сказать ничего. Так еще и голосок у мальчика звучал тихонько так, жалобно и почему-то с нотками вины. В темноте он казался особенно маленьким и хрупким, а потому ребеночка захотелось прижать к себе, обнять и вообще не отпускать. И сопротивляться этому желанию я не стал: поднялся на кровати, придвинулся к краю и осторожно подтянул ребенка поближе к себе, а потом и вовсе усадил на кровать, заключая в объятия. В темноте удавалось ориентироваться на удивление хорошо, а потому я даже не озаботился тем, чтобы включить свет, хотя, наверное, следовало бы.

— Почему у тебя ножки такие холодные? — шепотом спросил я, когда случайно коснулся детской стопы.

— Я не знаю, — немного растеряно проговорил мальчик, а потом вдруг резко зажмурился и выдохнул. — П-пап, а… а вот если я скажу, ч-что я… я, — запинаясь и явно очень сильно нервничая, проговорил мальчик, но продолжать не стал, затих, прижавшись ко мне еще теснее и не открывая глаз.

Я по-прежнему не понимал ничего… Ну что такого может мне сказать этот маленький ребёночек, что вызывает в нем столько переживаний, паники и страха? Он что-то натворил? Но даже если и так, едва ли мне верится, что это можно расценивать как какую-то масштабную катастрофу. А впрочем, в случае с Серёжей даже мелочь с его детской точки зрения может показаться очень масштабной, так что, возможно, мне и не стоит удивляться подобным эмоциям. А вот успокоить и заверить, что что бы там такого страшного ни случилось, он может мне сказать, стоит. Не исключено, что именно это и стало причиной внезапно возникшей тревожности и в целом его поведения накануне вечером.

— Серёженька, не стоит так сильно переживать. Постарайся сейчас хотя бы немножко успокоиться, хорошо? — укрывая его одеялом, очень уж беспокоили меня его холодные ступни, сказал я. — Ты не один, я же прямо здесь, рядышком с тобой и что бы ни произошло, я всегда готов тебя выслушать и помочь.

— Ну нееет, — вдруг протянул мальчишка, а я даже не понял к чему он это сказал. А в следующую секунду стало и вовсе не до этого, потому что Сережа вдруг расплакался, да так тоскливо, что у меня сердце сжалось.

Мальчик не заходился в громких рыданиях, и вряд ли его кто-нибудь кроме меня мог услышать. Он всхлипывал тихонько, так и не открыв глаз, изредка срывался на такой же тихий скулеж, напоминая маленького чем-то очень сильно напуганного щенка. В какой-то момент Серёжка и вовсе уткнулся личиком в мое плечо, будто пытаясь спрятаться от всего мира, а пальчиками вцепился в мою футболку так крепко, что даже костяшки на детской руке побелели.

— Ох ты ж божечки, — одними губами прошептал я, мягко проводя рукой по Сережиному затылку в попытках если не успокоить, то хотя бы поддержать.

Не сказать, что я был готов к такому повороту событий. В ночи, да ещё и после довольно неожиданного пробуждения соображать получалось плохо, но при этом все чувства обострились настолько, что мне казалось, будто я действительно могу ощутить, как каждая детская слезинка словно заточенное лезвие ножа проходится по моим сердцу и душе, оставляя пусть тонкие, но очень глубокие полосы. Но хуже было то, что я совершенно не понимал причины этих слезок, а потому даже не знал, чем могу помочь. Острое желание защитить, решить проблему, сделать что угодно, только бы ребёночек снова улыбнулся и перестал плакать, сталкивались со стеной полного непонимания ситуации и отчаянной безысходности, от которых я не знал, как избавиться. И мне оставалось только успокаивать по мере собственных сил и возможностей: осторожно касаться то головы, то детской спинки, поглаживать, шептать что-то ласковое и доброе, чепуху какую-то в надежде, что именно это сможет отвлечь мальчика от его внезапного неизвестно откуда появившегося горя.

— Что ты сказал, солнышко? — тихонько спросил я после того, как услышал, что ребенок что-то неразборчиво пробормотал, при этом вроде как обращаясь ко мне.

— Папа, я… я… я с-сделал что-то… что-то очень… очень не… нехорошее, — с огромным трудом, то и дело срываясь на все новые и новые всхлипы, кое-как проговорил Серёжка. И голосок его звучал лишь чуточку громче, чем до этого, отчего приходилось прислушиваться. — И… и т-ты… ты м-меня ты… теперь сов-совсем… совсем л-любить меня п-перестанешь.

Однако… Так вот она оказывается какая — причина-то. Мой маленький и чрезмерно эмоциональный ребенок и вправду что-то натворил и ко всему прочему накрутил себя до такой степени, что истерика оказалась попросту неизбежной. Подумать только, боится маленький, что я вдруг возьму и перестану его любить… И от этого где-то наивного, но в то же время искреннего страха у меня внутри все сжимается ещё сильнее и замирает в какой-то растерянности. Не хочу, очень сильно не хочу, чтобы этот искренний и по-настоящему солнечный мальчишка сомневался в моих чувствах и опасался потерять то, что имеет. Но на самом деле понять его можно — мальчик сильно зависим от мнения и отношения к нему окружающих, а от моего отношения особенно, как минимум, потому что он ко мне привязался. Он боится разочаровать или ненароком обидеть даже малознакомых людей, а меня тем более. Конечно, он будет переживать из-за моей возможной реакции, потому и страх его в какой-то степени обоснован. Пусть я никогда не давал повода думать, что могу кого-нибудь из них разлюбить, пусть я даже, наоборот, всеми силами пытаюсь доказать обратное, Сережа все равно имеет полное право чего-то опасаться, и я не могу его за это осуждать. Дети сами по себе очень ранимы, дети, побывавшие в детском доме, ранимы в несколько раз сильнее, а в случае с Серёжкой степень ранимости стоит умножать ещё по меньшей мере на сотню. Я не могу, да и не должен осуждать ребенка за то, какой он есть, за то, как он воспринимает мир и окружающих людей. Это было бы неправильно и даже глупо с моей стороны. Пусть склонный слишком остро реагировать на определенные ситуации, пусть способный раздуть из мухи слона, — а я уверен, что едва ли так страшен его проступок, как реакция на него, — пусть чрезмерно чувствительный, но это мой ребенок. И я обязан его принимать таким, обязан помогать, оставаться рядом, поддерживать и, да, доказывать, что я его люблю, когда он слишком сильно боится обратного.

— Сынок, ну что ты такое говоришь? Я не перестану тебя любить, конечно, не перестану, — со всей уверенностью, на которую только был способен, сказал я.

— Н-но… но я же… я, — договорить Сережка так и не смог, собственный плач не позволил.

Честно говоря, у меня невольно возникли мысли, что лучше бы мальчишка рыдал громко и в голос, чем вот так — пытаясь сдерживаться, очень тихо, но в то же время слишком печально. Не для меня лучше, — мне-то все одно: что громко, что тихо, а душа все равно на части разрывается, — для самого мальчика лучше. Такое ощущение, что он в какой-то степени сдерживал собственные эмоции, то ли боясь разбудить всех, то ли по какой иной причине, и, на мой взгляд, это не слишком хорошо. У этого ребеночка и так эмоции столько, что на десятерых таких же мальчишек хватит и, боюсь, если не давать им выхода, то и перенапряжения нервной системы не избежать. Но с другой стороны, что я могу сделать? Не заставлять же его кричать, в самом деле.

— Солнце, что бы ты ни сделал, на мое к тебе отношение это никак не повлияет, — мягко подметил, уже не ожидая от него никакого ответа. Пусть просто послушает и хотя бы немного выплачется, а поговорить со мной он может и потом. — Ты прекрасно знаешь, что я могу наругать, но даже если это и происходит, то это совершенно не значит, что я перестаю кого-то из вас любить. Как раз таки наоборот — я обращаю внимание на то, что вы делаете, потому что мне на вас не все равно и никогда не станет. И если я один раз сказал, что люблю, то никогда уже от этих слов не отступлюсь, и никакие ваши поступки или шалости моего мнения не изменят.

Сережка вздохнул как-то судорожно, но оторвал личико от меня и посмотрел снизу вверх. Все ещё всхлипывая, он растирал по своему лицу слезы, хотел было что-то сказать, но сбивался, будто дыхания не хватало. Впрочем, почему будто? Плач все ещё не прекратился, потому сказать хоть слово ребёночку было действительно трудно.

Я его не торопил. Просто наблюдал за блестевшими от слез, что по-прежнему было заметно даже в темноте, глазами, а ладонью выводил на детской спинке какие-то непонятные узоры, в надежде что успокаивающие и размеренные движения помогут мальчику прийти в себя. И, кажется, это действительно работало. Сережа перестал быть таким напряжённым, подрагивал ещё, но плечики и спинку расслабил. Было очевидно, что страх стал сходить на нет и это не могло не радовать. Да вот только такой же очевидной стала и его усталость.

Бедный ребёнок, похоже, настолько перенервничал, что сегодня еще и не засыпал вовсе, хотя за окном то уже глубокая ночь. А я дурак даже не убедился, что все дети заснули, просто заглянул к ним в комнаты, увидел, что все в кроватях, да и все. А стоило хотя бы прислушаться, чтобы наверняка понять спят или нет. Моя ошибка. Возможно, заметь я раньше, что что-то не так, проблему удалось бы решить гораздо быстрее. Но теперь то что? Сделано и сделано, во времени путешествовать я не обучен, вернуться никак не смогу.

— Я-я… я н-ноутбук разбил, — вдруг, совладав по всей видимости с собственным дыханием, выпалил Сережа, сопроводив фразу очередным тихим всхлипом, — но я… н-не хотел. Я с-случайно. Мы… мы просто… п-просто играли. В… в догонялки. И я… я н-не з-заметил, что… что… что м-мы на… на кровати его ос-оставили. И у-уронил, к-когда… когда м-мимо п-п-пробегал.

Столько слезок и все из-за какого-то там ноутбука… Ох, и я бы понял ещё причину трагедии, разбей он его нарочно, но по случайности? Да за такое и ругаться как-то совершенно неправильно, мальчишка ведь ничего плохого не сделал и сам не ожидал, что случится все так, как случилось. Он просто играл в догонялки… Не швырялся стульями, не придумывал опасных игр, не пытался специально бросить ноутбук в стену, например, или ещё куда. Он просто играл во вполне обычную детскую игру на пару с Димкой. Более того, я сам видел, как именно они играли: носились с Димой сначала на улице, потом в домик забежали. И после этого все и пошло как-то не так…

И я правда не вижу в произошедшем ничего страшного. Да, ноутбук вещь не самая дешёвая, да, вышло не слишком хорошо, что он оказался разбит, но, честное слово, это не стоит детских слез. Быть может, не будь у меня финансовой возможности не то, что починить, а купить ещё по меньшей мере сотню таких же ноутбуков, я бы рассуждал иначе. Но возможность есть, а вот желания осуждать из-за случившегося ребенка нет совершенно. Это ведь просто глупая случайность и ничего более. Но это я вижу все под таким углом, а мой сынок испугался и накрутил себя так, будто по его вине случился по меньшей мере Армагеддон. Причем испугался, судя по всему, с самого начала, потому что ни слова о разбитом ноутбуке до этого момента не сказал, а просто убрал его в сторонку, оставив на столике, надеясь, что я не замечу. Самое ироничное, что я ведь действительно не заметил, просто потому что даже не включал его, незачем было. Да вот только сам Серёжка с совестью своей договориться по всей видимости не смог, вот и решил признаться. Хотя, конечно, скажи он все сразу, то было бы в разы проще.

— Солнышко ты мое, — ласково сказал я, — во-первых, спасибо, что всё-таки рассказал. Ты большой молодец, что признался. Во-вторых, Серёж, я никогда не стану ругать за случайности, так что не стоит чего-то бояться. Если вдруг подобная ситуация повторится, ты можешь сразу же прийти ко мне и обо всем рассказать. Вообще-то ты можешь прийти ко мне в любом ситуации, потому что, как я уже сказал, даже если я и ругаюсь, то любить вас не перестаю и постараюсь помочь в любом случае. Но сейчас не совсем об этом. Я просто хочу, чтобы ты понял, что есть огромная разница между тем, чтобы делать что-то плохое намеренно, чтобы делать что-то глупое или опасное, и между такими вещами, которые мы контролировать не можем. Ты не мог знать заранее, что ты зацепишь ноутбук, да и на твоём месте мог оказаться кто угодно другой, даже я. Да, получилось, конечно, не очень хорошо, что ноутбук разбился, но обвинять в этом тебя я не собираюсь, — я замолчал на мгновение, следя за реакцией мальчика. Он даже подуспокоился немного, носиком шмыгал, но само дыхание более-менее выровнялось. — Ну и в-третьих, знаешь, даже если ты тысячу ноутбуков переколотишь, то моим ребенком быть от этого все равно не перестанешь. Я это к тому, что не нужно бояться, что я вдруг просто возьму и разлюблю. Этого никогда не произойдет, даю тебе самое честное слово, на какое только способен.

Я прекрасно понимал, что повторяюсь, что я уже заверил его, что не разлюблю и говорить об этом снова, возможно, было не обязательно… А хотя нет, обязательно. Пусть услышит от меня это хоть миллион раз, главное, чтобы действительно поверил и перестал бояться. Для нас обоих это важно, так что, если потребуется, я буду уверять ребёночка снова и снова, из раза в раз, до тех пор, пока он не будет приходить ко мне с любыми проблемами и с полной уверенностью, что я помогу их решить, не брошу, буду рядом и все потому, что действительно всем сердцем его люблю. Да и не только его, а всех четверых.

Сережка глядел на меня внимательно, будто обдумывал что-то. Время от времени тер глаза, но буквально тут же возвращал взгляд на меня. Полностью на нет его слезы ещё, конечно, не сошли, но кажется столь неожиданная ночная истерика все же близилась к завершению и это не могло не радовать. По-хорошему мальчик уже давным давно должен был спать, отдыхать и не перегружать собственную нервную систему. Получилось, правда, ровно наоборот, и даже успокоительное с лёгким снотворным эффекта должного не возымели. Впрочем, оно и неудивительно, они ведь не сильные, на травах же, а потому способны лишь немного успокоить и расслабить, но при нервном перевозбуждении едва ли помогают. И ведь ещё совершенно непонятно какие последствия такой срыв и нарушенный режим в придачу могут иметь. Дай бог, чтобы никаких, но гарантий никто не даёт…

— Т-тысяча ноутбуков — это… это же много, — тихим, чуть хриплым из-за слез и одновременно задумчивым голоском произнес Серёжка, — и, наверное, д-дорого. А я что п-получается дороже… дороже этой тысячи ноутбуков? — уже совсем едва слышно закончил он.

Но в детском голосе, даже столь тихом, я отчётливо услышал надежду на пополам с удивлением. Да и глазки у него тоже сделались большими-большими, несколько недоверчивыми, но вместе с тем в них проглядывалась та же надежда, что и в прозвучавших словах. Ребенок всей своей душой хочет услышать ответ и при этом очень хочет верить в то, что он окажется положительным. Маленький, светлый душой мальчишка, который просто очень сильно хочет знать, что он для кого-то в этом мире дорог. Такого ребенка никак нельзя разочаровывать, тем более я ведь и не совру даже, если отвечу ему положительно. Действительно ведь он мне дороже всяких ноутбуков…

— Дороже, — уверенно заявил я. — Ноутбук, сынок, — это просто вещь, ни больше, ни меньше. И любую вещь можно заменить, просто пойти в магазин и купить новую. А вот человека не заменит никто. Тебя не заменит никто, понимаешь? — я помолчал немного, дождавшись не слишком уверенного кивка, а потом решил повторить снова: — И конечно же ты мне дороже всяких ноутбуков, сколько бы много их ни было. Потому что ты мой сыночек и другого такого Серёжи у меня нет и быть не может.

Ребенок мне ничего не сказал в ответ, но, по сути, мне слова были и не нужны. Достаточно было того, как тесно и доверчиво он ко мне прижимался, как вцепился своей совсем небольшой ещё ручкой в мои пальцы, как комфортно чувствовал себя рядом со мной и не пытался ни уйти, ни даже просто отодвинуться. Эти на первый взгляд мелочи на самом деле дорогого стоят, и меня очень сильно радует тот факт, что несмотря на все свои опасения по поводу того, что его вдруг перестанут любить, меня мальчик не боится и согласен довериться. Когда-нибудь мы придем к тому, что в его головке даже мысли о том, что его разлюбят возникать не будет. Не прямо сейчас, конечно, но со временем я обязательно этого добьюсь.

— Я воды хочу, — сделав глубокий вдох, видимо, чтобы успокоиться окончательно, сказал Серёжка и шмыгнул носом.

— Сейчас, солнышко, — сказал я, двигаясь ближе к краю кровати.

Я всё-таки включил светильник, висевший прямо на стене рядом с кроватью, все же при свете найти бутылку с водой будет проще, и собирался было встать с кровати окончательно. Да вот только у Серёжи были свои собственные планы и так просто позволить мне это сделать он не собирался. Обхватил меня ручками за шею, а как только я попытался подняться, то и ногами за меня зацепился, натурально повиснув на мне. Выпрямившись в полный рост, я даже замер на мгновение, поражаясь насколько на самом деле ребёночек сильный, раз способен даже будучи очень уставшим настолько крепко за меня ухватиться, чтобы удерживать себя на весу. Я, конечно, осторожно поддерживал его, но в то же время почему-то был уверен, что даже если разведу руки в стороны, ребенок все равно не свалится, очень уж цепкая у него оказалась хватка.

— Как мартышка, — ободряюще улыбнувшись, произнес я, рассматривая заплаканные и покрасневшие детские глазки. — Я тебя понял, за водичкой идём вместе.

На самом деле далеко идти было не нужно. Там было то всего два шага до столика, не котором лежала даже не одна, а несколько бутылок с водой.

— Держи, — передав мальчику одну из них, сказал я. Крышку открутил Серёжка уже сам, все же отпустив мою шею, по всей видимости убедившись, что я его держу достаточно крепко, но при этом продолжая цепляться ногами.

Пил мальчишка жадно, но с трудом из-за плохо дышавшего носа. Последнее, впрочем, было неудивительно, еще бы у него носик не забился после слезок-то. Благо проблема эта решалась легко, только и нужно было, что дождаться пока Сережа утолит жажду, а потом найти пачку салфеток.

— Спасибо, — шепнул мальчик, возвращая мне бутылку и с лёгким недоумением глядя на врученную мной салфетку.

— Не за что. Ты носик-то выдуй и давай спать ложиться, — отложив воду в сторону, проговорил я.

Сережка в ответ кивнул, поручение выполнил и, когда я двинулся в сторону кровати, предварительно выбросив в мусорное ведро использованную салфетку, сопротивляться мальчик тоже не стал. Он вообще засыпал прямо у меня на плече, так что, кажется, был даже и рад оказаться в кровати. И против моей компании он тоже ничего не имел, наоборот даже, стоило мне выключить свет и лечь рядом с ним, как мальчишка подвинулся совсем близко, уложив голову мне на плечо. Я ему это позволил без проблем. Конечно, мне самому в таком положении будет не слишком удобно из-за невозможности сменить положение, да и само плечо под весом детской головы скорее всего затечет, но я был готов пожертвовать собственным комфортом, чтобы комфортно было моему ребенку.

— Сыночек, а ты себя хорошо чувствуешь? Ничего не болит? — обеспокоенно спросил я и нахмурился.

И все потому, что я решил поцеловать его в лобик и заметил, что какой-то он слишком тепленький. Подозрительно тепленький я бы сказал. Да и ноги его все ещё были прохладными. Но при этом сам мальчик ни на что не жаловался, да и болезненным, если не считать покрасневших из-за истерики глаз, не выглядел. Не исключено, конечно, что я просто себя накручиваю и на самом деле все в порядке. В конце концов, он не был слишком уж горячим, а потому, даже если и есть у Серёжки какая-то температура, то явно незначительная и вполне вероятно, что слегка поднялась она именно от стресса. Но даже осознание этого факта не облегчало моих переживаний.

— Все хорошо. — Голосок Сережи звучал совсем тихо, он явно уже засыпал, а потому и ответил мне в какой-то полудрёме.

Дергать его, расспрашивать и что-то проверять мне не хотелось. Ребёночек действительно устал, перенервничал и ему нужно было поспать, а не отвечать на кучу вопросов от слишком сильно переживающего меня. Тем более, что я ничем не лучше собственного сына и умею себя накручивать так же, как и он. Не исключено, что мне просто кажется, просто потому что я и сам весь на нервах после такой «веселой» ночки, пусть и стараюсь этого не демонстрировать, чтобы не заставлять вновь переживать Серёжу. С перепугу да в ночи и не такое почудиться может. Да и в конце концов, сам мальчик утверждает, что все хорошо, на вид он тоже выглядит более-менее спокойным и даже расслабленным. Того и гляди замурлычет как кот, настолько хорошо он рядом со мной устроился. Так что, наверное, мне стоит последовать его примеру, успокоиться и просто заснуть.

***

Заснуть я, честно говоря, не мог еще очень долго. Сказать себе что-то вроде «успокойся наконец» было проще, чем в действительности сделать это. Мыслей было слишком много, хаотичных, непонятных, запутанных. Мне все не переставало казаться, что ребёночек рядом со мной слишком теплый, почти горячий даже. Но при этом сам мальчик заснул достаточно крепко и как такового дискомфорта или хотя бы каких-то признаков возможной простуды не проявлял, отчего я в собственных наблюдениях начинал сомневаться и совсем уже не мог понять, что на самом деле есть, а что я сам себе надумал с перепугу.

Сережка постоянно крутился, пару раз мне от него прилетело локтем куда-то под ребра, но едва ли это можно было считать признаками плохого самочувствия. Он и раньше спал довольно беспокойно, так что это не показатель. Да и бруксизм у мальчишки никуда не делся. Впрочем, оно и неудивительно, не решаются такие проблемы со скоростью света. А вот понервничать они заставляют знатно, особенно когда я и так был слишком напряжён. В ночи я совершенно внезапно для себя понял, что на самом деле я не совсем уверен, действительно ли достаточно одних только успокоительных для того, чтобы справиться с проблемой. И также под покровом ночи я для себя решил, что есть всё-таки смысл проконсультироваться ещё и со стоматологом. Может капы какие Серёже нужны, чтобы челюсть во сне не напрягал, или ещё что. Я в таких вопросах не слишком компетентен, просто потому что до появления мальчишек в моей жизни с подобным не сталкивался, но я точно уверен, что консультация никогда не бывает лишней, тем более если найти хорошего специалиста.

В какой-то момент мои мысли перескочили на размышления о том, насколько сильно Серёжка мог преувеличить саму ситуацию с разбитым ноутбуком. Мне настолько сложно было понять, не накрутил ли себя мальчишка из-за какой-нибудь пустяковой, едва заметной трещины на экране, что я даже не выдержал, поднялся с кровати и пошел проверять масштабы катастрофы, стараясь не шуметь. И обнаружил, что на этот раз Серёжина реакция вполне объяснима и в какой-то степени оправдана: экран ноутбука даже работать нормально не желал, демонстрируя одни лишь только разноцветные пятна, а трещины сеточкой расползались от верхнего угла до самой середины. Скорее всего на этот самый угол ноут и упал, отчего и вышло то, что вышло. Так что не удивительно, что ребенок так испугался. Вполне очевидно, что в детском доме накричать могли и за разбитую чашку, а тут такое. Впрочем, боится ведь Сережа далеко не криков и даже не возможных наказаний. Он родительского тепла не хочет лишаться, любви, заботы, поддержки и ещё многих вещей, которые я всеми силами пытаюсь детям предоставить.

В общем, со всеми этими бесконечными переживаниями и размышлениями я минут двадцать, наверное, пялился в разбитый экран ноутбука, словно пытался там отыскать ответ на вопрос: «как мне точно убедить своего сына в том, что я его люблю и ни за что от него не откажусь?» Потом убрал ноут в сумку, чтобы не мозолил глаза в первую очередь самому Серёже, который вполне может опять расстроиться, только взглянув на него. И только после этого я вернулся в кровать, все закрывал глаза в надежде погрузиться в сон, но безуспешно. Мысли уходить не желали и контролировать их я не мог совершенно.

Уснул в итоге только под самое утро, когда за окном уже занимался рассвет. Вернее, как уснул? Скорее отключился из-за навалившейся усталости, больше моральной, чем физической. Сознание просто как-то совершенно неожиданно погрузилось в кромешную тьму без каких-либо сновидений, а я даже и сообразить не успел, что произошло.

Вероятно, из-за того, что я не понял, когда именно успел заснуть, дальнейшее пробуждение вышло слишком резким, взбалмошным. Я буквально подскочил на кровати и спросонья стал лихорадочно оглядываться вокруг, испытывая острое ощущением паники от того, что я точно проспал все на свете, хотя на самом деле я понятия не имел, сколько времени. Паника эта, впрочем, довольно быстро стала отступать, что не могло меня не радовать, а потому и мыслить я начал более рационально, и обстановку стал анализировать, а не просто вертеть головой туда-сюда в попытках понять, где я, кто я и что должен сделать.

Через окно было видно, что солнце находилось высоко, и это доказывало, что уже далеко не утро. С улицы доносился чуть приглушённый шум, но вот в самом домике было тихо, — если не считать сопения Серёжи, — и это меня немного напрягло. Конечно, с одной стороны я догадывался, что дети скорее всего на улице под присмотром моих родителей, но все равно было какое-то такое чувство лёгкой тревоги, от того, что они не рядом со мной. Впрочем, это ощущение не было чем-то новым и незнакомым. С тех пор как в моей жизни появились мальчишки постоянное, так сказать фоновое волнение меня преследует чуть ли не везде и уже не удивляет.

Я хотел уже было взять телефон, чтобы посмотреть на время, но в домик зашел Арсений и своим появлением отвлек меня. Ребенок, заметив, что я не сплю, робко улыбнулся и подошёл ближе.

— Доброе эм… утро, — тихо и несколько неуверенно сказал мальчик, присаживаясь на краешек кровати.

Я придвинулся чуть ближе, приобнял сына, а свободной рукой все же дотянулся до телефона. И тут же обомлел. Какое там утро? Половина первого дня! Можно смело попрощаться с режимом, как с моим собственным, так и с Сережиным, и сказать привет будущим бессонным ночам.

— Я бы сказал, что уже давно день, — несколько нервно хмыкнув, пробормотал я, а потом добавил уже чуть громче: — Вы хоть завтракали? Только не говори мне, что меня с Серёжей ждали и из-за этого ходите голодные.

— Завтракали конечно, — кивнул головой Арсений. — Бабушка с дедушкой не оставили бы нас голодными.

Я кивнул и выдохнул. Конечно, я и так мог догадаться, что вряд ли мои мама с папой оставили бы детишек без присмотра, а потому и на завтрак отвели, но все равно мне стало спокойнее, когда я получил подтверждение. А еще я заметил, что Арс продолжал говорить шепотом, явно опасаясь разбудить Серёжку, в то время как я, наоборот, задумался над тем, что нужно мальчика поднимать, иначе у меня точно будут все шансы просидеть с ним до самого следующего утра. Но в то же время будить ребенка было жалко, так сладко и мило он сопел, поэтому что-либо сделать я не решался.

— Мы вообще-то уже обедать идти собирались, — продолжил Арсений, — но бабушка попросила сначала проверить, не проснулись ли вы.

— А чего же вы меня сразу как проснулись не разбудили? — мягко поинтересовался я, проведя рукой по детской спинке. — Я, конечно, понимаю, что мои родители только рады с вами время проводить, да и я им очень доверяю, но всё-таки за всеми вами сразу уследить не так уж и просто. К тому же я уверен, что вам самим бы тоже хотелось, чтобы я время с вами провел.

Арсений после моих слов как-то сразу стушевался, зажался весь, погасла улыбка. Я видел, что ребенок отчего-то распереживался, хотя сам он, по привычке видимо, эмоции все же пытался скрыть. Но глаза выдавали. С виду вроде спокойный, а вот взгляд его сделался обеспокоенным, в какой-то степени даже испуганным. Будто маленький котенок, испугавшийся невесть чего. Почему его настроение так резко сменилось и с чем это все было связанно я не понял, но выглядело все так, словно мои слова он воспринял как упрек.

— Я попросил тебя не будить, — спустя, наверное, целую минуту молчания тихонько пробормотал мальчик. — Я помню, ты говорил, что разбудить тебя можно даже ночью, но просто… просто ничего же серьезного не происходило, да и бабушка с дедушкой тогда уже проснулись и я подумал… подумал, что тебе нужно выспаться.

Голос ребенка звучал настолько виновато, что я даже растерялся, не зная какие слова мне подобрать. Впрочем, Арсений все равно не оставил возможности что-либо сказать в ответ, продолжив:

— Тебя Сережа ночью разбудил. — Он не спрашивал, а утверждал, параллельно переведя взгляд на все еще спящего Серёжку. — Я не подслушивал намеренно, просто случайно проснулся, потому и услышал, как он плакал. Не знаю, правда, в чем была причина, но мне и не обязательно это знать. Это ваше с ним дело, а если Серёже очень захочется, то он сам расскажет. Но я вообще-то не к этому вел. Понимаешь… — Мальчик вроде и перевел взгляд на меня, но тут же опустил его, что для него вообще нетипично. — Я просто… я просто подумал, что ты вряд ли выспался. И поэтому попросил всех не будить тебя. Как я уже сказал, мне показалось, что было бы неплохо дать тебе возможность поспать ещё. Я… прости, мне, наверное, не стоило так делать, да? Нужно было тебя поднять? Я просто не хотел, чтобы ты себя потом не очень хорошо чувствовал. Извини.

Ребенок затих и больше не сказал ни слова, только руки собственные разглядывал с повышенным интересом. А вот я вдруг осознал, что улыбаюсь. Улыбаюсь как-то рассеяно, неосознанно, но в то же время счастливо. Ну какой же Арсений всё-таки необычный и от того замечательный. Никогда бы не подумал, что настанет в моей жизни тот момент, когда десятилетний мальчишка, мой собственный сын будет так искренне переживать из-за того, что я мог не выспаться. И, с одной стороны, кажется, что это я тут взрослый, я должен заботиться о переживать о детях, а не наоборот, кажется, что все те трудности, с которыми сталкиваюсь лично я, их напрямую касаться не должны. Но с другой… С другой стороны, подобное беспокойство внезапно оказалось очень приятным. Какое-то забытое, но очень теплое и родное чувство, при котором кому-то другому есть до тебя дело, его волнуют твои возможные проблемы, твоё состояние. Обычно этими другими были родители, а сейчас внезапно Арс, а потому это оказалось ещё более неожиданным. Никогда бы не подумал, что мальчик так быстро ко мне привяжется, причем до такой степени, что будет не только обижаться на моменты моего отсутствия, но ещё и начнет отвечать заботой на заботу, хотя и совершенно не обязан это делать. И уж тем более я никогда не задумывался над тем, насколько сильным теплом эта детская, где-то неуверенная и малость неумелая, но такая искренняя забота будет отдаваться глубоко в сердце.

И лишь только один вопрос во всем этом вызывал у меня беспокойство и не давал покоя: отчего мой сын так сильно стал переживать, будто думал, что за подобное я могу отчитать? Ещё и извиняется, будто сделал что-то плохое, хотя на деле ничего подобного. Да, я действительно говорил, что меня можно разбудить при любых обстоятельствах, но в то же время я никогда не заявлял, что дети обязаны это делать всегда. Конечно, если страшно, плохо, если что-то случилось, да даже если просто не спится в ночи или с утра слишком рано встали и стало скучно, пускай приходят, пускай будят, я всегда найду для них время. Но это не значит, что я начну кого-нибудь из детей упрекать за беспокойство обо мне. Пусть я и не предполагал, что кого-то из мальчишек вопрос моего сна начнет так сильно волновать, но стоит быть честным с самим собой и признать, что я действительно очень сильно благодарен за предоставленную возможность выспаться. В конце концов ночью я действительно толком не спал и мне даже сложно представить, как я себя чувствовал бы проснись я как обычно. Не робот я всё-таки, а брать энергию из воздуха тем более не умею. А потому, хоть я и начал малость беспокоиться, проснувшись и не до конца поняв, что происходит, сейчас я мог с уверенностью заявить, что эти часы сна мне были по-настоящему необходимы.

— Ну что ты, Арсюш? Не нужно извиняться, ты ничего плохого не сделал, — поцеловав ребенка в висок и прижав к себе ещё крепче, чем до этого, сказал я. — Спасибо тебе большое, сыночек, за заботу. Мне очень приятно, правда. И ты не думай, пожалуйста, что я, когда спросил о том, почему вы меня не разбудили, пытался таким образом отругать или упрекнуть, ни в коем случае. Я просто хотел узнать причину и понять, не доставило ли мое слишком позднее пробуждение кому-нибудь хлопот, и не обидело ли мое отсутствие кого-нибудь из вас. Понимаешь, солнце, у меня порой складывается такое ощущение, что меня одного на вас четверых попросту не хватает. Мне довольно часто кажется, что я что-то упускаю, чего-то не успеваю, чего-то я не понимаю, что что-то у меня не получается. Иногда кажется, что ваше очевидное желание получить от меня внимание я ненарочно игнорирую, просто потому что бываю слишком невнимательным. Поэтому для меня важно стараться проводить с вами все доступное время, иногда даже в ущерб собственным потребностям. Но это совершенно не значит, что я не благодарен тебе за беспокойство обо мне. Как я уже сказал, мне очень приятна такая забота и я очень ее ценю. Ты в принципе у меня такой чудесный, знаешь об этом?

Арсений на вопрос этот, конечно, не ответил, только очень сильно смутился, робко переводя взгляд на меня. И при этом, я поклясться был готов, в глазах у него вспыхнули искры неподдельного счастья, и как-то разом если и не смели полностью, то как минимум отодвинули далеко на задний план всю печаль и переживания. Оно и правильно, лучше немного смущённый, но радостный, чем переживающий из-за всяких пустяков ребенок.

— Пап. Ты не говори, что у тебя что-то не выходит, — не очень уверено, но все же с теплотой мне улыбнувшись, спустя некоторое время сказал мальчик, — все у тебя получается. Может и не сразу, конечно, но точно получается.

— Не ты ли вчера на меня обиделся и не без причины? А говоришь «получается». Боюсь, что чисто физически я никогда не смогу справляться со всем на отлично.

— Ну так и не нужно. Мы же не в школе, чтобы каждое твое действие оценивать. Ты стараешься, это видно, и этого уже достаточно, — как-то очень мудро, совсем не по-детски проговорил мальчик. — А то, что обиделся… Это было до того, как ты сказал, что работа ни при каких обстоятельствах не может быть важнее нас. И я тебе верю, — очень серьезно добавил он и посмотрел на меня с такой уверенностью, что она не оставляла ни малейшего повода для сомнений. Действительно верит, причем даже сильнее, чем я сам верю в себя.

С этим ребенком так легко быть честным. Вот прям до мелочей. Ему можно рассказывать все как есть, можно признаться в собственных слабостях и страхах, можно, что я и сделал сейчас, признать, что я не всесильный, что я тоже в чем-то сомневаюсь, и он все прекрасно поймет. Конечно, я не пытаюсь сделать из Арсения психолога, не собираюсь вываливать на него кучу проблем, ему и своих хватает, но искренне признаться ему в собственных слабостях оказалось на удивление просто и по ощущениям даже правильно. Я как бы признал, что действительно не всесилен, что я точно такой же, как и множество других людей, но при этом делаю все возможное чтобы у деток все было хорошо.

— Пап, — спустя некоторое время, проведенное в тишине, довольно уютной, впрочем, позвал Арсений.

Кивком головы мальчик указал в сторону Сережки, на которого, судя по всему, время от времени бросал взгляды. Я тут же посмотрел на младшего и заметил, что он вообще-то уже проснулся, но, судя по тому, что ребенок растирал ручками собственное личико и зевал, произошло это буквально только что.

— Что? — удивлённо спросил мальчик, когда перехватил всё-таки мой взгляд.

Выглядел он малость растерянным, не до конца ещё проснулся, а потому не понимал, чего это на него смотрят. Впрочем, продлилась эта растерянность недолго. Спустя пару секунд в детских глазках мелькнуло осознание происходящего, а следом, к моему огромному сожалению, там вспыхнули вина и тоска. Смотря на меня украдкой, Серёжка осторожно, будто опасаясь, оторвал голову от подушки, а следом подобрался поближе ко мне. Он подлез мне под руку, прижался так сильно, будто опасался чего-то, а личико и вовсе спрятал в районе моей груди. И все это так тихо, без единого слова, даже любые шорохи были едва слышны.

— Ну ты чего? — с теплотой, заботой и вместе с тем с беспокойством спросил я. — Сыночек?

Серёжа в ответ что-то пробормотал, но я не смог разобрать слов. Зато отчётливо увидел взгляд Арсения, полный абсолютного непонимания и, кажется, тревоги. И что же, его можно понять. В конце концов, это я догадывался о том, что ситуация с разбитым ноутбуком Серёжу не отпустила до конца даже после всех моих речей, а Арс об этом знать не мог, оттого и забеспокоился.

— Солнышко, я совсем не слышу, что ты говоришь, — одной рукой обнимая одного ребенка, другой второго, сказал я, надеясь, что Серёжка хотя бы посмотрит на меня.

И он действительно заглянул мне в глаза, но только на мгновение, а потом снова уткнулся личиком в мою футболку. Туда же и проговорил, но на этот раз немного громче, чтобы я мог его расслышать:

— Ты точно-преточно на меня не сердишься?

Голосок его звучал устало и вместе с тем жалобно, но он хотя бы не начал опять плакать.

— Сереженька, ну мы же уже всё обсудили, — мягко подметил я и тут же продолжил: — Мы ведь с тобой выяснили, что это была случайность. Я за них не ругаю. И, конечно, я не сержусь, так что не нужно так сильно переживать.

Мальчик едва заметно кивнул, но отстраняться от меня не спешил. Только голову все же повернул чуть в сторону, видимо, чтобы было чем дышать.

Честно говоря, его состояние и внешний вид стали меня беспокоить. Дело было даже не в том, что он снова начал замыкаться в себе, не стремился помногу и подолгу болтать, — с подобным я не так давно уже сталкивался и хотя бы знал, что причина кроется в повышенной возбудимости нервной системы мальчика. Не спорю, это все меня тоже в достаточной степени беспокоило, но оно уже не было чем-то неизвестным, и я мог как минимум догадываться, чего ожидать. А вот пусть и не так ярко выраженная, но всё-таки бледность, которую я успел заметить, когда Серёжка на меня смотрел, его очевидная усталость, да и в целом какой-то слишком болезненный вид меня откровенно пугали. Я бы, конечно, мог подумать, что дело в том, что это все из-за нервов. Глазки его легко могли покраснеть из-за истерики, плюс заснул он слишком поздно. Бледность в целом можно было оправдать теми же причинами. Да вот только что-то всё-таки подсказывало, что не все так просто. Чутье это было или что другое, — не знаю.

Я бы мог предположить, что он простыл. Да, на улице уже который день стоит невыносимая жара, но вот вода в бассейне была довольно прохладной, а эти лягушата полдня из нее не вылезали. Из-за перепада температур мальчик вполне себе мог простудиться. Но это предположение разрушалось, стоило только заметить, что Серёжка не кашляет, не чихает, да даже носом не шмыгает. На простывшего он не походил вообще, но при этом я поклясться был готов, что мне не показалось и ночью у него всё-таки была температура. Да, не высокая, но была. Будь она симптомом простуды, то уж к утру то точно у ребенка как минимум начало бы побаливать горло. Но оно, вроде как, не болело. По крайней мере Сережа не жаловался и жаловаться, кажется, не собирался. И вот разве может быть такое, чтобы температура без какой-либо причины поднялась, а потом как ни в чем не бывало снизилась обратно? Возможно может, не знаю. Ничего я уже не знаю и не понимаю, запутался.

От мыслей меня отвлек Арсений. Он осторожно перехватил Сережкину руку, которую тот в очередной раз потянул в рот. Невероятным образом у Арса это получилось сделать совершенно ненавязчиво. Он просто мягко сжал ладошку младшего своей, словно в знаке поддержки, отчего Сережа даже и не заметил подвоха. Меня, конечно, такое действие со стороны десятилетнего мальчика поначалу удивило. А потом я перехватил понимающий и вместе с тем очень светлый взгляд голубых глаз, и удивление пропало. Арсений с самого начала был очень наблюдательным мальчишкой, так что вполне логично, что он замечал (и наверняка не единожды), что я изо всех сил стараюсь отучить Серёжку от привычки тянуть в рот все, что попадается под руку и собственные пальцы в том числе.

Проблема была в том, что вторая рука у Серёжки осталась свободной, и перехватить ее ни я, ни Арс не успели. Сережа, очевидно решив закончить начатое, всё-таки прикусил большой палец.

— Серёж, ну-ка пальчик изо рта убери, — ласково, но вместе с тем достаточно настойчиво попросил я, и буквально тут же спросил удивлённо: — Солнце, что ты делаешь?

Он не просто зажал палец между зубами, как делал это обычно, а начал проводить им то ли по этим самым зубам, то ли по дёснам. При этом мальчик ещё и личико чуть сморщил, будто собственные действия доставляли ему дискомфорт. И зачем мой сын это делал, было совершенно непонятно.

— Оно чешется! И болиииит, — жалобно протянул Серёжка, как-то слишком резко отодвигая руку. А потом он лбом о мое плечо зачем-то стукнулся и совершенно неожиданно всхлипнул, да так громко и горько, что у меня уже в который раз сердце будто тисками сжали.

Я на самом деле даже растерялся, поскольку не очень понял, что именно у него болит. Сначала подумал было, что возможно проблема в каком-нибудь из зубов, но потом понял, что в таком случае терпеть боль Серёжке было бы в разы сложнее, да и вряд ли у него что-нибудь бы чесалось.

Сам ребеночек уже не пытался вести себя тише, но при этом нельзя было сказать, что он откровенно расплакался. Он скорее хныкал и ныл, продолжал легонько «бодать» мое плечо собственным лбом, да и в целом начал капризничать, как делают это маленькие дети лет примерно двух-трёх. Конечно, это не совсем типичное поведение для семилетнего мальчика, но в сложившийся ситуации оно меня не удивляло. Серёжка и так был эмоционально истощен, а плюсом добавилось ещё и не самое лучшее самочувствие, боль пока что неизвестного мне происхождения. Так что я бы назвал его действия своеобразной защитной реакцией. Дети на каком-то инстинктивном уровне понимают: чем они младше, тем кажутся взрослым уязвимее, а оттого вероятность того, что их будут защищать, становится сильнее. Ясное дело, что я, как родитель, на защиту своих деток встану вне зависимости от их возраста, но едва ли Сережа задумывался над этим. Защиты ему хотелось прямо здесь и прямо сейчас и при этом способ, которым мой сынок хотел желаемого достичь, он осознанно не выбирал, за него это сделало подсознание.

— Зайчик, чего ж ты сразу не сказал, что тебе больно? — без упрека, но очень обеспокоенно спросил я.

— Потому… потому что несильно болит, — едва слышно пробормотал мальчик, — но противно болит, очень-очень противно, — тут же добавил он и снова тихонько заныл.

С усталым вздохом я на мгновение прикрыл глаза, а потом пересел так, чтобы не загораживать падающий с окна свет. Для этого правда пришлось отодвинуться от Арсения, но ребенок возмущаться по этому поводу не стал, только смотрел на Серёжку все также тревожно и непонимающе.

— Арсюш, можно я тебя попрошу бабушку позвать, пожалуйста?

— Конечно, — подкрепляя свои слова кивком головы, сказал ребенок и уже в следующее мгновение довольно шустро направился к выходу.

Я проследил за ним взглядом, но после того, как Арсений скрылся за дверью, я снова посмотрел на младшего. Не то чтобы я знал наверняка, почему он чувствует боль, но определенная догадка всё-таки появилась и она не слишком мне нравилась. Вот как чувствовал, что его привычка тянуть в рот что ни попадя до добра не доведет. Впрочем, что я мог сделать, если для того, чтобы отучить от нее требуется время?

— Солнце, посмотри на меня, пожалуйста, — стараясь привлечь детское внимание попросил я.

От плеча моего Сережа оторвался не сразу, но всё-таки оторвался и посмотрел на меня опечаленными, слегка влажными и покрасневшими глазами. Честно говоря, я даже не знаю, каким образом вообще умудряюсь выдерживать такие душераздирающие взгляды и стараться демонстрировать только спокойствие и заботу. Где-то в глубине души беспокойство рождало пусть и не физическую, но все равно невыносимую боль. Будто огонь внутри полыхал, обжигая, и даже хотелось самому заплакать, но позволить себе этого я не мог.

— Можешь объяснить, где именно болит? — успокаивающе поглаживая сына по спинке, спросил я.

— Где-то… но я не понимаю где! Просто во рту, — немного путанно изъяснился ребёночек, шмыгнув носиком.

— Но болит не горлышко? — уточнил я, хотя вообще-то и сам знал ответ. Так что тому, что Сережа отрицательно покачал головой, я не удивился. — И не зуб?

— Нееет, — жалобно протянул мальчик, — оно сразу и слева, и справа, и вообще везде. И сильно-сильно чешется.

— Понял, — пробормотал я, все сильнее убеждаясь, что мелькнувшая ранее в моем сознании догадка скорее всего верна. — Открой-ка рот, пожалуйста.

— И «а» сказать? Как у врача? — крайне растерянно и непонимающе поинтересовался Серёжка, но ответа дожидаться не стал и просьбу все же выполнил.

«А» он решил всё-таки не говорить, а вот язык высунул, вызвав у меня малость нервный из-за моего беспокойства, но все же достаточно дружелюбный смешок.

— Солнце мое, с языком у тебя вроде все в порядке, по крайней мере на мой взгляд. Я вообще-то на дёсны твои посмотреть хочу, так что не нужно язычок высовывать, я так не вижу ничего.

Сережа кивнул и тут же язык убрал. Осторожно коснувшись детской щёчки, я повернул его голову немного в сторону окна, чтобы свет лучше падал. Очередной тяжкий вздох при виде открывшейся картины мне удалось подавить, но от этого морально легче мне не стало. Дёсны у ребенка были сплошь и рядом покрасневшие, и воспаленные, а в некоторых местах были заметны небольшие язвочки. Ранки распространялись и по внутренней стороне щек, в одном месте так и вовсе образовался гнойник. И это, черт подери, только начало. Язвочек и гнойников может стать в несколько раз больше и все ощущения обостряться ещё сильнее.

И конечно, у него при таком раскладе и температура поднимется, и самочувствие оставит желать лучшего, и настроения не будет вовсе. Чему уж тут удивляться? Даже представлять страшно, насколько неприятные ощущения он испытывает. Да, возможно боль и не самая сильная из возможных, но и этого более чем достаточно. Ей богу, лучше б на его месте оказался я, а не вот так. Он же маленький, ранимый и кажется таким хрупким, что хочется прижать к себе и прятать от всего мира. И мало того, что сыночек мой изнервничался весь, так ещё и вот такой «подарочек» в придачу. Будто только этого нам и не хватало, будто мало было всех тех проблем, которые уже имеются.

— У тебя вчера что-нибудь болело? — убирая руку с лица мальчика и перемещая ее ему на макушку, ласково пригладив волосы, спросил я.

— Чуть-чуть, — отозвался он, — но оно потом прошло. А сейчас опять стало болеть.

Я только кивнул в ответ, снова проводя рукой по его волосам. Создалось ощущение, будто из меня резко выкачали все силы. Захотелось упасть головой на подушку и бездумно пялиться в потолок. Или пойти побиться головой об стену, может легче станет…

В голове предательски засела мысль, что в Сережкином состоянии виноват я. Можно было и раньше заметить, что что-то не так, можно было внимательнее относиться к его состоянию, следить за всеми изменениями. В конце концов, нужно было лучше следить за ребенком и пресекать все его попытки совать в рот все подряд. И даже тот факт, что я вообще-то понимал — уследить абсолютно за всем было бы в любом случае невозможно, — не позволял мне чувствовать себя легче. Самостоятельно ребенок со своей привычкой справиться не в состоянии, и вины его в этом нет. А вот я должен был помочь, придумать способ решить проблему, но не сделал этого. И даже думать не хочется о том, к чему моя невнимательность может привести в следующий раз. Сразу четверо детей — это действительно гораздо сложнее чем кажется на первый взгляд. Особенно когда на них всех есть один лишь только я, отчего контролировать все становится попросту невозможным…

— Паш, что у вас случилось? — появляясь в дверном проёме и даже не успев переступить порог, спросила моя мама, смотря взглядом, одновременно обеспокоенным и анализирующим.

Следом за ней в комнату прошел и Арсений, бросив на нас все такой же встревоженный взгляд. Очевидно, он не мог оставаться в стороне, зная, что с Серёжкой что-то произошло, но не понимая, что именно.

Я дождался пока они подойдут ближе, сдвигаясь немного в сторону и позволяя им сесть рядом. И только после этого я обратился к Серёжке:

— Можешь снова ротик открыть, пожалуйста? — Мальчик спорить не стал, у него и сил то на это не было, а посмотрел на маму и спросил теперь уже у нее: — Вот подскажи мне, пожалуйста, это же стоматит, да?

Мама моя сначала пересела так, чтобы иметь возможность рассмотреть ротовую полость ребенка. А спустя полминуты внимательного изучения уверенно кивнула.

— Чего это глазки такие напуганный стали? — мягким ласковым спросила она у Серёжки, который и вправду стал выглядеть малость напуганным.

— Что такое стома… сома… ну вот это то, что вы сейчас сказали? Это что-то страшное? — даже не сказал, а проскулил мальчик и тут же прижался поближе ко мне, слегка подрагивая, не иначе как с перепугу.

— Ну что ты, конечно не страшное, — тут же поспешила заверить его моя мама. — Такое бывает иногда, особенно у деток, и тебе не нужно чего-то бояться. Вон на папу своего посмотри, у него в детстве такое было и ничего, вылечили.

Мальчишка тут же посмотрел на меня своими удивленными глазенами, а я в ответ постарался улыбнуться настолько ободряюще, насколько в принципе мог в моем нынешнем состоянии.

Маму я потому и попросил позвать, что она с подобным уже сталкивалась и потому могла что-нибудь подсказать. А с Серёжкой, наверное, в данной ситуации даже будет проще чем со мной, просто потому что ему семь и с ним можно договориться, можно объяснить, что делать. Мне было примерно три и договариваться в том возрасте я не желал категорически: орал как резанный при попытках попросить меня прополоскать чем-нибудь рот и даже после множества объяснений и уговоров продолжал облизывать все камни с улицы, из-за которых все и началось. По крайней мере это все по рассказам родителей, сам я ничего толком из того возраста и не помню. Так что да, с Серёжей точно должно быть попроще.

— Точно-точно не страшное? — уточнил ребёночек, смотря исключительно на меня.

— Точно, — стараясь звучать как мог уверено, заверил я.

Нет, вот правда, я согласен самостоятельно ещё хоть двадцать раз себе стоматит заработать, только бы мой ребенок не страдал из-за него и не боялся. Невыносимо. Ни одна моя собственная болезнь не пугала меня так сильно, как пугают болезни моих детей.

— Паша, у тебя с собой перекись есть? И фурацилин бы ещё было неплохо, — задумчиво произнесла моя мама, одной рукой приобняв сидевшего как раз около нее Арсения.

— Перекись есть, фурацилина нет.

— Ну хоть что-то, — пробормотала она. — Разведи с водой: три к одному. И пусть Сережа рот прополощет. Сегодня так обойдемся, а на завтра постарайся к врачу записаться, на одной перекиси всё-таки далеко не уедешь.

Мама замолчала на мгновение и пристальным, изучающим взглядом посмотрела на меня… и как-то очень строго у нее это получилось, если честно. Очень непривычно. Мама редко так на меня смотрела, последний раз я даже и не вспомню, когда был. Она поднялась с кровати, в успокаивающем жесте погладила Арса по плечу, улыбнулась Серёже и произнесла:

— Ребятки, мы с вашим папой отойдем на минутку, ладно? Посидите тихонечко?

Дети не слишком уверенно, но всё-таки кивнули, а я малость опешил, не совсем понимая, что происходит и зачем я маме понадобился. Серёжку из объятий я выпустил также неохотно, как и сам мальчик из них выбирался. Он, к слову, сразу же перебрался вплотную к Арсению, а тот и не возражал ни капли, спокойно обнял его и что-то шепнул.

— Идем, — зная наверняка, что я последую за ней, а потому даже не дожидаясь, она пошла в другую комнату.

Мне не оставалось ничего, кроме как подняться и последовать за ней.

— Мам, что случилось?

— Дверь прикрой, — тихим и вместе с тем достаточно командным тоном сказала она, сбивая меня с толку окончательно. — И я хочу, чтобы ты меня выслушал.

Глаза ее стали немного грустными, такими они становились всегда, когда ей приходилось за что-то меня отчитывать ещё в далёком детстве. Каким-то образом ей удавалось сочетать в себе заботу и строгость, при этом первого всегда было гораздо больше. Мама никогда не была вспыльчивой, а потому я знал наверняка, что такой взгляд — это тот максимум, который от нее можно заслужить, ну разве что она ещё лекцию какую-нибудь может начать в придачу. И даже сейчас, в свои тридцать я слишком явно ощутил себя ребенком, который что-то натворил, наградив родителей дополнительными седыми волосами. Да вот только сейчас я в толк не мог взять, что именно успел сделать, раз попал, так сказать, в «немилость». Возможно, будь у меня в голове поменьше тревожным мыслей, я бы и догадался, а так… А так у меня не было даже сил на анализ ситуации. Оставалось только смириться с ней.

— Ты знаешь, я уже очень давно научилась читать тебя просто по глазам, — присаживаясь на край не заправленной Димой кровати, сказала мне мама.

Я улыбнулся краешком губ, прекрасно зная, что она и вправду умеет это делать. Подойдя поближе, я присел рядом с мамой, украдкой заглядывая ей в глаза, но при этом думая обо всем и сразу. И о ней, и о Серёже, и об Арсении, и о оставшихся с моим папой Диме с Антоном. Я ведь последних за сегодня даже и не видел ещё. Хорош же из меня отец, если один заработал себе стоматит из-за моего не слишком внимательного отношения, второй буквально вчера боялся, что работа мне дороже детей, а двоих оставшихся я и вовсе будто игнорирую, хотя так быть не должно.

— Перестань, — твердо, но в то же время с невероятной заботой попросила мама.

— Перестать что? — Я совсем не понял к чему были ее слова, наверное, потому что мыслями я был очень далеко.

— Перестань себя накручивать и обвинять. Мне, мой дорогой, категорически не нравится, что у тебя на лице буквально написано что-то вроде «виновен во всех грехах», — говорила она спокойно, как, впрочем, и всегда, но в то же время голос мамы был полон уверенности в том, что она права.

— Я не…

— Паша, не надо. Конечно, ты сейчас начнешь отпираться, — не позволила мне договорить она, — но не забывай, что я тебя растила и ложь твою раскушу в два счета. Так что просто послушай меня, пожалуйста. Я не в первый раз уже замечаю, что как только что-то происходит, так ты сразу начинаешь винить во всем себя. И я тебя просто прошу, ради бога, перестань это делать. Ты никогда не сможешь держать абсолютно все под своим контролем и это — факт. Ни один человек на такое не способен. Твои дети будут болеть, они будут падать, ударяться, драться, ссориться и ещё невесть что делать. И ни в чем из этого не будет твоей вины, понимаешь? Если ребенок упал, то произошло это потому, что он споткнулся. Если заболел, то потому что иммунитет не выдержал. Если затевает ссоры, то потому что настроение не задалось. Это не ты плохой родитель, а жизнь слишком многогранная и неоднозначная штука. Винить каждый раз во всем себя все равно, что заниматься постоянным саморазрушением. Не нужно этого делать, очень тебя прошу.

Она замолчала и теперь просто смотрела на меня изучающе. Что пыталась понять мама я не знаю, а вот я осознал, что мне в жизни оказывается остро не хватает ощущения тепла и поддержки, причем именно родительской, такой как в детстве. Я научился дарить это ощущение своим детям, но внезапно понял, что мне бы и самому, вопреки всей моей взрослости, оно бы не помешало. Даже несмотря на то, что общение с родителями я возобновил, несмотря на то что мы стали списываться, обмениваться звонками если и не каждый день, то хотя бы раз в два дня, несмотря на то что мы стали собираться вместе, этого все равно казалось до невозможного мало.

Я чувствую себя маленьким запутавшийся мальчиком, который почему-то пытается быть взрослым. И, стоит признать, чувствую я так себя уже довольно давно, пусть и не признаю этого. Проблемы копятся, наваливаются одна на другую, а я в попытках все решить и все успеть не успеваю в итоге ничего. С детьми провожу время — начинаются завалы на работе, задерживаюсь на работе — это сказывается на детях. А помимо этого, мне нужно разобраться со школой, потому что лето только кажется таким длинным, а на деле моргнуть не успеем, как начнется учеба, организовать поездку на море, потому что я уже пообещал Арсению. У Димы в среду день рождения, а я ещё ни черта не организовал, с Серёжей вон надо к врачу сходить, у Арса психолог, к которому мальчика нужно не забывать водить, у Антона садик и он почему-то хочет, чтобы именно я его туда отводил. Так ещё и кружки до кучи, для которых тоже нужно свободное время. И я уже молчу о вещах вроде оплаты коммунальных. Слишком много всего для человека, которым взрослым себя ощущает не до конца и практически не осознает, что делает. И куда, спрашивается, делась хваленная рассудительность и умение ловко разбираться в любых ситуациях? Я вроде бы обладал этими навыками, но теперь начинало казаться, что на деле у меня их не было никогда.

— Я не справляюсь, — совершено честно заявил я, прикрывая глаза. — Я устал столько думать и столько нервничать. И я не знаю, что мне с этим делать.

Говорить получалось легко. Слова будто сами по себе слетали с губ, и я ни капли не жалел о них. Если уж я сыну сумел признаться в собственных слабостях, то маме и подавно. С ней еще проще чем с Арсением, она не просто умеет понимать, она возможно сможет помочь. Просто, потому что она мама…

— А помощи попросить гордость не позволяет или что? — тихонько спросила она.

На плечах я ощутил ее руки. Теплые и дарящие такое же чувство безопасности как в детстве. Будто и не проходили года, будто мне снова лет примерно пять и я — маленький мальчишка, испугавшийся слишком агрессивной дворовой собаки. Но рядом с мамой не страшно, она пусть и не такая сильная как папа, но с ней все равно ничего не боишься. Ее объятия такие уютные и от нее пахнет домом, или, быть может, это дом пахнет мамой.

— Нет, не гордость, — все также не открывая глаз, проговорил я. — Просто… я вроде как взрослый и должен сам со своими проблемами разбираться.

Я почувствовал, что обняла мама меня ещё крепче и все же открыл глаза, поворачивая голову чуть в сторону. Ее взгляд изменился, стал нежным и в какой-то степени даже снисходительным. Она словно и вправду смотрела на маленького ребенка, а не на тридцатилетнего меня.

— А я взрослее и к тому же твоя мама, — улыбнувшись, сказала она, — и моя задача: при необходимости помогать тебе решать проблемы, каким бы взрослым ты себе не казался. Для меня ты все равно останешься ребенком, хоть в тридцать, хоть в пятьдесят. Моим ребенком, сынок. Так что не бойся просить помощи у меня или у папы. Мы не откажем.

Я кивнул, а мама на несколько секунд прижала меня к себе ещё крепче, а потом стала подниматься. При этом она ухватила меня чуть выше локтя, чтобы я встал следом за ней.

— Пойдем, а то твои дети нас потеряют, — направляясь к двери, сказала она, а потом чуть тише и с лёгким смешком добавила: — Взрослый ты мой.

И вроде бы и вправду взрослый, но взрослый не совсем…